Самурай Ярослава Мудрого Ледащёв Александр
С этими нехитрыми мыслями я и оставил как-то ночью пограничный корабль, на котором нес службу, и преспокойно поплыл себе на казенной шлюпке в сторону Страны восходящего солнца. Что меня вело? Что не дало мне утонуть? Зачем я вообще это сделал? Не знаю. Просто я понял, что мне совершенно необходимо попасть в Японию, и я туда попал. Думаю, такого рода порывы заинтересовали бы любого психотерапевта, доведись ему ознакомиться с моей аргументацией тогдашнего поступка. Да и не только тогдашнего.
Шторм, разыгравшийся через несколько часов после моего дезертирства, сделал невозможной мою поимку, а для меня чуть было не сделал недосягаемой мою мечту. Но мне повезло. В себя я пришел на какой-то циновке, а надо мной склонился пожилой и совершенно равнодушный японец, для начала разговора назвавший меня по-русски дураком.
Крошечный кусок суши где-то в проливе Лаперуза, крошечный настолько, что не на всякой карте его найдешь, и стал мне домом на много лет. Задумываясь впоследствии об этом, я понимал, что этот островок и был моим настоящим и единственным домом в том мире. Старик-японец, проживавший там в почти не нарушаемом одиночестве, оказался мастером фехтования на мечах, а кроме того, недурным знатоком и рукопашного боя. По-русски он говорил с пятого на десятое, я же по-японски не говорил вообще. Но постепенно и его, и мой словари расширились, а потом я, наконец, заговорил на языке старика. Это было правильно — не учителю же говорить на языке ученика, кому нужна наука, в конце концов?
Название изучаемых стилей для меня так и осталось загадкой. На мой вопрос о названии старик отреагировал привычно — вытянул бамбуковой палкой по спине и отправил убирать наше маленькое додзе. На этом вопрос о названии стилей изучаемых искусств и был закрыт.
Старик учил меня дышать, двигаться, учил очищать голову от не нужных никому мыслей, учил моментально концентрироваться на чем-то, а потом так же молниеносно расслабляться. По сути, никаких временных границ для занятий не было — каждый миг, проведенный со стариком, и был обучением. Это помимо обязательных многочасовых изнурительных тренировок. Подготовке тела старик уделял такое же внимание, как и подготовке разума, а еще большее внимание уделялось подготовке духа. Он научил меня относиться к смерти как к рудименту, необходимому, но уже ничуть не страшному. Выходя из дома, не рассчитывай туда вернуться — тогда ты вернешься. Вступая в бой, не рассчитывай остаться в живых — только тогда ты останешься в живых. Просто, доступно. Легко запомнить. О том, легко ли это принять, я говорить не стану.
Когда прошло несколько первых лет, старик мой стал отлучаться с острова, а потом возвращаться с незнакомыми мне молодыми людьми, которые сами, в свою очередь, учились владеть тем или иным оружием. Как правило, с молодыми ребятами приезжали и их учителя. Как я видел, к моему старику они относились с огромным почтением, и это вовсе не была пресловутая японская вежливость.
Сказка? Сон? Я никогда не видел допрежь таких людей, как мой старик или же те мастера, что прибывали на остров со своими питомцами. Людей, всецело посвятивших себя одному делу — боевым искусствам.
Первое, что делали прибывающие ученики, — это немного, чуть-чуть кривили губы при виде меня. Как я уже понял, для них я был акахигэ, «красноволосый», — презрительное прозвище для не-японца, а уж только потом противником в поединках, для которых они прибывали. В отличие от их наставников, которые видели во мне акахигэ только во вторую очередь. В конце концов, потому они и были мастерами и ничуть не жалели своих недалеких учеников. Тем более, как я потом выяснил, ушлый старец мой возил на остров только тех бойцов, которые были опытнее меня. Оно и правильно. Только так и можно чему-то научиться, а сломанные кости или шрамы — довесок, неприятный только в первое время. Потом этим начинаешь гордиться, а потом, слегка поумнев, относиться совершенно спокойно, как к следу от необходимой прививки. Иногда побеждали меня. Чаще побеждал, как ни странно, я. Для мастеров это было тоже и странно, и занимательно. Если они и выражали недоумение, почему мой старик учит акахигэ, то потом они начинали понимать то, что мой старик, прогонявший с острова тех, кто приезжал и молил взять в ученики. У искусства нет корней. Мастером может быть любой — будь то чистокровный японец или же странный паренек, прибывший в шторм в бессознательном состоянии. Старик, как мне кажется (ибо проверить было невозможно), подумывал о том, что искусству следует быть общим достоянием. Не поголовно, конечно, общим, но не по признаку крови. А может статься, что старик думал о чем-то другом, когда взялся меня учить.
Мне несказанно повезло, что в мою голову пришла мысль покинуть службу и отправиться в Японию. Ну отслужил бы я. Вернулся бы домой с дембельским альбомом, который никому не нужен и не интересен, кроме владельца, да с небольшим гонором, который лечится парой-тройкой затрещин у ларька. Старик же упорно и умело лепил из меня человека. Человека, которым мне всегда хотелось стать.
Обучение у моего старика располагало к усердию, так как только в качестве похвалы я не получал пинков, затрещин и ударов гибкой палкой. Задания же старик давал порой очень интересные. Как-то раз я с утра до вечера честно и старательно подметал песчаный берег, вначале злился, потом просто делал скучную и бессмысленную работу, потом вошел в злой раж, а потом просто честно подметал.
