Весна в Ялани Аксёнов Василий

– Чаем, – говорит Зинаида. – Зелёный, ароматизированный.

Рая смеяться перестала, погрустнела.

– У меня обыкновение, – говорит Зинаида, – спорить с кем-то лишь тогда, когда я в правоте своей уверена на сто процентов, – и продолжает: – К чаю оладьи есть, рулет черничный и конфеты.

– Холодно чё-то, – говорит Галина Харитоновна.

Встала. Пошла, крестясь, в ограду. Вовсе уж что-то захромала. Слышно, как дверью хлопнула, поднявшись на крыльцо, – вступила в сени.

Докурил Коля. Раздвинув мураву, пальцами в землю вмял окурок. С корточек поднялся. На месте топчется – вроде как уходить сразу не вежливо.

– Ну, я… – склонился за пакетом.

– ГеэР, а может, мы немного?.. – говорит Рая, вскидывая и опуская, словно таким образом передавая кому-то секретный сигнал, выщипанные, подкрашенные брови и выразительно поглядывая при этом на пакет, который Коля в руке уже держит.

– Да мне на кладбище…

– Чё, не дойдёшь, если по стопочке?..

– Да там…

– Одни непьющие там, что ли?.. Я про покойников… Каши с тобой, ГеэР, не сваришь. Ну, после кладбища… надумаешь.

– Посмотрим. Ну, дак я это…

– Иди уже… на нервы действуешь.

Коля подался.

В дом вступил.

Сидит мать в прихожей на стуле, возле стола, склонив низко голову и руки скрестив на коленях, бездвижно. В пол перед собой смотрит. Только калоши оставила в сенях, в платке и в фуфайке, в чём и на улице была, – не раздевалась. Не глядя, знает, кто вошёл. И говорит:

– Это же чё она городит? Страх-то какой. Додуматься идь надо.

– Не слушай, – Коля говорит.

– Да как не слушать? Не глухая, – говорит Галина Харитоновна. – В уши же чопики не вставишь. Несёт такое. Боже, упаси. Подумать жутко, а не то что… Помилуй, Боже. Когда избавь нас от лукавого… Здря, чё ли, просим?.. Перемоги такое зло, такую силу… Она с ём спорит – с Сатаной, ишшо язык-то опоганишь… Всё с книгой, как ни погляжу… Чё-то она, по-моему, маленько, Кольча… зачиталась.

– Чем это пахнет? – спрашивает Кольча.

– Палит там чё-то у себя, круглые сутки, – говорит Галина Харитоновна. – Вроде соломинки какие-то… траву ли. Там идь не спросишь, спросишь – рад не будешь.

Прошёл Коля в горницу, где обосновалась до осени сестра с внуками, на молочко которых привезла, на свежий воздух.

Всё в комнате разбросано. Визгом взято, как говорит Галина Харитоновна. Горшки ночные, детские игрушки. Карандаши цветные и фломастеры. Маленький, с книжку, компьютер. Постели не заправлены. Какая-то палочка, похожая на бенгальскую свечку, вставленная в пол-литровую стеклянную банку, жиденький, но вонючий дым пускает. На полу, на подоконнике и на кровати книги грудами лежат. Коля и сам читатель страстный – любопытствует.

Сонники. Астрология. Гадания. Хаббард какой-то – Дианетика.

Детективы в мягком переплёте. Бушков. Маринина. Донцова. И –

Иностранные… Какая-то Елена Рерих. Блаватская. Ещё какие-то.

Про этих Коля и не слышал.

Много их, все не разглядишь.

Вернулся к матери в прихожую. И говорит:

– Чё-то ещё там вроде шаит.

– Этим и пахнет, – говорит Галина Харитоновна. – Уж голова, как колокол, гудит, чуть не раскалыватса, – жалуется. – К отцу-то ты пойдёшь, собрался? – спрашивает.

– Собрался, – Коля говорит. – Пойду.

– Дети-то как ишшо не угорят?.. С ног прямо валит.

– Но, ядрёно.

– Поешь? – спрашивает Галина Харитоновна.

– Да нет, – отвечает Коля, – не хочу.

– Тебе чё дать туда с собой?

– Не надо. Луша положила.

– Может, и я схожу… попозже.

– Потом, находишься – не встанешь.

– Давно была уж на могилках… Года уж три тому, поди, или четыре… Ох, чё городит, чё городит. Она маленько…

– Ты не слушай.

– Как же не слушать?.. Она же дочь мне – не прохожая.

– Ну, я пойду.

– Ступай, ступай, родной, меня не переслушашь.

Пошёл Коля. У двери уже.

– Вот такие мы бываем, – говорит Галина Харитоновна. Встала, к иконам повернулась – что-то бормочет.

Обождал Коля, пока мать помолилась, и говорит:

– Я во дворе потом почищу.

– Сёдня-то нет, конечно. Праздник, – говорит Галина Харитоновна. – Я помаленьку там выкидывала, убирала – не заросло.

– Зачем?

– Не станешь же сидеть… Тебя всё ждать?

– Подождала бы… Может, и завтра.

– Не загадывай. Когда получится, и уберёшь.

– Ну, я пошёл, – говорит Коля.

– Ну, с Богом, – говорит Галина Харитоновна. – Иди задами. От посторонних глаз подальше. Там эта Рая, расшаколда. Ишшо увяжется.

– Да не.

– Не не, а да, не знаю бытто… Ей лишь бы выпить. Ты там не сильно…

– Я…

– Смотри… Луша домой потом не пустит. Переживаю…

– Ну, это самое… пошёл я, – говорит Коля.

– Ступай, ступай, – говорит Галина Харитоновна. – И я с тобой бы… да со своей клюкой-то… горе, горе. Ишшо обед готовить надо, сварить супчишко…

С кракадэлками.

Вышел Коля из дому. Взял под навесом в ограде железные грабли. С граблями на плече, придерживая их левой рукой, с пакетом – в правой, из ограды вышел в огород. Через воротца – на Турпановскую улицу, когда-то многолюдную, теперь почти пустую. Пять домов на ней осталось. Три нежилых из них, а два – кто-то из города купил себе под дачу – не ради дома, ради огорода.

Тут, сразу же за родительским домом, возле изгороди, хлысты лежат. Семь лиственниц прогонистых, сорок берёз нетолстых, три осины. Коля не раз уже их пересчитывал – сколько литров бензину понадобится, чтобы их распилить, прикидывал. Хлысты грязные – тащили волоком их по земле. Пилить надо будет осторожнее, чтобы цепи не затупить, думает Коля.

То они махом…

Точить придётся часто – стачивать. Денег на новые не наберёшься.

На зиму хватит матери. Себе я, Луше, напилю. Ещё поленница у матери с зимы осталась… Эти – на лето, баню истопить.

С горы спустился. Куртюмку, в берега уже вошедшую, но ещё мутную и полноводную, по мосткам миновал. Стал подниматься в длинную, почти километровую, пологую гору. Тут на виду уже и кладбище.

Шагает Коля. Вспоминает.

Лето. Последнее перед школой. Звёздный август. Лет семь Коле или восемь. Играли они с ребятами в войну. В сосняке, под кладбищем, был у них, луговских и линьковских, штаб. У противников, мальчишек с Городского края, штаб находился в ельнике, по дороге в Култык. Немцами были то одни, то другие – бросали жребий, кому выпадет. На немцев соглашались с неохотой. Всем хотелось быть русскими, даже немцам настоящим – много их тогда в Ялани жило, ссыльных, отбывших до этого какой-то срок поблизости, в лагерных посёлках Волчий Бор и Монастырский. Дети-то, в основном, уже в Ялани народились, Колины ровесники. Спрятался Коля во время боевых действий на кладбище – засел между двумя старинными купеческими памятниками, тише мыши затаился: враги появятся – не ожидающих, перестрелять их. Обнаружили всё же его шустрые и глазастые противники, дав длинную очередь из деревянных автоматов, крикнули ему: Коля, падай, ты убит! Упал Коля – и душа из него вроде как вырвалась. Будто взмыл он, Коля, душа ли его, вверх, в небо, и смотрит на всё сверху, в том числе и на себя, лежащего на кладбище, среди могил, убитого. Вернулся в себя Коля, душа ли его, странным образом – кто будто втиснул, но вставать – раз уж убитый-то – так и не стал, по-честному лежать остался между памятниками. Все и забыли про него. Не подошёл никто к нему и не сказал ему, что война закончилась и можно оживать. Солнце зашло, похолодало. Потом уже, когда совсем на кладбище стемнело и небо вызвездило, услышал он, как кричит в Ялани потерявшая его мать: Коля! Коленька, ты где?!

