Весна в Ялани Аксёнов Василий

Коля во всём чистом. В светлой, в синюю клеточку, рубахе. В коричневом пуловере. В серо-зелёном твидовом пиджаке, в десятом классе ещё, на экзамены, купленном ему отцом и матерью на вырученные за сданный заготовителю мёд и сэкономленные деньги. Коротко он, Коля, нынче, по-солдатски, пострижен – свой парихмахер, – борода подравняна по-человечески – Луша над ней с гребешком и ножницами – чуть не полдня и вся изьнерьничавшись – тщательно трудилась. Чёрные суконные брюки заправлены в начищенные до блеска яловые, смятые в гармошку, сапоги, в которых Коля пришёл с армии. Пешком пришёл. В буквальном смысле. И каблуки на них лишь после заменил – сносились за дорогу прежние. На пиджаке прикручен знак «Отличник ПВО». Свежий, отглаженный голубой носовой платочек острым углом выглядывает из нагрудного кармана – как любопытный.

Коля стоит – не дома будто, а – в гостях. Луша – хозяйка полноправная – и руки в боки.

Коля, себя оглядывая, о себе:

– Как секретарь… чё-то уж это…

– Ага. Крайкома. Таких уж нет давно. Один остался – Коля Безызвестных. Секретарь. Хоть раз побудь как человек, – говорит Луша, разглядывая Колю с ног до головы. – А то как этот… голоштанник.

– Неловко как-то, – Коля говорит.

– Пройдёшься чуть и пообвыкнешь, – говорит Луша.

– Галстук ещё и…

– Депутат.

– Да шляпу-то…

– Не приставляйся.

– Как активист.

– Ты почему такой чудной-то?

– Да нет, я это…

Коля серьёзный. Луша улыбается. И, улыбаясь, Луша говорит:

– Горе с тобой, ГэеР. Сплошное горюшко. Пошто такой-то ты… как этот.

Телевизор с раннего утра работает. Со звуком. Идут передачи о войне и Великой победе. Фронтовиков, ещё оставшихся в живых, показывают. Тружеников тыла. О блокаде Ленинграда. У многих слёзы на глазах – любой заплачет.

Песни военные звучат.

И Луша то и дело напевает:

На позиции деушка провожала бойца… Или: Бьётся в тесной печурке огонь…

И Коля, тот нет-нет да и, повторяя только что услышанное, в усы себе проговорит:

На братских могилах не ставят крестов… Или: Тёмная ночь, только пули свистят по степи…

Ну, это да, мол, – от себя добавит.

Девятое мая. День Победы.

Тепло стояло. Как летом. Всю вторую половину апреля. В мае подул северный ветер – похолодало. Снег – ночью шёл, всё покрывал, к полудню стаивал. Сегодня реденько сухой пробрасывает. Из облаков, которых и не видно, – почти прозрачные, как кисея. Клюквенный сок пролили в них как будто – розовые. Солнце просвечивает через них. Глянешь на небо – сразу зябнешь – стылое.

Минус один. Градусник за окном показывает столько. Дальше от дома – холоднее. В небе – и вовсе. Ещё и ветер верховой там – завывает.

Попили чай. Луша шаньги с картошкой и с творогом настряпала, булочки с брусникой и с калиной – с ними.

– Вкусно?

– Вкусно.

– Ну и хорошо.

– Спасибо.

– Не за что.

– Отведал.

Передача по телевизору началась. «Битва за Сталинград». Посмотрели. Луша поплакала. Отец у неё не воевал, в тайге таился.

Вера на фронт идти ему не велела, за власть латынников-никониан сражаться запрещала.

Отловил его, вместе с другими дезертирами, в сорок шестом году яланский участковый Истомин в прикетской тайге. Сами ему сдались – набегались. Только ему – с таким условием – и никому другому.

А почему ему?

Да потому, что честный был и – фронтовик.

И потому ещё:

Стрелять не стал бы в спину – за попытку к бегству.

Отбыл несколько лет – за каждый год войны два года лагеря – Лушин отец, Иван Кондратьевич, в заключении, освободился в пятьдесят четвёртом.

У Коли отец – участник, израненный, орденоносец, вера его идти на фронт ему не запретила.

Царство небесное.

Собирать Луша стала Колю.

– Прямо как на фронт, – говорит.

– Дак оно это, – говорит Коля.

– День Победы.

– День Победы.

– Ну, тут уж правда…

Громко скворец на улице забеспокоился – кота, наверное, увидел. Верный молчит. Не стал бы лаять он и на Ероху.