На десятый год старик привез на остров лихого окинавца с боевыми серпами и кратко кинул мне: «Убей». Учитель окинавца, как я понял, проинструктировал своего протеже таким же многословным образом. Если сократить кровавый рассказ, то я его убил. Это был первый противник, которого я убил своими руками. Нельзя сказать, чтобы это потрясло меня, — я сражался за свою жизнь, за возможность дышать и жить дальше на этом островке, постигая учение оригинального старца и встречаясь тут с его не менее странными знакомыми мастерами. Неделю спустя старик и стал понемногу татуировать мне на плече карпа, который постепенно превращается в дракона, поднявшись против речных порогов. Из меня, беспомощного на берегу карпа, старик умело и неспешно лепил дракона. Тогда же, после поединка, к ночи ближе (уснуть я не мог, раны на спине и на груди не давали мне спать), я узнал, кем был мой старик. Он был последним настоящим самураем рода Тайра. Рода побежденных. Он был потомком того самого Рокудая, который, несмотря на монашество, успел продлить род. Наверное, на нарушение монашеских обетов его толкнуло то, что было для него весомее, а именно — культ предков, перед которыми у него, как и у всякого порядочного человека, был неоплатный долг. Судя по всему, тайна была сохранена, раз мой старик сидел передо мной, что могло обозначать только то, что род Минамото, частым гребешком прочесавший Японию в поисках всех, кто мог бы назвать себя Тайра, женщину Рокудая не нашел. Тяжело быть последним. Род Тайра завершался на этом старике, который совершенно буднично поведал мне, что он последний поскребыш канувшего в Лету рода. История не такая уж редкая, если читать их в книгах, но очень печальная, если ты общаешься с таким представителем. И уж совсем тоскливая, если самому оставаться последним.
Старик учил меня всему, что знал сам, я уверен в этом. Показывал тонкости защиты против самого разного оружия, учил моментально очищать сознание, поведал мне про шестое чувство, которое помогло одному из мастеров в кромешной темноте почувствовать угрозу нападения и ударить первому, отправив на тот свет сразу несколько человек, а другому проснуться и вскочить, уже с оружием в руках, когда в голове его слуги мелькнула мысль, что мастер полностью в его руках, пока спит. Когда я выразил сомнение в своих способностях развить в себе такое, старик только хмыкнул и стукнул меня по плечу своей любимой бамбуковой тростью. Учил нападать, учил драться голыми руками. Как называется стиль рукопашного боя, которому он меня учил, я тоже не в курсе, судя по всему, это был простой синтез многих видов боевых искусств. Любил старик и напасть неожиданно, за едой, за чтением свитков, или резко разбудить и тут же атаковать. При этом он бил своей тростью с особенной силой. И вот что еще — в арсенале старика, где было все любимое оружие азиатов, не было ни одного стального меча. Только деревянные мечи были у старика. Учил сражаться любым подручным предметом, внушая, что настоящее оружие — это ты сам, а в чем это воплощено, неважно. Учил метать ножи и сюрикены, но особо на это не напирал. Учил смотреть и видеть. Учил не моргать, даже если в лицо суют головню или спицу. Это потребовало немалых усилий, надо заметить, и немалым подспорьем была трость наставника. Учил, как парализовать конечность человека, не калеча при этом. Старик учил, я учился, думаю, что мы оба были счастливы.
Как-то спокойным летним вечером старик мой, сидя у костра, сказал вдруг, что ему пора. Я удивился, но старик уточнил, что ему пора умирать. Пока я переваривал услышанное, старик сказал:
— Завтра сюда придет лодка и отвезет тебя в твою Россию. Заплатишь лодочнику вот этим, — старик протянул мне слиток тяжелого желтого металла. — Это золото. И запомни. Пока ты сражаешься деревянным мечом, ты непобедим. Ты проиграешь, когда возьмешь в руки железо. А чтобы ты, по своему обыкновению, не ударился в крайности, я добавлю, что западные столовые приборы не в счет. Прощай, ученик. Спасибо тебе.
Я не успел даже собраться хоть с каким-нибудь ответом, как старик, все так же сидя у костра, просто закрыл свои темные глаза и перестал дышать. Умер, не успев услышать моего ответа. Хотя, как я потом много раз думал, он прекрасно знал, что невыполненное заставляет помнить о себе намного дольше. Я не успел поблагодарить его, и моя благодарность навсегда осталась во мне.
Я вздрогнул и очнулся. На лес тихо ложился вечер.
— Ставим лагерь! — Низкий голос Ратьши прорезал тишину леса, нарушаемую только стуком лошадиных копыт.
Глава VIII
В стороне от дороги нашлась большая поляна, окруженная могучими древними дубами.
На таком дубе, подумалось мне, немудрено и цепь найти, ту самую, которая златая. Но тут вмешался цинизм и нарисовал мне скелет кота на конце цепи. Цепь эту уже сто лет как сняли и унесли. Что-то вы, господин Ферзь, бредить начали, никак? Да нет, просто болит спина, болит грудь и болит поясница из-за того, что поотвык, как ни крути, от долгих конных переходов. А грудь болит потому, что… Потому, что болит. В конце концов, мой мастер был прав: смерть всего лишь необходимый рудимент.
Лошадей я оставил в обозе, все нужное я носил с собой, включая свою сумку, с которой так романтично шел погулять в лес после поединка. Украсть тут ничего не могли, даже если бы я все свои деньги повесил на седло любой лошади, оставшейся в обозе.
Сумку я нес в руке на сей раз, на левом плече лежал меч, а справа спина не располагала к переноске чего бы то ни было. От вечерней сырости рана разболелась. Завтра будет еще хуже. Потом, как назло, буду напарываться постоянно этим местом на твердые предметы. Ничего нового. Разве что вокруг — новый мир. Вот так. Ни много ни мало. Древний для моего времени и уже немолодой от начала времен, он все же новый для меня.
