Весна в Ялани Аксёнов Василий

– Нужны мы им, – говорит Коля.

– Не скажи, – говорит Гриша. – И этикетку на бутылке могут разглядеть. Наука, техника…

По гриве от тракта машина какая-то едет, судя по звуку, легковая. С гривы спустилась, в низине буксует.

– Видят, что водка, и завидуют, – продолжает космическую тему Гриша.

– Ну, если видят, то – канешна, – соглашается с ним Коля.

– Несёт кого-то.

– Но.

– Не к нам, надеюсь. У нас уж мало остаётся…

Выбралась, похоже, из грязи машина – по-иному загудела. Уже и к яру подъезжает – слышно. У лавочки, где молодёжь обычно собирается, притормозила. Разговор доносится оттуда: вопрос – ответ, наверное, и всё на этом.

Скоро большой чёрный джип, низко и глухо бухая изнутри, как будто сердцем металлическим, песенным ритмом, вырулил из-за поворота и, клюнув резко буфером, замер, словно в распахнутых воротах, между двумя старыми соснами, растущими на обочинах дороги, напротив тихо и безмятежно отмечающих большой и радостный праздник Коли и Гриши. Через минуту-две и двигатель заглох. Ещё через минуту-две неспешно вывалился из продолжающей громыхать музыкой машины водитель и, обойдя мелкий сосняк, направился решительно к гуляющим.

Не кто иной, а – Мерзляков Фёдор Каримович.

– О, Федя! Собственной персоной! – говорит Гриша.

– Он самый, – говорит Фёдор.

– Явился не запылился… А мы тут думаем, кого к нам чёрт ещё направил?.. Тебя-то – можно.

– Здорово, одноклассники, с праздником! – будто от ветра, Фёдор чуть покачивается. – С большим! Великим!

– И тебя так же!!

– Рад вас видеть!

– Мы тебя тоже!!

– Не околели?

– У костра-то…

– Весна, однако, скоро лето… По песням понял, что вы здесь, – говорит Фёдор. – В Ялани слышно вас. Сразу сюда и повернул… еле проехал. – В дублёнке Фёдор. С голой головой, в Ялани скажут: голоушем.

– Кто-то тебя, наверное, направил?

– Да, угадал. Истомин Николай. Автобус ждёт на остановке. А тут мальчишки подсказали.

– Хорошо поём? – спрашивает Гриша.

– Очень, – отвечает Фёдор.

– Конечно, – говорит Гриша.

– Все в деревне обрыдались. Даже собаки, – говорит Фёдор.

– Мои, наверное. Соскучились, – говорит Гриша. И спрашивает: – А с нами выпьешь?

– Чё не выпью… Я к вам за этим и приехал.

– Ты же, буржуй, не пьёшь, – говорит Коля.

– И другим не советуешь, – говорит Гриша.

– Вчера не пил, сегодня пью, – говорит Фёдор.

– И нам советуешь.

– И вам советую.

– И хорошо. А то здоровеньким когда-нибудь и помер бы, – говорит Гриша. И говорит: – У нас стакана… два вот… больше нет… Ищи посуду.

– А у меня походная, – говорит Фёдор. – Как у Суворова, у полководца. Чем закусить, у вас имеется? Или вам рукавом достаточно занюхать? – спрашивает. – Привыкли.

– Не нищие, – отвечает Гриша. – Смотри, на пне-то. Обижаешь.

– Есть чё у нас, полным-полно вон, – говорит Коля.

– И у меня полно. Битком в багажнике, – говорит Фёдор. Пошёл к машине. Вернулся с литровой бутылкой водки, белым пластиковым стаканом, палкой копчёной колбасы и ветчиной в прозрачной упаковке. Нет на пне места, рядом всё сложил, на хвою жухлую сосновую, толстым ковром кругом всё устелившую. – Там ещё много всякой всячины… набрал, заехал в супермаркет. На всякий случай. Подумал, лапу тут сосёте…

Дверь в машине не закрыл. Хрипло и громко из неё теперь поётся: Блистал закат, как сталь клинка!..

– Высоцкий, – говорит Гриша.

– Он, – говорит Фёдор.

– Но, – говорит Коля.

– Деликатес-сы иноземные, – глядя на колбасу и ветчину, говорит Гриша. – У нас родное, натуральное.

