Мёртвое море памяти Кузьмичёва Елена
Я сел в первый подошедший автобус. Я часто так делал, когда хотел привыкнуть к городу. Некоторое время смотрел на него через стекло. Но этот автобус был сродни дорогам, по которым он ездил. Внутри этого передвижного театра шла своя пьеса.
Высокая кондукторша в летах с авангардистской осанкой и золотыми сережками-бубликами. Полутёмный от грязи на окнах салон. Резкий желтоватый свет ламп. Старомодные старушки. Белый тюльпан в руках одной из них ритмично покачивался после каждой встряски с характерным скрипом давно отжившей свой век машины. Звон монет, падающих на дно сумки кондуктора. Звук отрываемого билета. Звон монет, падающих на дно сумки кондуктора. Звук отрываемого билета. Старомодные старушки. Скрип, скрежет. Чувство потерянности во времени и в пространстве, словно меня вместе со всеми пассажирами выбросило из привычной системы координат далеко назад по оси времени и в пустоту за ось пространства. Но вместе с тем меня не покидало чувство игры. Казалось, все молча разглядывают друг друга и вид из окна, только ожидая условного знака, когда нужно начать действовать.
– Не подскажете, сколько времени? – Приятный, почти бархатный голос слева от меня. «Как же я не заметил условного знака?»
Повернув голову, я увидел обыкновенного человека. На нём были черные ботинки, чёрные отглаженные брюки и такая же чёрная куртка. На голове, как самая важная часть актерского образа, красовался забавный бежевый берет. Уже немолодое, но так открыто улыбающееся лицо вызывало неожиданную симпатию даже у меня. Как всегда, я обратил внимание на глаза. Они были тёмными и невероятно живыми, с задорным блеском и чуть прищуренные. Длинные монологи звучали из его уст естественно, потому что я уже свыкся с тем, что нахожусь на сцене. Вскоре я узнал, что ему 62 года, и что он вполне доволен своей жизнью. То, что он доволен своей жизнью, но всё-таки рассказывает о ней, окончательно убедило меня в том, что он артист.
– Я прожил жизнь, которую не хотел бы прожить снова, но ни за что не переписал бы в ней ни одной строчки.
Его детство началось с военных действий, а закончилось на стройке. По счастливой случайности, он вместе с сестрой и матерью покинул город с первой волной эвакуации, и после войны обосновался в небольшом городке на берегу Волги. Вскоре устроился работать на стройку. Его первая должность была – арматурщик, его первая работа – строительство теплотрассы. Он действительно прожил тяжелую жизнь, но я больше не мог выносить чужих воспоминаний. Хотелось крикнуть «Хватит! Замолчите!», но на моём лице не отразилась ни одна эмоция.
Своим заспанным скучающим видом я вовсе не располагал к монологам в свой адрес. «Актер» – подумал я и перестал его слушать. Слишком много людей за последние дни хотели мне что-то рассказать. Я устал от чужих жизней. Хотелось побыть одному.
Автобус мчал нас по улицам – ярким и многолюдным, пестревшим витринами и рекламой. По улицам, где, казалось, каждый шаг был расписан наперед. Я хотел понять природу этой театральности, но не мог. Когда автобус сделал остановку на одной из центральных площадей, мужчина в берете с гордостью показал мне своё творение.
– Этот дом построили мы, в то время когда я ещё работал строителем. Я был творцом. Настоящим творцом мира. Люди, которые пришли вслед за нами, умеют только говорить. Они живут в мире слов. А сделать что-то, построить, сотворить – этого они не могут. Разучились. Время не то стало.
Я молча смотрел на него взглядом, которым мог бы смотреть на придорожный столб. С чего он взял, что я хочу его выслушать? Почему обращается именно ко мне? И понимает ли, что его монолог летит мимо меня, улетая в никуда? Мне было скучно. Его речь звучала как-то фальшиво, не смотря на бархатный голос и большой диапазон интонаций. Хотелось сказать: «Переигрываете» и, с сожалением покачав головой, выйти из зала. Я был готов поверить, что он прожил достойную жизнь, но это достоинство ускользало, потому что он выставлял эту жизнь напоказ – перед кем?..
– Сейчас трудятся рабы, а не творцы – продолжал мужчина с невеселой усмешкой, перед тем, как выйти на своей остановке – конечно, есть люди, которые знают своё дело и находят в нём простор для творческих находок и самореализации. Но это сейчас большая редкость.