— Ферзь! — окликнули меня от большого костра.
Я остановился, заслышав голос Ратьши.
— Ступай к нам, что тебе с огнем возиться! — продолжил тысяцкий, и я послушно повернул к его огню. Меня милуют, жалуют и мирволят ко мне. Сколько слов, а все слова. Не более. Сунет мне Ратьша нож в спину, если только покажется ему что, да и весь сказ. Это не уный, что за неделю упреждает, что задумал. А то и лет за пятнадцать, как Воислав. Этот человек опытный, пожил. Раз дожил до своих лет и стал тысяцким — точно знает, с какой стороны редьку есть. С этими радостными мыслями я и подошел к костру своего нового товарища, который нынче штопал мне шкуру.
Кроме Ратьши, у костра сидели еще два ратника, не из уных само собой, а на костре булькал котелок, пахло кашей, в которую щедро добавили масла. Рядом с котлом с кашей кипел котелок поменьше.
— А в том что? — спросил я, показывая на котелок.
— Сбитень. Ночью свежо, самое время сбитня попить, — пояснил Ратьша. — Ты пил когда?
— Не помню, — я стыдливо улыбнулся и сел рядом с Ратьшей.
Тот протянул мне ломоть хлеба, а потом ловко снял с огня котелок и поставил его на зашипевшую от жара, влажную по-вечернему траву. Мы уселись вокруг котелка и по очереди черпали ложками кашу. Начинал Ратьша, а заканчивал я. Каша была на удивление вкусной. На удивление — я просто не очень люблю кашу. Но свежий воздух и утренняя стычка способствуют появлению аппетита. Когда остаешься жив, имея возможность умереть, острее чувствуешь мир вокруг. Правда, только первое время. Потом оно становится все короче.
Меня интересовало, почему Ратьша не у князя, а тут, с нами, но спрашивать я не стал. Не хочешь думать сам — не показывай этого другим.
Темнело. Ночь спокойно стала опускаться и на нашу поляну, делая костры все ярче, а освещенные круги — все меньше.
И вместе с темнотой от дубов, из леса серыми, тихими, молчаливыми тенями стали стекаться к стану люди. Я положил руку на рукоять меча, но Ратьша тронул меня за плечо:
— Не торопись, Ферзь. Это наши.
— Не видел я этих «наших», — проворчал я.
— Точнее, не наши. Княжьи. Но с нами. Это варяги, Ферзь. Из леса мы почти вышли, они теперь к нам возвращаются. Они лесом сами шли.
— А что же они в лесу делали и отчего, коли так хороши, о засаде не упредили?
— Знали мы о засаде. Хотели с Вороном покончить, оттого и в лесу торчали столько дней. А чтобы засада нам поверила, мы и ехали как на свадьбу. И с Вороном и впрямь покончили, только не так, как думали, — спокойно сказал Ратьша.
— Потому и меня возле князя держали, ясно. Для присмотра. А не боялись, что я князя порешу перед тем, как засада себя покажет?
— Боялись, конечно. Потому ты и ехал рядом. Присмотреть проще, — все так же спокойно ответил Ратьша.
Я усмехнулся и закурил. Дураков, Ферзь, сам знаешь, где искать. Все, все по зеркалам затаились, только тебя ждут, чтобы показаться. Грудь снова заныла. Когда не знаешь, что внутри, на такое нытье и внимания не обращаешь. А когда знаешь — уже и неинтересно обращать, так как поздно, скорее всего. Но вообще, грудь вела себя молодцом — и в двух боях не подвела, и переход конный осилила. Хотя бои-то были… Не рубка уж никак. Я бил только наверняка и редко по два раза на человека. Тут не замаешься.
Я всмотрелся в темноту: тени варягов, обретая в свете костров плоть и голоса, сошлись у княжьего костра, оттуда вскоре долетел взрыв смеха.
— Весело варягам. И нам куда как весело, что их князь больше нашего жалует, — мрачно сказал один из воинов у нашего костра. Имени его я пока не знал.
— Ты бы не спешил таким делиться, — указал на меня глазами второй. Ничуть не стесняясь. Ну и мне не стать стесняться.
— Мне ваши дела пока неведомы. Так что говорите смело. — Сами, чай, поймут, что можно при тысяцком говорить, а что и нет.
— Да тут говорить не о чем, Ферзь, — это сказал Ратьша. — Дружине не по нраву, что князь варягов держит. Хотя ими и кесари румийские дорожат. А нашим, вишь, в обиду.
— Не то обидно, что держит, Ратьша, — это сказал второй воин, — а то обидно, что у сердца сажает. Так в сердце и ударить проще. Вот то нам не любо. У сердца свои должны быть, а чужие — за калиткой, пока не занадобятся.
— Не тебе судить дела княжьи, вой, — вдруг сурово отрезал Ратьша, никакой сердечности, которая была возле костра пару минут назад, не было и в помине. Воины опустили глаза.
— А на что князю те варяги, Ратьша? — спросил я.
— У них тут своих нет, — кратко ответил Ратьша.
Я усмехнулся. Понятно. Если что, варягов, как псов, можно натравить на кого угодно. А чтобы кто-то не натравил их на тебя, надо их приручать, как свирепых бойцовых псов. Да и насчет сердца прав Ярослав — что ближе, то лучше видно.
Разговор больше не клеился, Ратьша погнал обоих воев от костра проверять посты, а сам лег у костра, закутался в плащ и заснул.