Пошёл тогда Коля, озябший, домой. Не побежал. Он и в детстве бегать не умел. И не пытался научиться. Зато умел Коля так быстро оглядываться, что его добрый, но слегка рассеянный ангел-хранитель, всегда следующий за ним по пятам, не успевал, врасплох застигнутый, укрыться крылом-невидимкой, – много раз, оглянувшись, замечал Коля своего ангела-хранителя и лицо его запомнил, ни с каким другим уже не спутает – ликом он похож на Голублеву Катерину.

И улыбкой.

Коля и теперь его, своего ангела-хранителя, иной раз успевает заметить. Не так часто, конечно, как раньше, – реже стал он, Коля, оборачиваться – совестно.

Домой тогда пришёл Коля. Мать его за то, что он, легко одетый, так запозднился, ругать не принялась, отец – и вовсе. Коля поел, лёг спать и сразу же уснул – помнит он это. Ангел-хранитель у него в ногах устроился – он это видел.

А потом, что и по сей день Коле кажется необычным и значительным, когда умер Сергей Алексеевич, отец его, могилу ему, без Колиной указки, вырыли как раз там, где он, Коля, пролежал до поздней августовской ночи, между двумя замшелыми гранитными памятниками. О чём тогда же он, стоя у гроба на краю могилы, и вспомнил. И хоронили отца в августе. Может быть, в тот же день, в который Коля был убит, но только многими годами позже.

Может.

Поднялся Коля в гору.

Двустворчатые дощатые ворота распахнуты. Настежь.

Вошёл Коля.

Птицы кричат – бывать они здесь любят. Вороны громче всех – не удивительно, привычно. Мелькают ронжи рыжие, перелетая с дерева на дерево, – искрят. Чечётки пикают, как мыши.

В разных углах большого, с южной и западной сторон уже заросшего ельником и пихтачом, запущенного кладбища, принимающего на хранение покойников уже почти четыре века, костры горят. Яланцы нынешние и приехавшие с разных мест яланцы бывшие, чьих родственников кости ожидают всеобщего воскресения здесь, сжигают старую траву и листву – на могилках прибираются. Обычно.

Николай Николаевич Истомин, архитектор елисейский, на могиле своего отца Истомина Николая Павловича, однополчанина Сергея Алексеевича, – и тут, на кладбище, они, бывшие фронтовики, пребывают в соседях.

Поздоровались. Кивками. Николай Николаевич и Николай Сергеевич.

Здесь же и Гриша Фоминых, Колин одноклассник, когда-то работавший в пожарке, в городе, нынче пенсионер. На могиле матери, тётки Василисы, вырастившей Гришу и сестру его без мужа. Гриша стоит в оградке, словно каланча, – высокий.

Коля и с Гришей поздоровались – кивками тоже.

К бабушкам сходил Коля, прибрался. К дедушкам сходил и там навёл порядок. Не торопился. Побыл у них. Сказал им что-то. Побывал у тёток и у дядек. Которых знает.

И всех от веку…

К отцу пошёл.

Собрал граблями на его могиле жухлые листья, нападавшие прошлой осенью с берёзы и с черёмухи, траву старую и повылазившие из земли ростки шиповника вырвал, вынес всё это за ограду и поджёг. Смотрит на дым и думает – о чём-то.

Вошёл после в оградку. Сел на скамеечку.

Налил водки в стакан, который тут и зиму зимовал, под снегом, на могиле. Поставил его к кресту. Кусочком чёрного хлеба прикрыл. Блин, свернув его вчетверо, положил рядом со стаканом. Налил себе в стопку.

– Ну, папка, – говорит. – С праздником.

Выпил. Закурил.

Отец, с Победой.

Дым шумно выдохнул.

Спасибо, сынок.

Стало на память приходить – многое. Как вызванное. Что-то в очередь становится, что-то без очереди прорывается. Например, это:

Брал отец Колю иногда с собой в баню и просил его потереть ему уже намыленной вехоткой спину. Родной, пошоркай. Весь был израненный отец – тело и ноги. В шрамах и вмятинах. Как пластилиновый. Да ты не бойся, жми пошибче. И Коля шоркал, жал пошибче – силёнок мало было – как уж получалось.

Родной, спасибо. Молодец.

Приучал отец Колю с раннего детства к крестьянской работе. Как что делать, объяснял всегда спокойно, не кричал, не раздражался. Коля, вот так, родной, или вот этак. И Коля делал, быстро приноравливался. Мать говорила: сынок, как хлястик, мол, за тятей. Ну, так и было: куда отец, туда и Коля. Отец за сеном в лес на лошади – в санях и Коля. Отец дрова пилить – Коля за ним.

Как обращаться с пчёлами, учил его отец. Как проверять их так, чтобы они не злились. И как, ставя сруб бани или стайки, чертить и пазить брёвна. Как запрягать коня, как на нём ездить. Косить. Копнить. Метать. Строгать. Вырезать ловкое топорище. Мастерить ладные грабли и другую утварь. Лудить медные чайники и самовары. Насаживать и отбивать литовку. Развести и наточить пилу. Многому Колю научил отец – всему тому, что он теперь умеет делать.

Кроме, конечно, этого… вот выпиваю. К этому делу он меня не приглашал. Этому я самостоятельно уж обучился.

Вспомнилось Коле, как болел отец, как угасал. И как отец стеснялся этого, жалея мать, что ей за ним ухаживать приходится и что помочь он никому ничем теперь не может. Как отец умер, как его похоронили.

Себя всего отдал бы тогда Коля, чтобы отец остался жить.

Неразрешимо.

Как одиноко после смерти отца сделалось. И как от этого он, Коля, к водке пристрастился.

И капли в рот до этого не брал.

Вспомнил Коля, как, по рассказам матери, бабушка Минодора открыто радовалась: изверьга не стало, а отец горько, но безмолвно переживал сначала смерть Сталина, а потом – разоблачение культа личности. Хоть и коммунистом, сталинистом никогда он, отец, не был. До перестройки не дожил он и не видел, слава Богу, как некоторые двурушники начали публично – по телевизору, на всю страну – по-лицедейски сжигать свои партийные билеты.

Неприятно. Хоть и мне-то…

Как собирались на Девятое мая у них, у Безызвестных, в доме уже выпившие маленько фронтовики. Как отец, сгорбившись и сунув ладони, словно мёрз, как в муфту, в рукава пиджака, сидел на стуле поодаль от стола, бытто гость, а не хозяин, и, помалкивая, слушал разговор других участников. И когда кто-нибудь из мужиков начинал вдруг всхлипывать и плакать, Коле делалось не по себе. Он это помнит. Отец не плакал, сколько бы ни выпил.

Про войну-то мало говорили. Больше про довоенное. И про политику.