Дверь захлопнулась за его спиной, и я больше никогда не видел этого человека. Когда он вышел, я подумал о том, что, возможно, недооценил его, воспринимая всё, как бессмысленную пьесу. Я посмотрел на дом, который он построил. Дом как дом. Высокий, кирпичный, такой же, как все дома. Теперь здесь каждый вечер зажигаются оранжевые окна и собираются за ужином семьи. Здесь живут строители и ученые, бухгалтеры и писатели. Одни строят дома, другие строят гипотезы и доказывают теоремы, одни заполняют бланки, другие заполняют прилавки в книжных магазинах. Кто-то из них обычный человек, кто-то – творец мира. И что с того? Что это меняет? Я растворялся в своей апатии.
Вокруг толпились люди, в любую минуту готовые заговорить. С выражением зачитать мне в лицо выученную наизусть роль, заученную наизусть жизнь. Хотелось закричать им в лицо: «Прочь отсюда!». Мне стало страшно. Я вышел из автобуса, потому что к нему пришлось бы привыкать дольше, чем к городу.
Страница 58
ПРОЧЬ ОТСЮДА!
Страница 59
Две грозы и один вопрос
Оставшись один в довольно убогом номере гостиницы, которая первой встретилась на моем пути, я запер дверь на замок, расправил постель и решил вздремнуть. В это время за окном день только начался, но мне ничего не хотелось. Никуда не хотелось идти, не хотелось видеть людей, которые здесь умели молчать, казалось, только до условного знака, незримого щелчка пальцев. Забыв о городе актеров и заученных монологах, я заснул крепким сном человека, не желающего видеть ничего, кроме собственных снов.
Мне снилась Алла. Сколько бы километров я ни оставил за спиной, мне всё так же снилась Алла. Куда бы я ни шел в своих снах, рано или поздно на моем пути вставала она. Мы встречались в переходах, на площадях, в магазинах, на перекрестках, в арках, на набережных. Мы разговаривали. Мы жонглировали словами, как клоуны в цирке жонглируют разноцветными мячами и кеглями. «Мне нравится говорить с тобой». «Привет». «Прощай». «Я помню каждое твоё слово, Алла». Слова превращались в предметы и метались вокруг нас, летели мимо. Я запнулся о толстую книгу, которую Алла советовала мне прочитать. Ей на руку сел воробей, о котором я рассказал, что спас его от кошки. Кошка тут же перебежала нам дорогу. С неба падали капли памяти и, достигнув земли, разбивались на миллионы крошечных деталей. Голубой платок с коричневыми узорами, который я однажды видел на Аллиной шее, мои старые часы с черным циферблатом на её руке, слово «помню», составленное из рассыпавшихся Аллиных гранатовых бус. В моем сне мы куда-то бежали и спотыкались о слова, они застилали нам горизонт, сбивали с пути. Что-то важное ускользало от нас за этими словами, словно мы говорили лишь для того, чтобы не сказать самого главного. Но что это – самое главное? Когда мы замолчали, всё исчезло, кроме светлого неба и дороги, по которой мы шли. Я держал её за руку в области запястья и слушал своими холодными пальцами музыку её пульса.
Я проснулся и подумал о том, что во сне говорил правду. Выглянул в окно, раздвинув руками шторы-кулисы, и увидел, что театральное действо продолжается. По тротуарам ходили люди-декорации, они разглядывали витрины и прятались в своих картонных домах, чтобы смыть с лица улыбки и посмотреть сны – единственное, что у них осталось.
Целый мир из папье-маше открылся моему взору. Но в глубине души я понимал, что это самый обыкновенный город, и только мои глаза превращали его в театр.
Почему я видел город таким? Мой мир был так же хрупок, как папье-маше. Я сам придумал своё бегство, разыграв свою жизнь перед самим собой, изображая то одинокого романтика, то равнодушного ко всему скептика. Словно жизнь существует лишь для того, чтобы разделить её на страницы и запачкать ею столько чистых листов бумаги. Но так ли много я выдумал?
Нет, мои глаза видели театральные подмостки вместо города не по этой причине. Я сбежал от всего, что считал настоящим. Никто больше не приближался ко мне, я сторонился людей, а они сторонились меня, я говорил лишь с теми, кто нуждался во мне, как в безликом собеседнике, на месте меня каждый раз мог быть любой случайный прохожий. По крайней мере, мне так казалось. В конце концов, я сам превратился в безликого слушателя, кладовые моих собственных воспоминаний опустошались подробностями чужих. Я уехал так далеко, что казалось, будто моя жизнь навсегда потеряна за стеной километров.