Лагерь засыпал, бодрствовали лишь караульные да раненые воины на телегах, кто не мог уснуть. Я уже было подумывал последовать общему примеру и попробовать заснуть, как вдруг из-под деревьев совсем неподалеку от нас донеслось чье-то негромкое бормотание. Я насторожился, ожидая, что сейчас проснется Ратьша. Тот и усом не повел. В кустах снова кто-то запричитал, и я, подхватив с плаща меч, пошел туда, на голос. Черт его знает, кто там. Может, местные какие, может, остатки людей Ворона, а что бормочут так, что их слыхать на весь лагерь, — то, может… Ладно, сейчас узнаю.
Я шел, не таясь, вряд ли там было много народу, я уже различал, что горячо бормочет в кустах только один хриплый и низкий голос.
За кустами спиной ко мне стоял, как и ожидалось, один человек. Человек? Что-то говорило мне, что с этим лохматым широкоплечим мужиком не всё так. Тут он обратился ко мне, так и не соизволив обернуться:
— Еще один. Приперся. Чего приперся? Все равно не видит и не слышит. Беспокойный попался какой-то. Еще и с доской вместо меча. Совсем страх потеряли…
— Это не доска, мил-человек, — ответил я. — Это деревянный меч, субурито. Заморский.
Эффект превзошел все ожидания. Прижги я ему седалище головней, он бы так не подскочил, оборачиваясь ко мне. Внешний же его вид чуть не заставил подпрыгнуть меня. Даже в густых летних сумерках было видно, что верхняя одежка его (и название не подберу этой хламиде!) запахнута на бабью сторону. Волосы мужичка здорово отдавали в зелень; бородища толщиной в хороший просяной веник тоже кидалась в травяной цвет, а глаза по петровскому медному пятаку ярко горели в темноте все тем же зеленым светом.
Тут до меня дошло, что я не должен был разглядеть ни его самого, ни тем более цвет его волос — слишком густой уже была темнота под деревьями. Что-то позволяло мне все это видеть. Новое дело. Никталопия, что ли, обнаружилась? Или мужик светится? Или я все-таки уснул?
— Ты меня видишь?! Видишь меня?! — В голосе мужика была такая истовая надежда, такое ожидание, что мне вчуже сделалось его жалко.
— Вижу, дядя, вижу. А что — не должен?
— То-то и оно, что не должен. Все, кто с крестами на шее, меня больше не видят. Нет меня для них, был, да весь вышел, — в голосе мужика была теперь старая, болезненная тоска.
— Наверное, потому я тебя и вижу, — сказал я.
— И что мне теперь с тобой делать? Видишь запретное, нашел меня, подошел — ну видишь, так должен понимать, что мне лучше не попадаться?
Странное дело, только что мужик дал понять, что скучает по временам, когда его могли видеть все.
— Тебе со мной? Да нет, дядя, дело тут по-другому обстоит. Что ты вокруг стана лазаешь да бормочешь под кустами? Так что впору решать, что с тобой делать.
— Со мной?! В моем лесу?! — Низкий голос мужика ударил почти ощутимой волной.
— Княжий это лес, а не твой. Ты не шуми, дядя, не вводи меня во грех, крика не люблю, — сказал я, чтобы мужичок разозлился еще больше. Глядишь, чего и скажет важного, а с мечом на плече я его не больно боялся.
— Да ты хоть знаешь, кто я? — внезапно остыл мужик, говорил теперь устало, с легким смешком в голосе.
— Без понятия. Думаю, пора тебя к князю под ясны очи доставить, — предположил я.
— А доставь, доставь. То-то я посмеюсь, когда ты князю пустое место покажешь и находником назовешь. Князь меня и подавно не увидит. Нельзя ему. Крещеные лешего уже не видят. Ни леших, ни русалок, никакую другую нежить.
— Лешего? Так ты леший? — обалдело спросил я.
— А кому еще быть, как не лешему? — обиделся, как мне показалось, мужик.
Так. Приехали. Я снова, в который раз ущипнул себя незаметно за ляжку. Больно. Не сплю. Что может леший сделать со мной в лесу? Боюсь, все, что захочет. Не уверен, берет ли лешего людское оружие.
— Ну, понял теперь, орясина? — со смехом спросил леший.
— Как не понять. А вот за «орясину» можно и по голове, — пообещал я. Леший не леший, а припугнуть попробовать стоит.
— Не гневи, а то обойду. Голову навек потеряешь, — недобро сощурился леший.
— Вот тебе и обрадовался человеку. Уйду сейчас, и сиди тут, — мне в самом деле стало обидно. То сидел тут, рыдал на весь лес, а теперь угрожает. Что люди, что лешие…
— Не надо, не уходи, — сказал леший просительно и предложил: — Давай руки друг другу пожмем, раз уж познакомились. — И первым протянул мне руку. Левую. Левую руку я привычно держал на рукояти меча, покоящегося на плече. Мгновение, которое мне понадобилось, чтобы высвободить руку для пожатия, спасло мне рассудок. С ветвей ли, с неба ли на нас обрушилась моя старая знакомая — Сова.
— Прочь, подкоряжник! — зашипела Сова на лешего, который отшатнулся, но тут же сам осерчал и рявкнул в ответ:
— Сам пошел прочь! Я его подманил! — Леший сжал кулаки, но чувствовался в нем страх.
— Ты? Подманил? Я его из другого мира выдернул, ты мне указывать решил, нечесаный?! — Сова моя воинственно расправила крылья и, подпрыгнув, кинулась на лешего. Тот встретил крылатого врага кулаками, но когти ночного охотника вцепились ему в грудь, сжались, и леший взвыл:
— Все-все, отпусти, ухожу, ухожу!
— То-то, — недобро сказал вслед спешно уходящему лешему мой спаситель.
— Похоже, ты меня спас от чего-то? — уточнил я.