Блинов, хлеба оржаного, солёных огурцов и мяса отварного кусок в полиэтиленовый пакет, рекламирующий сигареты Мальборо, положила Луша. Ушла в горенку, выходит оттуда с бутылкой водки. Вытирает её полотенцем.

– Я, – говорит, – схожу к Катерине. Посидим с ней. Узнаю, как там её Ваня. А ты, так думаю, надолго.

– Да чё надолго-то…

– Ага.

– Ну, как получится.

– Другое дело, – говорит Луша. – Знаю я, как оно получится. Впервые бы… Да ладно уж, – говорит. – Праздник.

Бутылку водки и стопку в пакет положила.

– На вот, – говорит. – Тока что праздник, так бы – ни за что!

– Да понимаю.

– Понимат он.

– Стакан там есть?

– Да вроде был.

– Может, возьмёшь?

– Да нет, не надо. Есть там, наверное, куда он делся.

Взял Коля пакет. Стоит с ним, руки вытянув по швам. Смотрит.

– Ну, я пошёл.

– Да уж ступай.

Пошёл Коля. Перекрестила Луша его в спину.

– Кепку надень. Простудишь голову.

– В сенях она… На гвоздь повесил.

– Дак и куфайку бы…

– Я так.

– Ну, заболешь, лечить не буду, – говорит Луша.

– Не заболею, – Коля отвечает.

– Надел бы всё же.

– Нет, я это…

– Смотри-ка, парень, разжарел.

– Весна.

– Под носом.

– Ну, я это…

– Ну, если это, дак давай.

Вышел Коля из избы. Стоит на крыльце. В кепке. Съёжился – прохладно. Ещё – постригся-то – и вовсе: шею и горло холодит.

– Ничё так… это… сразу-то, с тепла.

Освободил Верного. Вместе с ним, ликующим, подался за ворота. Кобель куда-то сразу уполкал – из виду скрылся. После найдёт хозяина, конечно, – верный.

– Вроде собака вот, а тоже…

Ну, насиделся, насиделся.

– Что праздник, знат он?..

Знат, наверное…

– Как-то и им передаётся – видно.

Никого в краю Линьковском – кто на кладбище, кто уехал до вечера в город, кто праздник отмечать готовится – дома пребывает, в приятных хлопотах находится; кто-то уже и отмечать, возможно, начал – пока вот тихо.

Дошёл Коля до перекрёстка. В ходьбе не шибко расторопен. Благо, что тут недалеко – не в Киев. За день Ялань вокруг, вдоль ельника, с горки на горку, можно обойти – Колиным шагом, не спеша.

Самая большая лужа – как она стояла, так и стоит – не испарилась. Ледок на ней. Хрупкий. Тонкий. Следы птичьи на нём отпечатаны – не куриные и не гусиные. Вглядываться надо, чтобы распознать его, этот ледок, – прозрачный – бурый такой же, то есть как вода. Дверь, на которой в теплые дни по луже плавали мальчишки, вмёрзла посередине – сковало судно – как во льдах. Шест отдельно – тоже вмёрз.

– Всегда она тут, эта лыва.

Свернул Коля – Луговым краем направился. Пустынно. Любит Коля Ялань – душой болеет за неё – ему и горько. Какой она была когда-то – припоминает. Народу сколько было –

Много. В школе детей одних – под триста. Это потом уже, а раньше – вовсе, при МТС-то.

Корова стоит. Красно-пёстрая. Со сломанным рогом. Белошапкиных. Будто задумалась. Не шевельнётся. Решает, может быть, куда податься – решить не может. А тут ещё погода невесёлая.

Скот весь давно в Култык уже убрёл… Наверное. Эта отстала.

– Ну, дак ты это…

Ни с места корова. Глядит на Колю – узнаёт.

Вороны бродят по поляне.

Большеголовые.

– Не мёрзнут лапы?

Птицам не до Коли. Что есть, что нет его – им не соперник.

Спугнул невольно воробьёв – сидели стайкой. Улетели.

К большому, с балконом и с большими, не по-сибирски, окнами, под зелёной жестяной крышей дому Истоминых приблизился Коля.

Тепло одетая, сидит на лавочке под берёзой, ссутулившись и оперевшись руками на палку, тётка Елена, хозяйка дома. Лет ей под сто. Не меньше, чем берёзе. Та скоро упадёт, похоже; трещину дав, расходится в рассохе. Тётка Елена в землю смотрит – как присматривается.

