Поломанные Константы Крыховецкая Ирина

– Пойдешь, поспишь? – женщина кивком головы указала на входную дверь у него за спиной.

– Нет, спасибо тебе, мне дальше идти нужно, жену искать.

– Жену искать? – из-за спины раздался крепкий мужской голос. Иван обернулся. Мужчина, чуть постарше напоившей его отваром женщины.

– Иван, – представился парень.

– Слава, а это моя жена, Марфа, – кивнул Слава в сторону невысокой женщины, – так тайга дальше непроглядная, куда же искать пойдешь, в тайгу зимнюю?

– Нет там твоей жены, – заговорила Марфа, – там только враг твой.

– Это кто же? – усмехнулся устало Иван.

– Охотник Полярный, Ванечка, – ответила Марфа, – сражаться за нее он будет. Нелегко Северную Сову поймать.

Ванечка вздрогнул и поднялся на ноги.

– Тем более пойду, – упрямо сказал он, – моя жена, никаких охотников нам не надо.

– Да не тебе это решать, касатик, – улыбнулась холодно темноволосая Марфа, и льдинки сверкнули в ее глазах. – Охотник он – Макоши помощник, огонь разжечь в ледяном сердце может.

– Какой еще огонь? – переспросил Иван.

– Тот, что ты затушить сумел, да на растерзание зиме лютой отдал. Жена она тебе была. Так та решила, кто Благо и Милость нам дает. Да слово лишь – жена. Человек ты, значит любить уметь должен. Вот если бы за любимой ты шел… А жена дело наживное. Любовь здесь ищут обычно, дивную, зачарованную. Лишь за этим приходят в недоступные и холодные края.

– Пойду я, – нахмурился Иван, – спасибо вам за слова и отвар.

– Не успокоил тебя отвар мой, – покачала головой Марфа, – знать, идти тебе за ней всю жизнь…

– Постой-ка, Ваня, – позвал его Слава, – лишь ружье возьму да с тобой пойду. Не по душе мне все это… Не по душе.

– Куда ты, касатик? – казалось, Марфа удивилась, но холодные глаза ничего не выражали.

– Любовь, – повторил Слава, – понять я ее, Марфа, попытаюсь, чай не просто так весь мир из-за тебя бросил…

Они уходили все дальше и дальше, а Марфа сузившимися глазами смотрела им в спину, странным образом преображался ее наряд, тонким, белым да кружевным становился. Закружила вокруг нее позема, ласковым щенком касаясь тонких рук. И незаметно – медленно – стала подниматься Марфа над землей, над огромным заснеженным миром, зачарованным и тайным. И только снег крупными хлопьями, да ее шепот пронесся над холодным миром: «Марииияяааа!!! Идии ко мнееее!!!»

Марья вздрогнула и проснулась. Алексея в избушке не было. Знать, за добычей пошел, знать, и он ее бросил, уж не померещилось ли ей, что теплело в душе и боли не было, когда Охотник ее своими губами горячими касался да слова опасные, обманом обернувшиеся говорил? Северно как за окном, просторно, пушисто. Снега сколько, сердце остывает – радуется…

Птичкой выпорхнула Марья из маленького домика, где прожила с Алексеем много дней. На волю, на волю заспешила. Куртка легкая южная нараспашку, и как радуется морозу тело, и как устало сердце от накала. Парить, лететь хочется. Рык раздался, остановилась Марья. Волк, огромный белый, умными глазами желтыми разглядывал ее.

– Не стой, наследный княже, – вдруг само собой вырвалось у Марьи, – веди меня, куда надобно!

И волк, развернувшись, побежал в лес, время от времени останавливаясь и дожидаясь Марью.

Вернулся Алексей, дичь в угол дома бросил, темнее тучи стал, лишь глаза синие словно молнии сверкнули, из дома выходил, даже дверь не прикрыл – растащите все северные ветры, в погоню ушел Полярный Охотник, за любимой в глушь таежную.

– Опоздали мы, Аннушка, – огорчилась Наташа, кивая на замерзший и засохший цветок у Шаман-Камня. Видишь, не успели. И Марья пропала.

– Тайга, глубокая какая, – вздохнула Анна, – столько пройти и зря.

– Ну почему зря, голубоньки? – Анна и Наташа обернулись. Неужто Одетта Юрьевна?

– Да не Одетта я, – покачала головой бабушка, – сестра я ее буду. А ты, видимо, деточка, – Аннушка? Учительница Антошеньки Торина моего?