— Пустяки, ты бы потери и не заметил — я тебе рассудок спас. Обошел-обвеял бы леший, и поминай как звали. Так бы тут и стоял со своей деревяшкой, слюни пускал, — небрежно обронила Сова. Или обронил? И как тогда его звать? О чем я думаю! Поняв, что сказала Сова, я содрогнулся. Смерть, конечно, рудимент, но это хуже смерти. Я поясно поклонился Сове, как наставнику.
— Спасибо тебе. Я теперь твой должник, Сова, — я еще раз поклонился, дело стоило лишнего поклона, на мой взгляд.
— Ты не думай, я из каждой ямы тебя вытаскивать не подряжался. Зачем ты ей понадобился — не понимаю, — сухо и непонятно отвечала Сова.
— Кому — «ей»? Ты уже второй раз о ней говоришь, а толком не сказал ничего, — насел было я на Сову. — Зачем меня оттуда сюда унес? Почему — меня? Почему — сюда?
— Ага. Сейчас я тебе все и выложил, как же! — сварливо ответила Сова и улетела, не простившись.
Я задумался. Странный леший. То скучал по людям, то хотел причинить мне вред. А может, потому и скучал, что хотел кому-то причинить вред? Может, крещеные его не только не видели, но и стали неуязвимыми для его чар? Но это бы еще полбеды. Я — здесь. Здесь именно я. От бытовых проблем меня Сова не спасает, если вспомнить бой с уными и с Вороном. Прекрасно. От нежити спасает, думаю, что и будет первое время. И это тоже бы еще полбеды! Но вот кто такая эта таинственная «она», которой я нужен? Насколько я помнил, во временах Ярослава Мудрого у меня ни жен, ни возлюбленных не осталось…
Глава IX
Когда я проснулся, костер уже горел. Ратьша уже успел умыться, и теперь мы ждали, пока закипит вода в нашем котелке. Вернее, в его котелке, к которому допустили и меня. Два вчерашних воина где-то бродили, и мы с тысяцким остались вдвоем.
— Обиделись, — с непонятным выражением протянул Ратьша, предупредив мой первый вопрос.
— Так и ты, Ратьша, обиделся, нет разве? То у князя ночевал, а то у костерка пришлось?
— Мне у костров больше, чем у князей, любо, — помолчав, отвечал вой. И продолжил: — Но ты, Ферзь, прав. Ты человек чужой пока, да и не болтун вроде — обидно и мне. Разница в том лишь, что я понимаю, отчего Ярослав варягов жалует. В нашей верности он не сомневается, а наемники — они и есть наемники, их, как пса злого да капризного, прижеливать надо.
— Понятно, — отвечал я. — Ратьша, а что в этом лесу князь делал? На охоту вроде не похоже. Или тайна?
— Тайны нет, князь хочет тут, в этих местах, закрепиться. Мечтает тут городок начать, а пока и починка не дали поставить угольцы. Место это их заповедное, священное. Капища тут, как рыжики под хвоей, — куда ни кинь, а капище. И зовется вся эта сторонка Медвежьим углом. И медведей тут и впрямь немерено. А место тут доброе. И Волга недалеко, это ж какой казне был бы прибыток! Князь годами еще не стар, а голова у него мудрая, как у старца седого.
— Это я уже приметил, — негромко пробубнил я.
— Знаю, что приметил. У тебя ж памяти нет, соображаешь-то ты хорошо. Вот облегчил нам труды наши. Ворон тут из первых был, кто угольцев поднимал. И Сивый — волхв местный был, его наши и в бою обходили, бед сторонясь, а ты все заботы разом снял.
— То по незнанию, — попробовал было я отшутиться, но глаза Ратьши стали острыми, испытывающими.
— А знал бы — обошел бы? — спокойно спросил он.
— И знал бы — не обошел бы. Он князю враг, значит, и мне враг, — помолчав, ответил я. — Худо, если бед прибавится, но хуже было бы, если бы Сивый ушел и снова на князя угольцев поднял, так я разумею, Ратьша?
— Верно разумеешь. И хорошо, что не знал ты про него. В бою порой и крепкая рука с перепугу мягчает. Жаль, ты пораньше не вышел, хоть увидел бы, где Ярослав Владимирович хотел град починать. Прямо над Волгой.
— Ну, повезет если, повидаю еще, — отвечал я.
Ратьша кивнул головой, а тут и вода в котелке доспела.
— Ферзь, думаю я, что Ярослав тебя в тереме не поселит и к уным еще не завтра допустит. Что скажешь?
— Про уных — не удивил, про терем — тоже. Я не знаю только, сколько денег стоит домишко купить какой поменьше, хватит у меня или нет.
— А я тебе, Ферзь, совет дам. Хочешь совет? — радушно спросил Ратьша.
— Кто ж от доброго совета сторонится?
— А с чего решил, что доброго? — поинтересовался тысяцкий.
— Ты князю верен, что ему на пользу, то и тебе не во вред. Я пока на пользу был, так что не жду совета дурного.
— Неплохо, — воин осклабился и провел рукой по русым густым усам. — Так совет простой. Есть тут у нас, в Ростове, изба. Чья, кто владел, про то уж никто и не помнит. Нежилая, а не сыплется, люди растащить боятся. Ты же нехристь, Ферзь, не обижайся?
— Сам сказал, на что обижаться? — искренне удивился я.
— Добро. Зовется «черной избой», даже топится по-черному. Там сроду ни икон не бывало, ни поп не захаживал. Если не боишься, бери себе. А дорогу туда тебе Ратмир твой покажет. С виду изба вроде даже и починки не требует, хотя не следит за ней никто. Стоит наособицу от последних изб в том конце.