Подошёл Коля.

– Здравствуй, – говорит, – тётка Елена.

– Здравствуй, здравствуй, Николай Сергеевич, – подняв голову и глядя на Колю, тётка Елена говорит. – Постригся, чё ли? Сразу не узнала.

– Постригся, – говорит Коля.

– Оно и ладно, так-то лучше. Смотрю, нарядный. Далеко, – спрашивает тётка Елена, – направился?

– На могилы, – говорит Коля. Присел рядом на лавочку. Положил пакет себе на колени.

– Проведать?

– Ну… Дак и родительский.

– Родительский, родительский. Могла бы, Николай Сергеевич, – говорит размеренно тётка Елена, – пошла бы тоже. Полетела бы. Как птица. Дак под угор спущусь и завалюсь там. Кто меня после, такую рухлядь, подымать-то будет да на угор обратно заносить? Сижу вот, плачу.

– Не плачь, – говорит Коля. – Чё плакать?

– Дак вот, – говорит тётка Елена. – От немощи своей и плачу. От чего же?.. Душа-то вроде молодая, а кости старые – труха. Моёму Николаю Павловичу передавай привет, любезному, и поздравление. Царство небесное. Отвоевал. Сколько годков уже полёживает в глине, смирился, был – огонь. Долгую жизнь прожили вроде с ним, и не заметила.

– Передам, – говорит Коля. – Обязательно.

– Уж передай. Отец же твой… вместе они с ним были… на войне-то, – говорит тётка Елена. – В одном полку. Вернулись только они в розницу. Твой-то пораньше. По ранению. А мой – в конце уж сорок пятого, там задержали чё-то – чё там? Ну, чё-то надо было. Как? Боец не вольный – захотел чё, то и делаю. Служил.

– Папка рассказывал, – говорит Коля.

– Как не рассказывал. Конечно. Шибко-то говорить они об этом не любили. Когда уж выпьют. Твой уж и вовсе был молчун. Тебя навроде.

– А так-то как? – спрашивает Коля.

– Да как уж старой-то?.. Живу вот. Доживаю.

– До ста дотянешь?

– Боже упаси.

Самолёт в небе прогудел. Гул только тут, а он уже за ельником. На запад. По тракту легковушка пробежала – кто-то из дальних деревень поехал в город. Или обратно возвращается.

– Ну, я пойду, – говорит Коля.

– Ступай, – говорит тётка Елена. – С Богом. Луша-то как твоя? Здорова?

– Нормально… Чё ей?

– Ладно, нормально-то. И хорошо. Заходит в гости пусть, скажи ей.

– Скажу.

– А счас-то – к матери?

– Ага.

– И ей привет передавай. Её давно уже не видела. Она-то как?

– Да так.

– Да все мы так. Время уж наше на исходе. Жили не жили. Пребывали. Она меня моложе много. Здорова хоть?

– Да так, по-всякому.

– Здоровью-то откуда, парень, взяться… Какие мы уже теперь здоровые… Ноги бы так вот только не болели… Не приступить на них, и мочи ночью нет терпеть, хоть их отпиливай. А ей, Галине, уж и вовсе.

Поднялся Коля. Стоит. Спрашивает:

– Олег приедет?

– Ещё рано, – говорит тётка Елена. – В июне, может. Обещал. Кольча-то там уже, на кладбище. Увидишь. Только вот, с утренним приехал. Чаю попил и побежал. Домой поедет на вечёрошнем.

– Дак если там-то, то увижу… Ну, до свидання.

– До свидання.

Спустился Коля в лог глубокий, по которому ручей ещё струится вешний, не родник, и уже тихий, вялый и не мутный – дно видно, глина голубая, и каждый камушек на нём, обмытый. Летом он после ливней возрождается, но ненадолго.

Перешагнул Коля ручей – не перепрыгивал – неделей раньше и пришлось бы. Когда-то был тут и настил, мосток из лиственничных плах, – не стало.

В угор поднялся. Отдышался, дух перевёл, без папиросы – не закуривал. Прошёл не существующей уже Александровской улицей, напоминающей нынче о себе лишь остатками палисадников, ямами подпольев, столбами бывших дворов, завозен и оград, бузиной, лебедой и крапивой, которые и рады были бы, наверное, за человеком следом переехать, но не могут – остаются, жить будут долго тут, пока их кто-нибудь не выведет. Но кто?

Китайцы?

В малый ложок спустился Коля, вышел из него.