– Вы бабушка Антона? – удивилась Анна. – Дивно, за тысячи километров такие совпадения и встречи.

– Пойдемте ко мне, девоньки, – улыбнулась бабушка, – скоро сын с охоты вернется, обед вкусный ждет нас. Идемте! Меня Бабушкой Северной кличут.

– А имя?

– А зачем оно? Северная Бабушка, так и зовите…

В уютном домике Северной Бабушки было тепло, весело трещал огонь в искусно расписанной печи, пахло пекущимся хлебом да душистыми отварами. Связки трав да ярких соцветий висели под потолком у печи, расписная посуда да меховые накиды на полу, печи и резных стульях.

– Красиво как… самобытно, – прошептала Наташа, – и до дома родного недалеко.

– Садитесь, девоньки, за стол, греться будем, немного лета пустим да поговорим.

Анна и Наташа, накормленные Северной Бабушкой, обласканные теплом приветливого очага, наконец-то расслабились, впервые за прошедший месяц пути и поиска.

– Ты вот что, Аннушка, – заговорила бабушка, – ты теперь к Царь-горе, к цветку Вихрюте три ночи ходи. О горе своем женском ему рассказывай. И коли зацветет он к утру третьего дня, знать, большую любовь вы ищете в наших краях, рви его да неси в дом. Отвар сделаем, чтобы всем вам хватило по глотку.

В комнату вошли.

– Сынок, а у нас гостьи, от Одетты.

Мужчина того же возраста, что и Слава, отметила про себя Аннушка. Моложавый, красивый, статный, словно крылья у него за спиной, не ссутулится даже.

Поклоном головы поприветствовал женщин, и сел рядом за стол.

– Что ищете в наших краях? – обратился к обеим.

– А что за вещь такая у тебя в варежке? – спросил Наташу.

– У меня? – Наташа поднялась со стула и, подойдя к своим вещам, проверила варежки.

Вытащила обрывок бумаги.

– Как он здесь оказался, он же у Одетты Юрьевны оставался, – удивилась она, – это мы в прошлом году с подругой нашли чуть подальше от здешних мест, когда пересеклись с чудесами. Про Азазелло здесь, ангела.

– Азазелло? – глаза мужчины сверкнули. – Что может быть написано про отверженного ангела на клочке желтой бумаги?

– Да не до конца и написано, – Наташа вернулась за стол, – это Снегурочка, Моряна, нам его зачем-то отдала. Дед ее ругал, метель была сильная.

– Уж дедушка внучку ругать зазря не будет, – вмешалась Северная Бабушка. И сурово посмотрела на Наташу, которая протянула ее сыну обрывок желтого листа, – а подруга твоя где?

– Моряна девочку унесла из дому, – отважно, за Наталью, ответила Анна.

– Моряна? – северная бабушка растерялась. – Знать, не просто так она это сделала… А ты храбрая, Аннушка, собирайся к Вихрюте, идти пора…

Слава и Иван разожгли костер и вели неторопливую беседу. Иван рассказывал о себе, а Слава скупо отвечал на его самоуничто-жающие реплики, внутренне сжимаясь от хлыста его слов, словно бил Ваня не себя, а его, Славину, душу…

«Потерялась… Умудрилась потеряться в такую пору. В заснеженной тайге. Да только же ненадолго в сторону ушла, от скита Алексея, показалось, ручей запел поблизости, удивилась еще. В декабре, на севере, в стужу жгучую? Когда всю воду таежную, сонную, давным-давно сковал мороз? И дивно, словно родное все тут.

Все равно, наваждение это, конечно наваждение. Только костер за деревьями мелькал, разговор был слышен. А теперь ни костра, ни людей, будто морок глаза снегом укрыл. А нет, опять звенит… Странный звон, дивный. Ручей – не ручей, как песня, льдом подернутая.

Говорят, Моряна в этих краях часто кружит, морок напускает, дева холодная, северная. Снегурочка? «Твои следы, в сугробах у реки, как из слюды они тонки. Чуть подморозило, два крошки-озера, и звезды в них дрожат, маня, как огоньки. Возьмешь в ладонь, хотя один твой след, но только тронь. Он просто снег. Он разлипается, но рассыпается. И вот в руке одна вода и следа нет».

Да никак Моряна меня морочит? Песня странная, на жизнь мою похожа. Устала идти, да и деревья все чаще, словно жмутся друг к дружке, не пускают. Сяду, отдохну, да дальше пойду, на песню. Глаза слипаются, да голова кружится, а снег теплым стал, как любимое одеяло в детстве. Холод в душу проник да огнем обернулся, не жалящим, согревающим.

А надо ли искать своих? Надо ли возвращаться, когда земля и снег так греют, небо укутывают, да деревья таежные приют дать готовы? Вон и песня Моряны все яснее и звонче…»

– Что в доме моем делаешь, Сова? – голос насмешливый, только что певший песню чудную, холодную и родную. Наряд белый, узорчатый, домотканый. Моряна взгляд поймала.

– Нравится? Мое рукоделие.

– Красиво, на вьюгу узор похож, – согласилась молодая женщина, сидевшая под деревом.

– Угадала, вьюга это. Не замерзла ли? – опять рассмеялась колким снегом Моряна.

– Да нет, – улыбнулась женщина в ответ, – тепло у тебя в доме, уютно. Уходить не хочется. К другим холодам привыкла, куда более сильным.

– Не хочется? – Моряна почти удивилась. – А снежинки мои душою чувствуешь?

– Конечно, чувствую, теплые, родные…

– Да и давно в твоей жизни так? – Моряна оказалась рядом, словно и не стояла в буравчиках снежных.

– Давно, Моряна, давно, – откликнулась женщина, – словно и не было меня никогда. Ни солнца южного в детстве, ни тепла человеческого.

– Эх, девка, – вздохнула Моряна, – молодая да пригожая, далеко же ты забралась-то от дома родного, от сердца своего. В пору-то новогоднюю. Желание хоть загадай, как положено.

– Хорошо, – вымученно улыбнулась женщина, – не забралась я, а работа у меня такая странная.

– Не твоя это работа, не твоя судьба, ну да поспи. Измотали тебя люди, истрепали и душу твою, и сам Путь твой, коль не понимаешь что, а говоришь упрямо чужое для человеков. Чай в доме моем поспокойнее тебе будет, не потревожит никто, печали во сне пройдут, боль замерзнет. А как проснешься, оттаешь ручьями весенними. Непростой сон мой, непростой.

– Спасибо тебе, Моряна, чудо Северное.

– Мои следы, в сугробах у реки, как из слюды они тонки. Чуть подморозило, два крошки-озера, и звезды в них дрожат, маня, как огоньки. Возьмешь в ладонь, хотя один твой след, но только тронь. Он просто снег. Он разлипается, но рассыпается. И вот в руке одна вода и следа нет. – запела Моряна заговор, доставшийся Марье когда-то по наследству, – чай одного мы Роду, – выдохнула Моряна, – да и наследный княже, – Моряна кивнула в сторону прикорнувшего по соседству волка, – тебя охраняет.

Укутало мир, заволокло, снегом скрыло, в тайну погрузило. Танцевала много тем днем Моряна, с толку сбила, морочила. До ночи буря сильнее поднялась, стены снега над тайгою подвыросли, несколько дней кряду бушевала Северная Стихия, След человеческий заносила. Словно и не приходил сюда никто из людей, словно и не было.

Утром третьего дня заиндевевшими пальцами сорвала Аннушка расцветший цветок, дрожащими руками в дом принесла, заплаканные за три дня глаза болели, спать хотели. Сын Бабушки Северной цветок взял, в лоб по-отечески поцеловал, в сон Аннушка повалилась.

– Зачем это? – спросила удивленная и проснувшаяся Катерина.

– Тсс! – Мужчина улыбнулся Наташе и, смяв цветок, кинул его в кипящую воду на огне, распростав над ним руки. Дивный свет разлился по комнате. Словно еще выше стал при этом сын Северной Бабушки, да неожиданно увидела Наташа, как огромные крылья раскрылись у него за спиной, белые, сильные, красивые.

– Вы… вы… вы… Азазелло! – воскликнула Наташа.

Ангел обернулся и, приложив палец к губам, подмигнул Наталье и, вновь отвернувшись, зашептал что-то над отваром.

– Заклятие нынче снимем, – в горницу вошла Северная Бабушка. – Уж и шаги слышу. Скоро трое в дом этот войдут. И Она, Сама…

Аннушка проснулась от неторопливого говора. За столом сидели все те же люди и еще двое новых гостей. Да это же Иван и… Слава.

– Слава, – прошептала она, натягивая на себя халат и делая робкий шаг к мужу.

– Аня… – Слава нахмурился, – ты опять с партией?