— Вот за то тебе, тысяцкий, спасибо от души! Не люблю соседей. И что же, просто даром себе забрать?
— Даром, даром. Кому платить-то, когда хозяев ее старые старики не помнят. Слух ходил, что она там чуть не с волхвов стоит. Это, конечно, враки. А хотя кто ее знает, по правде если. А теперь сам суди, добрый ли совет моей. — Тысяцкий потянулся с хрустом и сладко зевнул.
— Добрый. Мне даже интересно стало, чем изба та людей пугает, — искренне сказал я. Хотя встреча с лешим поубавила уверенности в благорасположении нежити к человеку, но интерес не уменьшила.
— А тогда седлайся, да и поехали уже, — подвел итог Ратьша.
Казалось бы, чего проще — сели и поехали. Не тут-то было! Когда я уже собирался сесть на своего коня — какой-то человек в длинной, чуть ли не до колен, кольчуге. («Хауберк» — почему-то вспомнилось мне название такой кольчуги.) Капюшон ее лежал вокруг шеи подошедшего, а кольчужных рукавиц почему-то у нее не было.
— Говорят, что ты вчера тут здорово княжьих уных пощипал? Вот этой доской, — он указал на мое субурито.
— Говорят, что для начала разговора люди здороваются. И имя говорят, — мрачно ответил я, предчувствуя что-то нехорошее. Это не был уный, не был и княжий ратник, их я видел всех. Значит, он один из тех, кто пришел к кострам вместе с вечерним туманом, — варяг.
— Да, так делают. Когда собеседнику здоровья желают и долго говорить хотят, — тон человека становился все более и более высокомерным. Чего он добивается? Ярослав передумал ставить меня учителем уных, а чтобы не подумали про князя чего плохого, прислал этого голубя затеять со мной ссору, да и порешить под разговор. Виру-то платить некому. Или он тут главный рубака, вот и решил на нового посмотреть? Или просто делать ему нечего, всерьез мужика с доской не принимает, вот и решил поразвлечься? Плохая задумка, как ни крути.
— А ты мне, значит, и здоровья не желаешь, и говорить долго не хочешь? Ну вот, когда захочешь, тогда и подходи, — мирно посоветовал я варягу.
— Да как ты, беспамятный, смеешь? — Почти неуловимый до этого акцент варяга резко усилился, щеки его побагровели, а крепкие руки сжались в кулаки.
— Не заводил бы ты склоку, Фарлоф, — вмешался молчавший до этого момента Ратьша.
— Ты мне указывать будешь? — резко повернулся к нему тот, кого назвали Фарлофом.
— А давно ли тебе, варяг, тысяцкий Ярослава указом быть перестал? — Голос Ратьши заледенел, варяг скрипнул зубами, но смолчал, смерил меня презрительным взором и ушел к своим.
— Почему ты вмешался, Ратьша? — спросил я тихо.
— Потому что не люблю варягов, — отвечал мне тысяцкий.
— И только лишь? — не поверил я.
— Не только. Кто из вас кого ни покалечь, князю убыток, — тысяцкий широко улыбнулся, а я ответил своей кривой улыбкой.
— Да не стал бы я его калечить, тысяцкий, — утешил я Ратьшу, — я бы его убить постарался.
— После этого и вовсе бы ничего доброго не вышло, — отрезал Ратьша, я же отметил, что воин не посоветовал мне поменьше хвалиться. Не скрою, это было лестно. Очень лестно. А Фарлофу я обязательно попомню и «доску», и все остальное. «Со мной этак не шутят».
Немного спустя мы двинулись к Ростову, как мне пояснил вертевшийся рядом Ратмир. Заодно он посоветовал продать всех лошадей и снаряжение не в Ростове, где все это могли узнать, а в большом селении неподалеку. Правда, он прибавил, что мы потеряем немного в цене, в Ростове вышло бы больше. Невелика беда. Думаю, разницу в цене вполне компенсировали кошели Ворона и Сивого. Приятно, как ни крути, ощущать себя небедным человеком. Так я и поехал в обозе, рядом со своим маленьким табуном и в компании с Ратмиром.
— А скажи, Ратмир, что за человек Фарлоф? — спросил я, помолчав какое-то время. Изображал, что думу думаю. Хмурился по временам, а думал о бабах.
— Злой он, Фарлоф этот. Злой и никогда ничего не забывает. А тебе что до него за дело? — прямо спросил Ратмир.
— В одном народе говорят: «Не задавай вопросов, не услышишь лжи», — ответил я.
Уный призадумался. Но не унялся:
— Если повздорили, то худо. Хотя его и свои, варяги, не больно-то жалуют…
— Да не то чтобы повздорили, просто не сумел ему объяснить, как люди разговор начинают.
— Понятно, — отвечал Ратмир, а глаза у него так и горели. Как же, великий воин Ферзь делится с простым уным страшными тайнами ссоры с варягом, да не с кем-нибудь, а с самим Фарлофом! Хотя то, что его и свои не любят, мне здорово на руку. Так как я был уверен, что варяг мне не забудет урока хороших манер, видать, они тут к этому непривычны.
Тут показалось перед нами большое, судя по всему, печище. Отряд наш стал, хотя, думаю, большой нужды в том не было. Просто князь решил дать время раненым передохнуть от тряски на телегах. Момент упускать было глупо, и мы с Ратмиром бодрой рысью пробежались по селению, навестив бронника, лошадиного барышника и, по-моему, скупщика краденого, хотя, может быть, это был вполне себе степенный купец. Честно выделив Ратмиру его долю и чуть-чуть добавив за его невиданную честность (парень сам указал, что я по ошибке чуть не передал ему большую сумму), я оказался владельцем самых разных по виду, весу и размеру монет. Бронник как-то скрипнул зубами, когда увидел кольчугу Ворона, но смолчал. Заплатил не скупясь и сразу же унес ее из той горницы, где висели сделанные им брони.