Где же она, Алла? Неужели только во сне начинается наша жизнь и заканчивается вместе со звуком будильника? В небе над городом сгущались тучи. Случайно ли, что сейчас начнется гроза? Я вышел под дождь. Словно по команде все вокруг раскрыли разноцветные зонты. Я никогда не носил зонта и чувствовал себя лишним в этом спектакле. Я любил грозу, раскаты грома были музыкой для моих ушей, как во сне Аллин пульс был музыкой для моих пальцев. Наедине с грозой я не чувствовал себя одиноким. Не так часто удается ощутить одновременно грозу внутри и грозу снаружи, эти две грозы слились воедино, я растворился в них. И та гроза, что снаружи кричала мне своим громовым голосом, что всему свое время и что слова «не вовремя» не существует. Что все мои выдумки это лишь сплетение закономерностей, что все мои чужие жизни и мои воспоминания идеальной композицией легли на холст памяти и привели к единству двух гроз. По лицу стекала вода, намокшая ткань липла к телу. Мне хотелось вечно стоять под этим дождем.
Мимо меня бежали люди, бежали быстро, вцепившись пальцами в зонт, словно боясь захлебнуться грозой. Они перепрыгивали через лужи, перебегали дороги на красный свет, лишь бы уберечься от льющейся с неба воды. А я всё стоял и стоял посреди улицы, подставив лицо дождю.
Проливной дождь вопросов начался внутри меня. Где же ты, Алла? Где ты была, когда я мог умереть под машиной? Где пряталась, когда я искал встречи с тобой? Как позволила ты мне сбросить с моста все твои слова? Как могла ты прожить со мной целую жизнь во сне и забыть обо мне наяву? Знаешь ли ты о том, что мы прожили во сне целую жизнь вместе? Почему ты никогда не станешь искать меня, сколь бы потерянным я не был? Где же ты, Алла?
Я искал Аллу глазами, их застилал дождь, прозрачные капли стекали по радужной оболочке и спускались к щекам, пробираясь между ресниц, как чужие пресные слезы, по неизбежной случайности оказавшиеся в моих глазах. Я начал сомневаться в том, что действительно прожил свою жизнь, я не был уверен, что она не приснилась мне, ведь так мало осталось от неё теперь. Дождь смешал сон и явь, сны и воспоминания слились друг с другом. Пальцы мои совсем побелели от холода, я весь дрожал в такт каплям, стучащим по подоконникам и поверхностям луж.
Гроза прошла быстро, и вместе с ней театральность города сникла с томностью уставшего актера, исчезла, сделав последний реверанс, разрешив выйти на сцену обыкновенным людям. Неторопливо плелись по дорожкам промокшие насквозь замерзшие люди, которым уже нечего было терять под последними каплями утихшего дождя. Влажный асфальт блестел под несмелыми лучами промокшего солнца, которое поглядывало на город сквозь посветлевшие тучи.
Дома я снял мокрую одежду, сделал себе кофе, и всё встало на свои места. Сон вновь стал сном, а жизнь осталась моей жизнью, в которой я выдумал только смысл. Не более того. Я выдумал смысл бегства, и сбежал. Я выдумал смысл Аллиных глаз, и теперь искал их повсюду. Но можно ли представить, чтобы я увидел свой смысл в других глазах?
Один и тот же вопрос не переставал звучать внутри меня, дождь был бессилен его смыть. Где она была? Где она была, когда я бродил по пустым ночным дворам чужого города, где никогда раньше не бывал? Где она была, когда я подбирал слова, чтобы рассказать ей о том, что со мной происходило, а потом оставлял их навсегда внутри? Где она была, когда я мог умереть, но не умер, кажется, лишь для того, чтобы сидеть теперь в полутемной комнате и искать в померкших красках вечера ответа на вопрос, где она была? Где она была, когда я писал ей письма и выбрасывал их, чтобы они никогда не были прочитаны? Где она была, когда в пять часов утра я замерзал на своем не застекленном балконе и курил, вспоминая только о ней? Где она была каждую ночь, когда снилась мне, а потом внезапно пропадала, словно ошиблась дверью и нечаянно приснилась именно мне вместо кого-то другого?
Где она была, спрашивал я у воздуха, пропитанного сигаретным дымом, в котором затерялся и наконец, вовсе исчез вожделенный запах мятного чая, который я заварил, но так и не выпил. Но воздух ничего не отвечал, только избегал моего взгляда, словно не знал, какими словами нужно сказать мне одну простую вещь, которая будет единственно верным ответом. Я смотрел в воздух, избегая дышать им, чтобы он не проник в меня, чтобы молекулы кислорода не рассказали мне ту самую безнадежную тайну, которой я никогда не хотел бы обладать. Но спустя время мне всё же пришлось вдохнуть в себя воздух, и с этого момента я больше не мог сказать себе: «Я не знаю». Теперь я знал, где она была. Да, я знал, где. Она всегда была здесь, потому что она и есть воздух.
Страница 60
Белый пунктир и фигура на берегу
Улицы затихли, торжественно стемнели, – город накрыла ночь. Выспавшись днём, я больше не мог заснуть. Лежа на спине и раскинув руки на простыне, я смотрел в тёмный провал потолка и ждал, чтобы ночь ушла. Но сегодня она была похожа на мучительную вечность, невозможно растягивая отпущенные ей минуты.
Перед глазами бессонно кружились образы из прошлого, таяли мысли, воплощаясь в живые картины воспоминаний. В конце концов, я не выдержал. Отвел глаза от темного провала, накинул плащ и бросился в ночной город, как в спасительные для задыхающейся рыбы воды моря. В темноте не было театральности, тишина стала колыбельной песней для актеров и зрителей, зажгла фонари вдоль дорог, будто специально для того, чтобы лучше видеть тех, кто не уснул под её беззвучное пение.
Я не спеша двигался по белому пунктиру, который делил надвое широкое шоссе. До сих пор моросил дождь. Изредка мимо меня проезжали машины, разрезая ночное беззвучие шорохом шин.
Переезжая на поезде через железнодорожный мост, я видел, что в этом городе есть река. Я хотел найти её, хотел наблюдать, как утекает вода, прислушаться к её голосу, который, то веселым журчанием, то глухим шумом молвил о том, что всё уносится прочь, и угнаться за жизнью можно, только если плывешь по течению. Я всегда сидел на берегу.
Этой ночью я всё-таки нашел реку, не встретив на пути никого, кто мог бы указать мне дорогу. Я вышел на небольшую набережную, где под высокими деревьями стояли лавочки, освещенные редкими фонарями, свет которых выхватывал из темноты то пролет белого забора, то куст, который, казалось, испугавшись, прирос к земле на пути к свободному течению. Тени деревьев раскачивались на бетонных плитах у меня под ногами. Как когда-то раньше. Я сел на лавочку и только тогда заметил, оглядевшись кругом, что на соседней лавке застыла тихая мужская фигура. Неподвижность нарушала только рука, которая то и дело поглаживала пушистого кота, лежащего рядом. Рука казалась единственной живой составляющей этого человека. Кот казался черным, – когда стало светать, я увидел, что он и был чёрным. Его глаза, которые то и дело наблюдали за мной, подтверждали темноту яркими зелеными вспышками. Мужчина ни разу не взглянул в мою сторону. Я почувствовал к нему нечто похожее на дружбу, которую испытывал к тому, кто выходил курить на балкон в одно и то же время со мной. Вдвоем мы могли бы составить прекрасную скульптурную композицию для города памятников. Двое чужих друг другу людей и одна кошка, которые молча прислушиваются к голосам воды и думают каждый о своем. Двое, соединенные шумом воды и разделенные всем остальным. Может ли быть более хрупкая связь? Может, – я это знал.
Я хотел угадать, о чем он думал, и был ничтожный шанс, что я действительно угадаю, что наши мысли на миг сольются подобно рекам. Гармония нашей обособленности была бы грубо нарушена, – ради чего? Это мне вовсе не нужно. Забыв о нём на время, я вдыхал влажный воздух, впитавший капли дождя, я выдыхал воздух, я думал об Алле, рядом с которой мне всегда становилось легче дышать. Но внутри меня всё ещё разливалась гроза, и ещё не упали её последние капли.
Стоит ли чего-то ждать, когда сам не оправдал ни одного ожидания? Стоит ли так отчаянно искать в чьих-то мыслях себя? Воспоминания обо мне в чужих головах давно распались на атомы и растворились в безвоздушном пространстве прошлого. Когда-то мне казалось, что людям есть до меня дело. Реальность била в глаза. Им всё равно. Безразличные руки лениво тянулись к моим ладоням, равнодушные взгляды на миг встречались с моими широко раскрытыми глазами и скользили, спадали, падали вниз. Бесполезные слова выныривали в воздух из равнодушных губ, и в воздухе им было суждено повиснуть навечно. Я вдыхал слова вместе с кислородом, как допинг, как новый повод сделать ещё один вдох. Напрасно. Выдыхая слова наружу, я думал о том, что придал им слишком много значения. Пришлось сделать очень длинный выдох, чтобы извлечь из себя эти фальшивые ноты синтаксиса. Никогда не придавайте словам значения. Не придавайте значения жестам и мимике. Что бы я ни услышал, что бы ни увидел, я знал, что без меня жизнь каждого была бы столь же похожей на жизнь. Без меня их руки столь же лениво скользили бы по чужой коже и глаза опускались бы на тот же самый истертый шагами асфальт, по которому недавно ступали мои замерзшие ноги. Без меня всё было бы так же, совершенно так же. Только без меня. Как проста, божественно проста эта очевидность.
Равный нулю, я прирос мыслями к истертому шагами асфальту и глазами – к придуманной входной двери, которую сам только что мысленно закрыл за спинами всех, кто хотел уйти. За спинами всех.
Краем глаза я видел, что мужчина сидел на том же месте. Я был благодарен ему за то, что он ни разу не взглянул в мою сторону, за то, что ещё одна чужая жизнь не легла на мои плечи, только молча обитала рядом и смотрела вдаль глазами неподвижного мужчины, так похожего на бронзовый памятник. Наши жизни не соприкасались. Я думал о том, что скоро наступит рассвет и, если мы дождемся его на набережной, то прежде чем уйти, я пожму ему руку на прощание.
Но я не дождался рассвета. Одежда постепенно промокла вновь, предрассветный холод заставил меня подняться с лавки и оставить мужчину вновь одного.
Я побрел домой усталыми предрассветными шагами человека, предпочитающего шум воды колыбельным песням тёмного времени суток. Я вновь вышел на шоссе и шагал по белому пунктиру, хотя гораздо больше мне хотелось прижаться лицом к влажной ночной траве и уснуть где-нибудь в поле, чтобы проснуться от холода, впитать телом утреннюю росу. Чтобы ощутить близость с травой, но не с людьми, которые думают каждый о своем. Не с белым пунктиром, который, я знал, напоминал мою нерешительную жизнь. Не с городами. Ни с кем. Ни с чем, кроме травы.
Но бесконечный пунктир следов все бежал и бежал за моими ногами. Бесконечный белый пунктир делил шоссе пополам. По сторонам дороги только кирпичи и бетонные блоки. Дома.
Страница 61
Архитектура памяти
Так проходили мои ночи, мои дороги. Я читал новые книги, делил жизнь на страницы и новые дороги уносили меня вдаль по тем же самым рельсам.
Я давно перестал строить планы. Вместо этого я погружался в ретроспекцию, создавая идеальный проект прошедшего. Я творил, подобно архитектору, потерявшему счет времени, подобно художнику, который зачеркнул на картине линию горизонта.
Идеальный проект, где я не был с Анной, где Тимур был рядом, где не было выдуманной смерти Аллы, где она не говорила: «ты забыл про браслет». Проект, где лужица крови распадалась на струйки и затекала в трещины черепа, и мужчина летел, – вверх, вверх, – влетал в проем окна и осколки за ним складывались в ровное стекло. Где туман рассеивался, и открывалась впереди бесконечная дорога. Где в поездах было пусто. Где шел снег, спадая с разлинованного проводами неба, где под этим снегом мы были вдвоем. Где вагонные составы не переезжали через людей. Где памятники были не просто камнем. Где мои шаги имели направление. Где я не убегал прочь, где не умирал внутри меня художник. Где не умирали птицы. Где люди просыпались с радостными глазами. Где во всем был какой-нибудь смысл.
ГДЕ?
Страница 62
Подъезжая к станции
Слушая стук колес и устремив рассеянный взгляд за окно, я вспомнил один из солнечных дней детства, когда катался с друзьями на велосипедах, и шины становились горячими от быстрых соприкосновений с сухим летним асфальтом. Разве мог я предположить, изо всех сил нажимая тогда на педали велосипеда, что окажусь здесь, что моя жизнь оборвется в пустоту, как книга, которая внезапной прихотью автора заканчивается на середине развития действия? Я смеялся вместе со своими добродушными друзьями, загорелыми мальчишками, и наблюдал за машинами, которые проезжали мимо, в противоположную сторону.
В противоположную сторону…
Проезжая по обочине дороги, над которой дрожал воздух, разве мог я предположить перспективы жизни, разве мог я допустить отсутствие перспектив? Если бы тогда я знал, что буду здесь, я бы упал с велосипеда и, разбив себе колени, оплакивал своё будущее.
В поезде напротив меня сидел мужчина с густыми, но аккуратными усами, он разворачивал газету, сосредоточенно наморщив лоб и надев очки в толстой чёрной оправе. Он начал читать, покашливая, низко склонившись над листом, крепко прижимая газету к столику широкими ладонями. На его светлых руках, с внешней стороны кисти, росли длинные тёмные волосы.
– Нет, вы видели это? – спросил он глубоким неприятным басом, чуть приподняв над газетой кисти рук, и чуть развернув ладони к верху, как-то неестественно разводя руками.
Я ответил, что нет, не видел. Он повернул газету ко мне и отчеркнул толстым жёлтым ногтем нужную часть полосы. Его удивила короткая заметка про погибшую в автокатастрофе молодую пару. Они попали в аварию, возвращаясь домой на такси. Скорая помощь приехала вовремя, но по дороге клинику, случилась ещё одна авария. Столкнувшись с автомобилем, машина скорой помощи перевернулась на дороге и, по инерции проехав ещё несколько метров, остановилась, – я представил себе пронзительный звук железа, летящего по асфальту, я представил себе… Молодые люди погибли на месте.
Прочитав, я поднял глаза на своего попутчика. Поразительно, – думал я, – какая игра случая. Уничтожающая игра обстоятельств, настойчивая смерть, словно вызов всем тем, кто говорил, что судьбы не существует.
– Вы верите в судьбу? – спросил я.
– Наша судьба – это разбитые дороги и неисправные машины скорой помощи, – сказал мужчина. Я не знал, что сказать в ответ. Откуда он знает, что на месте аварии была разбита дорога? Мы мыслим разными категориями. Сказать ему об этом? Впрочем, мне всё равно.
Мой попутчик тоже собирался выходить. Не глядя в окно, я ждал остановки, чувствуя, как поезд замеляет ход, подъезжая к станции. Я смотрел вниз неподвижным взором, не в силах оторвать глаз от пола. Мужчина громко смял газету и бросил её в тёмный пакет с мусором. Вы вышли из поезда и направились в разные стороны.
Страница 63
Маятник часов в безликом полдне
Город показался мне знакомым. Я решил, что это синдром заядлого беглеца, – все города смешались в один пестрый бессмысленный калейдоскоп, и я уже с трудом мог отличить один от другого. Я менял города, как меняют грязное белье.
В невыносимый полдень я медленно возвращался с берега реки, где чудом нашел отдаленный и безлюдный уголок. На песке лежало подгнившее бревно и волны подкрадывались к самым ногам. На улицах было нечем дышать. Рабочие, блестящие на солнце влажными спинами, укладывали асфальт. Один из них сидел на бордюре, укрыв плечи белой тряпкой, поджигал сигарету. Я мечтал о своей комнате, которая пустовала в прохладе задернутых штор на расстоянии получаса ходьбы.
Вдруг грубый мужской голос остановил меня на ходу, руки схватили за плечи, сжали кости до короткой боли.
– Постой-ка! Привет! Неужели ты?
Я недоумевал и с неприязнью разглядывал это обрюзгшее старое лицо. Спустя пару минут я вспомнил этого человека. Когда-то он был другом моего отца, часто бывал у нас в гостях и всё время приносил мне подарки. Он работал в суде, проводил экспертизы психического состояния преступников. Когда он переехал сюда, мы однажды приезжали к нему в гости. Мне было около семи лет. Тогда он мне нравился, потому что он приносил мне подарки, но теперь я видел пустое, заплывшее лицо, потерявшее всякое выражение. Глаза запали внутрь, как неисправные клавиши телефона.
– Вы изменились, – как-то бестактно произнес я, – ни за что бы вас не узнал.
– А ты остался прежним, – добродушно ответил он, видимо, прекрасно помня, каким неуклюжим ребенком я был.
Из вежливости он пригласил меня к себе, я хотел отклонить предложение, но он зачем-то настаивал, просил рассказать, как живут родители. И, хотя я ничего о них не знал, мне пришлось согласиться – из вежливости.
У него в кабинете висели посредственные серые часы с бликующим маятником, который навязчиво отсчитывал секунды, что я терял там. На стуле сидел упитанный лысеющий мужчина с улыбкой, словно приклеенной к лицу. Мне в глаз попала мошка. И сейчас, чувствуя резь под правым веком, я представлял, как муха умирает, задохнувшись моими слезами. Её крохотные черные лапки отделяются от тела и отплывают к уголку глаза. Какие-то слова проплывали мимо меня в открытую дверь за моей спиной. Я не утруждал себя реакцией. Я вспомнил потрескивающий мороз одного осеннего дня. Ранним деревенским утром я вышел за водой, и было слышно, как под сапогами потрескивали замерзшие, ещё пестрые листья, а полые лужи обманывали ноги тончайшим льдом на поверхности. Я вдыхал остывший за ночь воздух и чувствовал, как в легкие втекает непродолжительное осеннее утро, обреченное растаять под вновь взошедшим солнцем. Теперь это утро оказалось за непреодолимой стеной между прошлым и настоящим. Меня душили эти персикового цвета стены, глянцевый маятник, шарахающийся от воображаемой вертикали, этот неправдоподобный мужчина, чьи слова я не слышал за беззвучными криками о помощи тонущей мухи, которую я обрек неосторожными пальцами на соленую смерть. В пряном запахе только что заваренного не мной чая мне чудился аромат мелиссы, которую три месяца изнуряющего лета съедали маленькие блестящие жучки, а я смотрел и стряхивал пепел в горшок с пожелтевшей землей, и вздыхая, принимал смерть никчемного растения, которому перед самым моим отъездом суждено было воскреснуть и расточать свой ментоловый запах в опустевшей квартире, которую я тихо оставил, пустившись в безоглядное бегство от всего, что считал своим. Что считал бесконечным, как ту весну, что подарила мне мечту о чертополоховом поле. Как счастье за плотно задвинутыми шторами, где я с яростной надеждой на дождь глядел в стену, упираясь глазами в штукатурку. Блестящие капли застывали на поникших после грозы листьях. Двор был залит светом, хлынувшим с туч после обильного дождя. Наклеенная улыбка слетела со стареющего лица напротив. Я лениво наблюдал за движениями его пухлых губ и за безвольным взглядом, плавающим в пространстве. Какой из него психолог? Он говорит в пустоту, но думает, что его слышат. Но чтобы быть услышанным мало просто говорить.
Черное полотно траурной ткани накрыло оживающую мелиссу. Я на похоронах, в моих руках две розы, обжигающие ладони живыми зеленеющими стеблями, смеющимися над смертью, прежде чем лечь поверх мраморной плиты.
Фраза «до скорого, мне пора за работу» разлетается на слога и влетает в сознание побуквенно, теряя всякий смысл. Я собрал буквы в последовательность, и покинул мертвые стены персикового цвета. Солнце у парадного выхода застало меня врасплох, заблестев на пуговицах манжет. Ладони прошлись по влажным ветвям сирени и, мокрые, прижались к онемевшему лицу. Прочь.
Страница 64
Призраки
Домой я не пошел. Трижды проехав в автобусе по одному и тому же маршруту, я вышел на вновь помрачневшую, пасмурную улицу, сопровождаемый настойчивым взглядом кондуктора, которая уже полчаса не спускала с меня настороженных глаз.
Вдали шумели поезда, под ногами были рельсы. В темноте я спотыкался о них и падал, приникая к чуть похолодевшей вечерней земле. Ненависть трепыхалась у меня в груди как тысяча отчаянных сердец. Ненависть ко всем обрюзгшим, старым лицам. К лицемерию незнакомцев, к проклятой вежливости, к случайным встречам, которых я не хотел. Ко всей этой случайной жизни, у которой нет памяти, – в которой нельзя оглядываться.
Я шел, не разбирая дороги, быстро доверившись случайному маршруту. Чьи-то руки касались выключателей, и в окнах красиво угасал свет. Я почувствовал дождь, только когда насквозь промокла одежда. И всё обрело ясность. Небо роняло на землю тяжелые капли, которые разбивали лужи с таким грохотом, словно рушились целые города. Я шел следом за своей тенью, которая давно перестала быть видимой, но всегда обгоняла меня на полшага. Мимо беззвучно проходили нечеткие черные силуэты, оставляя за собой безвоздушный шлейф настороженного холода.
Мои следы терялись в грязном потоке безудержного дождя. Порой случайный свет дальнего автомобиля высвечивал четкие контуры прохожих, которые я видел сквозь завесу дождя необычайно четко. Сколько в моей жизни было прохожих. И все они – только проходили, и шли, невозмутимо двигались дальше. Я видел задумчивый взгляд Тимура, тонкие пальцы Аллы. Они преследуют мою память, даже в воспоминаниях поворачиваясь ко мне спиной. Я заставлял себя проходить мимо этих воспоминаний, лишь скользнув тоскливым взглядом по немым спинам.