Подходит к дому своему.

Отцовский.

На скамейке возле палисадника, подстелив под себя, чтобы не застудиться, домотканый половик, сложенный вчетверо, плотным рядком сидят:

Колина мать, Галина Харитоновна, – с одного краю скамейки. Его сестра родная, старшая, в гости приехавшая, Зинаида, женщина полная, – посередине. С другого краю – Рая, сожительница, или, как её Луша назвала бы, собутыльница Электрика. Худая, драная, как кошка, – тоже по Лушиному же определению, Коля так резко бы не выразился, мало того, и не подумал бы.

Тут же, у палисадника, играют шумно – домик строят из поленьев – тепло одетые, в ярких шарфах, кроссовках и комбинезонах, внуки Зинаиды. Три мальчика и одна девочка. Она и коноводит, с братьями общается по-командирски, братья ей, видно, подчиняются – звонкоголосая. Лет им по пять, по шесть – не больше.

Глаз не спускает Зинаида с них – словно парунья – охраняет. От кого тут?

От любого недоброго взгляда. И уж тем более – от слова… кто вдруг обронит осудительное.

Ну, по инстинкту. Они – её как будто продолжение… Они – она – как разрослась. Вот уж где против не вздохни, сразу в ответ получишь – рад не будешь. Про внуков – только хорошо. Ну и её по шёрстке только гладить. Дак я и это… уж стараюсь. Чтобы скандалов не было, а то…

Галина Харитоновна в тёмно-синем платке и в белёсой, выцветшей, фуфайке, на все пуговки застёгнутой. В платье коричневом и в чёрных шароварах. Зинаида и Рая в косматых мохеровых шапках – издалека их видно – как предупреждающие знаки. У Зинаиды – сиреневая. У Раи – оранжевая. Обе в пуховиках. У Зинаиды – новый, красный, с капюшоном, отороченным каким-то пегим мехом. У Раи – виды повидавший и без капюшона, слегка засаленный, вишнёвый. Зинаида в кожаных бурых невысоких зимних сапогах. Рая – в резиновых зелёных. У Галины Харитоновны калоши на ногах, на шерстяной носок обутые.

– Ох вы, шкоды, – говорит с любовью и придыханием Зинаида, глядя с нежностью на внуков. Бабушка – счастливая: такие внуки только у неё, других таких и в мире не отыщешь.

И прабабушка на правнуков поглядывает. Мельком. После поленья – расшвыряют, растаскают; на земле валяться будут, отсыреют – собирать и складывать придётся – об этом думает, наверное.

Об этом.

– До того, мухи, сообразительные, – говорит Зинаида. – На лету всё схватывают, шкоды. Для них компьютер или телефон мобильный, как для меня – заштопать им колготки. Если не проще.

– Славные, – говорит Рая. – Люблю детей. Умных – особенно. Преподавала. В Витебске. До перестройки. В школу-то скоро им? Или ещё малые?

Бабушка млеет. Отвечает:

– Ей, Виолетте, – этой осенью, а им, мальчишкам: Женьке – через год, повыше ростом вон, Вите и Косте – через два, двойняшки. Она и Женька – Александры, старшей моей, двойняшки – Машины. Скучно им будет поначалу, в первом классе. Уже и пишут, и читают. Лучше, чем я, наверное, английский знают.

Рая:

– Смотри-ка ты!.. Какие молодцы!.. Да быть не может! – чуть со скамейки не упала – так удивилась.

– Здравствуйте, – Коля говорит.

Здороваются с ним женщины.

– С праздником, – говорят.

– И вас так же, – отвечает Коля.

Присел на корточки возле поленницы. Напротив женщин. Спиной к дровам – к ним прислонился. Пакет рядом с собой положил, на мураву, – так осторожно, чтобы в пакете что-нибудь не звякнуло вдруг – не разбилось.

Достал Коля из кармана пиджака пачку папирос и коробок спичек. Закурил. Пачку в карман вернул, а коробок оставил в кулаке.

Курит. Соскучился по дыму – долго, втянув, в себе его задерживает; и выдыхает продолжительно, себе в колени.

Снежок повалил гуще. Сухой. На земле его пока не видно, но ельник он, наполнив воздух, затуманил. Небо темнеет – из-за туч – с севера гонит, клочковатые. Солнце едва-едва просвечивает.

Рая уже отметила, похоже, праздник – навеселе. Может, ещё и со вчерашнего такая – не протрезвела.