— Заметил, Ферзь? — спросил меня Ратмир, когда мы вышли от мастера.
— А то. Это или его работа, или Ворон ему кем-то доводился.
— Ты твердо решил коня его у себя оставить? — поинтересовался Ратмир, грызя сорванную травинку.
— А что не так? Среди моих коней этот лучший. И кобылка, хоть и не слишком хороша с виду, но очень даже ничего.
— Оно так. Но Ворон среди татей лесных был главным, пожалуй. И коня его, уверен, и в Ростове знают. А люди его и там есть. Сунут ночью нож в спину, да и весь сказ. Ты подумай, Ферзь, конь того не стоит, — парень явно хотел помочь. Давно не видел такого. Люди, что меня окружали до встречи с Совой, вряд ли бы стали помогать мне безвозмездно, да еще и бесплатно делиться ценной информацией. Даже если такие, как Ратмир, тут редкость, мне этот мир нравится больше моего.
— Конь не стоит, тут ты прав, а вот честь стоит, Ратмир, — негромко, прикидываясь человеком, много знающим и заглядывающим вперед, ответствовал я. Именно «ответствовал».
Осчастливленный доверием, Ратмир многозначительно кивнул и умолк. Парень спешит вырасти. Может, зря. Что до коня, то хуже точно не будет, оставлю у себя. Если убить захотят в отместку, то и без коня найдут. Да я и прятаться не стану, все лучше, чем дожидаться, пока легкие передадут мне пламенный привет. Легкие ныли почти не переставая. Жаль, что так мало отпущено времени для мира, который мне начинал нравиться. Голова, кружившаяся в первый день от свежего воздуха, уже попривыкла, а сам я почему-то миновал фазу шока от моего перемещения на тысячу лет назад. Если так пойдет и дальше, я снова, может статься, смогу наполнить смыслом фразу «Я дома».
Глава X
К Ростову подъехали, когда уже завечерело. Спина от вечерней прохлады и езды верхом разболелась, хотелось лечь и наплевать на все на свете, но такой роскоши мне даровано не было. Я еще не знал, где буду ночевать и что мне вообще предстоит делать. Пока я чесал в раздумье затылок, поезд наш въехал на княжий двор. Забегала челядь, рабы, слуги, замельтешили уные, слышались и радостные вскрики, и горестное оханье — возле княжьего двора толпились родичи возвратившихся. Я так и не спешился, кобылку держал на чембуре и по-прежнему понятия не имел, что мне предстоит делать.
Тут подскочил ко мне малолетний слуга и спросил тихонько:
— Вечера доброго, вой. Не тебя ли Ферзем кличут? — Глаза ребенка жадно ощупывали невиданный в этих краях меч, странноватую одежду и непонятного дядьку.
— И тебе вечера доброго. Да, это меня так кличут. Что тебе до меня?
— Князь приказал к нему идти, я провожу! — Мальчишка аж вертелся у ног коня, и вороной мой зафыркал.
— А куда бы лошадок привязать? — спросил я, спешиваясь.
— А вот за мной иди, я покажу! — Мальчишка поспешил куда-то за угол, я пошел за ним, и вскоре обнаружилась коновязь. Я привязал лошадей и, закинув меч на плечо, пошел за мальчишкой, который, казалось, просто подскакивал на ходу от нетерпения.
В тереме блуждали недолго, мальчишка свернул в какую-то малозаметную дверь, и там, в небольшой светлице, оказался Ярослав. Мальчишка исчез, как мышь в нору, я же поклонился князю и остался стоять у дверей. Князь спокойно сказал:
— Тебе Ратьша сказал, где жилья поискать? Или ты бы хотел тут остаться?
— Мне, княже, по нраву больше то жилье, что Ратьша посоветовал, если нет у тебя другой воли.
— Добро, Ферзь, — князь выглядел довольным, — сам найдешь ли «черную»?
— Язык, княже, думаю, мне в той беде поможет, — чуть было не брякнул про Киев! Вот тогда бы меня, думаю, точно прижгли бы «какой железиной»: ничего не помнит, но про Киев знает. Я бы такого точно на дыбу снарядил — для вящего душевного спокойствия.
— То не надо тебе, с тобой мальчонку того пошлю, пусть тебе в кладовых еды дадут на день-другой, пока не осмотришься, а на конюшнях овсеца дадут для лошадок. Он же тебя и до «черной» проводит. Когда понадобишься, наставник, кликну. Ступай теперь.
— Благодарю, княже. Не по заслугам даешь, — я снова поклонился, и снова князь ответил строго:
— То мне виднее.
Спорить я не стал, а князь хлопнул в ладоши, и давешний парнишка, казалось, возник в дверях — видимо, там и ждал.
— Проводишь Ферзя, куда велит, Поспелка, — приказал князь, мальчишка махнул поясной поклон и уставился на меня.
— Пошли, парень. Покажешь мне, что и где тут у вас, — я наклонился, чтобы не разбить лба о низкий косяк, и затворил за собою дверь.
— Куда прикажешь, Ферзь? — жадно спросил малец.
— В кладовые сведи сначала, там князь велел мне снеди какой взять на два дня, а потом в конюшни, овса для лошадей. А потом сведешь меня в «черную избу», да и все.
Мальчишка в страхе отшатнулся. Я вопросительно поднял правую бровь.
