Мания встречи (сборник) Чайковская Вера
– А где же ширма? – деловито спросила гостья. – Ведь должна быть ширма. (Это она, вероятно, усвоила из чтения книг про художников.)
– В смежной комнате диван. Раздевайтесь и ложитесь в позе Данаи. Вы видели рембрандтовскую Данаю?
– Видела в Эрмитаже. Но ее потом сильно попортили.
– Или в позе Олимпии.
– И Мане я знаю. Я читала все книжки о художниках в серии ЖЗЛ. А вас я давно заметила. Видела, как вы то с этюдником, то с картиной из подъезда выходите. Я и брату про вас сказала. Он-то, лопух, ничего вокруг не замечает.
Она шмыгнула в соседнюю комнату. Сол должен был ехать на очередную стройку, но ради такого дела решил задержаться. Может быть, это немного развлечет? И проверит свои возможности. А вдруг ню – его призвание? Он открыл коробку с новой масляной пастелью. Нарисует ее пастелью, а в случае удачи – повторит в масле.
Она лежала чуть боком, вытянувшись на зеленом диване и прикрыв живот розовым платьем. Получилось даже живописно. В ее решимости было что-то бесстыдное или что-то отчаянное. Скорее второе. Дама явно заждалась своего принца и в нетерпении хотела открыть свои прелести хоть кому-нибудь.
В расслабленной позе, в порозовевшем лице было столько желания понравиться, показаться красивой и бывалой. Но ощущалось и что-то жалкое, вульгарно-комичное, от тулуз-лотрековских героинь. И все затопляла такая нерастраченная и никому не нужная чувственность, столько скрытых желаний и разбитых надежд, что он даже посочувствовал бедным российским женщинам средних лет. Никому-то они не нужны!
Работал он с неожиданным увлечением. Резкими линиями и плавными кружениями пастели, оттеняющими эмоциональный безудерж модели. Уж не девица ли она до сих пор?
Галя пришла, как всегда, не вовремя. Окинула взглядом раскрасневшуюся на диване гостью, рисунок на листе и быстро ушла к себе в комнату, не сказав ни слова. Будто застала его с любовницей.
– Вы, надеюсь, тоже Ишакова? – спросил он, когда она влезла в свое броско-молодежное или даже детсадовское платьице.
– Ага. (Так и есть. Не замужем.)
– И тоже русская? – это он спросил из хулиганских побуждений.
– Конечно. Это вы из-за волос спросили? Думали, дагестанка? Так они у меня крашеные…
– Хорошо, хорошо, – заторопился он. – А имя?
– Зовут Нона. Нона Ишакова.
– Так вот, Нона. Я вам этот эскиз пока не отдам. Хочу написать большую картину. А потом отдам эскиз вашему брату.
– Нет, ему не надо! Отдайте мне!
– Я ему обещал.
– Ему совсем ни к чему. Он меня не замечает. В грош не ставит. Называет курицей. Ему не надо. Я мамочке покажу. Она будет рада. Мы с ней живем душа в душу, не то что с Олегом.
– Хорошо, я подумаю.
– А больше не надо позировать?
(Ей, вероятно, очень понравилось.)
Он промолчал. Что-то пробежало по телу, вроде судороги.
– Я, возможно, позвоню, – сказал Сол, отводя глаза. Он уже знал, что обязательно позвонит и сделает это в субботу, когда Галя с Андреем поедет к матери.
Глава 9
Нет, может, ему бросить Галю и жениться на этой курице? Как ее? И имя какое противное – Нона. Что-то очень претенциозное и простоватое одновременно. Но ей подходит. Галя в последнее время была просто невыносима. Проигнорировала его американских девочек. С ним разговаривала истеричным тоном или целыми днями молчала.
Да, она ждет ребенка. Их ребенка. Обычная уловка, когда женщина понимает, что надеяться ей больше не на что и никакой любви больше нет. Тогда и является ребенок в качестве палочки-выручалочки для пошатнувшегося скучного брака.
Он бы ей, конечно, платил. Не оставил бы ее с двумя детьми без помощи. Пришлось бы отдать ей эту квартиру с мастерской и машину.
Но ведь он бы оказался на свободе! Какая свобода, если он тут же хочет жениться на новой «нюшке», собственно говоря, ничем не лучше прежней. Только, может быть, добрее и без глупых творческих претензий. И она его обожает. Это она доказала, прибежав по первому его зову. И какая пылкость, какое нетерпение! И ведь он оказался прав – девица. Лет до сорока (или сколько ей там?) – все девица. Не зря она на него так накинулась. Он и ахнуть не успел, как она уже была в его постели и ждала, как опытная дама. А вышло, что он с ней намучился – ничего не знала, ничего не понимала, боялась, кричала, дико хохотала. Словом, вела себя, как ненормальная. И все повторяла, что давно его высмотрела, и теперь исполнилась ее самая большая мечта. Самая ее неисполнимая мечта исполнилась. И она рыдала, смеялась, целовала его горячими толстыми губами.
– Может, тебе денег надо? – спросил он. Он вовсе не желал ее обидеть. Просто все кругом, а в особенности женщины, хотели от него денег.