Аннушка замерла, но Северная Бабушка незаметно сунула ей в руки отвар со словами «Разлей всем, но не весь, оставь на треть». Аня послушно разлила из большого чайника в кружки сладковатый и пьянящий по запаху напиток. Ели и пили молча. Даже когда был выпит отвар и странное равнодушие разлилось негой по телу, ничего не произошло.

– Здесь и навсегда! – неожиданно произнесла бабушка. – Прощены и награждены!

Все недоуменно обернулись на нее…

– Пойду я, – вдруг сказала Аннушка, – пора нам, Наташа.

– Куда ты? – встрепенулся Слава, Анна удивленно обернулась на мужа, прочитав в его глазах забытую полыхающую любовь и страсть…

– Тебе же деток побольше, – улыбнулась бабушка Наташе. Да быстрей учебу заканчивай и на север возвращайся, домой. Чай жених тебя твой, рождественник, заждался, да ель волшебную сбереги и подарки ее! – ничего не поняла Наташа, но улыбнулась и поблагодарила.

– А ты прощен, – сказала она Ивану, – только награда твоя тяжка – потеряешь ты любовь тех, кто был твоей семьей…

– Неет… – прошептал Иван, – нет!!! – И выскочил в дверь избушки.

– Ну догоняй, значит, – вслед зашептал Азазелло, – коль Бог прощает, может, и Сову уговоришь, коль обычной женщиной спит она.

Двери с шумом раскрылись, и в ослепительных брызгах снега вплыла похорошевшая Марфа.

– Моряна, – прошептала Наташа, Северная Бабушка протянула ей кружку отвара.

– Выпей, внученька, чай, в дом ко мне за столько веков забрела впервые.

Моряна усмехнулась, но не ослушалась, а стала пить из протянутой кружки.

– Даша… – шепот, из-за которого Моряна уронила отвар.

– Ангел мой… – прошептала она.

Огромные крылья заполнили комнату, и Моряна, взяв Ангела за руку, увлекла его на свет из дома, за собой. Долго люди наблюдали, как кружили в воздухе Ангел и Моряна, пока снег не сокрыл их.

– Домой вам пора, – сказала Северная Бабушка, – а то Одетта волнуется уже.

– Марьюшку не нашли еще! – Наташа закусила губу, и на глаза накатились слезы.

– Зачем искать того, кто найтись не хочет? – удивилась бабушка и хлопнула в ладоши.

По лесу тем временем бежал Иван, сквозь сугробы да леса темные странные, волшебством сиреневым полные. Поскользнулся да упал в снег, а когда лицо поднял – глазам не поверил. Дома он, недоуменно на него Кузенька смотрит, да кот Мартын, будто знает что, урчит да щурится.

– Жди теперь, Ванечка, раз уж так вышло, – раздался голос Одетты Юрьевны, – вспомнит тебя и Кузеньку, вернется.

– Когда? – прошептал Иван.

– А сколько бы годочков ни минуло, может, и Кузеньке уж вдвое больше будет!

Весной, когда снега сходили, деревья лучам солнца пройти не давали, летом еще сильнее гнулись над колыбелью, Моряной сотворенною. Осенью разгибались, а зимой снег теплый пропускали, покрывалом новым укутывавший. Так год миновал…

«Уйдет морок, в чужой во След, спала ты семь годов, как век. Свободной стала, я оберегала, чары все уж поснимала… проснись, Судьба идет с Начала… Да будет так!»

«Песня мне чудилась? Странная, красивая. Никак, Моряна ее пела. Уж и домой пора, холодно здесь как. Вон и костер горит. К костру мне надо. Ноги занемели, руки тоже непослушные…»

– Здравствуй, Марья, – зазвенел мелодичный голос. И Марья, широко раскрыв глаза, увидела перед собой Моряну, потеплевшая улыбка, и Ангел невероятной красоты…

– Азазелло, Даша… – прошептала Марья.

– Роза на тебе Борейская, – кивнула Даша, – знать, не простая ты. Вот, возьми.

И Даша протянула желтый отрывок листа с половинчатым текстом и белый лист, новый, чистый.

– Веточку любую возьми, окончание напиши. Отпусти нас.

– Да я же не умею, – растерялась Марья.

– Можешь, раз Сила Борейская тебя слушает. И она лишь малое, что подвластно тебе. Ты попробуй, девочка.

Несмело Марья отломала прутик от приютившего ее дерева и стала писать…

Спешил Алексей, тайгу прочесывал. Уж и домой пора, уж и самолет ждет, а в который раз возвращается в эти места, сам не свой, покой потерял. Уж и понял давно, что сгинула странная девушка, Моряной обмороченная. А душа все звала в глушь таежную, хоть волком вой. Думал – одиночка, а нет, не за золотом столько прошел он и его рабочие. Любовь нашел, да потерял так же. Люди-то работали, а от него, Алексея, толку не было. Видели подчиненные и молчали, понимали, что если хозяин в тайгу в стужу лютую ушел – опять сердце неспокойно. Опять зовет его что-то, а кто против него пойдет, тому добра не видать.

Снег опять пошел, остановился Охотник, прислушался. Словно крылья гигантской птицы захлопали. Да человек на этих крыльях в искрящемся водовороте снежинок опустился. Расписной высокий туесок ему протянул.

– Там отвар, Алексей, – сказал Ангел, – выпей, а остальное отнеси туда, куда сердце поведет. Да только непростую судьбу выбираешь, испытывать тебя будут, а не пройдешь испытания – исчезнут дары великие.

Алексей послушно отпил, удивленно наблюдая, как вновь расправляет крылья Ангел…

– Вот… – Марья протянула Моряне листок, – все что смогла, даже силы кончились…

Рядом опустился на белоснежных крыльях Азазелло, взял листок и, не глядя в него, стал рассказывать глубоким тихим голосом написанное, отчего Марья вновь провалилась в сон.

«…За любовь мы многие платили, Боги, ангелы, простые человеки, как цветы за страсть к сиянью солнца, что в итоге в тех лучах сгорают…

Меч поднял бесстрашный Азазелло, меч поднял, осмелившись любить. Он пошел против устоев Бога, а за то положено платить. Нибелунги на него напали, сотня их, а он средь них один. Горек, страшен в гневе и несчастен, он такой в бою непобедим… Силой Слова Бога был он скован и низвергнут в каменную башню, где томится в сне и забытьи, многие и многие столетья…

Дочерь скитов с горя речь забыла, когда Бог ее приговорил ко скитаньям чрез все воплощенья, что дано родиться на Земле ей. В век последний свой она отыщет путь, ведущий к той запретной башне, где спит сном забвенья Азазелло…

Сын, родившийся от Азазелло, ангелом уж не был, да и скитами не признан никогда. Имя ему дали Заратуштра, был крылат душой, пророк в словах, Бог ему доверил тайны знаний, истину творить в чужих краях…

Дочерь скитов по пути Сансары очень много бедствий прожила, судьбы, жизни, смерти, всех удары, стойко со смирением снесла. Ей неведомы покой и кров родимый, ей отпущен странницы удел, сквозь века идя за призраком желанным, много кратких жизней прожила…

Вечен поиск, он любви союзник, он историю творит, творит он жизнь, истины неукротимый он попутчик, поиск вечно жив среди людей. Он средь дол Вселенной уж проложен, сколько всяких душ спешат за ним, только поиск вечен, нескончаем, а в конце не то, что мы хотим… Так всегда, насмешка ли то Бога, или наказание за прыть? Если Бог нам что-то запрещает, может запретить нам и любить.

Но Господь Всевышний Богом бы и не был, если бы нас не прощал всегда, если бы, любя нас и страдая, не шел с нами сквозь тьму и года.

…По ступенькам последнего века со свечой ты поднимешься в башню…

вечен поиск, как сон Бытия.

Ты отдашь свою кисть винограда тому, спящему сном бездыханным, ты наполнишь его Сердцем Бога.

Вмиг прозреет твой пленник могучий и возьмет тебя тихо за руку, по шуршащим и мокрым ступеням в час Обвала вы выйдете в юность. И вздохнет он, свободой пьяненный, он почувствует силу былую и увидит дорожку ко звездам. Удивится:

– Что делаешь в граде?

Ты ответишь:

– Тебя откупаю. Сколько можно томиться в незнанье, мироздания дело не терпит…

Поведут вас дорогой соблазнов, предложат вам блестящие камни, но глаза твои к блеску привычны. Молвишь ты:

– Мишура и фальшивка! Я не вижу своих изумрудов, и рубинов твоих я не вижу.

Поспешим, ждут нас светлые звезды!

Но с усмешкой речь спутник отвергнет и возьмет горсть презренного хлама…

И предложат вам много напитков, ты ответишь:

– Они ядовиты! Я не вижу настоя из розы!

Но твой спутник бокал яда выпьет… И явятся вдруг сотни красавиц. Ты прошепчешь:

– Они манекены. Я не слышу биения сердца.

Но твой спутник в ответ рассмеется и уйдет, краской кукол прельщенный. И завянет вдруг синяя роза, отшвырнешь от себя ее в пропасть, а твой лик станет грозным, печальным. Повернешься лицом к вечным звездам и воскликнешь:

– О, Вечное Небо! Я ль его столько лет не искала? Не платила ли жизни на плахе? Но пути в его сердце закрыты. Глух и слеп, и не чувствует вкуса… Променял живой свет на фальшивку, что мне делать? Он всех мне дороже!

И спустится с небес белый ангел и промолвит:

– Скитов вечна дева! Оживи свою синюю розу и отдай ему мысленно в душу. Но высокую цену заплатишь за возврат его сердца и знаний. Это будет твоя нелюбовь, это будет тоской нибелунга.

И потухнет твой взгляд цвета горя, но ты встанешь и вымолвишь тихо:

– Отдаю свою синюю розу, мой настанет конец в мирозданье.

Боль разлуки всегда невозможна, радость встречи неповторима, охранять покой душ очень сложно, но любить просто необходимо. Возвратился назад Азазелло, ищет деву, кричит ее имя, но Божественный промысел скрытен, непонятен, изменчив, как дождь.

Невозможное станет возможным, нелюбовь ведь слабее любви, Бог простил Азазелло и Деву, отпустил нибелунга на волю, вольным сделал их дом и любовь. Тысяч лет искуплений порою нам не кажется страшной ценой, если то, что нас ждет за тропою, есть желание нашей души. Вечный поиск двух душ прекратился, вечный поиск, скрепивший любовь. И Азазелло вновь придет…

– Вот и все, мы свободны, любимая… – улыбнулся Азазелло. – Полетим, ждут нас светлые звезды…

– Я не сняла заклятие с девочки, – прошептала Моряна.

– Знать, нельзя нам, – прошептал Ангел.

– Привет, ты как? – сияющие озерные глаза, живые, тоскующие. И улыбка, грустная такая.

– Да нормально я, – ответила Марья, – а ты кто такой?

– Мимо проходил, песня странная примерещилась, – улыбнулся Алексей, – тебя нашел, думал, замерзла, а ты спишь…

– Сплю? – она удивилась.

– Как сурок.

– Ты меня не подбросишь в город, у меня самолет? – вдруг сказала Марья. – И, кажется, еще столько дел и проблем…

– Какой самолет? Какие дела и проблемы? – улыбнулся мужчина, прижимаясь горячими губами к ее виску. – Не горишь вроде. Это же я, Алексей. Не уходи вот так больше, даже если и покажется, что я не прав был. Сын дома ждет. Если что, то мне скажи, пойму я, не каменный, не ледяной. Люблю я тебя…

…Ночь выдалась холодной и противно липучей. Даже воздух словно приклеивался к коже, отвратительной скользкой и вязкой пленкой. Марья передернула плечами. На ощупь попыталась отыскать плед на кресле и, не найдя, потянулась к выключателю, но сверкающая хрустальная люстра, напоминавшая старинную колесницу, не вспыхнула ослепительным дневным светом.

– Да что за такое! – Марья опять вздрогнула, словно от отвращения. Почти пересиливая себя, двигаясь в темной комнате на ощупь, коснулась руками рабочего стола, на ощупь открыла ящик. Через некоторое время три свечи горели ярко на столе, подобно трем маячкам. Марья выглянула в окно, весь город был погружен во тьму, как океан вне времени и вне пространств, темный, грозный, но полный неожиданных тайн и поворотов судьбы.

Вздохнув, Марья ушла от холодного окна и, взяв свечу, отправилась на кухню. Теплая маленькая кухня приветливо осветилась в уютных отблесках пламени. Закипел чайник, звякнули кружка с блюдцем. Свежий аромат мяты разбавил зыбкую печаль кухни новой нотой, свойственной больше рассвету, а не ночи, и Марья наконец улыбнулась. Тихой трелью запел телефон.

– Я дома, Леша, – прошептала Валентина, – дети уже заснули, – у нас в районе свет выключили. Я при свечах, как в старину, чай пью. Почему ты не успеваешь? Я не поняла, Леш, где ты можешь быть, что не успеваешь домой? Банкрот? Ты? Подожди, не бросай трубку! Объясни мне!!

Но было поздно, лишь гудки за гудками. И еще что-то, неотвратимое, бесповоротно надвигающееся с таким неприятным звуком. Что это? Валентина замерла. Кран. Капал кран. Никогда и ничего не протекало, а кран закапал, что-то случилось, вода?

Тихий стук в двери, Марья бросилась открывать. В проеме, держа в руках огромную свечу, стояла соседка Ольга Генриховна. Лицо пожилой женщины было искажено, губы что-то шепеляво бормотали.

– Я вас не понимаю, Ольга Генриховна… – Марья испуганно прижала пальцы к губам, словно пряча слова.

– Беги, презренная, если сможешь, – зло шептала обезумевшая бабка, – потому что час твой пробил! Ведьма проклятая! Бабка твоя Одетта ведьмой была, ненавижу ее, ненавижу! И тебя ненавижу! И детей твоих ненавижу!

И вдруг шея пенсионерки стала по-змеиному удлиняться, да и сама она стала какой-то более тощей, высокой, слова проклятий превратились в шипение, маленькие близорукие глазки расширились до немигающих вертикальных зрачков на ярком янтарном круге.

– Змея. – заключила Марья и с силой хлопнула дверь. Но входная дверь словно потеряла былую плотность и стала пластилиновой. На ней то и дело стали появляться рельефы змеиных раскрытых пастей и множества ладоней с узловатыми скрюченными пальцами. Входная дверь прогибалась и ухала, шипение слилось с массой других злобных голосов.

– Господи, обереги, ведь не верю ничему я! – отчаянно закричала Марья и швырнула телефон в чудовищную дверь. С отвратительным хрустом и чавканьем телефон исчез в месиве двери. В комнате заплакали разбуженные дети.

И вдруг Марья упала, словно ее толкнули, она обернулась, стена за ее спиной тоже стала мягкой, как пол и потолок. Что-то двигалось, толкалось, прорисовывалось, пыталось напасть.

Детский плач и крики детей: «Мамочка, спаси!» – оглушали, кружили сознание еще больше, но одновременно заставляли двигаться парализованные страхом мысли.

– Молчать! – вдруг закричала Марья, все смолкло кругом. – Лишь я, тишина, дети и Луна! Молчать!

И мир замер. Перестали шататься стены, пол, потолок. Марья поднялась на ноги, прошла в комнату, взяла со стола свечу и, не обращая внимания на крики и плач детей, приблизилась к старинному зеркалу, родовому, вроде как наследию.

– Сейчас, сейчас, мои маленькие, мои любимые, – шептала она, – сейчас я нас всех спасу! Надо успеть, что-то плохое случилось, и она подняла руку со свечой, освещая гладкую поверхность зеркала.

– Явись! – потребовала Марья. И голос ее, полный внезапно появившейся уверенности, не дрожал. – Я не боюсь, – неожиданно, с какой-то тоской прошептала себе Марья, – явись мне, виновник, кем бы ни был ты!

И зеркало калейдоскопом вспышек и огоньков закружилось перед ней, превращая точки в картинки. Зеркальные блики переливались и сливались причудливыми картинами, и Марья зачарованно смотрела на свою первую в жизни ворожбу. Вот ее муж Алексей, вот какая-то сморщенная и укутанная в просторную шаль женщина, муж что-то передает ей в зажатой руке, в кулаке. Это золотая брошь в виде стрелы!!! Старинный бабушкин амулет! Что же ты наделал, как же ты посмел? Амулет был, пожалуй, единственным чудом, в которое верила Марья, и ее муж отдал его. Зачем? Картинка сменилась. Вот Алексей в тихом старинном парке города сидит на скамье и раскрывает серебристый увесистый кейс. Словно чувствуя мысли Валентины, нутро кейса заняло почти все пространство зеркала. Плотные пачки пятисотенных евро доверху заполнили чемоданчик. Неужто продал нас за брошь? Но это было еще не все, из глубины кейса и пачек денег вылез громадный черный паук с огненным рисунком на спинке. Алексей достал портмоне и из него извлек какое-то фото.

– Это же гробовщик! – ахнула Марья, вспомнив описание бабушкой паука. – Что же ты задумал, Леша?

Тем временем Алексей положил листок сверху на деньги, и Марья схватилась за сердце, паук поднял две когтистые лапы над фотографией ее и детей! Это же конец, стоит лишь проколоть фото гробовщику, и человек моментально умирает…

– Нееет! – страшным осипшим голосом прокричала Марья и уронила свечу на ковер, который тут же занялся пламенем.

– Именем Великой Матери, правительницы Инио и жаркой Страны Тюльпанов, Милости Божьей, заклинаю! Я Мария, женщина земная, – отныне иная, жара Матери не познавшая, красы цветов ее не понявшая, отдаю себя земную, прими дар, Мать мира!

– Что хочешь ты взамен, дочь Отца своего? – выдохнуло зеркало.

– Спаси моих детей, умоляю! Возьми меня взамен! Пусть будут они счастливы и спокойны!

– Будь по-твоему, но с этой минуты ты опять дочь Отца своего! – непонятно сказал голос из зеркала, и Марья вдруг увидела в зеркале чудную картину – она сама стоит с косой черной, перекинутой через плечо. За одну руку Кузеньку, сыночка, держит, а другой малышку-дочь прижала к себе. Улыбнулась из зеркала незнакомая Марья, повернулась и пошла прочь с детьми. Жара огня за спиной не почувствовала настоящая Марья. Закричала дико.

– Стой! Стой! Маша? Стой!

– Валентина ты впредь! – обернулась на нее женщина. – А я теперь просто земная женщина. Ох и много ты мне испытаний приготовила, Валентина! Но быть по-твоему, главное – детки мои со мной, и любимый меня найдет…

– Стой!!! – кричала и кричала Валентина, а затем бросилась в комнату детей, не видя, как пламя съело ковер, кресло, как зарницей заполыхали занавески. И то, как испарилась в зеркале незнакомая женщина Марья, как две капли воды на нее похожая, с ее родными кровинками, ее детьми! Потому что ее детей в кроватках не было. На колени упала Валентина, схватила одеяльце детское и зарыдала громко и отчаянно. Отчетливо вдруг поняла Валентина, нет больше прежней жизни, иная началась. Есть в мире теперь две Валентины – одна теперь Марьей зовется да деток ее где-то в иной реальности воспитывает и радуется на них, а другая – она сама, только кто она теперь, Валентина. Проданная мужем, проклятая за обычную колдовскую брошь. может, и нет ее вовсе? Может, лишь Марья и существует, а она, Валентина, всего лишь жертва темной земной волшбы, паука-гробовщика и пламени, сжирающего ее дом. Закашлялась она едким дымом, да без чувств на ковер повалилась.

Тем временем из большого раскаленного от огня зеркала выпрыгнула красно-бурая древняя львица громадных размеров, оглянулась на треснувшее зеркало и, сердито зарычав, пошла прямо в пламени в детскую комнату. Там она нашла Валентину и, обнюхав ее, лизнула щеку.

– Не трогай меня, Чарлет, – Валентина рукой отодвинула морду львицы от себя и снова провалилась в бессознательное. Тем временем Чарлет, аккуратно ухватив женщину зубами, перекинула ее себе на спину и осторожно пошла к окну. Большая круглая луна смотрела на раздувавшееся пожарище. Внизу кричали соседи, выла сирена подъехавшей пожарной машины. Словно не замечая всего этого, Чарлет прыгнула в окно, как сквозь масло пройдя через стекло, а изумленные соседи смолкли, наблюдая за бегущей по небу ввысь громадной кошкой и парящей рядом с ней, из нездешних мест, птицей.

– Да это же Сова! Полярная! – крикнул кто-то из толпы. Эка! Взгляды людей испуганно устремились на покореженные, оплавленные стены дома вокруг окон Валентины.

– Там же Мария с семьей живет! Ну та! У нее еще бабка ведьмой была, никак за ее грех наказание, вон и луна нынче полная!

А круглая луна, к которой стремительно неслись Сова и Чарлет, была лишь таинственным немым свидетелем загадочных событий одиннадцатого февраля две тысячи пятого года, одной из многих реальностей Валентины…..

Вот и утро мягкое, липкое, рассвет странный, словно не родной рассвет. Что же было – вчера? Это трава, высокая трава. В феврале. Что за бред происходит?

– Ммм, – Валентина сжала голову руками, – больно…

Тут же на зов ее голоса из травы выпрыгнула огромная краснобурая львица, села перед Валентиной и с нежным рыком лизнула ее лицо.

– Подожди, Чарлет, – отмахнулась Валентина и неожиданно охнула, попятилась от зверя, – ты что? Что такое?

Львица рыкнула и легла в густую траву.

– Кис-кис-кис, – попробовала Валентина, но Чарлет лишь презрительно сощурилась и проигнорировала Валентину, – ммм, голова-то как болит!