— Нешто князь тебе повелел ту избу очистить? — Мальчишка просто изнывал от любопытства, спеша передо мной в сторону кладовых.
— Жить я там стану, Поспел.
— Жи-и-и-ть?! — Мальчишка споткнулся на ровном месте. — Да я бы там со страху враз бы помер!
— А что там такого страшного, Поспелка? — спросил я. В самом деле, куда меня послали? Очередное тестирование нового кадра, что ли?
— Нечисто там, ой, худо там, наставник! — Услышал ведь, пострел. Точно что «Поспел», не напрасно прозвали.
— Черти, что ли? — ухмыльнулся я. Просто сюжет для старой сказки, как солдат в дому с нечистой силой ночевал. Может, отсюда и ведется? Лестно, конечно…
— Да кто знает? Кто входил, того или били, или бросались в него чем, а чтобы ночью туда кто шел — ни в жисть!
Пока мы с Поспелом получали всякую съедобную снедь для меня, а потом и овес для лошадей, я думал над интересной ситуацией. Сам же угодил князю с ответом, так что теперь деваться некуда — или на улице ночевать, или идти в ужасную «черную избу», так напугавшую Поспела. А, посмотрим, где наша не пропадала.
Ратьша сказал правду. «Черная» стояла в самом дальнем конце города от княжьего терема, да и там забилась в самый дальний угол. Поспел показал на нее и даже ногами засучил от нетерпения.
— Побежишь обратно, Поспел? Или со мной пойдешь? — спросил я.
— Побежал бы, да больно посмотреть охота! — выпалил Поспел и покраснел.
— Посмотреть охота, как мне ребра пересчитают? Добро! — Я спрыгнул с вороного и подошел к воротам, ведя лошадей в поводу. Ворота оказались заперты изнутри на засов, а вот калитка сбоку открыта. В нее я и вошел, оттянул одну воротину, что далось с немалым трудом, так заросли ворота травой, и завел лошадей во двор. Поспелка шел за мной, крутя головой, казалось, сразу во все стороны. Я подошел к конюшне и негромко попросил:
— Дозволь, Дворовый, лошадок поставить на конюшню? Не обижай их, они лошадки хорошие. — Постоял немного, ввел лошадей в конюшню, расседлал, освободил от узды и чембура и насыпал в ясли овса. Лошади припали к кормушкам, я же вышел и постоял немного у конюшни. Нет, все внутри было тихо и складно. Поспелка осмелел и к дверям в избу побежал вперед меня, но я окликнул его:
— Стой, пострел. Или полена в лоб захотел? — Мальчишка встал как вкопанный, а я не спеша прошелся по двору, осматривая внезапно привалившее хозяйство. Да, ремонта не требовала ни изба, ни постройки. Дом содержался в порядке, хотя видно было даже мне, что «черная» очень старая. Старая, но добротная и большая. Всегда хотел такой дом. И соседей нет. Осталась мелочь — от полена увернуться да ночью не оказаться задушенным.
Я дернул на себя дверь, встал на пороге, поклонился (Поспел повторял все за мною) и проговорил:
— Дозволь, Хозяин, в избу войти и тут остаться. Жить я тут буду, коли позволишь, дедушка.
В ответ раздалось удивленное оханье, а потом негромкий смех. Поспелка пустился было бежать, но я поймал его за ворот. Лучше пусть будет при мне, если началось. Что началось — неизвестно, но неизвестно также и то, что ждет теперь во дворе.
— Не сердись, дедушка, я твоих запретов нарушать не стану, твои порядки за свои приму!
В ответ кто-то хмыкнул и замолк.
— Дозволяешь ли, Хозяин, войти? — спросил я на всякий случай.
Изба молчала, и я рискнул. Ничего. Ни скрипа, ни крика. Ни полена в голову. Пока все шло хорошо. Я с натугой оттянул волоковое оконце, и в избе стало посветлее. И внутри все было в порядке, разве что пыль вытереть и пол подмести и помыть.
— Вот так вот, Поспел. И без полена обошлись. Ужинать со мной будешь? — спросил я, скидывая сумки на пол у двери.
— Нет, наставник, я обратно побегу, мне теперь торопиться надо! — Видно было, что у Поспела душа горит рассказать всем, как новый наставник в «черную» вселился.
— Ну тогда на вот и ступай, — я протянул мальчишке мелкую, как я уже знал, монетку. Тот схватил ее в кулак, поклонился мне и кинулся бежать со двора.
Я же сел на лавку у стола и стал раскладывать на чистой холстине припасы, что мне отжалел дородный мужик в кладовой. Это они тут считают возможным съесть за два дня?! Рожа треснет столько съесть! Тут был и хлеб, и сушеное мясо, и вяленая рыба, и яблоки, и крупа, и соли чуток, и еще что-то в мешочках и горшочках. Даже мед был! А вот он очень кстати…
Я подхватил ведро из угла и пошел по воду. Колодец оказался прямо за избой. Богато! Свой колодец, да еще и чистый, как я понял, заглянув внутрь. Да, дедушка тут точно не бездельничал. И точно тут был. Я повеселел.
Войдя в дом, я оставил дверь открытой и запалил очаг, поставил на огонь нашедшийся на полке котелок и сел за стол. Когда котелок закипел, я налил в две глиняных кружки кипятку, поставил у холстинки с едой и громко позвал:
— А вот ужинать, Хозяин, со мной садись, уважь гостя. — Кто-то снова хмыкнул, и возле стола оказался маленький, но широкоплечий с выпуклой грудью человечек, совершенно седой, с длиннющей и ухоженной бородищей толщиной в просяной веник, волосами до пояса и с огромными синими глазищами.
Читать бесплатно другие книги:
