Что я видел. Эссе и памфлеты Гюго Виктор

Казнь Людовика XVI

1848 г

Никто еще не сообщал о казни Людовика XVI тех характерных мелких деталей, которые впервые будут изложены здесь и которые так важно собрать¹.

Вопреки тому, что принято думать, эшафот был установлен не в самом центре площади, где сейчас находится обелиск, а на том месте, где это предписывало постановление Временного исполнительного совета в точности в следующих выражениях: «между пье д‘есталем и Елисейскими Полями».

Что же это за пьедестал? Нынешние поколения, видевшие, как произошло столько всего, как было разрушено столько статуй и опрокинуто столько пьедесталов, не знают больше, какой смысл вложить сегодня в это столь расплывчатое название, и затруднились бы сказать, основанием для какого монумента служил таинственный камень, который Исполнительный революционный комитет лаконично называет пье д‘есталь. На этом камне стояла статуя Людовика XV. Попутно отметим, что это странное место, бывшее по очереди площадью Людовика XV, Революции, Согласия, Людовика XVI, дю Гард-Мебль и Елисейских Полей, сейчас не имеет вообще никакого названия, и на ней нет больше никакого монумента. Прежде там стоял памятник Людовику XV, который затем исчез. Потом там собирались установить фонтан искупления. Он должен был смывать кровь с площади, но строительство даже не началось. Начали разрабатывать проект памятника Хартии. Дальше основания дело не пошло. В тот момент, кода собирались установить бронзовую фигуру, олицетворявшую Хартию 1814 года, разразилась июльская революция с Хартией 1830-го². Пьедестал Людовика XVIII исчез, как до него разрушился пьедестал Людовика XV. Сейчас на этом самом месте поставили памятник Сезострису³. Потребовалось тридцать веков в великой пустыне, чтобы поглотить ее наполовину; сколько их потребуется на площади Революции, чтобы поглотить ее целиком?

В первый год республики от того, что Исполнительный совет называл «пье д‘есталем», осталась только уродливая бесформенная глыба, ставшая мрачным символом самой королевской власти. Мраморные и бронзовые украшения были сорваны, обнаженный камень покрылся трещинами. Четыре глубокие выемки квадратной формы зияли там, где были барельефы, разбитые ударами молота. История трех поколений королей была разбита и изуродована. На вершине пьедестала едва можно было различить остатки антаблемента, а под карнизом – стершийся, источенный орнамент, украшенный тем, что архитекторы называют четками «Отче наш»⁴. На самом пьедестале можно увидеть своего рода холмик из разных обломков, среди которых там и сям пробивается трава. Это безымянное нагромождение заменило королевскую статую. Весьма символично, не правда ли?

Эшафот был установлен немного в стороне, в нескольких шагах от этих руин. Он был обит длинными поперечными дощечками, которые скрывали несущую конструкцию. С задней стороны находилась лестница без перил, а то, что не решаются назвать головой этого ужасного сооружения, было обращено к Гард-Мебль⁵. Покрытая кожей корзина цилиндрической формы стояла на том самом месте, где должна была упасть голова короля, а в углу, справа от лестницы, можно было различить длинный ивовый рычаг, на который палач положил свою шляпу в ожидании короля.

Вообразите теперь посреди площади в двух шагах друг от друга эти два мрачных сооружения, пьедестал Людовика XV и эшафот Людовика XVI, другими словами – руины монархии мертвой и мученичество монархии живой; расположите вокруг них четыре огромные линии солдат, огораживающих пустое пространство посреди громадной толпы; представьте себе слева от эшафота Елисейские Поля, справа – запущенный и предоставленный прихоти прохожих Тюильри, от которого остались только груда обломков и бесформенные кучи земли, а над всеми этими меланхолическими зданиями, черными, лишенными листьев деревьями и мрачными людьми темное зимнее утреннее небо, и вы получите картину площади Революции в тот момент, когда на нее въехала карета мэра Парижа. В ней находился Людовик XVI. Одетый в белое, с книгой псалмов в руках, он прибыл сюда, чтобы умереть в десять часов и несколько минут утром 21 января 1793 года.

Как странно, что сына стольких королей, столь же священного, как египетские фараоны, скоро бросят в яму с негашеной известью, и от французской монархии, такой великой вплоть до самой смерти, у которой был золотой трон в Версале и сорок гранитных саркофагов в Сен-Дени, останутся лишь еловый помост и ивовый гроб.

Мы не будем рассказывать здесь об общеизвестных подробностях. Вот то, о чем не известно широкой публике. Палачей было четверо, только двое из них совершали казнь. Третий оставался у подножия лестницы, а четвертый был на повозке, которая ожидала в нескольких шагах от эшафота и должна была отвезти тело короля на кладбище Мадлен. Одеты они были по революционной моде: в короткие штаны и шляпы, украшенные огромными трехцветными кокардами. Палачи не обнажили головы даже во время казни, и также, не сняв шляпы, Сансон поднял отрубленную голову короля и в течение нескольких минут держал ее, чтобы показать толпе, заливая эшафот кровью монарха. В это время его слуга или помощник отвязывал то, что называли ремнями; и пока толпа осматривала по очереди одетое, как мы говорили, в белое тело короля, со все еще связанными за спиной руками, и голову, чей мягкий и благородный профиль вырисовывался на фоне темных деревьев и мрачного Тюильри, два комиссара коммуны, которым было поручено присутствовать на казни короля, громко разговаривали и смеялись в карете мэра. Один из них, Жак Ру, показывал другому на толстые икры и живот Капета⁶.

Люди, окружавшие эшафот, были вооружены только саблями и пиками; ощущалась сильная нехватка ружей. Большинство было в круглых шляпах или красных колпаках. Несколько взводов конных драгун в форме там и сям затесались в эту толпу. Целый эскадрон этих драгун принимал участие в сражении на террасах Тюильри. Так называемый Марсельский батальон занимал один из флангов.

Гильотина – с каким отвращением я всегда пишу это ужасное слово – показалась бы сегодня ужасно сконструированной знатокам своего дела. Нож было просто-напросто подвешен на блоке, расположенном в середине верхней перекладины. Этот блок и веревка толщиной с большой палец – вот и все устройство. Нож был не слишком тяжелым, небольшого размера и с изогнутым лезвием, что придавало ему форму головного убора венецианских дожей или фригийского колпака. Не было предусмотрено никакого навеса, чтобы укрыть голову венценосной жертвы и в то же время направить ее падение. Вся эта толпа могла видеть, как скатилась голова Людовика XVI, и только благодаря случаю, может быть, из-за того, что небольшие размеры ножа снизили силу удара, она не вылетела из корзины и не упала на мостовую. Это ужасное зрелище, впрочем, можно было частенько наблюдать во время казней в период Террора. Сегодня убийц и отравителей казнят намного более пристойно. Гильотину весьма «усовершенствовали».

Длинный ручей крови стекал с подмостков на мостовую в том месте, где упала голова короля. Когда казнь была закончена, Сансон бросил толпе королевский редингот из белого мольтона, и тысяча рук тотчас же разорвала его на клочки. Scinderunt vestimenta sua⁷.

Какой-то мужчина протянул руки к эшафоту, три раза зачерпнул кровь и разбрызгал ее над толпой с криком: «Пусть эта кровь падет на наши головы!» Подобные чудовищные сеятели и вызывают революции. Они сеют будущие бедствия и катастрофы, и полтора века спустя грядущие поколения с ужасом видят, как прорастают жуткие семена, брошенные ими в почву.

Все эти вооруженные люди, называемые волонтерами, продефилировали вокруг эшафота и обмакнули свои штыки, пики и сабли в крови Людовика XVI. Никто из драгун не последовал их примеру. Драгуны были солдатами.

О! Как подавлены и опечалены были бы основатели монархии и сколько горьких мыслей посетило бы их августейшие головы, если бы они могли сквозь века различить мрачный силуэт будущего! Если бы они знали! Если бы могли увидеть в дальней исторической перспективе то, что происходит с нашими начинаниями, нашими учреждениями, нашими империями, нашими мечтами; то, что общественные площади делают со статуями королей; то, что народ делает с коронами; то, что эшафот делает с тронами; то, что толпа может сделать с человеком; какой упадок сменяет величие; какая мерзость и убожество внезапно завершают длинную череду величия и славы; и какая ивовая корзина может встать в ряд к шестидести гранитным саркофагам!

В тот момент, когда упала голова Людовика XVI, аббат Эджеворт был еще подле короля. Кровь брызнула на него. Аббат поспешно надел коричневый редингот, спустился с эшафота и затерялся в толпе. Первый ряд зрителей расступился перед ним в удивлении, смешанном с уважением, но через несколько шагов внимание всех было еще настолько поглощено тем, что происходило в центре площади, что никто больше не смотрел на аббата Эджеворта. Бедный священник, завернувшись в толстый редингот, который скрывал покрывавшую его кровь, в смятении убежал с видом человека, едва осознающего, куда он направляется. Однако с помощью своего рода инстинкта, оберегающего лунатиков, он перешел через реку, свернул на улицу дю Бак, затем на улицу дю Регар и дошел таким образом до дома мадам де Лезардьер⁸ рядом с заставой дю Мэн. Придя туда, он сбросил свою запачканную одежду и в течение нескольких часов не мог произнести ни слова и собраться с мыслями. Вскоре появились роялисты, которые последовали за ним и присутствовали при казни. Они окружили аббата Эджеворта и напомнили ему последние слова, которые он только что сказал королю: «Сын Людовика Святого, вознеситесь на небеса!» Странно, но эти столь запоминающиеся слова не оставили никакого следа в мозгу того, кто их произнес.

– Мы слышали их, – сказали ему все еще взволнованные и дрожащие свидетели катастрофы.

– Возможно, – ответил он, – но я этого не помню.

Аббат Эджворс прожил долгую жизнь, но так и не смог вспомнить, действительно ли он произнес эти слова, подобно молнии слетевшие с его губ.

Мадам де Лезардьер, вот уже около месяца страдавшая от тяжелой болезни, не смогла перенести удар, вызванный смертью Людовика XVI. Она умерла той же ночью 21 января. Аббат Эджеворт, самим Провидением посланный в ее дом, соборовал ее и дал ей последнее утешение. Он завершил свой день так же, как и начал его.

В 178… в городе Ла-Флеш жил фабрикант по имени М., занимавшийся изготовлением крепа.

У этого человека было двое детей: дочь восемнадцати лет и сын на два года младше. За девушкой ухаживал председатель трибунала города. Он соблазнил ее, и она забеременела. Опасаясь гнева отца, девушка скрывала сколько могла свое положение. Но однажды по некоторым явным признакам он обнаружил, что его дочь беременна, и выгнал ее из дома.

Бедная девушка пешком пришла в Париж, поселилась в маленькой комнатке в квартале Сен-Жак и попыталась найти работу. ее никто не знал, никто не давал ей рекомендаций, она стеснялась своего положения и часто не решалась явиться в дома, о которых сообщали немногие сочувствующие ей люди. Поэтому она не могла найти средства к существованию.

Когда пришло время, она отправилась в родильный дом. Оправившись от родов, она была вынуждена оставить там ребенка, так как не могла его прокормить, и удовольствовалась тем, что сделала метки на его одежде, чтобы иметь возможность забрать его, если однажды ее положение станет менее затруднительным.

Однако выйдя из Ла-Бурб⁹, бедная девушка столкнулась с еще большей нуждой, чем та, в которой она жила до того, как попала туда. Она исчерпала свои последние ресурсы, продала то немногое, что оставалось от ее имущества, и, наконец, после нескольких дней бесплодных попыток и невыразимой тоски, потеряв от отчаяния голову и не зная, что делать, она стала публичной женщиной.

Спустя примерно шесть месяцев после описанных событий, месье Лефевр из Нанта¹⁰, депутат Конвента, пил кофе в подземном ресторанчике под названием Железная глотка, находившемся на том самом месте, где сейчас расположен большой водоем сада Пале-Рояль. В то время Пале-Рояль был местом в Париже, где собиралось наибольшее количество женщин легкого поведения, они свободно заходили в большинство садовых кафе.

Месье Лефевр де Нант увидел, как одна из этих женщин села за его столик. Найдя ее молодой и довольно хорошенькой, он предложил ей что-нибудь выпить.

– О, месье, – сказала ему несчастная тихим голосом, – вы меня неправильно поняли, я хотела бы только, чтобы вы позволили мне поговорить с вами.

– Но что вы можете мне сказать? Разве вы меня знаете? – спросил месье Лефевр.

– Нет, месье, но вот уже несколько дней я прихожу сюда и вижу, как вы пьете кофе. Вы показались мне таким добрым, что я подумала, что вы не откажете мне в милости выслушать меня и что, быть может, вы сжалитесь надо мной, узнав мою историю.

– Ну что ж, дитя мое, – сказал месье Лефевр, заинтересованный мягким и несчастным тоном этой девушки, – расскажите, о чем вы хотели мне поведать.

Тогда несчастное создание, а это была та самая девушка из Ла-Флеш, рассказала ему, из-за какого несчастного стечения обстоятельств она дошла до такой степени падения. Как, выйдя из Ла-Бурб и не найдя никаких способов заработать себе на жизнь, она решилась согласиться на ужасную работу, которой она занимается. И вот уже скоро шесть месяцев, как она переносит столь невыносимые страдания, что, если не найдется никого, кто посочувствовал бы ей и помог найти средства выбраться из этого ужасного положения, она решила броситься в реку.

Месье Лефевра так растрогала несчастная судьба бедняжки, что он пригласил девушку прийти к нему на следующей неделе и пообещал заняться ею, если все, что она рассказала ему, было правдой. Кроме того, он дал ей немного денег, чтобы избавить от необходимости выполнять приказы ее гнусной хозяйки.

Через несколько дней после этой встречи месье Лефевр получил ответ на письмо, написанное в Ла-Флеш, в котором подтверждалось, что все, рассказанное бедной девушкой о ее семье и прошлой жизни, правда. Тогда он уведомил отца обо всем, что произошло за прошедший год, о том ужасном положении, в которое его чрезмерная строгость повергла дочь, и призвал его тотчас принять меры, чтобы вырвать ее из позора и отчаяния. Отец, который, как многие буржуа, слишком быстро уступил порыву гнева, узнав, что его дочь обесчещена, так же быстро раскаялся в своей бесчеловечности. Он был счастлив узнать, что его дитя живо, пусть даже и стало пропащей женщиной. Он тотчас послал сына в Париж, чтобы тот привез сестру в отчий дом.

Молодой человек со всей поспешностью прибыл туда, и волнение, которое испытали при встрече брат и сестра, было столь сильно, что эти бедные дети потеряли сознание в объятиях друг друга. Люди, присутствовавшие при этом, не могли сдержать слезы.

Девушка забрала из приюта своего ребенка и вернулась к отцу, который был счастлив ее вновь увидеть. Она воспитала там своего сына, с которым не пожелала расставаться.

Поскольку ее родители были богаты, к ней несколько раз сватались, но она упорно отказывалась от всех партий и предпочла остаться на всю жизнь в своей семье подле брата.

Она умерла несколько лет назад, достигнув преклонного возраста, и с девятнадцати лет вела уединенную примерную жизнь, снискав уважение всех жителей Ла-Флеш, которые даже не подозревали, что эта столь добродетельная особа могла провести шесть месяцев своей жизни в мерзкой клоаке публичного дома.

Прибытие Наполеона в Париж

История и современные мемуары урезают, или плохо описывают, или вовсе опускают некоторые детали прибытия императора в Париж двадцатого марта 1815 года.

Девятнадцатого поздним вечером император покинул Санс. В три часа ночи Наполеон прибыл в Фонтенбло. Около пяти утра, на рассвете, он провел смотр того небольшого количества войск, которые привел с собой, и тех, которые присоединились к нему уже в самом Фонтенбло. Там были представители всех частей, всех полков, всех видов оружия великой армии и гвардии. В шесть часов, после смотра, сто двадцать улан сели в седло, чтобы выехать вперед и ждать императора в Эссоне. Командовал ими полковник Гальбуа, ныне он генерал-лейтенант и недавно отличился при Константине¹. Они пробыли в Эссоне не более четверти часа, давая передохнуть лошадям, когда прибыла карета императора. В мгновение ока эскорт ландскнехтов был в седле и окружил карету, которая отправилась в путь, как только сменили лошадей. Император останавливался по пути в больших городах, чтобы принять прошения жителей, знаки капитуляции властей и иногда выслушать приветственные речи. Он находился в глубине кареты. Генерал Бертран в парадной форме сидел слева от него. Полковник Гальбуа ехал верхом у дверцы со стороны императора. Со стороны Бертрана дверцу охранял квартирмейстер ландскнехтов Ферре. Сейчас этот бывший храбрый гусар, которого император знал лично и называл по имени, торгует вином в Пюто. Впрочем, за все время пути никто не приблизился к императору. Все, что ему предназначалось, проходило через генерала Бертрана.

Отъехав на три-четыре лье от Эссона, они обнаружили, что дорога перекрыта генералом Кольбером, возглавлявшим два эскадрона и три полка. Генерал Кольбер командовал полком ландскнехтов, подразделение которого составляло эскорт императора. Он узнал своих солдат, и они узнали его.

– Генерал! – закричали они, – присоединяйтесь к нам!

– Дети мои, – ответил тот, – выполняйте свой долг. Я исполняю мой.

Затем он развернул лошадь и поскакал через поле в сопровождении нескольких всадников. Он не мог оказать сопротивления. Его полки кричали у него за спиной:

– Да здравствует император!

Эта встреча задержала Наполеона лишь на несколько минут. Он продолжил свой путь. И так, окруженный всего лишь ста двадцатью ландскнехтами, император прибыл в Париж. Он въехал через заставу Фонтенбло, свернул налево на бульвар Мон-Парнас, добрался до Инвалидов, пересек мост де ля Конкорд, миновал Лувр и в восемь с четвертью вечера был в Тюильри.

8 апреля 1815 года военный министр маршал Сульт представил на рассмотрение императору вопрос о двух офицерах Людовика XVIII, которые просили разрешения сражаться во французской армии против иностранцев. Нужно ли их принимать, спрашивал маршал? Император написал на полях эти знаменательные слова (которые я видел собственными глазами): «Да, если сердце голубое, нет, если оно белое. Нап»².

15 декабря 1840 г

Похороны императора

Заметки, сделанные на месте событий

1840 г

В половине седьмого утра я услышал, как бьют сбор. Я выхожу в одиннадцать часов. Улицы пустынны, лавки закрыты, едва можно увидеть там и тут какую-нибудь пожилую женщину. Чувствуется, что весь Париж устремился в одну сторону, как жидкость в наклоненном сосуде. Очень холодно. Ярко светит солнце. В воздухе легкий туман. Ручейки замерзли. Когда я прихожу на мост Луи-Филиппа, появляется туча и в лицо мне летят хлопья снега. Проходя мимо Нотр-Дам, я замечаю, что колокол не звонит.

На улице Сент-Андрэ дез Арк¹ начинает ощущаться праздничное оживление. Да, это праздник. Праздник триумфального возвращения ссыльного гроба. Три человека из народа, из этих бедных, одетых в лохмотья рабочих, которые мерзнут и голодают всю зиму, идут передо мной. Они радуются. Один из них прыгает, танцует и совершает тысячу безумств с криком: «Да здравствует император!» В сопровождении студентов проходят хорошенькие гризетки, принарядившиеся ради такого случая. Фиакры спешат к Инвалидам. На улице Фур снегопад усиливается. Небо становится черным. Хлопья снега покрывают его белыми слезами. Кажется, Господь тоже хочет принять участие в похоронах.

Однако вихрь длится недолго. Бледный луч освещает угол улиц де Гренель и дю Бак. Я иду дальше. Позади меня с грохотом проезжают две большие пустые повозки и исчезают в конце улицы де Гренель в тот самый момент, когда я выхожу на площадь Инвалидов. Там так много народа, что в первое мгновение я опасаюсь, что все еще не закончилось и тело императора еще не провезли. Но это просто-напросто толпа, которую отогнали назад национальные гвардейцы. Я показываю мой билет на первую трибуну и миную заграждения.

Эти трибуны представляют собой огромные помосты, занимающие все прекрасные газоны площади. Их по три с каждой стороны.

В момент моего прибытия стены правого помоста еще скрывают от меня площадь. Я слышу потрясающий и мрачный звук. Можно подумать, что бесчисленные молотки в такт стучат по доскам. Это сто тысяч зрителей, набившиеся на трибуны и замерзшие на ветру, топают ногами, чтобы согреться в ожидании кортежа.

Я поднимаюсь на трибуну. Передо мной предстает не менее странное зрелище. Женщины, почти все обутые в огромные сапоги и прячущиеся под вуалями, как певицы с Нового моста², исчезают под грудами мехов и шуб. Мужчины кутаются в экстравагантные шарфы.

Площадь украшена и хорошо, и плохо. Скаредность в сочетании с грандиозностью. С обеих сторон проспекта два ряда огромных героических фигур, бледных под этим холодным солнцем, производят достаточно хороший эффект. Кажется, что они сделаны из белого мрамора. Но этот мрамор изготовлен из гипса. В глубине, напротив Дома инвалидов, бронзовая статуя императора. Эта бронза тоже из гипса. В промежутках между статуями полотняные, достаточно безвкусно разрисованные и позолоченные колонны поддерживают декоративные вазы, увенчанные пламенем, в настоящий момент полные снега. За статуями – трибуны и толпа, между статуями разбросана национальная гвардия, над трибунами возвышаются мачты, на которых развеваются великолепные трехцветные вымпелы.

Это все выглядит как главный вход в гостиницу, украшение которого не успели вовремя закончить. Над решеткой наметили что-то вроде погребальной Триумфальной арки из разрисованного полотна и крепа. Ветер играет с ней, как со старым бельем, развешанным на слуховом окошке лачуги. Ряд голых и совершенно сухих мачт, поднявшихся над пушками, издали похож на спички, которые маленькие дети втыкают в песок. Между мачтами колышется тряпье, имеющее притязание называться черной, усеянной серебряными звездами обивкой. В глубине – Дом инвалидов с его павильоном и крепом, кажущийся заледенелым от металлических отблесков, окутанный дымкой, являет мрачное и великолепное зрелище.

Полдень.

Пушка отеля стреляет каждые четверть часа. Толпа переминается с ноги на ногу и стучит подошвами. Тут и там прогуливаются жандармы, переодетые в горожан: их выдают шпоры и воротничок униформы. Напротив меня луч ярко освещает достаточно уродливую статую Жанны д’Арк, держащую в руке пальмовую ветвь, которой она, кажется, заслоняет глаза от солнца.

В нескольких шагах от статуи разведен огонь, чтобы национальные гвардейцы могли согреть ноги.

Время от времени военные музыканты занимают оркестровую площадку, устроенную между двумя трибунами с противоположной стороны, исполняют там похоронный марш, затем поспешно спускаются и исчезают в толпе, чтобы через какое-то время появиться вновь. Они оставляют фанфары ради кабачка.

Уличный торговец бродит по трибуне, продавая кантилены³ за одно су и описания церемонии. Я покупаю две таких бумажки.

Все глаза устремлены на поворот набережной д’Орсе, откуда должен появиться кортеж. Холод усиливает всеобщее нетерпение. Черно-белый пар поднимается тут и там над туманными просторами Елисейских Полей, и слышатся отдаленные взрывы.

Вдруг гвардейцы национальной гвардии хватаются за оружие. Какой-то адъютант галопом пересекает проспект. Оцепление выстраивается. Рабочие приставляют лестницы к колоннам и начинают разжигать огонь в огромных вазах. Раздается громкий артиллерийский залп. Густой желтый дым, прорезаемый золотыми молниями, заполняет каждый уголок. С моего места видно, как заряжают две старинных, украшенных орнаментом пушки XVII века. Кортеж приближается.

Половина первого.

В конце площади, обращенном к реке, появляется двойной ряд конных гренадеров. Это жандармерия Сены. Это начало кортежа. В этот момент солнце исполняет свой долг и появляется во всем своем великолепии. Сейчас месяц Аустерлица.

Вслед за меховыми колпаками жандармерии Сены появляются медные каски муниципальной гвардии Парижа, затем красиво развевающиеся на ветру трехцветные вымпелы ландскнехтов. Трубы и барабаны.

Напротив меня какой-то человек в синей блузе с риском сломать себе шею карабкается по внешней стороне трибуны. Зритель в белых перчатках видит его и не протягивает руки, чтобы помочь. Человек, однако, взбирается на трибуну. Кортеж, состоящий из генералов и маршалов, выглядит великолепно. Солнце, освещая кирасы карабинеров, зажигает у них всех на груди ослепительные звезды. Гордо и степенно проходят три военных школы. Затем, как будто они идут в бой, появляются артиллерия и пехота. На задней оси пушек запасные колеса, а на спинах солдат – ранцы. На некотором отдалении обильно украшенная и позолоченная солнцем большая и выполненная в довольно хорошем стиле статуя Людовика XIV с удивлением смотрела на эту напыщенность.

Появилась национальная гвардия на лошадях. Раздался осуждающий гул толпы. Они, однако, довольно прилично держали строй. Но эта войсковая часть не покрыла себя славой и непонятно как затесалась в подобный кортеж. Раздался смех.

Я слышу следующий диалог:

– Смотри-ка! Вон тот толстый полковник! Как забавно он держит саблю!

– Что это такое?

– Это Монталиве⁴.

Теперь в тени этого серого неба, держа ружья, как удочки, проходили нескончаемые легионы пешей национальной гвардии. Конный национальный гвардеец роняет свою шапку и какое-то время продолжает скакать с голой головой, сильно рассмешив галерею, то есть сто тысяч человек.

Время от времени кортеж останавливается, затем продолжает движение. Заканчивают зажигать огонь в вазах, и они пылают между статуями, как огромные кружки пунша.

Внимание удваивается. Вот и черная с серебряным фризом карета корабельного священника Ля Бель-Пуль⁵. Внутри можно мельком увидеть облаченного в траур священника. За ней следует большая обитая черным бархатом карета комиссии Святой Елены⁶. Обе запряжены четверкой лошадей. Вдруг с трех сторон стреляют пушки. Этот тройной залп производит великолепное впечатление.

Вдалеке барабаны бьют приветствие. Появляется колесница императора.

В тот же момент выглядывает солнце, до сих пор скрывавшееся за тучами. Это производит необычайный эффект.

Вдалеке на серо-рыжем фоне деревьев Елисейских Полей, сквозь большие, белые, похожие на призраки статуи можно увидеть, как в дымке, залитая солнцем, движется золотая гора. Пока еще можно различить лишь яркое свечение, которое отражается на всех поверхностях колесницы, то как звезды, то как молнии. Громкий гул толпы сопровождает ее появление.

Можно подумать, что эта колесница влечет за собой приветственные возгласы всего города, как факел несет свое пламя. В тот момент, когда колесница поворачивает на авеню де л’Эспланад, она останавливается на мгновение перед статуей, установленной на углу проспекта и набережной. С тех пор я удостоверился, что это была статуя маршала Нея. В тот момент, когда появился катафалк, была половина второго.

Кортеж вновь трогается в путь. Колесница движется медленно. Начинают вырисовываться ее формы.

Вот верховые лошади маршалов и генералов, держащих ленты балдахина императора. Вот двадцать шесть легионеров унтер-офицеров, которые несут стяги двадцати шести департаментов. Нет ничего красивее этого каре, над которым колышется лес знамен. Можно подумать, что это движется поле гигантских георгинов.

Вот белая лошадь, с ног до головы покрытая фиолетовым крепом, в сопровождении камергера в расшитых серебром одеждах небесно-голубого цвета; ее ведут два лакея в зеленых с золотыми галунами ливреях императора. По толпе пробежал шепот:

– Это боевой конь Наполеона I.

Большинство твердо верило в это. Если только этот конь хотя бы два года служил императору, ему должно было бы быть тридцать лет, а это почтенный возраст для лошади.

В действительности это старая добрая лошадь-статист, которая вот уже лет десять играет роль боевого коня на всех торжественных военных похоронах.

Но на спине этого подставного коня настоящее седло Наполеона, в котором он сражался в битве при Маренго. Достаточно изношенное бархатное малиновое седло с двойным золотым галуном.

Вслед за лошадью шествует колонна из пятисот моряков с Ля Бель-Пуль. Большинство из них – молодые люди. Они одеты в боевую форму, с круглыми блестящими шляпами на головах, пистолетами за поясом, абордажными топорами в руках и короткими саблями с отполированными клинками и широкой рукояткой на боку.

Залпы продолжают раздаваться. В этот момент в толпе рассказывают, что этим утром первый пушечный выстрел оторвал ноги муниципальному гвардейцу. Орудие забыли почистить. Добавляют, что на площади Людовика XV повозка раздавила человека.

Колесница теперь уже совсем близко. Прямо перед ней идет командный состав Ля Бель-Пуль с принцем де Жуанвилем верхом на лошади во главе. Принц де Жуанвиль носит бороду (светлую), что, как мне кажется, противоречит уставу военных моряков. Он впервые надел ленту офицера ордена Почетного легиона. До сих пор он фигурировал в списках ордена только как шевалье.

Когда колесница проезжает мимо меня, на ее пути возникает какое-то неожиданное препятствие, и она на несколько минут останавливается между статуями Жанны д’Арк и Карла V.

Я могу любоваться ею в свое удовольствие. Вид воистину величественный. Это огромная масса, целиком покрытая золотом, пирамидой возвышающаяся над четырьмя поддерживающими ее золотыми колесами. Сверху донизу ее покрывает фиолетовый креп, усеянный пчелами⁷. Под ним можно различить достаточно прекрасных деталей: орлов на основании колесницы, четырнадцать Побед, несущих на золотом столе изображение гроба. Настоящий гроб не виден. Его поместили в основание колесницы, что несколько ослабило эмоции. Именно в этом серьезный недостаток колесницы. Она скрывает то, что хотели бы увидеть, чего требовала Франция, чего ждет народ, что ищут все глаза, – гроб Наполеона.

На фальшивом саркофаге поместили императорские регалии: корону, шпагу, скипетр и мантию. На позолоченных желобках, разделяющих Победы и орлов, несмотря на несколько облупившуюся позолоту, отчетливо видны стыки еловых досок. Еще один изъян. Это золото – всего лишь видимость. Ель и папье-маше – вот реальность. Я хотел бы подлинного великолепия для императорской колесницы.

Впрочем, эта скульптурная композиция не лишена стиля и благородства, хотя и колеблется между ренессансом и рококо.

Две огромные связки знамен, захваченных у всех наций Европы, колыхаются впереди и позади колесницы.

Нагруженная колесница весит двадцать шесть тысяч ливров. Один только гроб весит пять тысяч ливров⁸.

Нет ничего более поразительного и более великолепного, чем упряжка из шестнадцати лошадей, которые везут колесницу. Это исключительно сильные животные, украшенные до самого крупа белым плюмажем и с головы до ног покрытые попонами из золотого сукна, из-под которых видны только их глаза. Это придает им какой-то ужасный вид лошадей-призраков.

Слуги в императорских ливреях ведут под уздцы эту великолепную кавалькаду.

Зато достойные и уважаемые генералы, несущие ленты балдахина, выглядят совершенно не фантастично. Впереди идут два маршала, невысокий одноглазый[76] герцог де Реджо слева, граф Молитор – справа. Сзади справа – адмирал, толстый жизнерадостный моряк барон Дюперре, слева – генерал-лейтенант, постаревший, сломленный, истощенный, благородный и прославленный граф Бертран. Все четверо с красными орденскими лентами через плечо.

Говорили, что в колесницу должны были быть впряжены только восемь лошадей. Это символическое число, имеющее определенное значение в церемониале. Семь и девять лошадей – это транспортное средство; шестнадцать – ломовые дроги; восемь – для императора.[77]

Зрители на трибунах прекратили стучать ногами, чтобы согреться, только когда траурная колесница проехала мимо них. В этот момент молчали только ноги. Чувствуется, как великая мысль пронзает всю толпу.

Я, однако, недоволен. Не слышно никаких приветственных возгласов. Я снимаю шляпу, никто не следует моему примеру. Я вынужден крикнуть «Шляпы долой» дюжине парижских буржуа, стоящих передо мной. Только тогда они обнажают головы. Такое поведение, возможно, объясняется временем года. Очень холодно, они, и правда, очень замерзли.

В этот момент зритель, прибывший с Елисейских Полей, рассказывает, что народ, подлинный народ действовал совершенно иначе. Буржуа с трибун – это больше уже не народ. Народ крикнул: «Да здравствует император!» Он хотел распрячь лошадей, чтобы самим везти колесницу. Группа людей из пригорода встала на колени. Мужчины и женщины целовали креп саркофага.

Имел место следующий политический диалог:

– Долой Гизо! – кричал один.

– И долой Тьера! – отвечал другой.

– А что тебе сделал Тьер? – спрашивает первый. – Что ты от него хочешь? Его ведь сместили.

В то странное время, в которое мы живем, сапожник завидует премьер-министру.

Колесница вновь трогается в путь, барабаны бьют, пушечные залпы усиливаются. Наполеон приближается к решетке Дома инвалидов. Без десяти два.

Вслед за катафалком в гражданской одежде идут все бывшие слуги императора. За ними солдаты его гвардии в их прославленной форме, уже странно выглядящей в наших глазах.

Остальной кортеж, состоящий из армейских полков и национальной гвардии, сейчас, как говорят, находится на набережной Орсе, на мосту Людовика XVI, на площади Конкорд и на Елисейских Полях, вплоть до Триумфальной арки на площади л’Этуаль.

Колесница не въезжает во двор Дома инвалидов, поскольку решетка, сооруженная Людовиком XVI, слишком низка для нее. Она сворачивает направо, видно, как моряки достают гроб и вносят его во дворец. Они во дворе.

Зрелище закончилось для тех, кто наблюдает снаружи. Зрители поспешно и с громким шумом спускаются с трибун. Группы людей останавливаются перед объявлениями, развешанными на досках, на которых написано: «ЛЕРУА, ВЛАДЕЛЕЦ КАФЕ, улица Серп, рядом с Инвалидами. – Изысканные вина и горячая выпечка».

Теперь я могу рассмотреть украшения проспекта. Почти все эти гипсовые статуи отвратительны. Некоторые из них просто смешны. Людовик XVI, который издали казался впечатляющим, вблизи выглядит гротескно. Макдональд вылитый он, Мортье тоже. Ней был бы похож, если бы лоб не был таким высоким. В результате, стараясь изобразить маршала задумчивым, скульптор сделал его чрезмерным и смехотворным. Голова слишком большая. По этому поводу рассказывают, что в спешке плохо сняли размеры для статуи. Скульптор изваял ноги маршала Нея непомерно большими. Что же сделали служители искусства? Они отпилили у статуи в районе живота кусок дюймов двенадцать шириной и кое-как склеили оставшиеся части.

Раскрашенный под бронзу гипс, из которого была сделана статуя императора, потускнел и покрылся пятнами, что делает императорскую мантию похожей на старую зеленую саржу, покрытую заплатками.

Это напоминает мне – так странно взаимосвязаны мысли – что этим летом у месье Тьера я слышал, как камердинер Наполеона Маршан рассказывает, что тот любил старую одежду и шляпы. Я понимаю и разделяю эту любовь. Для мыслящего мозга невыносима теснота новой шляпы.

– Император, – говорил Маршан, – привез из Франции три сюртука, два редингота и две шляпы. С этим гардеробом он прожил на острове Святой Елены шесть лет. Он не носил форму.

Маршан добавил и другие любопытные детали. В Тюильри император часто внезапно менял костюм. В действительности в этом нет ничего удивительного. Обычно император был одет в штатское, то есть в белые казимировые панталоны, белые же шелковые чулки и туфли с пряжками. Но там же в соседнем кабинете у него всегда была пара высоких ботфорт на белой шелковой подкладке. Когда случалось что-то неожиданное, и император должен был сесть в седло, он скидывал туфли, надевал ботфорты и форму, и вот он уже военный. Затем он возвращался, снимал ботфорты, снова надевал туфли и становился штатским. Белые панталоны, чулки и туфли всегда служили ему только один день. На следующий день эта императорская одежда доставалась камердинеру.

Три часа. Артиллерийский залп возвещает, что в Доме инвалидов только что закончилась церемония. Я встречаю выходящего оттуда Б… Вид гроба произвел невыразимое впечатление. Слова были простыми и в то же время величественными. Принц де Жуанвиль сказал королю:

– Сир, я представляю вам тело императора Наполеона.

Король ответил:

– Я принимаю его от имени Франции.

Затем он сказал Бертрану:

– Генерал, положите на гроб славную шпагу императора. – И Гурго, – Генерал положите на гроб шляпу императора.

Реквием Моцарта не произвел большого впечатления. Прекрасная музыка, но уже устаревшая. Увы, музыка старится. Это едва ли искусство.

Катафалк был закончен только за час до прибытия гроба. Б… был в церкви в восемь часов утра. Она была только наполовину задрапирована. В ней было полно лестниц, инструментов и рабочих. Тем временем толпа прибывала.

Попытались прикрепить большие позолоченные пальмовые ветви высотой пять-шесть футов на четырех углах катафалка. Но после того, как их установили, оказалось, что это выглядит весьма посредственно. Тогда их сняли.[78]

Что до остального, Б… возмущен. За трибуной палаты поместили депутатов. Шестиклассников выпороли бы, если бы в столь торжественном месте у них были одежда и поведение этих господ. Кроме одной-единственной серьезной и торжественной группы, сохранявшей тишину, почти все вели себя непристойно. Большая часть присутствующих осталась в шляпах до того самого момента, когда они подошли к самому гробу. Некоторые даже, воспользовавшись темнотой, ни на секунду не обнажили головы. Однако они находились перед королем, перед императором и перед Богом, то есть перед величием живым, величием почившим и величием вечным. Месье Ташеро, в застегнутом на все пуговицы рединготе, растянулся сразу на пяти сиденьях, головой к арке и ногами к гробу Наполеона. Другие ходили взад и вперед, взбирались на сиденья, перешагивали через ограждения и лорнировали женщин. Перед прибытием гроба месье Ташеро разглагольствовал о том, как он возмущен тем, что его заставили прибыть сюда заранее. Он почти сказал, как Людовик XIV: «Мне чуть было не пришлось ждать». Он добавил еще кучу остроумных вещей:

– Это только священники; когда это будет Господь Бог, вы меня известите, я сниму шляпу. Я согласен с Берье, который в тот день, когда в палате объявили о Наполеоне, сказал Тьеру: «Это хорошая шутка, но это шутка», и т. д.

Месье Шоанбюр рассказывал анекдоты: по слухам, мадам Аделаида руководила королем. Казимир-Перье ненавидел мадам Аделаиду. Однажды, когда он рассердился на палату депутатов, которая стесняла его, и когда он дошел до того, что пожалел о временах абсолютной монархии, Тьер сказал ему:

– Мой дорогой Перье, вот в двух словах разница между абсолютной королевской властью и конституционным правительством: выносить палату или выносить мадам Аделаиду. Что вы выбираете?

Казимир-Перье помолчал секунду, а затем сказал:

– Черт! Ишь, куда хватили! Палату!

Это напомнило мне о том, что Тьер однажды сказал мне самому:

– При старом режиме нужно было, чтобы министр нравился мадам де Помпадур, при этом нужно, чтобы он нравился палате. Я предпочитаю иметь дело с моими четырьмя сотнями Фюльширонов, хотя я признаю, что Фюльширон менее хорошенькая женщина, чем мадам де Помпадур.

Месье Ланье аплодировал месье Ташеро. Он придумывал каламбуры. Говорили:

– Министерство Гизо оставляет короля без прикрытия, но Луи-Филипп в восторге от этого. Он любит, чтобы видели, как он управляет. При министерстве Тьера король, напротив, был как дрова, распиленные и надежно укрытые.

И далее следует смех⁹.

Месье Изамбер покинул трибуну, отведенную для депутатов, и через несколько минут его увидели в парадном дворе, пританцовывающим с национальной гвардией. Вероятно, чтобы расположить к себе избирателей. Палата пэров вела себя торжественно, достойно и строго.

Король прождал полтора часа в ризнице и час – в церкви. Месье де Ламартин не пришел. Месье Берье – тоже. Месье Тьер во фраке подошел к женской трибуне и оглядел ее, говоря месье де Мальвилю:

– Где дамы?

Месье де Мальвиль ответил:

– Их нет.

Принц де Жуанвиль, который шесть месяцев не видел свою семью, пошел поцеловать руку королеве и радостно обменялся рукопожатиями с братьями и сестрами. Королева приняла его степенно, без излияний, скорее как королева, чем как мать.

В это время архиепископы, кюре и священники пели вокруг гроба Наполеона Requiescat in pace.

Таким образом, императору устроили три разных встречи. Народ на Елисейских Полях встретил его благоговейно, буржуа на трибунах де л’Эспланад – холодно, депутаты в Доме инвалидов – вызывающе.

Кортеж был красивым, но в глаза бросалось, что он был исключительно военным, что было достаточно для Бонапарта, но не для Наполеона. Все органы государственного управления должны были там присутствовать, хотя бы представленные их депутатами. Во всяком случае, было очевидно, что правительство проявило крайнюю небрежность. Его торопили покончить с этим. Филипп де Сегюр, следовавший за колесницей как бывший адъютант императора, рассказал мне, что в Курбевуа, на берегу реки в тот день, в четырнадцатиградусный мороз в восемь часов утра, не было ни одного обогреваемого места ожидания. Эти две сотни благородных старцев из бывшего императорского дома вынуждены были полтора часа ждать в подобии греческого храма, продуваемого со всех сторон.

Та же небрежность была проявлена по отношению к пароходам, которые везли тело императора из Гавра в Париж. Однако это путешествие было восхитительным благодаря серьезному отношению прибрежного населения. Тем не менее ни один из этих пароходов не был надлежащим образом оборудован, съестных припасов не хватало. Не было кроватей. Отдали приказ не покидать судно. Принц де Жуанвиль должен был спать двадцатым в общей комнате на столе. Другие спали внизу. Устраивались на полу, немногим посчастливилось найти местечко на скамьях и стульях. Казалось, что власти попросту раздражены. Принц громко жаловался: «В этом деле все, что исходит от народа, – велико, все, что исходит от правительства, – мелко».

Направляясь к Елисейским Полям, я перешел через подвесной мост, заплатив за это. Что было настоящей щедростью с моей стороны, так как толпа, заполнявшая мост, уклонилась от уплаты.

Полки и легионы еще сражаются на авеню де Нейи. Весь проспект украшен или скорее обезображен ужасными гипсовыми статуями знаменитостей и увенчанными позолоченными орлами триумфальными колоннами, нетвердо держащимися на пьедесталах из серого мрамора. Мальчишки развлекаются тем, что проделают дыры в этом «мраморе», который на самом деле изготовлен из холста.