– Ну, уж простите.

Сел Фёдор на скамеечку – доску на чурках – рядышком с Колей.

– Не подерёмся?

– Не.

– Как жизнь, сторож? – спрашивает Фёдор.

– Нормально, – отвечает Коля.

– Рад, что нормально, – говорит Фёдор. Бутылку взял с земли, схватил её, вернее, крышку свинтил – так, будто рассердился на неё за что-то вдруг, – почти сорвал. В костёр бросил крышку – чтобы и памяти о ней как будто не осталось. Тряся бутылку, по стаканам нацедил нетерпеливо. – Себе куда-нибудь бы вставил этот шарик – тот, кто придумал этот механизм!.. Налей попробуй!.. Не по-русски.

– Какая-то не наша, что ли? Фирменная, – разглядывает, прищурившись, бутылку и говорит Гриша – так и лежит он на бушлате, не поднялся. Как охотник на привале, ещё б ружьё ему – для образа. Шапку вязаную сдвинул на затылок. – И бутылка-то фигурная, её в музей бы. Не подаришь?

– Вся она из одной канистры, – говорит Фёдор. – С одного крана… Ты так и будешь отдыхать, за стол не сядешь?

– Мне и тут вроде неплохо, – говорит Гриша. – Стакан подайте. А до закуски дотянусь – руки мне хватит.

Подал Коля Грише стакан. Взял Гриша стакан и говорит:

– Ну, ты налил.

– А чё?

– Как кот наплакал… Тогда уж лучше из мензурки.

– Вёдрами, что ли?

– Да уж ладно.

– Куда торопишься?

– Да нет.

– Мало – долей себе.

– Ну, ради этого…

Поднялся Гриша. Подошёл к столу. В стакан долил себе – до половины.

– Вы как хотите.

Стоит Гриша – как памятник. И Фёдор с Колей тоже встали.

Чокнулись:

– За Победу!

– За Победу!

Выпили стоя.

– Но, – выпив, Коля говорит.

А потом – не чокаясь уж: помянули.

Закусили. Фёдор с Колей на скамеечке. Гриша опять улёгся на бушлат.

– Хорошо тут, – говорит Фёдор. – Природа. Чуть бы теплее…

– Ты вроде, Федя, как того?.. – спрашивает у него Гриша, с хрустом откусывая огурец. – Или мне кажется?

– Того, того, – говорит Фёдор.

– А как ты ездишь… за рулём-то?

– А так и езжу.

– А гаишники? – спрашивает Гриша.

– А чё гаишники? – говорит Фёдор.

– Понятно, – говорит Гриша.

– Тоже люди, – говорит Фёдор. – Дети есть у них, покушать просят.

– Кормилец, – говорит Коля.

– Кормилец, – говорит Фёдор. – Да и давно уже не останавливают.

– Честь отдают, когда мимо поста их проезжаешь, – говорит Гриша.

– Вроде того, – говорит Фёдор.

– Я чё-то это… Пойду, – говорит Коля. Встал со скамейки. Добрёл до сосны. Сел под неё, спиной к комлю привалился. Глаза закрыл и тут же задремал – так утомился.

Тучи наползли. Словно раскормленные – тучные, как библейские коровы. Сиренево-свинцовые. Лес задевают будто – грузные. Теперь нагнало их уже не с севера – с северо-запада. Солнце вечернее закрыли – не просвечивает. Ветер спустился ещё ниже, напирает, вершины сосен уже треплет, срывает шишки с них – шлёпают шишки по земле, как град по крыше.

Одна из них, угодив в козырёк кепки, и Колю разбудила. Понял, в чём дело или нет, проснулся Коля, смотрит, слышит:

Гриша лежит, где и лежал. Фёдор сидит, где и сидел. Кемь шумит внизу, под яром, как и шумела. В старице дальней коростель запел заунывно. Трещит отрывисто и звонко щёлкает что-то смолистое в костре – пихтовый сук или еловый – разлетаются во все стороны от костра, как от петарды, искры.

Ну, это чё же…

– Вот, ё-моё, – заворочавшись с боку на бок и оглядывая себя, говорит Гриша. – Не загореться бы, а то поджарюсь. Зря положил…

– Пока не пахнет, значит, не горишь, – успокаивает его Фёдор.

– Да не хотелось бы… так, преждевременно сгореть-то… Нет ни берёзы близко, ни осины, – говорит Гриша. – Те бы не пыхали, как эти.

– Зато красиво.

– Это – да.

– Как на параде… фейерверки.

– Отправил, Гриша, на курорт её, в тёплые страны. Надоела, – говорит Фёдор, нарезая колбасу. – Конина, что ли?.. Может, надеюсь вот, что не вернётся… Одни лишь бабки на уме… Мои, конечно. Как на работу – в магазин, дня не пропустит. Обнаглела. Всё только шмотки, шмотки, шмотки. Ну и пожрать – губа не дура… И жрать-то так, чтоб не толстеть…

– Ну, это сложно.

– С ней говорить-то, Гриша, больше не о чем, всё о покупках, о диетах. По миру пустит… сикельдя!

– А чё женился?

– Бес попутал!

– Тебя, татарина, и бес попутал?

– А он, Гриша, паспорт и национальность не спрашивает, он сразу в печень: шмяк тебе слева – и готов. Роди, говорю, мне наследника. А она: Федя, какой ещё наследник!.. Пожить, мол, надо. Ещё успеем, заведём… Ну. Когда сдохну. С другим каким-нибудь, найдёт себе моложе, заведёт, а мне воспитывай… Сердце – как тряпка – истрепалось. Не веришь? – спрашивает. – А?

– Да верю, верю, почему не верю, – говорит Гриша, но не на Фёдора глядит, а на костёр. – Чё тут такого-то, чтобы не верить? Дело обычное.

– Ну, не скажи. Это тогда, наверное, когда касается кого-нибудь другого, не тебя.

А из машины:

Он вчера не вернулся из боя…

– Высоцкий, – Коля говорит.

– Спи, спи, – говорит ему Фёдор.

– Простынешь, – говорит Гриша. – Шёл бы к костру вот – здесь теплее.

– Да я тут это… ладно мне.

Уснул Коля. Проснулся, слышит:

Плачет Фёдор. Говорит, всхлипывая:

– К отцу на кладбище заехал. Выпил там за него, фронтовика. Поговорил с ним. Ёлки-палки, мать честная…

– Ну а как? – говорит Гриша, шевеля прутом в костре угли. – Естественно.

– Я чё-то это… – говорит Коля.

– Смотри-ка ты, опять проснулся, – говорит Фёдор.

– Шёл бы сюда, ещё примёрзнешь, – говорит Гриша. – Кто тебя будет отдирать?

Смеркаться начало. Ветер унялся. Снег повалил, и уже гуще: Камень за ним не стал проглядывать.

Задремал Коля, спрятав, чтобы не зябли, руки в карманы пиджака и подбородком в грудь себе уткнувшись. Съехала кепка на глаза – в нос козырьком Коле упёрлась.

Прибежал Верный, виляя хвостом, покрутился возле спящего хозяина, обнюхал, что следует, обстановку изучил и убежал опять куда-то. Залаял где-то.

Шум непривычный Колю разбудил. Кепку поднял, глаза открыл он – смотрит.

У костра стоит, возвышаясь, как дерево, Гриша – сучьев принёс, в костёр, ломая об колено их, подкладывает. На скамейке, перед заставленным банками, стаканами и заваленным продуктами обширным, как стол, пнём, сидят Рая и Фёдор. Пустое место между ними – расстояние. Рая в том же, в чём и днём была одета, – в розовой мохеровой шапке и вишнёвом пуховике, – выделяется среди мужчин, одетых в тёмное. На коротком, но толстом бревне – кто-то его откуда-то за это время притащил, – с другой стороны стола-пня, – Электрик и Флакон. Оба в ватных телогрейках. Электрик в серой разношенной шерстяной вязаной шапочке, с прилипшими к ней опилками – дрова пилил, наверное, недавно, – едва глаза не закрывающей, Флакон в облезлой кроличьей ушанке. Похож он, Флакон, чем-то на заблудившегося во времени бойца из отряда национального башкирского героя Салавата Юлаева. В Ялань попал вот только как? И они, Электрик и Флакон, на бревне особо не теснятся – между ними можно усадить ещё кого-нибудь. Свет от огня у всех на лицах.

Наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие, как часовые…

Рая смеётся весело и говорит:

– Фёдор Каримович, дай денег в долг.

– С какой стати? – говорит Фёдор Каримович. – Самой надо зарабатывать, не остарела. Вон ещё баба хоть куда! Вставь только зубы – и на выставку.

– Вот это верно. Как кобылу, – говорит Электрик. – На ней хоть чё можно возить – упрёт, не п….т.

– Молчи в тряпочку, – говорит Рая. – Умник нашёлся. И выражения-то выбирай – не дома. С людьми приличными общаешься.

– Дома бы были, я бы выбрал, – говорит Электрик.

– Гы-гу, – Флакон так отозвался. Голову в плечи утянул, глаза – как щелки. Сидит, как филин, затаился.

– Дашь деньги – вставлю! Золотые. Я верну, Фёдор Каримович! Я ведь такая, – говорит Рая – как будто очередь из пулемёта выпалила – не сказала. Выпить и закусить никак не уловчится – держит уже несколько минут на весу в одной руке ломоть ветчины, в другой – белый пластмассовый стакан, но донести до рта его никак не удаётся ей – от смеха. Ногой за чурку зацепилась, другой упёрлась туго в пень – чтоб со скамейки не свалиться. – Я обязательная, – говорит.

– Когда вернёшь?! – спрашивает Фёдор Каримович. И говорит: – Выпей уж, что ли, не маячь.

– На том свете! – говорит Рая. – Я выпью, выпью.

– Вот уж где дура-то так дура! – говорит Электрик.

– Сам такой! – говорит Рая.

– А там они откуда у тебя возьмутся?! – спрашивает Фёдор Каримович. – Где ты там денег-то найдёшь? Что всё смеёшься?

– Да она дура!

– И мне они там, может, не понадобятся.

– Фёдор Каримович, найду!

– Ну, помолчала бы немного!

– Гы-гу.

– Получишь ссуду, что ли, в банке?! Да?.. Ты вон и тут-то не работаешь, – говорит Фёдор Каримович. – А там тебя и вовсе не заставишь… Кто тебе выдаст, хоть и под проценты?

– У кого здесь что есть, там того не будет, – говорит Рая. – А у кого здесь чего нет, то будет там, Фёдор Каримович.

– Да ну?! – говорит Фёдор Каримович.

– Закон такой! – говорит Рая.

– Сучка! – говорит Электрик.

– Гы-гу, – говорит Флакон.

– Кто такой закон придумал?

– Высшие Силы.

– Пасть заткни.

– Сколько тебе? – спрашивает Фёдор Каримович.

– Пятнадцать, – говорит Рая.

– Чего?

– Рублей.

– Я думал, тысяч… Ладно, пятнадцать тебе дам. А почему только пятнадцать?

– Спирт, – говорит Гриша, – у Колотуя столько стоит. Полбутылки.

– А, ну понятно. Дам тебе тридцать. На бутылку.

Выпила Рая. Передёрнулась. И ветчиной стала занюхивать. Опять смеётся, рот закрывая ветчиной.

– Как она там тебе вернёт? Не вернёт, – говорит Гриша. – Ты на другом же свете будешь – на татарском. Не давай.

– По электронной почте перешлю!

– Вот уж дура-то так дура!

Задремал Коля. Теперь от холода проснулся. Встал. Трясётся, как Каин. К костру приблизился, на корточки присел к нему – отогревается.

Нам и места в землянке хватало вполне…

– Я чё-то это… – говорит. – Или мне выпить?

Никто его, Колю, не слышит, налить ему никто не предлагает. Сам не попросит.

Окоченел.

Уже стемнело. Земля белеет – снег её покрыл.

– Хрен им нас, русских, победить! – говорит Фёдор Каримович. – Кишка тонка! Как бы ни пыжились!

– Ни за что! И никогда! Полезут, – говорит Гриша, – облезут! Так надавали – долго будут помнить.

– Но, – Коля говорит, к огню склонившись. – Пусть тока сунутся – получат.

– Уже, наверное, забыли! – говорит Фёдор.

– Напомним, – Гриша говорит.

– Да лучше бы они нас победили! – говорит Рая. – Порядок был бы, и жизнь нормальной бы была. И пиво пили бы нормальное…

– Заткнись, власовка, – говорит Электрик. – Пасть беззубую свою запри, рожа бандеровская, недобитая!

– Имею право мнение высказывать, – говорит Рая. Смеётся. – Свобода слова! Не затыкай мне рот, родной!

– Тебе заткнёшь, дыра собачья! – говорит Электрик. – Лохань твою!.. Тамбовский волк тебе родной!

– Чушь-то не городи, на самом деле, – говорит Гриша. – Тебя в Освенцим бы – чтобы одумалась. Зубы-то там тебе вернули бы.

– Ну, ёлки-палки, чё городишь?! – говорит Фёдор. – Ты же из Белоруссии, если не врёшь?

– Из Белоруссии, – говорит Рая. – Из самой настоящей.

– Из настоящей! – говорит Фёдор. – Так что ж тогда ты?! Курица безмозглая?.. Сколько в войне погибло белорусов?!

– Я не считала… Много.

– Много… Посчитай!

– Хатынь-то, – Коля говорит. Только никто его не слышит.

Костру – как вечному огню… вот.

– Гы-гу… А мне по барабану, – говорит, встрепенувшись, Флакон. – Рейх так рейх, не всё равно? Четвёртый, пятый. Чем наша власть немецкой лучше?

– Смотри, очнулся!.. Ну, ты и сволочь! – говорит Фёдор. Резко вскочил, пошёл стремительно к машине. Светло в салоне – свет не выключен. Там что-то ищет.

Не ухнет уже бронебойный, не быть похоронной под дверь…

– Но, – говорит Коля, чуть не в огонь засовывая руки. – Уже не ухнет…

Сам с собой о чём-то гневно разговаривая, не качаясь, не заваливаясь, вернулся Фёдор Каримович с литровой бутылкой водки, с какими-то железными плоскими банками и с палкой колбасы – в охапке держит. Суёт тут же всё это сидящему на бревне Электрику в руки и говорит:

– Вот вам от фюрера подачка! Валите, дома пейте и закусывайте! Мне с одноклассниками надо пообщаться… Ему, говну, по барабану!

– Фёдор Каримович, – говорит, принимая подачку – прежде всего в бутылку уцепился – и вскакивая с бревна, Электрик. – Да он же пьяный без ума. Завтра и помнить ничего не будет.

– А мне плевать, пьяный, не пьяный, будет он помнить или нет, больной, здоровый, кривой, глухой, безграмотный или учёный, – говорит Фёдор Каримович. – Чтобы я вас не видел больше! На отступление даю минуту! Я не ручаюсь за себя! До трёх считаю. Кто не успеет, я не виноват. Никто вас сюда, мартышек голозадых, хорьков пронырливых, не звал, сами припёрлись, вот и, пока я добрый, сами убирайтесь! Пьяный, не пьяный, раз говорит такое, значит – гнида!

Сорвалась Рая со скамейки, шапкой мохеровой мелькнув, как метеором, под руку взяв Электрика, к нему прильнула. И говорит:

– Витя, пойдём. Пора. Темно уже. Фёдор Каримович, я деньги вам верну, – серьёзной стала – не смеётся.

– Засунь куда-нибудь себе их! Чтобы не выпали, зашей!.. И вонючку эту забирайте, – говорит Фёдор Каримович, рукой показывая на Флакона. – Нам тут не нужно!.. Воздух портит! В рейх бы его, дерьмо, на мыло бы пустили. Тоже нельзя – дерьмом и мыло будет пахнуть. Уф, сасек, у ля мин хазер!.. Терпит земля – живут такие… О морду пачкаться не хочется, а так разнёс бы!

Опустив, как плети, руки – в рукавах укрыл ладони, – склонив низко голову, молчит Флакон – ни слова от него, только сопение. Лицо – за шапкой. Из телогрейки будто испарился – ноги его лишь выдают, а так ищи бы. В тазу котёнка искупай, на пол поставь его – так же примерно будет тот смотреться – жалко. Уже забыл, что только что и ляпнул, что происходит, не поймёт – так притворился. Или не притворяется – не помнит.

Рассовал Электрик подарки Фёдора Каримовича по карманам телогрейки, то, что в них не вместилось, Рае в пуховик пихнул. В руке бутылка – с ней не расстаётся.