– Денег? Вы думаете, я из-за денег? Что я из таких?
– Да ничего я не думаю! – раскипятился Сол. – Просто живете вы вдвоем. Мать – пенсионерка. Брат – псих. Вот я и подумал…
– Нам хватает, – поджав губы, сказала она. – Шеф мне обещал прибавить осенью. Но нам и так хватает. Мы с мамочкой живем скромно. Правда, я покупаю книжки о художниках в серии ЖЗЛ, они дорогие, но я стараюсь не каждый месяц покупать.
Он подумал, что это вторая в его жизни женщина, отказавшаяся от денег. Не стоит ли даже из-за этого к ней присмотреться? Боже, он с ума сошел!
Корова, клуша, глупа, как курица. Правильно ее называет братец-псих. Манерная, с какими-то «женскими», канувшими в Лету лет сто назад причудами. Да ведь он и не влюблен и даже не увлечен! У него ни одной поэтической мысли на ее счет. Только судорога по телу. Он сходит с ума от тесноты своей жизни. Ему хочется простора, свободы, поэзии. Пушкина и Шекспира, а не «Гарри Поттера» (или это детская книжка? Но сейчас и взрослые поглупели). Серьезного чувства, а не интрижки, которую он, по своему обыкновению, готов завершить нелепым браком. Еще одной катастрофой в веренице семейных катастроф…
Раздался телефонный звонок. Оказалось – Лиля. Голос встревоженный.
– Сол, ты не мог бы зайти? Очень надо!
– Сейчас, только переоденусь. А то весь в краске.
Что с ней случилось? Есть светлая точка в его жизни.
Словно Лиля и существует для того, чтобы ему было хорошо. В самой тайной точке души.
Одета, как всегда, нарядно. Глаза, по обыкновению, блестящие и вопрошающие. Но все вскакивает со стула, все куда-то бежит, все взмахивает руками.
– Ну, и что с тобой?
– Ты знаешь, Сол, мне кажется, что он исчез. Снова исчез. Прежде он каждый день звонил. Иногда по два раза на дню. Но уже вторую неделю не подает голоса, а его мобильный не отвечает…
– Это с ним, ты говоришь, бывало?
– Да. Он когда-то ходил за мной неотступно. Но я была замужем и разводиться не собиралась. И в какой-то момент он исчез. Я почти и не заметила. Просто немного странно было – говорил о какой-то немыслимой любви… Я думала, он женился. Но нет. Мы с ним недавно снова встретились случайно на улице. И снова он стал говорить о любви. Что он обо мне все эти годы помнил и тайно следил за моей жизнью.
– Что значит «тайно следил»? – раздраженно спросил Сол. – Что он, агентов нанимал, сыщиков? Что за дичь такая!
– Может, он под окнами стоял? – по-детски спросила Лиля. – Мне иногда мерещилось, когда я была замужем, и знаешь, так несчастливо замужем, что он где-то поблизости…
Сол поморщился, ему показалось обидным, что она говорит все это не о нем, а ведь он все последние годы и в самом деле был поблизости.
– Этот твой чувак мне сразу не понравился, – сказал он. – И вид у него какой-то растерянный. Расслабленный. Кислый. Это человек без обязанностей. Никому не поможет.
– Как ты прав! Как ты верно сказал! – подхватила Лиля. – Ему тяжело любое усилие. Любое включение в обычную жизнь, даже если он влюблен и ищет взаимности. Ему легче стоять в сторонке.
– Под окнами, – буркнул Сол. – Забудь о нем, Лиля! Мы тебе найдем такого раскрасавца! Современного, с бритой лоснящейся черепушкой, громадного роста, с американской челюстью – неправдоподобно белыми зубами!
Лиля рассмеялась.
– Да не нужен мне такой!
И немного помолчав, сказала:
– А ведь себя ты не предлагаешь. А между прочим… От тебя всегда идет такое тепло!
– Как от печки, – нахмурился Сол. – Я не гожусь. И рад бы, да грехи…
Он даже отошел от нее подальше. Она села к столу и опустила голову на руки.
– Я уже ничего не понимаю. Ничего! Прости, но мне некому пожаловаться. Тетушку я стараюсь не огорчать. Да она уже в этом не разбирается – стара. Почему все так нелепо складывается, ну почему?
Его это тоже всегда удивляло. Почему? Ему хотелось повести ее в свои сны. Взять за руку и повести.
Пойдем со мной на вторую территорию – в моем детском лагере сто лет назад. Видишь, сколько тут цветов! Мне кажется, это дикая гвоздика, но я сомневаюсь. Может, ты знаешь их правильное название? У меня от них руки были всегда мокрые и липкие.
Давай соберем букет, а? Ты собирай с того края, а я пойду тебе навстречу. Лиля, сколько здесь солнца, воздуха, как жужжат шмели! Лиля, это – свобода! Погляди, какой у меня огромный букет, а цветов не стало меньше. И никто не запрещает их рвать. Это, наверное, и есть счастье.
Пойдем, я покажу тебе одну картину. Ты ее знаешь, но ее как-то неверно понимают. Всех обманул исторический сюжет. А это история влюбленных. Влюбленных, которым ничего не светит, только трагическая смерть в самом разгаре их любви. Мне всегда казалось, что ты напоминаешь эту девушку с кувшином. Впрочем, все женщины на картине похожи на нее. Художник заметал следы или был одержим этим лицом. А скорее всего – и то и то! Лиля, это такое счастье пройти сквозь жар и бред этой картины, сквозь ее красные, сверкающие, трагические сполохи!
Но это не все.
Мы пойдем с тобой к одному замечательному лейтенанту. Я покажу тебя ему. Ведь он показал мне свою Эдварду. Вы немножечко похожи – капризные, непостоянные, по-детски непосредственные. И гордые. Ужасно гордые…
– Я пошел, – сказал Сол. – Советую тебе поменьше о нем думать и побольше думать о работе. Кстати, ты нашла себе место?
– Место? Нет, не нашла. Завтра хочу пойти в соседнюю школу. Вдруг там нужен преподаватель литературы?
Сол приостановился.
– Так не делается. Ты кого-нибудь там знаешь? Рекомендации у тебя есть?
– Нету рекомендаций. И никого я там не знаю.
Раздался телефонный звонок, и Лиля, вспыхнув, побежала к телефону, но тут же вернулась.
– Реклама.
– Не примут, – заключил Сол, глядя на ее расстроенное лицо. – Тогда возьму тебя к себе подавать ведра с краской. (Не выйдет. Галя не даст!)
– А я верю в удачу! – неожиданно звонким голосом проговорила Лиля. – Вот надену завтра красные туфли на каблуках и пойду!
– Ну, если на каблуках, да еще красные, – то другое дело.
– Сол?
– Ну?
– Я просто так, не обижайся на меня и не обращай внимания на мои глупости.
– Да что ты, Лиля! Я перед тобой, как перед Спинозой. Ты умница, а я блуждаю в потемках. Одна интуиция, как у собаки.
– Сол?
– Да?
– Нет, ничего. Спасибо, что навестил. Вот тебе вкусная шоколадная конфетка.
Он взял конфету и положил в карман куртки.
– Отдам Андрею.
Она хотела чмокнуть его в щеку, но он сердито уклонился.
Вышел. Ноги дрожали. Что это с ней? И зачем она его испытывает? Он тоже не железный!
Глава 10
Срок, как говорится, настал. Сол упаковал портрет, постоял с ним немного в мастерской и вышел на улицу. Лето разгоралось. Солнце еще светило слабеньким светом, но скоро, по обыкновению последних лет, раскалится. Природа не знала пощады, свирепела в ответ на человеческие измены.
Он сел в машину. И снова помедлил, словно забыл, куда ехать. Он и впрямь забыл. Какие-то смутные чувства одолевали. Наконец завел мотор и тронулся. Они договорились встретиться в кафе на Тверской. Он отдаст картину, покупатель – деньги. А пересчитывать их он не намерен. Или попросить положить на его счет в банке?
Банкир уже сидел в кафе, и Сол издалека увидел его холеное лоснящееся лицо. Совершенно спокойное. Что ему этот портрет? Какая-то игра с живой человеческой личностью. Ах, тебе это дорого? Но ты все равно сломаешься, все равно продашь! Какие у него еще могут быть резоны? Не любовь же к живописи?
Банкир оглянулся на Сола и со спокойным важным выражением лица помахал рукой. Слуга явился. Принес добычу. И он сейчас совершит свою сделку. Дьявольскую.
Сол сам не понял, что произошло. Он развернулся, крепче сжал упакованную картину и покинул кафе.
Сел в машину. Сердце выпрыгивало из груди. Кажется, он совершил поступок. Вот уж, должно быть, недоумевает клиент!
Раздался звонок мобильного.
Бешеный шепот.
– Вы что, раздумали? Я сразу понял, что вы не деловой человек, но чтобы уж до такой степени!
– И даже больше! – прошипел Сол в трубку не менее яростно. – Больше, чем вы способны предположить.
Домой! Он едет домой, то есть в свою мастерскую, которая заменяет ему дом.
Поставив в угол упакованную картину, он набрал мобильный Ноны. Та была в это время на службе. Он попросил у нее телефон психованного братца, та удивилась, но дала. Брат тоже был на службе в своем банке, но обещал забежать в обеденный перерыв. Через пятнадцать минут.
– А для чего? – недоверчиво спросил он.
– Узнаете.
Сол уже не сомневался. Он отдаст портрет тому, кому он скрасит жизнь. Бедолаге, от которого отвернулась даже мать.
– Не пробовали с матерью помириться? – тут же и довольно бестактно начал Сол, впустив соседа.
– А, это Нонка нажужжала! – зло пробормотал Олег. – Вы ее меньше слушайте, она вам напоет. И мать с ней в один голос. Все время учат меня жить. Я для них неудачник, простофиля, нюня. Разве правильно, когда мать ни в чем не поддерживает сына?
Сол промолчал. Он тоже считал, что неправильно. Но кто разберется в чужом семейном клубке? Он и сам в своем не может разобраться!
– Зачем звали? – спросил Олег, косясь на дверь. – Говорите скорее. Я пойду хоть что-нибудь съем в кафе. Утром проспал и не успел позавтракать.
Сол показал на стоящую в углу завернутую картину.
– Ваша. Дарю.
– То есть как? – взвился Олег. – Это вы мне портрет дарите? Но я ведь хотел заплатить! Я могу частями…
– Вы, конечно, можете, но и я… Могу я исполнить свой каприз? Не надо мне портить настроение. Надоели мне вечные разговоры и мысли о деньгах. Могу я подарить свою картину? Могу или не могу?
– В принципе, конечно, можете…
– Вот я и дарю.
Олег смутился, просиял, нахмурился. Сделал движение к картине, потом отступил к двери, словно приготовился бежать.
– Это вы из жалости? Из жалости и презрения ко мне, да? Или, может, из-за Нонки? Я догадываюсь, что у вас роман. Скажите мне честно!
– А я всегда говорю честно! Я уже ответил – это мой каприз. Я это делаю не для вас, а для себя. Доказываю самому себе, что еще не стал винтиком.
Он подошел к столу и поймал на плеере нечто афро-американское, бурное и дикое. В самый раз для них.
– Не хотите попрыгать? Вы давно в последний раз прыгали? В школе это называлось – беситься.
И чудо – они, два взрослых, невеселых мужика, запрыгали в диком танце. Олег схватил картину и скакал, прижимая ее к груди.
В разгар танца он вдруг подскочил к окну и стал вглядываться.
– Это, кажется, Лилия Михайловна куда-то пошла, – проговорил он, еще задыхаясь от непривычной встряски. Картину он осторожно поставил рядом с собой, у окна.
– Лиля? Постойте, я возьму бинокль.
Сол взял со стола бинокль и навел его на улицу. И в самом деле увидел Лилю. Она решительным шагом, правда, порой слегка подпрыгивая, шла куда-то в сереньком коротком платьице и в красных туфлях на высоких каблуках.
– Как гусь! – рассмеялся Сол. – И куда ей на каблуках? Она и без каблуков постоянно спотыкается.
Сосед взглянул на него глазами, в которых еще горел восторг, явно не слыша его слов.
– И надо же, опять как совпало! Вы мне дарите портрет, а тут и сама Лилия Михайловна! Благоговею!
– Чушь, чушь! Нормальная женщина. Идет устраиваться на работу в школу. Что вы себе опять придумали? Погодите, погодите…
Сол зачем-то навел бинокль на кусты, росшие вдоль дороги, и ему показалось, что он видит прячущуюся за кустами темную фигуру человека, которого он видел однажды в лифте.
Может, и впрямь наблюдает? Следит за каждым шагом, но издалека?
Сол опустил бинокль. Как много непонятного в мире. И сам он себе не понятен. И его поступки ему не понятны. И что теперь вообще делать? Куда плыть? – как выразился Пушкин.
Сосед открыл окно и перегнулся через него так, что это уже было опасно для жизни. В мастерской загулял веселый ветерок. Музыка продолжала греметь, и Сол снова погрузился в стихию безумного танца, ощутив все свои клеточки и поры, всю свою буйную чувственную энергию и еще какую-то глухую смутную боль, непонятно где. Но если болит, значит, он еще живой?!
Новеллы
Из цикла «Анекдоты из пушкинских времен»
Триптих № 2
Оленина и Змей
В родном Приютные Аннет стало бесприютно. Ей казалось, что родителям невыносим сам ее вид. Да и то сказать, сколько можно испытывать их терпение?! Каждую петербургскую зиму, танцуя вальс или мазурку с очередным воздыхателем, она давала себе зарок: вот за этого выйдет непременно! Но посватавшийся к ней некогда поэт, вероятно, был сам дьявол. Он что-то такое с ней сделал, что скучны ей стали все мужчины!
Вот ведь даже разумнейший дяденька Иван Андреевич предостерегал, подняв кустистые брови. Не иди, мол, Анетка, за этого курчавого. Вертопрах! Повеса! Пиит! И родители к нему не благоволили. И ее сердце к нему не лежало. А вот как станет она сравнивать «вертопраха» с тем, кто танцует с ней мазурку, – и так скучно, так невыносимо скучно сделается! Словно тот «вертопрах» каким зельем ее опоил, чтобы в девах она засиделась, раз за него не пошла.
И наряды Аннет меняла, и прическу, но встретит матушкин придирчивый взгляд или отцовский – сожалеющий – хоть из дому беги! Вот и решила она летом доставить родителям удовольствие и на месяц покинуть Приютино. Пусть узнают, как живется без «милой Анетеньки»!
Покатила в подмосковную усадьбу к своей приятельнице Алине Разумовской, которая давно уж ее зазывала и письмами, и через общих знакомых.
Ехала Аннет без радости. Алина, хоть и была двумя годами младше, уже несколько лет как выскочила замуж за милейшего Ванечку Разумовского, и у нее уже было трое крошек. А Аннет все не везло да не везло! К тому же она боялась, что Алина замучит ее своими крошками. Малолетних детей Аннет не жаловала. В глубине души она сама считала себя малым ребенком. Росту она и впрямь была совсем невысокого, а о маленькой ее ножке «вертопрах» раструбил всему свету.
Но за детьми был уход и присмотр. Над ними тряслись няньки. Их лелеяли родители. А ее, бедную маленькую Аннет, все бросили на произвол судьбы. И судьба принялась ее терзать со странным ожесточением.
Всем казалось, что раз она такая хорошенькая («вертопрах» даже находил ее красавицей), так богата и такого достойного рода, то замуж выйти ей очень просто. И ей все время хотелось крикнуть всем этим тетушкам и двоюродным бабкам, гневно топнув маленькой своей ножкой, что она не виновата! И никогда, никогда она не была той смешной разборчивой невестой, которую так зло изобразил дяденька Иван Андреевич в своей басенке. (Изобразить-то изобразил, а ведь отсоветовал Аннет бросаться в тот зыбкий, манящий, таинственный омут!)
Она бы вышла сейчас ну почти за любого! Но не удавалось! Даже те воздыхатели, которых сама Аннет считала смертельно скучными, покружив возле их дома месяц-другой, куда-то пропадали. И Аннет оставалось гадать, тревожно вглядываясь в венецианское зеркало, она ли в том виновата или просто «планида» ее такая, как говаривала старая нянька Анфиса, перешедшая теперь к детям сестрицы Вареньки. Даже няньку, которая так была привязана к Аннет, и ту у нее отняли!
Заколдовал! Уж точно заколдовал ее тот чернявый, гибкий, мускулистый, с быстрым огненным взглядом, похожий на Змея из сказки, которую в детстве рассказывала им с Варенькой Анфиса. Как проклятый Змей похитил из терема красавицу девицу и, скрутив хоботьем (нянька так и говорила: «хоботьем») ее белое тело, унес за моря и леса в свое логово.
Аннет нравилось слушать эту сказку, и она все просила, чтобы Анфиса повторила. А Варенька слушала вполуха, вышивала гладью полевые цветки и потом так удачно вышла за красавца!
Алина встретила Аннет без лишних сантиментов. Сразу показала ее комнату наверху, спросила о родителях, прошлась с Аннет по прелестной липовой аллее парка и, запоздало восхитившись обдуманным нарядом подруги – светло-сливочным платьем с высоким лифом и кружевной отделкой тонкой ручной работы, – побежала к своим крошкам. На бегу она крикнула, что в распоряжении Аннет молодая лошадка.
Алина показалась Аннет веселой, хозяйственной, цветущей. И Аннет невольно ей позавидовала.
Она решила, не теряя времени, осмотреть окрестности и, усевшись с помощью слуги на лошадку, поскакала по парку. Всадницей она была неутомимой и отважной.
По выезде из парка, там, где дорога сворачивала в березовую рощу, повстречался ей всадник на прекрасной белой лошади. Их лошади, противоположных мастей, почти столкнулись мордами. Оба всадника спешились. И всадник-мужчина, весело поклонившись даме, представился. Это был сосед Разумовских, помещик Михаил Клязьмин. Ведя за собой лошадей и беседуя, они прошлись по цветущей липовой аллее до усадьбы. Впрочем, Клязьмин больше молчал и лишь изредка взглядывал на свою даму, раскрасневшуюся от езды и беседы.
Кое-что Аннет узнать все же удалось. Оказалось, что Клязьмин некогда приятельствовал с «вертопрахом», соревнуясь с ним в умении различать на вкус сорта французских вин. В этом соревновании, как поняла Аннет по отрывочным намекам, Клязьмин был удачливее. Она, потупившись, проговорила, что его приятель делал ей предложение. Клязьмин оживился, даже засвистал что-то из Россини.
– В самом деле? Ну а вы?
Аннет подняла на Клязьмина ясный взгляд, который «вертопрах» сравнивал с ангельским.
– Ах да! – Клязьмин, видно, припомнил светские толки. Мадам Пушкина. Говорят, красавица.
Он засвистал громче и фальшивее. Этот свист был неприличен, но шел ее новому знакомому, как иному идет трубка, а иному – трость.
Аннет вдруг подумала, что Клязьмин ужас как похож на «вертопраха» – чернокудрая голова, не высокий, но очень мускулистый, часто улыбается, скаля белые зубы, весь быстрый, пружинистый, гибкий. Что-то пугающее и одновременно привлекательное в темном быстром взоре, в упругих, как у зверя, движениях. Но «вертопрах» Аннет почему-то не нравился, а Клязьмин просто очаровал. И поблизости не было ни добрых родителей, ни благоразумного дяденьки Ивана Андреевича, чтобы предостеречь ее от этого увлечения.
Гость провел в семействе Разумовских почти целый день. Он с ними обедал и ужинал, еще раза два выезжал с Аннет на верховую прогулку и вечером, переждав грозу, покинул гостеприимных хозяев, поцеловав ручки Алине и кинув рассеянный, но и чрезвычайно внимательный взгляд на Аннет.
Провожая подругу наверх, Алина вскользь заметила, что Клязьмин помолвлен с княжной Оболенской. Сюда приехал приводить в порядок имущественные дела. Аннет не сказала о госте ни слова, а стала расхваливать «милых крошек», которых, признаться, толком не разглядела.
Горничная, застилая ей постель, рассказывала, что сосед-помещик, тот, что сегодня гулял с барышней, по всему, чернокнижник. Слуга сказывал, что барин сидит в своем кабинете и часами смотрит в какую-то трубку, подложив под нее то липовый цвет, то камушек с большой дороги. Да и лошадь у него необычная. Ходит за хозяином, как собака. Горничная рассказывала с увлечением, и Аннет заподозрила ее в особом пристрастии к молодому помещику. Ничто не могло поколебать ее проснувшихся надежд. Помолвлен? Но ведь еще не женат! А слухи о чернокнижии – и вовсе пустые выдумки!
На следующее утро Аннет вынула из саквояжа уже другое платье – на этот раз розовое с белой бахромой на рукавах, но тоже с высоким лифом, как требовала мода. Ей вздумалось пешком пройти до поместья Клязьмина, находящегося в нескольких верстах от Разумовского.
Она добежала до него играючи. Барский дом был мал и неказист, а слуга, выскочивший на ее звонок в колокольчик, был простой деревенский парень. Но все это Аннет скорее обрадовало. Она ведь была богата и могла поправить «имущественные дела» своего избранника.
Хозяин подчеркнуто удивился ее приходу. Сказал, что занимается разборкой бумаг и вообще у него в деревне день расписан. В его тоне сквозила досада. Он не пригласил ее в дом и не показал кабинет с чудесной трубкой – а Аннет так хотелось на нее взглянуть! И ее нарядного розового платья он, кажется, тоже не заметил. Холодность приема Аннет уязвила. Ей по-детски захотелось расхныкаться.
Клязьмин проводил ее до ворот усадьбы. Прощаясь, он пребольно сжал ей ладонь, так что образовалось красное пятнышко. Не то кожа Аннет была столь нежна, не то пожатие столь сильно, но пятнышко сохранялось в течение всего дня. Аннет то и дело подносила руку к глазам и внимательно ее разглядывала. А потом касалась ладонью пылающих щек. Жара ее донимала.
В этот вечер Клязьмин у них не был. Но вечером следующего дня он пожаловал. Муж Алины был в Петербурге. Они сидели в гостиной втроем. Из детской доносились голоса детей и воркование няньки. Алина с Клязьминым увлеченно разучивали какой-то новый романс. Аннет казалось, что она лишняя, но, когда она собиралась уходить, гость каждый раз кидал в ее сторону тот самый рассеянно-внимательный взгляд. И она оставалась. Вечером Аннет предложила Клязьмину прокатиться на лошадях. Он согласился не вдруг, точно ему не очень хотелось. Может быть, он боялся, что невеста узнает о его ухаживаниях?
Они проехались по цветущей липовой аллее. Не от липового ли запаха у Аннет так кружилась голова? Они молчали, точно все уже было сказано. У выхода из парка они спешились. Клязьмин, улыбаясь, пробормотал что-то о приятном вечере. Повернулся уходить, но приостановился, обернулся и, крепко обхватив руками прозрачное в вечернем сумраке личико Аннет, не поцеловал, а словно ужалил ее в губы. Она вскрикнула не то от ужаса, не то от радости. А он тотчас вскочил на свою лошадку и скрылся за деревьями.
Шли дни, а он не появлялся. Аннет перестала спать. Ела за обедом так мало и так рассеянно подносила ко рту ложку, что даже занятая детьми Алина это заметила.
– Аннет! А ты побледнела! С чего бы? Дети, не берите примера с моей подруги! Ешьте больше французских булочек!
Аннет удивляло, что соседа нет так долго. Значит, его сюда не тянет? Сама она томилась и ждала. А ведь ей давно пора было возвращаться! Она решительно не понимала его поведения. На возможного жениха он не был похож вовсе. Но и влюбленного он мало напоминал. В таком случае что значат его странные выходки? Может быть, он хоть немножко, хоть капельку ею увлечен?
Клязьмина не было. А Аннет, в один из дней прогуливаясь в задумчивости по липовой аллее, вдруг увидела родительскую коляску, стоящую возле дома. И тут же кинулась назад, к калитке, за которой начиналась березовая роща, ведущая в имение Клязьмина. Скорее к нему! Он ее спасет!
Сам герой ее дум встретился ей в роще – он неторопливо шел в Разумовское: невысокий, белозубый, мускулистый. В какой-то простой, переливчатого цвета блузе, ладно на нем сидящей. Невыразимо прекрасный! Таким, должно быть, был дьявол, искушающий робких дев, или Змей, уносящий их за тридевять земель!
– Ах, Мишель! Как вы кстати! Я шла проститься!
Она не в силах была скрыть смятения. В это время в траве ей померещилась змея. Ее маленькая головка с хищным жалом мелькнула и скрылась.
– Змея!
Аннет взвизгнула и упала без чувств прямо на руки Клязьмина. Ей мерещилось, что змея обвивает хоботьем ее тело, больно жалит в губы, сжимает грудь с такой яростной силой, что почти невозможно дышать, бьет по ногам чешуйчатым хвостом.
О, такой радости позора, такого счастья унижения, такой сладости безумия не удалось испытать ни одной из робких дев! Только бедной прелестной Аннет в те минуты, пока Клязьмин приводил ее в чувство. Дул ей в лицо, обтирал шею и грудь платком, смоченным в ближайшем ручье.
Очнувшись, она тотчас оглядела свое нарядное платье. Оно было измарано придорожной грязью.
– И часто с вами такие обмороки?
Клязьмин с обычной своей насмешливой полуулыбкой склонился над Аннет.
– Впервые.
Он подал ей руку, и она легко поднялась с травы.
– Вы, Мишель, вы… Змея… Я благодарна… Коляска…
Она расплакалась, по-детски широко раскрывая рот и некрасиво надувая губы. Она уже ничего не понимала. Где явь? Где сон?
Клязьмин отвернулся и засвистал ту же россиниевскую арию. Фальшиво и громко. Аннет тотчас перестала плакать и гневно топнула маленькой своей ножкой.
Он проводил ее до Разумовского. Кучер Еремеич устал ждать и расхаживал по двору, распугивая павлинов, которых Ванечка Разумовский несколько дней как завез в имение.
Прощаясь с Клязьминым, Аннет все пыталась отыскать в его лице хоть капельку огорчения, хоть тень влюбленности! Бесчувственный дьявол! Змей с насмешливыми, наглыми, обворожительными глазами! Она скользнула взглядом по его сильным рукам, которые могли так крепко сжать ее хилую ладошку, по холодно улыбающимся губам, умеющим так больно и сладко ужалить. Ах, ей не хотелось уезжать!
Через час Аннет покинула поместье подруги. Если бы она только знала, сколько томительных лет ей еще до замужества!..
В московском Пушкинском музее хранится бальная туфелька Анны Алексеевны Олениной – неправдоподобно крошечная. Влюбленный поэт, воспевший ее «маленькую ножку», был точен.
Поцелуй
Е. Баратынский
- Сей поцелуй, дарованный тобой,
- Преследует мое воображенье…
Одного русского искусствоведа, по глупой случайности отставшего от туристической группы, колесившей на автобусе по знойным городам Италии, и ожидавшего какой-нибудь недорогой оказии до Болоньи, занесло в небольшой придорожный музей. Служитель, взглянув на его растерянное потное лицо со съехавшими с носа очками и судорожно зажатым в кулаке скромным искусствоведческим удостоверением в синенькой коже, пропустил его бесплатно – жест, который заставил искусствоведа на миг забыть о преследующих его неприятностях.
В музее он почти сразу наткнулся на документ, который прямо касался предмета его научных интересов. Под стеклом витрины лежала записка, написанная на русском языке и посланная в прошлом веке неким князем Мятлевым художнику Андрею Попову. Андрей же Попов входил в круг самого пристального внимания нашего путешественника. У искусствоведа мелькнула безумная мысль, что ему разрешат сделать ксерокс с этой записки. Он спросил служителя, обожженного солнцем до черноты старика-итальянца, нет ли у них копировального аппарата. Спросил по-английски и, с некоторой запинкой, по-немецки. Служитель только приветливо улыбался, показывая свои, а не искусственные зубы, что казалось уже почти противоестественным. Итальянского искусствовед не знал. Опасаясь за судьбу документа (который и в самом деле через некоторое время куда-то исчез), искусствовед переписал содержание записки в свою записную книжку. Записка была делового характера и живописи гениального Андрея Попова не касалась. Тем не менее она оказалась необыкновенно любопытной и поднимала кучу новых проблем.
Князь Мятлев удостоверял художника, что все шесть живописных полотен, посланных из Италии, они с женой, благодарение Богу, получили. И теперь он может наконец расплатиться с художником. А поскольку тот цену упорно не называет, он вынужден установить ее сам.
Он надеется, что сумма (следовали цифры в ассигнациях) художника удовлетворит. Соображения его на этот счет просты: именно таковую сумму заплатил Попову государь за одну большую картину. Об этом писано было в «Ведомостях». Здесь же шесть картин, но маленького размера. Далее князь Мятлев желал художнику благополучия и слал поклон от своей супруги. Под запиской стояла дата: сентябрь 1835 года. Андрей Попов провел этот год в Италии. Искусствоведа удивило, что художник сохранил такой ничтожный документ (каким-то образом осевший в музее небольшого итальянского городка), в то время как даже к важнейшим бумагам он всегда относился с небрежностью. Архива после него практически не осталось.
Было что-то издевательское в тоне князя, тем более странно, что гордый до неистовства живописец эту записку тотчас не уничтожил.
История с государем была искусствоведу известна не только из «Ведомостей», но из самых разных источников. Она была в те времена, что называется, на слуху.
После первого возвращения Андрея Попова из Италии Общество поощрения художников устроило ему в Петербурге выставку, на которую устремился цвет аристократии. Пожаловал и государь, «изволивший одобрить» (пассаж из «Ведомостей») один крупного размера пейзаж, изображавший волов на пастбище. Художник запросил за картину такую сумму, которую государь привык платить только именитым иностранным живописцам. Современники рассказывали, что государь поинтересовался у Андрея Попова, русское или итальянское это пастбище, и, услыхав, что пастбище русское, тотчас велел заплатить художнику испрошенную сумму, а картину повесить в Эрмитаже. Верноподданническая пресса пришла в восторг, заявляя о приверженности государя «национальной идее»…
Уже в Москве искусствовед полазил по архивам, но ничего нового касательно итальянского документа не отыскал. Более того, картины Андрея Попова из собрания князя Мятлева нигде не значились и не упоминались. Искусствовед навел справки о самом князе. Сведения оказались скудными. При Николае I князь Виктор Сергеевич Мятлев сделал блестящую карьеру, дослужившись до камергера. Умер уже после Крымской кампании, обласканный новым государем Александром II. Но об интересах князя в сфере искусства нигде ни одного слова, зато много о его контактах с иезуитами.
Спустя некоторое время искусствоведу удалось опубликовать в малотиражном академическом сборнике статью, где он выдвигал хитроумнейшую гипотезу о возможных связях Андрея Попова с кругом итальянских иезуитов, к которым был причастен князь Мятлев. Завязалась полемика. Оппоненты категорически отрицали связь живописца с иезуитами.
Не двигалось дело и с вопросом о мятлевском собрании картин Попова. Проще всего было предположить, что после революции это неизвестное ученым собрание оказалось бесхозным и растеклось по разным владельцам. А потом, тем или иным путем, попало в крупнейшие музеи страны. Но возможна была и сенсационная гипотеза о том, что шесть неизвестных на родине картин гениального Андрея Попова хранятся в каком-то частном западноевропейском или американском собрании. По этому поводу тоже разгорелась полемика, но вскоре затихла, так как новых материалов не обнаруживалось. Да и сам Андрей Попов, пусть и общеизвестный на родине, занимал теперь только горстку специалистов, которые сами влачили довольно жалкое существование…
О княгине Наталье Мятлевой в свете ходили разнообразнейшие слухи. Говорили, что у нее два основных чудачества: безудержность в желаниях, которые непременно должны были осуществляться, сколь бы ни казалось это затруднительным, и какая-то невозможная, не принятая в свете искренность, из-за которой многие считали княгиню безнадежной дурой. Внешность ее тоже вызывала пересуды. То являлась она в нарядное собрание, одетая в мрачное черное платье, правда, всегда изящного покроя и из тончайшего атласа. То приезжала на бал в розовом, почти девическом туалете, не слишком соответствующем ее возрасту и положению в свете. Но и недоброжелатели вынуждены были признать, что в черном княгиня значительна, а в розовом – хороша.
Муж ее успешно продвигался по служебной лестнице, и чудачества жены, достаточно, впрочем, невинные, этому не препятствовали.
Однажды на балу в Аничковом дворце государь, завидев в толпе приглашенных до неприличия живое лицо княгини Мятлевой, подошел к ней и, чуть кокетничая, спросил, каковы у нее дела. Княгиня задумалась, опустив взор. Когда же собралась наконец ответить, плечистая фигура государя была уже далеко. Этот случай совсем было закрепил за княгиней репутацию дуры. Но на следующем балу к ней подлетел поэт Пушкин, до того в наполеоновской позе мрачно стоявший у колонны, и, сверкая белками африканских глаз, спросил, какой княгиня предпочитает цвет. Она, улыбаясь, протянула поэту красную розу со своего корсажа. А тот мгновенно приладил цветок к петлице своего камер-юнкерского мундира. Злая молва о глупости княгини несколько поутихла. Впрочем, от княгини ждали чего угодно. В это самое время посетила она выставку вернувшегося из Италии живописца Андрея Попова. Один из его пейзажей поразил ее воображение. Она с удивлением смотрела, как остальные посетители равнодушно проходят мимо картины, которую она выделила из всех и сразу пожелала приобрести. Пейзаж напомнил ей места ее детства, проведенного в Малороссии, но так, как они являлись ей уже во сне, счастливо преображенные. Белые украинские хатки, извив реки, облака клочьями, и все это тонет в густом, влажном, постепенно синеющем воздухе. Муж с трудом ее от этого пейзажа оторвал. Дома она поняла, что просто не сможет без него жить. Недолго думая, княгиня написала художнику записку и попросила слугу ее отнести по адресу, который был ей, как и прочим почитателям таланта живописца, известен. В записке она писала, что очарована «Пейзажем с хатами» и хотела бы его купить за любую назначенную художником цену. Записку она подписала собственным именем, не имея обыкновения скрываться за псевдонимами.
Андрей Попов расположился на Невке в петербургской гостинице средней руки, так как роскоши не любил. Он был незаконнорожденным сыном крестьянки и аристократа, и это сделало его характер резким, желчным и исполненным презрения к тем, кто добивался почестей с помощью знатного рода, богатства и наследственных связей. Он всю жизнь пробивался сам и верил в свой дар, несмотря на то, что преподаватели в Академии всячески пытались его унизить, сломить «гордыню» и навязать шаблонные представления о красоте и искусстве.
Читать бесплатно другие книги:
