Мёртвое море памяти Кузьмичёва Елена

Страница 13

Жизнь, летящая мимо и тысяча вопросов

Я ждал звука приближающегося поезда и сентиментально представлял, как в последний момент Алла приходит на перрон и смотрит на меня своими незабвенными глазами, в которых я тону, как рыба, не умеющая плавать. За полчаса до прибытия поезда мне пришло в голову, что с ней произошло что-то непоправимое, и поэтому её здесь нет, и поэтому я прощаюсь с пустотой, и всё на свете только поэтому… Но её не было потому, что она не хотела там быть. Потому что и без меня её жизнь была полна. Какими простыми и ясными кажутся события, когда оцениваешь их с высоты прожитых часов и дней.

Прокручивая в голове нашу воображаемую прощальную встречу, я вспомнил о времени только за пять минут до отправления поезда. Чересчур быстрым шагом я пересек квадратное помещение вокзала – боялся, что всё сорвется, и я останусь в прежней жизни – задохнусь, погребенный заживо. Я мог бы разглядеть, что у девушки, проходившей мимо, были ломкие темные волосы и задумчивые светлые глаза. Что мужчина отстраненно покачивает ногой в такт музыке, которая громко звучит из наушников пухлого мальчика с розовыми щеками. Что у маленькой девочки, которая ест эскимо, свежая царапинка на руке, а шоколадная глазурь стекла на пальцы. Что лицо пожилой дамы в траурном шёлковом платке навевает на мысли о поэзии, и что дыхание замирает, когда она опускает ресницы. Но я видел только безликие вещи – бордовые туфли, берет из чёрного бархата, запачканный зелёный рукав пальто, протертые на коленках джинсы и тёмно-коричневый саквояж, о который я в спешке запнулся.

– Поезд дальнего следования №435 отправляется с платформы один, четвертый путь… – говорил вокзальный голос, возвещающий дороги, убедительным звуком летящий над головами.

Я запрыгнул в тронувшийся состав и, прислонившись к стене вагонного тамбура, перевел дыхание. Я хотел запечатлеть в памяти свой последний взгляд на город, который я покидал надолго. Быть может, навсегда? Но я ощутил, как нечто важное ускользнуло от меня. От меня всегда ускользает важное, выскальзывает из рук испуганной рыбой, разбивается хрустальной вазой под ногами, и уплывает, распадается, тлеет.

Минуты истекли, и я запрыгнул в поезд, мысленно проведя параллель с утопающим, который запрыгивает в спасательную шлюпку, не зная однако же, что за участь его ожидает на неизвестном корабле. Я уехал, оставив вокзал считать минуты без меня, и ждать всего, чего я дождаться не смог. Поезд благополучно отбыл и, покинув город во время ультрамариновых сумерек, застучал колесами в ночь.

Моя жизнь летела мимо меня в окнах, летели мимо незнакомые люди, опустевшие станции, редкие машины, сгибающиеся от ветра силуэты деревьев, похожие друг на друга города, холодные, как снег, облака, опаленные солнцем придорожные столбы, омытые дождями суровые памятники.

Я погрузился в упоительное одиночество. «Дальше, дальше», – звучало в голове. Чем дальше я уезжал, тем меньше мне хотелось вернуться. Попутчики, случайные знакомые, первые встречные не были опасны для меня. Они не могли ничего у меня отнять, я мог говорить с ними, как будто никогда не знал молчания. Эти ежедневные люди ежедневно забывали меня, едва закрывались за ними двери поезда, и я прощал им это с великодушием равнодушного сердца.

Короткая память первых встречных даже радовала меня. Я не хотел оставлять отпечатков на чужих жизнях и ещё больше не хотел позволять людям запятнать следами всё, что я так бережно хранил внутри, но с такой ненавистью хотел оставить. Я делил себя надвое, думая, что одним только билетом на поезд преодолел все свои противоречия. Я читал книги, чтобы жить только тем, что внутри. Я разделил свою жизнь на страницы, чтобы сотворив что-то за пределами своего тела, заставить мысли покинуть меня.

Я распускал на волокна ткань памяти и не мог понять, как работает этот поврежденный временем механизм. Я не помню, что чувствовал, когда впервые, ослепленный миром, распахнул глаза. Не помню первого дня в школе и детском саду, – когда явились в мою жизнь люди. Я не помню ни одного своего дня рождения, помню лишь горящие свечи в тортах, переполненные воздухом легкие и запах гари, и дымную тьму, до тех пор, пока не включат свет.

Я помню свои ребячества. Однажды я позвонил Алле и молчал, – в последний момент, когда она уже взяла трубку, я понял, что мне нечего ей сказать, мне хотелось просто запомнить её голос. Я помню её номер телефона, хотя набирая его теперь, я слышу «набранный вами номер не существует». Она переехала. Я звонил ей и молчал в трубку, а она злилась и раздраженно требовала: «Хватит молчать!». Хватит. Как бы мне хотелось сказать ей это сейчас. Я помню солнечное озеро, яркие блики на прозрачной воде, сквозь которую виднелись заросшие водорослями камни, и деревянную лодку, взятую напрокат у местного рыбака, в которой сидели мы друг напротив друга. Вокруг купались незнакомые люди, а мы плыли по озеру, к самой глубине, где вода была чёрной, куда никто не осмеливался заплывать. И я был счастлив, и я думал о том, что всё как в книге, как в доброй сказке, что так просто не может быть. Но из доброй сказки была только видимость. И всё испытанное испытывал я один.

Я помню, – и именно эти воспоминания не дают мне покоя. Как будто в арсенале памяти нет другого оружия против меня. Я вызывал другие образы, но они были поблекшими и высохшими, как сухие осенние листья, по которым ступали грязные подошвы, по которым текли грязные воды разлившихся луж. Я тяготился этой избирательностью воспоминаний и мечтал – бесполезный максимализм чувств – либо вспомнить всё, либо всё забыть.

Разбросать на безлюдных улицах незнакомых городов запылившиеся в глубине памяти эскизы жизни, карты событий и, запрыгнув в первую скорую электричку, спастись бегством от их навязчивого преследования. Я это смог. Теперь – дальше, дальше. Прочь.

Но кто скажет мне, что будет дальше? Где я окажусь по воле железных дорог? Как избавить свою жизнь от власти случайностей? Как понять память? Что мне ещё предстоит прожить и забыть? Как остановить девятый вал обстоятельств, выстоять, не согнувшись? Как держать себя в руках? Нужно ли всё – забыть? В чем найти стержень, хребет жизни? Как не замечать времени? Как ценить каждую секунду, не замечая времени? Как любить людей? За что мне любить людей? Нужно ли их – любить? Как поступить с собой? Как верить словам, как научиться открывать их смысл, отшелушивая лишнее? Зачем говорить с людьми? Как не страшиться реальной жизни, дальнейшей жизни, смерти? Как забить гвоздями все запасные выходы, чтобы умереть, когда в доме случится пожар? Как выдержать свою собственную эмоцию? Как не бояться пожара?

Если бы я только знал.

Если бы я только мог остановить время. Остановить человека, летящего из окна, и аккуратно опустить на асфальт, чтобы он встал и поднялся домой – ставить на балкон новые стекла. Остановить неминуемо разрушающийся мир и расставить всё по своим местам, чтобы выросла свежая зеленая трава, распустились полевые цветы, чтобы стало тепло, и всё замерзшее истаяло. Чтобы мир ожил.

Но я этого не мог. Я мог только тушить сигареты о старые шрамы и наблюдать, как исчезают рубцы и на их месте появляются свежие раны. А берега забвения недостижимы.

Страница 14

Туманы прошлого

Мне хотелось сделать отчуждение от своей жизни насколько возможно постепенным. Первую короткую пристань я нашел в городе, где жили бабушка и дедушка.

Бабушка встретила меня, сидя в бордовом драповом кресле, на котором виднелись белые завитки кошачьей шерсти. Зажав между губами невидимку, она готовилась поправить прическу. Дедушка медленно преодолевал зеленый линолеум коридора, шурша по полу тапками. Старая пушистая кошка играла со своей тенью: крадучись пробираясь вдоль стены, она то и дело бросалась на своего серого двойника, когти царапали обои, а она всё продолжала ползти, извиваться, подпрыгивать.

– Кого я вижу! – высоким с хрипотцой голосом произнесла бабушка, закалывая седую прядь за ухом. – Иди, обниму!

Как ни ненавидел я объятия с родственниками, на прощание заставил себя подчиниться.

– Как вы?

Дедушка опустился в соседнее кресло и, улыбаясь, расспрашивал о доме, о маме, о моей работе. Я отвечал, стараясь быть многословным.

Когда все уснули, я уселся в кресло и смотрел из темноты в большое окно, которое почти полностью занимало противоположную стену. Я видел верхние этажи соседних домов и несколько окон, за шторами которых виднелись горящие люстры, несмотря на поздний час. Я тонул в тишине. Её нарушали только часы, которым не было числа в этой просторной, но уютной комнате, где стоял книжно-газетный запах, знакомый с детства.

Бездействие этой одинокой темноты напомнило мне о другой ночи, не столь одинокой, но столь же бездейственной. Безликое серое небо перед рассветом и балкон с большими окнами, затуманенный серой вуалью табачного дыма. В дыму разлетались слова, как дым рассеивались, исчезали бесследно и вновь кружились в воздухе, общие мысли сплетались в близость. Пепел летел на бетонный пол. В разбитое балконное стекло летел снежный ночной ветер.

Вся моя жизнь пропиталась табачным дымом и резким вкусом несладкого кофе той ночи, когда на кухне не нашлось сахара. Когда у Аллы на кухне не нашлось сахара.

Возможно, я хотел бы поведать ей обо всём том, что тревожило меня все эти годы. Но она стала бы искать во всем скрытых смыслов, тогда как всё просто – как на ладони. Хотя, быть может, она не вспомнила бы того, что помнил я – с такой обреченной точностью.

Я не мог дождаться утра и оставил этот дом глубокой ночью. Обилие часовых механизмов не давало покоя моим опущенным векам. Хотелось сбежать окончательно. Я оставил записку, где соврал, что только сейчас вспомнил о ночной электричке и предупредил, что уехал надолго. Звук захлопнувшейся двери фальшивой нотой прозвучал в спящей тиши подъезда.

Страница 15

Бездействие вокзала

Ощущения – постскриптум решительного отъезда – бросали меня из крайности в крайность. Во время ночных поисков вокзала я почувствовал внезапный порыв вернуться. Оставить мечту о дорогах и новой жизни. Оставить надежду сбежать от времени, жажду обрести долгожданное спокойствие в размеренном движении вагонного состава. И вернуться. Просто вернуться. Это был лишь порыв, от которого к рассвету не осталось и следа.

Ночной электрички не было. Я сидел на многолюдном вокзале, и смотрел, как вокруг снуют люди со стаканчиками кофе из автомата, с сумками, с газетами. Спать не хотелось. Я мог бы думать о том, что мне поесть или о том, как скоротать время до утренней электрички. Но я думал о том, зачем я здесь, и затем ли, чтобы позже поддаться случайному порыву и просто повернуть обратно? Я ответил себе: «Вовсе нет» и задумался о другом.

Ко мне подошла пожилая женщина в очках, отодвинутых на лоб, и, зачем-то спросив разрешения, села рядом. Я не обращал на неё внимания, но понял, что она пришла, чтобы поговорить. Всячески оттягивая этот момент, я опустил голову и прикрыл глаза, изображая сон. Но это только приблизило разговор: вероятно, она испугалась, что я усну, и тогда обращаться ко мне будет совсем бестактно.

– Неслыханное дело! 58 человек! – качая головой, произнесла она, словно между нами уже состоялась беседа, и она только поддерживает её своим восклицанием.

«Что за люди!» – раздраженно подумал я.

– О чем вы?

– Как? Вы ещё не слышали? – возбужденно заговорила она, чуть повысив голос, предвкушая собственный рассказ. – Все они погибли при обрушении подъезда, но следствие до сих пор не может установить причины. А случилось всё ночью, люди спали… Весь день этот дом показывали по всем телеканалам, я…

– Я не смотрю телевизор, – прервал её я.

– Вам не интересно?

Пожав плечами, я ответил, что не очень, но из инстинктивной вежливости спросил, где это произошло. Она назвала мой город. «От этого города невозможно спрятаться», – подумал я и больше ничего спрашивать не стал. Пробурчав что-то на прощание, я ушел в другой зал ожидания, где оказалось намного спокойнее. Многие спали.

Я мог бы пойти купить себе кофе или познакомиться со скучающей рядом девушкой с разноцветным журналом в полупрозрачных руках, сквозь кожу которых болезненно просвечивала фиолетовая паутинка сосудов. Но я сидел, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди, и думал о том, что, если бы сейчас прыгнул с платформы под поезд, после меня не осталось бы ничего, кроме растаявшего в воздухе вскрика случайной женщины, проходившей мимо. Поэтому я не бросился под поезд. Поэтому я просто сидел. Положив ногу на ногу и скрестив руки на груди.

Этот город всё же не был для меня абсолютно чужим, я много раз бывал здесь, и я поспешил уехать туда, где среди тысяч следов на асфальте отпечатков моих ног ещё не было. Я хотел подарить отпечатки своих подошв всем городам, в которых я не был. Оставить свой непрочный, осторожный след, который исчезнет с первым дождем.

Страница 16

Никогда не улыбайтесь

Первый город, который я посетил, был слишком велик для меня. Я приехал туда в солнечный день и до ночи шатался по улицам, которые не переставали быть многолюдными и шумными. Это был город в стиле барокко, город фонтанов и цветов. Отказываясь внимать ноябрю, в клумбах всё ещё распускались новые бутоны, добродушные люди ходили в футболках, смеющиеся дети плескались в фонтанах, словно стояла середина знойного лета. Я был чужд такому беззаботному веселью, но легкое дыхание этого города всё же овевало меня. Я прожил в нём несколько теплых дней, но так и не ощутил этой легкой радости, которую город, казалось, хотел внушить.

Однажды утром я уселся на желтую лавочку, которая так не походила на ту, что стояла в моем дворе, и задумался о своей жизни с холодностью и равнодушием постороннего человека. Разделяя её на «там» и «здесь», я решил, что моё «здесь» осталось далеко позади. Ту жизнь я принять не смог, и мне осталось лишь начать её снова. Где-то там.

Там я ходил по улице и не видел ничего, что бы напоминало мне о моей жизни. Не было знакомых лавочек, набережных, двориков, где мы с Анной проводили вместе долгие летние дни. Не было там дома Аллы, где я провел ночь, в которой смешались слова, дым и близость. Не было ничего. Ничто не напоминало мне о том мире, где я жил.

Новый город открывал новый мир, я думал, это рай, но сразу вышло наоборот. Пустота убивала меня день за днем. Именно пустота, потому что там, где вымер мой мир, была пустота. И там, где не было и не могло быть моего мира, как, например, здесь, тоже была пустота. Ад был там, где я жил раньше. Но быть вдали от своей жизни значило с периферии адского пекла сползти в самый эпицентр. Я привык к своему аду и всё-таки любил его, насколько позволяло мне моё сердце. В этом лучшем из возможных миров границы ада расширялись прямо пропорционально движению стрелок, танцующих на циферблате городских часов. Я раньше говорил всем при встрече «улыбнитесь». Теперь я хотел бы говорить «никогда не улыбайтесь». Только говорить теперь некому. Я никого не встречал, и никто не встречал меня. Потому что теперь я вальяжно сидел на желтой лавочке неподалеку от чужой набережной, в нескольких сотнях километров от своей жизни.

В моём городе остался асфальт, изученный вплоть до самой незаметной трещинки, исхоженные вдоль и поперек уютные улочки. Девушка, без которой я когда-то не мог представить своей жизни. Анна. Девушка, без которой я прожил всю свою жизнь. Алла. Работа, которую я, кажется, когда-то любил. Стопка писем, которые я, кажется, когда-то писал.

Ну что ж, добро пожаловать. Я силился улыбнуться, но не мог. Никогда не улыбайтесь. Я в десятый раз огляделся вокруг. Этот город был приятен для глаз, но не более того. Я раньше говорил всем «улыбнитесь». А теперь я предпочитаю молчать. Я закрыл глаза. Я представил себя там, в один из тёплых весенних дней, на желтой лавочке и на ветру, и с улыбкой в глазах рядом. Я поймал себя на том, что в своём воображении увидел улыбку в тёмно-зелёных глазах с серебристыми прожилками.

Поддавшись беззаботности этого города, который и поздней осенью веселился, как на летнем курорте, я подумал, что без труда найду здесь похожие глаза, после чего немедленно покинул злополучную лавочку и пошел в неизвестном для себя направлении. «Никогда не улыбайтесь» – подумал я и улыбнулся. Границы ада продолжали расширяться.

Страница 17

Ложь видимости

Летний пейзаж действовал мне на нервы. Мне казалось, что на самом деле в городе невидимо вздымает листья ледяной ветер, балансируя на грани между проливным дождем и сухим, обнажающим дрожь снегом. Но кто-то нарочно повесил перед моими глазами солнце, вырезанное из пластика тупым лезвием, и синий плакат безоблачного неба, чтобы убедить меня в том, что на улице солнечно и тепло. Ложь видимости. Эти люди меня обманывают, лицемерно купаясь в фонтанах, разгуливая в солнечных очках и летних безрукавках.

Я увидел красивую девушку, которая внешне напомнила мне Аллу. Злость разбирала меня от того, что кто-то другой может напоминать мне Аллу своим упругим, загорелым телом, изгибами тонких рук, хрупкостью узких плеч. Это было похоже на неумелую пародию, карикатуру, которая удивляла внешним сходством и внутренним абсурдом. Мне казалось, что она лишь декорация, которую выставили на сцену как напоминание о моём погибшем прошлом. Но она никогда, никогда бы не поняла…

– Пойдем, выпьем что-нибудь вместе? – Я вовсе не хотел с ней знакомиться, и тем более выпивать, просто я хотел проверить, насколько был прав.

– Нет, – Она окинула меня презрительно-снисходительным взглядом и скрылась в подземном переходе, постукивая металлическими набойками каблуков по бетонным плитам.

Я был прав. Она бы не поняла. Да и глаза её были совсем другими, маленькими и черными, как можно найти смысл в таких глазах, как эти? Я улыбнулся. Конечно, я был прав.

Глядя в глаза, я всегда чувствую, до какой степени человек может меня понять. Если он может, то ему неважно, что я скажу, потому что слова ничего не значат. Скажу ли я «сегодня прекрасный день» или «у вас красивые глаза», или «меня зовут Альберт», эти слова будут только символами, которые обозначат связь между нами, не более того. Я никогда не говорю ничего значительного при первых встречах. Я говорю только для того, чтобы не молчать, потому что сложно найти человека, с которым можно молчать с первой секунды. Я начинаю говорить словами гораздо позже, когда чувствую, что понимающего взгляда становится мало. Я рассказываю о себе для того, чтобы потом вновь замолчать и иметь возможность понимать друг друга без слов.

Девушка из перехода, конечно, этого не подозревала. Меня это нисколько не беспокоило. Я знал, что мне нигде не отыскать второй Аллы, сколько бы городов я не объездил и сколько бы подземных переходов не исходил. Я и не искал вторую Аллу, я знал, что она ни на кого не похожа, я просто хотел найти в ком-нибудь хоть сотую долю того понимания, которое существовало между нами, как безбрежный океан слов, которые не нужно произносить вслух. Сотую долю. Смешно.

Неподалеку от перехода я увидел мужчину в зеленом пальто, которое было похоже на то, в котором был однажды дедушка, когда забирал меня из школы. Я увидел миниатюрную женщину с татуировкой на правом плече, как у Анны, только чуть бледнее. Я увидел бездомного пса, точь-в-точь такого же, как тот, которого всегда кормил своим обедом после учебы в начальной школе. Я увидел перекресток, который был как две капли воды похож на другой перекресток, который я видел из окна своего дома. Я столько всего увидел, что мне захотелось закрыть глаза.

Всё вокруг казалось искусственным. Казалось только напоминанием о том, что было, реминисценцией уже пережитого и оставленного позади. Это выглядело, как декорации для несмешной комедии, как уличный театр, созданный для того, чтобы терзать мою память, подбрасывая в нужную минуту полузабытые образы, отброшенные в прошлое на километры минут и секунд.

Мой взгляд скользил по чужим жизням, которые проходили мимо меня в парках, на мостах, проезжали мимо в автомобилях, бросая беглый взгляд из-за стекла, я отводил глаза, чтобы не видеть глубже, чем внешнюю оболочку, но потом я решил, что только в чужих жизнях я могу найти спасение. Узнавая и проживая их, я бы излечил себя от болезни памяти. От Аллиных глаз. От сомнений. От колебаний маятника – от утверждения к отрицанию, и обратно, обратно… От разочарований. От смерти. От всего, что невозможно, но необходимо забыть.

Страница 18

Счастливы друг без друга

Покинув шумный город фонтанов на скоростной электричке, я томился в душном, переполненном вагоне и, чтобы скоротать это людное время, разглядывал бездеятельные лица пассажиров.

У окна сидела изящная женщина, губы которой нежно покоились в полуулыбке. Она выглядела явно моложе своего возраста, который выдавали морщинки в уголках глаз. Быть может, улыбка делала её моложе, но в гуще черных волос поблескивали несколько серебряных. Она держала в руках телефон, иногда посматривая на экран, словно ожидая звонка или сообщения. Она не обращала внимания на сидящих рядом, отстраненно-счастливый взгляд плыл к горизонту желтых полей и возвращался к экрану телефона, взмахивая чёрными парусами ресниц.

Наблюдать за счастьем было приятно, но скучно. Я напряженно отвел глаза. Вагон, в котором мы ехали, был полон людей.

Напротив меня сидел мужчина. Его правый локоть едва заметно соприкасался с рукавом женщины, губы которой застыли в полуулыбке. У мужчины была смугловатая и удивительно ровная кожа, густые волосы цвета тёмного шоколада и большие руки с выпуклыми коротко остриженными ногтями. Он держал в руках скрученную в трубу газету, а глаза его разбегались по вагону. На каждого он, казалось, взглянул по нескольку раз. Когда мы встретились глазами, я едва не опустил свои. Его глаза ослепляли. В них светилась неподдельная радость. Меня это ужаснуло. Неужели я, только я, не умею испытывать ничего подобного.

Стало тоскливо. Эта хорошенькая женщина и смуглый мужчина. Как они, должно быть, счастливы. Они никогда не встречались друг с другом. Не гуляли среди пылающих романтикой осенних парков, не сидели в благоухающих и уютных летних беседках. Не держались за руки на лавочках под накрапывающим промозглым дождём, не встречались губами в ночном бархате постели и не пили чай на светлой, прохладной утренней кухне. Не возвращались вместе с работы. Не сидели вместе в кафе за углом. Не катились по кругу на смешных детских каруселях. Не ходили в кино. Он не уступал ей места в автобусе, не носил её сумок, не путался пальцами в густых волосах, а она никогда не готовила ему ужин, не гладила рубашек, свежо пахнущих стиральным порошком, не засыпала на его плече. Они не встречались ни в метро, ни на площадях, ни под каменными монументами памятников. Они никогда не встречались. Никогда. И они счастливы, бесконечно счастливы друг без друга. Они никогда не знали друг друга и до сих пор ни разу не встретились глазами. Боже, как они счастливы.

Я погрузился в унылое оцепенение. Точь-в-точь как тогда. Мне казалось, что я смотрю вокруг сквозь тонкую белую ткань, мир словно остановился на одной из стадий ускользания, и я с беспечной апатией ждал полного исчезновения.

На предпоследней станции смуглый мужчина вдруг повернулся к улыбчивой даме и они, осторожно, почти невесомо взявшись за руки, исчезли в привокзальной толпе.

Вот оно что – они были счастливы друг с другом.

Стало ещё тоскливей. Белая ткань стала ещё непроницаемей, желтые поля уплывали прочь, не замеченные замкнутым взором.

Страница 19

Горький шоколад, цвет глаз и отсутствие слов

Оказавшись в плену цепкой апатии, я вспоминал друг за другом череду неприятных мелочей, опавшую хвою памяти. Я был ещё ребенком, и едва доставал рукой до дверного звонка. Залаяла собака и с лаем бросилась на дверь. Затрещал замок.

– Я купила тебе кое-что. – Мама стояла в дверях и, не сняв ещё мокрой от талого снега куртки, торопливо искала что-то в квадратной бежевой сумке. Она достала плитку горького шоколада и протянула мне, явно ожидая счастливой, благодарной улыбки.

– Твой любимый.

Я сделал вид, что рад, но долго не мог понять, почему она думает, что я люблю горький шоколад. Я терпеть его не мог, и никогда не знал детей, которые бы любили горький шоколад.

Если бы сейчас я спросил, какой у меня рост, мама бы сказала «максимум 170 см», Анна – «не меньше 180». Обе оказались бы неправы. Я бы спросил о цвете своих глаз, Анна бы назвала их голубоватыми, мама бы сказала, что они серые, «как у папы». Они видят во мне то, что хотят видеть, находят для меня приятный образец, вплоть до мягкости волос, длины пальцев, вредных привычек и выражения лица, – вплоть до всего внешнего, очевидного. Почему они никогда не видели, каков я на самом деле? Каков я изнутри.

На один из праздников Анна подарила мне кофемолку.

– Ты же любишь готовить кофе. – Я едва сумел скрыть своё недоумение. Но уже тогда узнал это женское свойство – безжалостно подстраивать человека под собственную жизнь, даже не замечая этого. Я всегда покупал молотый кофе. И я варил его только по её настойчивым утренним просьбам. Из крохотных деталей быта складывался грандиозный самообман каждого.

Мне вспомнились шоколадки, глаза и кофемолка, на самом же деле каждый день скрывал в себе десятки ошибочных восприятий, невысказанных, незамеченных или сразу же забытых.

Почему он думают, что лучше меня знают, что мне нравится? С чего они взяли, что знают обо мне больше, чем я сам? Как пришло им в голову, что они могут наперед знать, что я сделаю? Только сейчас я увидел, что они всегда считали меня изученным – заученным наизусть, вплоть до самой неуловимой черты. Смешно, ведь они даже не догадывались о моем имени.

– Анна. Я уезжаю.

– На этот раз на сколько? На две недели?

– Я ещё не думал о возвращении. – Смех на другом конце провода.

– Хватит разыгрывать прощание навечно. Ты занимаешься глупостями.

Я не хотел ничего разыгрывать. Быть может, позже она это поняла? Я предпочитал думать, что так и случилось.

– Пока.

Я повесил трубку первым и почувствовал злую радость мелкого превосходства.

Я позвонил Алле. Мне казалось, что она будет беспокоиться обо мне, если не узнает об отъезде. Впрочем, может быть, мне просто хотелось побеспокоить её – поговорить с ней, прежде чем покинуть всё, что было здесь моим. Но было ли что-то действительно моим? Она не взяла трубку. Я написал ей «я уезжаю, надеюсь, встретимся ещё когда-нибудь». Она не ответила, я не ждал от неё ответа. Что можно ответить на эти шесть слов? Я знал, что можно многое ответить даже на одно слово. Но я знал и то, что отсутствие слов – тоже ответ.

Страница 20

Бронзовая девушка и мёртвые люди на фотографиях

– Приехали! Мама, мы приехали! – кричали близнецы в расстегнутых, запачканных завтраком рубашках. Родители в спешке надевали на них одинаковые бирюзовые свитера. Я включил музыку, но перебранка молодой четы раздражала зрение даже немой сценой. Я вышел из вагона первым. Тело заскулило от ветра.

Я назвал это место городом памятников. Первое, что бросилось в глаза, едва я покинул свой вагон и привык к солнечному свету, был огромный монумент, украшавший площадь перед вокзалом. Скульптурная композиция состояла из каменных людей, застывших лицом к вокзалу, словно памятник всем тем, кто обречен вечно ждать своего поезда. Позже, куда бы я ни направился, я везде встречал памятники самых разных форм и масштабов. На улицах было мало людей живых, зато бронзовых было с избытком. Во всём сквозило какое-то монументальное, каменное спокойствие. Мне понравился этот город, принимающий память как должное. Он успокаивал меня. Благодаря скульптурным и архитектурным композициям, разбросанным по его паркам и площадям в удивительно стройном порядке, он помнил всё. Я подумал, что моим воспоминаниям стоило бы тоже поставить памятники, но для этого понабилось бы бессчетное количество городов и скульпторов, и бессчетное количество людей, которые бы жили в этих городах. Было неправильно заставлять их жить среди чужих воспоминаний, чужих образов и смыслов.

Я признал свою идею воплощением эгоизма и присел на лавочку зеленого цвета рядом с довольно невзрачным фонтаном в виде стройной девушки с мячом в руках. На лицо попадали крошечные брызги воды. Светило солнце, на светлых джинсах ярко высвечивалось грязное пятно. На соседней лавочке сидела девушка и что-то говорила телефонной трубке. Мимо пробежал мальчик лет пяти в желтом комбинезоне и синей водолазке. Он с размаху кинул стае грачей кусок недоеденной булки, так что птицы шумно вспорхнули. Мальчик побежал дальше.

– Стой! – кричали ему вслед родители, – нам в другую сторону!

Он не слышал, не слушал. Он бежал вглубь аллеи, обегая деревья по извилистой синусоиде.

Девушка вскочила с лавочки и застучала каблуками по асфальту, громко выкрикивая короткие фразы невидимому собеседнику.

– Где ты был? Я ждала тебя два часа. Конечно, я ушла. Где я? Да нигде!

Обойдя вокруг фонтана, она вновь села на ту же самую лавку и запустила пальцы в русые волосы, и устало склонила голову, и поникла, как цветок припадает к земле под властными порывами ветра.

Мимо проходила бабушка с двумя тяжелыми пакетами из супермаркета. Она присела на лавку отдохнуть, поставив пакеты на землю, отерла пот со лба тыльной стороной ладони. В ясной синеве неба летали грачи, отнимая друг у друга кусок хлеба. С придорожных тополей на мозаичную шестиугольную плитку, на темную землю падали желтые листья. По двухполосной трассе проезжали автомобили – навстречу и мимо друг друга. Из-под их колес летели желтые листья, взмывали над автомобилями, и, отлетев, оседали на обочину.

Вскоре девушка ушла быстрым, судорожным шагом в сторону остановки. Бабушка подхватила пакеты и продолжила свой путь. Мимо прошёл мальчик, боязливо держась за руку сердитой мамы. Грачи перестали летать в небе и спрятались в ветвях, среди остатков листвы. Я снова был один.

Закрыв лицо руками, я представил, как бронзовая девушка с мячом – скульптура из фонтана – положила на землю свой тяжелый шар и легкой поступью подошла ко мне. Я убрал руку от лица, чтобы погладить её по влажным бронзовым волосам и посмотреть в огромные бронзовые глаза. В глубокие, бронзовые глаза с серыми прожилками. Но она так и осталась фонтаном. Я поехал в неизвестном направлении, надеясь как-нибудь невзначай найти себе квартиру на несколько дней.

В автобусе пахло грязью и дешёвыми приторными духами. Напротив меня сидела морщинистая старушка с ласковым и открытым лицом в пестром платке. Её больные, влажные глаза были, казалось, до краев наполнены слезами. Она умрет. Рядом с ней сидел мужчина средних лет с кожаным портмоне в нежных, почти женских руках и белоснежным воротом шелковой рубашки, видневшимся из-под пальто. Он умрет. Рядом со мной сидела девушка в черных колготках с узором и коричневых замшевых туфлях. Она умрет. Я сидел, прислонившись к стеклу с равнодушным лицом и предательски закрывающимися глазами. Я тоже умру.

Мне хотелось резко встать и спросить их, для чего они здесь сидят и устало смотрят в стекла, если всё равно скоро сгниют в земле. Но я задал этот вопрос себе и не нашел ответа, кроме неопределенной фразы «в этом должен быть какой-то смысл». Неправда. Смысл ничего не должен. Тем более – быть.

Я вспомнил, как однажды моя бабушка показывала мне старый альбом с чёрно-белыми фотографиями. Она медленно перелистывала пожелтевшие картонные страницы и показывала мне моих умерших родственников, с умилением перебирая старые воспоминания. Статный мужчина с уверенным взглядом держал руки в карманах на фотографии, а потом повесился в деревенском сарае тёплым летним днём. Его сын спрыгнул с двадцатого этажа. На фотографии ему всего несколько месяцев и он завернут в клетчатое одеяло. На соседней фотографии красивая девушка с матовой кожей и огромными грустными глазами, которая пару десятков лет назад умерла от рака. Обаятельный брюнет в чёрном пиджаке, который нежно обнял её за талию, пропал без вести.

Мне хотелось захлопнуть альбом и убежать на улицу, чтобы увидеть пока ещё живых людей, но из уважения к бабушке я остался и глотал чужие смерти, как горькую настойку из трав, которую она заваривала, когда у меня начинался кашель.

Теперь я наблюдал в грязном автобусе пока ещё живых людей, и мне хотелось выскочить на ближайшей остановке и найти свою бабушку, чтобы увидеть чёрно-белые потускневшие снимки мертвых. Но моя бабушка мертва.

Мужчина с белым воротником посмотрел мне в глаза и тут же отвернулся к окну. Больше всего я не люблю, когда чужие люди сидят напротив и смотрят в глаза. Ещё больше я не люблю, когда они отводят взгляд. Но это не так уж важно. Он всё равно умрет.

Мне хотелось сказать ему, что он умрет, не оставив после себя даже пыли с подошв на полу автобуса, потому что каждый вечер автобусы моют на стоянке. Мне хотелось сказать, что некоторые оставляют после себя бронзовые памятники или фонтаны в виде стройных девушек с мячами. Но подле них подолгу сидят только просто одетые люди, и они только лениво курят дешевые сигареты. Люди садятся на зеленые лавочки или проходят мимо с покупками, видя в памятнике не более чем просто камень или металл. Они думают, что так и должно быть.

– Молодой человек, это конечная остановка! Выходите из автобуса! – старая кондукторша в синей форме трясла меня за плечи. Автобус был пуст.

Я покинул город памятников довольно быстро, устремившись вперёд с любопытством человека, тоскующего по всему, что ещё не успело произойти.

Страница 21

Больные жизнью

Я знал, как рискованно тосковать по всему, что ещё не успело произойти, но мало волновался об этом, ведь меня ждали города, где я ещё никогда не был. Я верил, что где-то там осталась моя новая жизнь, готовая начаться, стоит мне только выйти из поезда. На какой почве укоренилась эта фанатичная, слепая вера? Как глупо думать, что жизнь начнется сама собой, как если бы среди холодной зимы речные воды вольным размахом течения разбили бы лед и потекли бы вдаль, и вширь, – прочь из русла.

Я прибыл в новый город рано утром. Он приветствовал меня серым небом и серыми улицами, под стать сокращенному до серого спектру моего мира. Серые заводские трубы выдыхали серый дым в серые облака, которые были лишь на тон светлее серого неба, в котором летали серые птицы. На серых лавочках, серых сиденьях в автобусах, серых бордюрах и парапетах сидели люди, и даже их лица были (или казались мне) серыми. Большинство из них разговаривали негромко, словно в больнице или зале заседаний.

Под благодатным серым небом этого города выросло и моё отчаяние. Я впервые вспомнил о том, что я болен. Всё вокруг выглядело больным, от всего веяло немощью, увяданием, – как пахнут гниющие листья. Каждый встречавшийся мне походил на истощенного пациента этого госпиталя с серыми стенами, от одного вида их можно было заболеть. Бледные лица смотрели мимо меня безжизненными глазами. Мимо прошел мужчина, он толкал перед собой пустую инвалидную коляску. Прямо на тротуаре лежало грязное тело, я не мог понять, пьян этот человек или мертв, и решил, что лучше мне этого не знать. Дорогу мне перебежала облезлая чёрная кошка, хромающая на заднюю лапу.

Не этого я ждал от новых мест, сколько раз я упрекал себя в ожиданиях, которые рождались внутри, как новые звезды, но скоропостижно падали с неба и разбивались о несчастные случаи моей жизни. Чем меньше ожиданий, тем лучше. Никогда ничего не ждите. Никогда не стройте планов.

Я никогда не думал о будущем. Мне всегда были больше по душе пепел прошлого и ветер настоящего. Я знал, что строить планы бесполезно. Реальность не ломает ожиданий, нет, она не нарушает планы. Просто она не знает таких слов и живет сама по себе, не замечая людей, которые возлагают на мир весь пыл своих неоправданных надежд. Иногда её закономерности совпадают с нашими устремлениями, чаще всего – нет.

Однажды мне пришлось признать, что мир оказался сильнее, – сильнее меня. Это началось с внезапного головокружения. Перед глазами стали расплываться желтые круги, я почувствовал, что теряю реальность из вида. С каждым днём становилось немного хуже, головокружения повторялись всё чаще. Я не обращал внимания, столь ничтожны были эти изменения в моем здоровье, на которое я не привык расходовать запасы своего времени. К тому же я любил свою болезнь самой искренней любовью. Она иллюстрировала меня, как разбитое зеркало, о котором я расскажу позже. Не сокровенная ли моя сущность – время от времени терять реальность из вида? Но позже я уже не мог жить жизнью теряющего сознание.

Изо дня в день я приходил в кабинет с грязными стенами и коричневой дверью, к женщине в белом халате с короткими чёрными волосами. Каждый раз в моей медицинской книжке прибавлялась страница, а дома на письменном столе рос ворох рецептов и груда лекарств, каждое из которых не приближало меня к выздоровлению. Сначала врачи предположили, что у меня психогенное головокружение, связанное со стрессом. Лечение не помогло мне, и они решили, что у меня мигрень, о чём я знал с детства. Мигрень нельзя вылечить, можно только облегчить. Но легче не становилось. Выздоровления не было, и я перестал в него верить, как подросшие дети перестают верить сказкам и чудесам. Выздоровления не было, мир оказался сильнее.

В один из новых дней страниц и лекарств мне сказали, что у меня болезнь Меньера, и вполне возможно, я буду медленно терять слух до полной глухоты. Зачем-то мне рассказали, что Меньер – это французский врач, зачем-то погладили по руке, – что уже само по себе внушало опасения – а после заверили, что такая болезнь вовсе не редкость. Поверить в это, разумеется, было уже немыслимо, а в рецепте я не мог разобрать ни слова. Позже я узнал, что и здесь полное выздоровление невозможно, в медицинских силах лишь смягчать болезненные приступы шума в ушах, головокружений, тошноты, которые наступают предательски внезапно, как удар в спину.

Когда я закрыл за собой коричневую дверь и покинул мрачное серое здание с умирающими людьми, на улице шёл дождь. Ветер срывал с деревьев желтые листья и швырял их на дорогу, мне под ноги. Насквозь промокнув, я пришёл домой и упал на диван.

Я упал на диван, чтобы забыть, что мир оказался сильнее. Чтобы забыть о том, что мир убивает меня. Что мир убивает каждого. Те, кто не лежал в одной палате с больными раком на последних стадиях, те, кто не наливал себе шесть раз в день стакан воды, чтобы запить очередную горсть таблеток, ещё хранят светлую иллюзию о том, что мир – это праздник жизни. Однажды, совершенно случайно, не будучи безнадежно больным, я попал в палату полумертвых людей и пробыл там неделю, чувствуя, что ещё не много, и я не выдержу, – и сбежал оттуда, не предупредив врачей. Мир – это похороны. Мрачное серое здание с умирающими людьми, которые больны жизнью. Неизлечимо.

Я взял мусорное ведро и одним широким движением руки сгреб в него все свои лекарства. Я спустил их в мусоропровод, и они гулко провалились вниз. Вслед за этим, по сути, чисто символическим действом, впервые за много дней я ощутил в себе прилив сил, словно это таблетки делали меня больным. Таблетки созданы, чтобы отдалить человека от смерти на сколь возможно большое расстояние. Расширить горизонты будущего. Но я не верил в будущее. Таблетки делали меня зависимым от того, во что я не верил. Они стали просто бесполезным обрядом, связанным с горечью во рту и вкусом холодной воды. Это всё равно, что три раза в день читать молитвы, не веря в бога. Я выбросил этот молитвенник будущего. Все мои молитвы летели вслед всему, что давно прошло. Всему, к чему было тем сложнее вернуться, чем дальше я уезжал. Я хотел уничтожить свое прошлое. Не потому ли, что больше всего им дорожил?

Я выбросил лекарства и оставил себе возможность балансировать на грани между реальностью и небытием, – я не мог найти для себя места ни там, ни здесь. К тому же, я всегда думал, что, только балансируя между этими двумя безднами, можно почувствовать, что существуешь. Это вовсе не значит, что я проживал каждый день, как последний. Что вообще значит это выражение, так воодушевляющее всех живых? Почему перед тем, как умереть, я должен делать что-то другое? Сказать всё, что не мог сказать раньше? Зачем говорить, если я привык ни о чем не рассказывать? В предсмертной спешке осуществлять мечты? Но зачем, если вот-вот меня не станет, и я даже не успею обрадоваться их исполнению? Ещё раз сказать всем близким слово «люблю»? Чем больше повторяешь одно и то же слово, тем меньше оно значит. Остро чувствовать свое существование значит всегда рисковать его утратить, – и от этого ощутить смысл в каждой детали хрупкого бытия. Понять жизнь до конца, – вот чего я хотел бы перед смертью – а не разбрасывать слова и не бежать на морской берег. Сколь бы сильно не любил я морские горизонты.

Страница 22

Там, за лесом

Я часто думаю о том, где же взяла начало моя любовь к прошедшему и безразличие к тому, что последует за настоящим. Быть может, из моего детства? Оно было полно мечтами, осуществления которых я ждал «чуть позже». Я подозревал, что будущего нет, но пытался верить в него изо всех сил. Напрасно. Будущее оказалось лишь выдумкой. Выдумкой людей, которые привыкли жить завтрашним днём, словно этот завтрашний день задолжал им всё счастье, которое они не сумели ощутить в настоящем.

Будучи ребенком, я, как и все обыкновенные дети, часто гостил в деревне у бабушки. Её просторный бревенчатый домик словно создан был для того, чтобы играть в прятки, и каждый день открывать новые потайные уголки, отыскивать чудные сокровища. Однажды я нашёл на чердаке старую оловянную машинку, которой играл ещё мой дедушка, когда был маленьким. Я очень гордился этой находкой и долго хранил её в ящике письменного стола.

Сколько увлекательного встречал я на пути, стоило только выбежать из дома, с трудом открыв тяжелую дубовую дверь. Неподалеку лениво паслись коровы. За низким забором цвели нескошенные луга, где пахло ромашкой, зверобоем и полынью. Кристально чистый пруд поодаль, где с веселым смехом и громкими криками когда-то плескались мы большой гурьбой. Потом в этом пруду утонул теленок, и с тех пор боялись к нему подходить.

Вдоволь наигравшись, я, довольный и уставший, прибегал домой, когда бабушка звала обедать. Садился на деревянный стул, – его дедушка смастерил специально для меня – резной и на высоких ножках. Стол неизменно покрывала расшитая узорами белоснежная скатерть. Он стоял вплотную к окошку, и я любил, облокотившись на руку, глядеть за окно, вдаль. Деревушка была совсем маленькая. С одной стороны дорога из неё уводила в соседний посёлок, а с другой стороны открывался вид на поля, которые тянулись далеко вперед, раскинувшись как лоскутное одеяло. Поля, засеянные рожью, пшеницей, овсом, или не засеянные вовсе и пестревшие гвоздиками, ромашками, дикими васильками, сурепкой. А за полями виднелась высокая непроходимая стена – настоящий дремучий лес.

Однажды я спросил у бабушки:

– А что там, за лесом?

– Никто не знает – обманывала меня бабушка, – Никто из местных не бывал на той стороне. Были изучены звериные тропки, протоптаны дорожки до родников, замечены грибные места, но вот на ту сторону леса никто не ходил: лес немаленький, да и незачем.

С тех пор я мечтал разгадать эту загадку. Всё свое детство я провел с мечтой побывать там, за лесом.

Там, за лесом…

Иногда я думал, что там – большой город с необыкновенной красоты садами и парками, где люди разъезжают по улицам на позолоченных каретах, запряженных в собачьи упряжки, или ходят на головах – в общем, там меня должно было ожидать что-то совершенно из ряда вон выходящее.

Там, за лесом…

А что, если там стоит древний, мрачный замок, где живёт коварный злодей, который вот-вот захватит мир? И только мы, жители нашей маленькой деревушки, можем помешать его планам осуществиться. Я взывал к активным действиям, но мне никто не верил, и под конец я смирился с тем, что наш мир окажется под властью этого злодея.

Но злодей не спешил захватывать мир, и я строил всё новые и новые догадки. Там живут привидения, или растут волшебные цветы, и порхают над этими цветами невероятной величины разноцветные бабочки.

Там, за лесом…

Каждый день в своих мечтах я разгуливал там. На той стороне.

Время догадок, смелых мечтаний и фантазий, почерпнутых из прочитанных сказок.

Повзрослев, я отправился ну ту сторону, захватив с собой походный рюкзак, компас и собаку. Расстояния оказались не такими большими, какими рисовало их воображение и бабушкины рассказы. Я шёл не так уж долго, когда впереди между раскидистых еловых ветвей замелькали солнечные блики. По краю леса рос плотный кустарник, пробраться через который оказалось непростой задачей. Но вот, наконец, путь был проложен. Отодвинув рукой последнюю ветвь куста, я вышел на опушку. Я вышел на опушку и замер на месте.

Там за лесом…

Там, за лесом – ничего нет.

Страница 23

Крик о помощи кричащему о помощи

Я не мог избавиться от одиночества в этом сером городе больных жизнью. Я чувствовал себя навсегда потерянным для мира и людей, но не мог уехать. Отчаяние властвовало надо мной. Оно не было для меня разрушительным чувством. Я имел к нему привычку, похожую на привычку к курению. Я никогда не мог долго наслаждаться счастьем, беззаботным, как вечное лето в городе фонтанов. Я начинал скучать по грусти, и с возрастающим нетерпением ожидал её прихода. Я редко признавался себе в этом и всегда наигранно (или так кажется только теперь?) сокрушался перед самим собой, что безутешно мечтаю о счастье, а судьба преподносит мне новые и новые удары.

Но правда состояла в том, что слишком долгое спокойствие неизменно рождало тоску по отчаянию, я не находил себе места, я ждал прихода отчаяния, как заядлый курильщик ждет новой сигареты. Эта плохая привычка, но труднее всего искореняемая, потому что она порабощает душу, а не тело. Отчаяние предсказуемо, как волна, которая ритмично, раз за разом набегает на тихий песчаный берег мыслей. Я знал, что мне не избежать этой волны. Я знал, что буду счастлив, когда эта волна накроет меня с головой. Я знал всё это и ждал, что волна вот-вот набежит на берег.

Почти с наслаждением позволив отчаянию завладеть мной, я отправился в вечернее путешествие по улицам, которые в этом городе никогда не становились чёрными, а лишь приобретали более глубокие оттенки серого цвета.

На одной из центральных улиц перед большим супермаркетом сидел калека без ног и рук и приговаривал: «Помогите, пожалуйста! Помоги-и-ите, пожа-а-алуйста!»

Я высыпал ему в сумку всю мелочь из кошелька и сел рядом с ним на остывшие бетонные плиты. У него были только наполовину поседевшие волосы, но морщины на обветренном лице и глубокая усталость во впалых глазах, цвета которых я не мог разглядеть в сумерках. Мне хотелось спасти себя от одиночества, я готов был кричать о помощи, и я выбрал его для своего тихого крика, сам не зная почему.

– Кем вы были раньше?

– Экспедитором.

– Где вы побывали?

– В Баренцевом море.

– У вас никого нет?

– Жена.