– Ты, – спрашивает, – куда, ГеэР, собрался, такой франт? Постригся, что ли? Бороду убавил. Помолодел-то.

– Далёко, – отвечает Коля.

– Оно и видно. Не в Америку? Не на Канары?

Коля молчит.

– Какой он тебе ГеэР? – Рае, глядя на Колю, говорит Галина Харитоновна. – Чё-то придумали.

– Да это так, – громко, заливисто смеясь при этом, Рая отвечает. – Я же по-дружески. Герой России.

– По-дружески. Какой он друг тебе?.. У человека имя есть. ГеэР какой-то, чё к чему?.. Ты почему не запретишь ей называть себя так, а?

– Пусть называет, – Коля говорит.

– Ну, интересно. Имя-то на что?..

У матери с утра уже глаза на мокром месте.

– Вот уж и май тебе, и День Победы. Время-то как идёт, и не заметишь… Как счас, – говорит Галина Харитоновна чуть погодя, может быть, продолжая то, что до прихода Коли говорила. – Как счас, – говорит, – помню. Перед глазами. На полях были, пропалывали. Приехал верхом к нам на поле наш бригадир – из наших же, из высланных, других там не было – и говорит нам: ох, бабы, бабы, мол, у нас большое горе – немец напал на нас с войной. Ну, мне-то ладно, я не замужем, ни детей, никого, молоденька, переживать не за кого, только родители, те в могуте ишшо, не шибко старые…

Курица где-то ростится – снеслась или забылась. Мычит корова где-то – Белошапкиных; все остальные в Култыке – пасутся. Как отстала?

– Сразу ничё, как началось-то, и мужиков на фронт у нас пока не забирали, потом уж стали, – говорит Галина Харитоновна. – А уж в войну-то самую… Помилуй, Осподи… Прибежит бабёночка домой, болтушку сготовит, детей накормит, сама маленько перехватит, на кровать, на лавку ли присядет, ногу на ногу закинет. Как тока нога с ноги сползла, упала на пол, всё – выспалась, опять бежать ей на работу. И голодали, чё тока не ели, с крапивы суп варили, с лебеды… Но мы хоть тут, нас не бомбили, и в нас никто тут не стрелял, а мужикам-то, тем досталось…

– Ух, шкоды, – говорит Зинаида. – Какую деятельность развели, строители. Умерьте пыл, а то вспотеете – не лето… Женька, иди-ка, сопли распустил, я подотру хоть. – Женька внимания не обращает – занят, не до соплей ему своих и не до бабушки. От внуков взглядом отвлеклась и говорит та: – Нет, что я вам должна сказать… Бесконечное и Абсолютное не интересуются нашими мелкими земными проблемами. Есть кое-кто для этого, рангом пониже… Я так была потрясена… В поезде ехала, кстати, с одной фронтовичкой. Внучат моих, шкод этих, мух, печеньем угощала. Тоже их развитостью всё и поражалась. Много чего она мне нарассказывала… И это всё – поверхность только, пшик… Так я до этого-то начала, не досказала… Случилась у меня мистическая встреча… Совсем недавно… С Сатаной. Я его в споре победила, – сказала так, глядит опять на внуков. Те своим делом занимаются, галдят – как птицы.

Молчат взрослые. Минуту, две ли. Как будто где-то что-то громыхнуло вдруг, трактор завёлся ли – прислушиваться стали. Будто.

И говорит чуть позже Зинаида:

– Он – что ответить – не нашёлся. Такой я довод ему выставила.

– Кто? – спрашивает простодушно Рая.

– Сатана, – говорит Зинаида.

– А! – говорит беззаботно Рая.

– Очурайся, – говорит Галина Харитоновна, поднеся к губам конец платка, будто чего-то испугалась, на дочь глядит при этом искоса. – Чё говоришь-то?!

– А ты-то что? Ну, ты-то что бы понимала! – говорит Зинаида матери. Смотрит на внуков. Говорит им: – Мухи. Соорудили что – дворец?

Мухи не слышат – увлеклись: на стройплощадке полполенницы – счастье для бабушки, а для прабабушки – беда.

Рая смеётся. Несколько дней назад ещё сверкала гордо золотом, нынче рот полый у неё. Зубы с Электриком пропили. Теперь она прогал стеснительно ладонью прикрывает. Зубы-то, говорит, мои были, кровные, а не его. У Электрика, по словам Раи, и пропивать нечего – одни руины, кто их купит?

– Может, отметим? – предлагает Рая. – День Победы.