Вспомнился и родной брат отца, дядя Коли, Александр Алексеевич Безызвестных. Высокий, статный и красивый. Голубоглазый. С гривой белых, седых, волос. С усами белыми же, вверх закрученными, как у Чапаева. С чёрными бровями. Ушёл он лет десять назад, прихватив с собой синее капроновое ведёрко, в тайгу за шиповником – и не вернулся. Долго его искали, так и не нашли. Летом, в плохую и хорошую погоду, и зимой, даже в пятидесятиградусные морозы, ходил он по Ялани в одних трусах и майке, в брезентовом плаще поверх, в резиновых, литых, сапогах. В магазине всегда тихо и скромно выстаивал очередь, пропустить себя вперёд не требовал, как поступали некоторые участники, тряся перед всеми удостоверением участника войны. Дождавшись своей очереди, продавцу говорил Александр Алексеевич: будьте любезны, мне, мол, бутылочку и банку кильки. Ему давали. А вот курить он не курил. Чинил Александр Алексеевич в конюховке яланского рыбкоопа конскую упряжь и джижурил на проходной яланской МТС «Полярная». Нигде претензий, нареканий к нему не было. Был исполнительный, всё делал добросовестно.

Мать Колина, Галина Харитоновна, говорила про своего деверя:

– До войны он, Александра, таким не был. На фронт ушёл, как все, нормальный. Пришёл другим. Контузило. Вобше-то безобидный. Отдаст с себя последнюю рубаху, она была бы – все раздал. В доме-то стол да табуретка – вся мебелишка. Спит возле печки, на полу.

Сидели они как-то – Коля, маленький ещё тогда, дошкольник, и его родной, но странный дядя Саня – на берегу Бобровки, рыбачили на ершей.

– Ты можешь шлёпать, шлёпать, шлёпать, шлёпать до Боженьки, год или два, да хоть всю жизнь, – сказал тогда, среди прочего разговора, дядя Саня, – так до Него и не дошлёпать. А почему?

– А почему? – спросил, помнит, Коля.

– А потому, милый мой, что от тебя до Него бесконечность, – ответил дядя Саня.

– Как от Ялани до Колесниковой?

– Как никуда от ниоткуда… А Он до тебя в один момент может добраться: хлоп – и готово! А почему?

– А почему?

– А потому, милый ты мой, что между тобой и Боженькой нет расстояния. Тебе понятно?

– Нет.

– Ну, ещё рано. Подрасти.

Господи, упокой и Александра. Где его кости?.. Где и все. Когда восстанут… У Бога нет ни мёртвых, ни потерянных…

Подошли Истомин Николай и Фоминых Гриша. У Николая в руках пакет. У Гриши – табуретка. Оба в лёгких, демисезонных, куртках. Ни шапки, ни кепки на голове ни у того ни у другого.

– Не жарко, – говорит Гриша.

– Здорово, – говорит Истомин Николай.

– Заходите, – отвечает им Коля.

Вошли Николай и Гриша в оградку. Смотрит Гриша на крест и спрашивает:

– Он шестьдесят всего прожил, дядя Сергей-то?

– Шестьдесят, – говорит Коля.

– Мало, – говорит Гриша. – Он тёти Гали-то был старше?

– Старше, – говорит Коля. И говорит: – Располагайтесь.

Сел Гриша на принесённую им табуретку.

– Моя, – говорит. – С могилки. На ней, приду когда, сижу.

Николай – к Коле, на скамеечку. Расположились.

– Красота, – говорит Гриша, – когда комаров-то нет.

– Всё бы лето так, – говорит Истомин Николай.

– Но, – говорит Коля. – С ними-то это…

– Рта не открыл бы, сразу весь забили бы, глаза бы залепили… И ни мошки, ни слепней, мило дело. Чуть потеплей бы… Ну чё, помянем наших, чё ли, – говорит Гриша. Видно, с похмелья он – с тяжёлого.

– И всех, кто здесь лежит, – говорит Николай Истомин. – Односельчан. Сколько их тут… с семнадцатого века?

– А как? – говорит Гриша. – Обязательно.

– Кто их считал, – говорит Коля. – Немерено.

– Тысячи, – говорит Гриша. – Сонм.

Развернул и расстелил он прямо на холмике газету, которую вытащил из внутреннего кармана куртки.

Выложили все на газету хлеб, яйца, сало, огурцы солёные – кто чем богат, кто что принёс.

Достал Николай Истомин из пакета початую бутылку водки, поставил её на скамейку между Колей и собой.

– Не опрокинуть бы, – беспокоится Коля.

– Опрокинем, – говорит Гриша. – И прямо счас.

– Тогда бери её, – говорит Коля.

Разлил Гриша по стопочкам. Взяли в руки по огурцу.

Сидят молчат. Как будто ветер в поднебесье или щебет птичий слушают.

Намолчались.

– Ну, – говорит Гриша. – Чтобы им тут… и там… понятно.

Выпили. Закусывают.

– Ну, чтобы это… сразу по второй, – говорит Гриша.

Разлил. Выпили. Закусывают.

Заговорили, закусив.

– У меня дома две фотографии хранятся, старые, – начал Гриша. – Похороны. Тут вот где-то. Изменилось, точно где, и не узнаешь. Одна сделана в сороковом году. Стоят у могилы первой жены моего дяди Володи Фоминых – от болезни умерла какой-то, после родов ли, не помню – почти одни мужики, человек пятьдесят. И на другой – тоже похороны, чьи – не знаю. В сорок шестом – одни лишь женщины, мать среди них. Такое дело.

– Да, – говорит Истомин Николай. – Выкосило.

– Вышшэлкало, – говорит Коля.

– Ну чё, с Победой, – говорит Гриша.

– С Победой, – говорит Коля.

– За отцов, – говорит Истомин Николай.

– И за дедов, – говорит Гриша.

– И за женщин.

– За матерей и бабушек.

– За всю Россию, – говорит Коля.

– Ну, за Россию-то – конечно, – говорит Гриша. И говорит: – Теперь четвёртую.

Разлил.

Выпили. За живых ещё фронтовиков, доживающих: дай им, мол, Бог здоровья, – чокнулись. И закусили.

– Да, их осталось-то уж… единицы, – говорит Гриша. Просветлел лицом немного – похмелился.

– Уходят, – говорит Истомин Николай.

– Царство небесное, – говорит Коля.

Допили то, что оставалось. Стали собираться.

– На яру кемском по-настоящему, как принято, отметим, – говорит Гриша. – Петь-то захочется – не здесь же.

– Я бы пошёл, но не могу, – говорит Истомин Николай.

– А чё? – спрашивает Гриша.

– Ехать надо. И у матери кое-что сделать… не успею.

– Отмечать нечем, – говорит Коля.

– У меня есть, – говорит Гриша. – Не волнуйся. На месяц вперёд затарился.

– Да ну?! – говорит Коля. – Запасливый.

– Ты думал, – говорит Гриша. – Понадобится. Я табуретку тут пока оставлю. Приду потом, перенесу.

Кладбище покинули. Пошли в Ялань. Идут шеренгой. Расступаются: люди им попадаются навстречу – к родителям направляются. Пешком. На машине сюда пока не проедешь. Машины на краю Ялани оставляют, перед ручьём. Здороваются. Знакомые и незнакомые. Вы уж оттуда, мол, а мы вот только. Дескать, не опоздаете. Да, это так, туда успеем, мол, всегда. Чем, дескать, позже, тем и лучше. Оно – канешна.

Сквозь жидкие облака небо проглядывает, солнце просвечивает; снежок пробрасывает редкий. Стыло.

– Зима вернулась, – говорит Истомин Николай.

– Ага, – говорит Гриша. – Чё-то забыла тут, в Ялани.

Коля молчит.

– Сюда поехал, – говорит Николай, – оделся так, думал, что потеплеет.

– Ну, это зря ты… Я вот тоже, – говорит Гриша.

Коля молчит.

На родину, с горы спускаясь, смотрят.

– Помните, – говорит Николай, – на столбе перед проходной МТС висел раньше громкоговоритель?

– Колокол. Помню, – говорит Гриша.

– Смутно, – говорит Коля.

– От нас хорошо его слышно было. Будил меня. Песни на Девятое мая звучали: «Эх, дороги», «Соловьи», «Землянка», – говорит Гриша.

– Да, да, – говорит Николай Истомин, самый старший из них. – Мы ещё в пилотках по деревне бегали. В вылинявших, настоящих, в которых мужики с войны вернулись. Возле чайной фронтовики всё собирались.