Я лег между рельсами, поперек ещё теплящихся деревянных шпал, и закрыл глаза. В невидимых тучах громыхали раскаты. Я разбивал руками стекающие стены, я ломал пальцы, заставляя себя хоть что-нибудь почувствовать – в настоящем – в эту секунду. Но всё было бесполезно. Мои глаза опустели. Мои силы иссякли, я лежал под нескончаемым громом, подо мной текли грязные ручьи, мои собственные слезы раскаленным железом рассекали щеки, мешаясь с дождем.
Я накрыл лицо ледяными руками. Перечеркивая небо, потрескивали провода. Всё это только сон, – говорил я себе. Всё на свете – сон. Все цели – только иллюзия, жалкий самообман, спасающий от скуки. Я не спасал себя самообманами целей, я смеялся над судьбой, лежа между рельсами, думая о том, что в моей жизни полно других иллюзий.
Приближался поезд. Я перевалился через рельсу и, лежа на спине, наблюдал, как проносятся с грохотом грузовые вагоны, до тех пор, пока звук не умер где-то вдали.
Страница 65
Дождь и вокзальное кофе
Задерживаться в этом городе было ни к чему. Я собрал свой небольшой рюкзак и пошел на вокзал, надеясь уехать ночным поездом.
Бледные губы подергивались изморозью слов, оставаясь при этом плотно сжатыми. Я превращал слова в тишину, мысленно стирая их по одной букве, справа налево, чтобы не дать им вырваться наружу.
Я уже давно не был дома. Я забыл чувство уюта, когда приходишь туда, откуда тебе не хочется уходить. Иногда мне казалось, что я забыл голоса близких. Но когда я думал о них, знакомые интонации оживали в голове извечным воспоминанием.
Поезда не оказалось, и я заснул на притихшем ночном вокзале, положив голову на смятую куртку. Я увидел себя бегущим по заснеженному полю, искры снега взлетали из-под ног. Я был самим собой и в то же время провожал себя взглядом и сразу устремлялся следом. Я видел себя лежащим на полу в своей комнате. Подняв левую руку, я мог дотянуться до дивана. Сквозь пыльное оконное стекло я видел, как проплывали тучи, на подоконнике уютно расправил листья мой единственный цветок. Я только что поговорил с матерью. За стеной, в квартире соседей, играла приторно-грустная мелодия, но почему-то я был рад её слышать. Я заметил руку, чуть свесившуюся с дивана.
Алла? – тихо позвал я, обращаясь скорее к себе, чем к ней. На лицо падал тёплый искрящийся снег. В окне пропали стекла, из комнаты исчезли стены. Её голос, шутя, упрекнул меня за глупый вопрос, и тонкие пальцы запутались в моих волосах. Зазвонил телефон. Я протянул руку к трубке, но, по случайной прихоти сновидения, не мог её поднять.
Телефон продолжал звонить. Снег задрожал и повис в воздухе, как миллионы сломавшихся секундных стрелок. Осколки стекла влетели в окна и срослись в прозрачную поверхность, усеянную трещинами.
Я открыл глаза. Вокзальные часы показывали 3:23. Рассеянный мужчина в нескольких метрах от меня застыл в кресле, положив на колено руку со стаканом кофе. Я чувствовал сладкий и тёплый запах, мне кажется, я чувствовал его рассеянную жизнь, которая могла бы утонуть в чайной ложке вокзального кофе. За окном шел дождь, пахло мокрой одеждой и людьми. Рука, которую я, уснув, неосторожно оставил под головой, казалась чужой, я пытался заставить онемевшие пальцы двигаться. Отвратительно посредственный голос сообщил о прибытии не моего поезда. Хотелось кричать. Реальность была мучительней любого кошмара. Бросив неподвижную руку на стул, я прислонился к его жесткой спинке и закрыл глаза, спасая себя от реальности. Но запах кофе не давал мне вернуться в снежную комнату.
Я выбежал на улицу и, сквозь дождь глядя на циферблат башенных часов, молил их исчезнуть, и забрать с собой кофейные автоматы, жесткие вокзальные лавки и людей, людей. Я просил оставить мне только дождь. Но дождь вскоре прекратился, люди наполнили собой залы ожидания, а мой поезд задержался на два часа. Я мысленно вычеркнул сегодняшнюю дату из календаря будущих воспоминаний и достал из карманов мелочь. Купить себе кофе.
Бумажный стакан, весомо лежащая в руках книга, монетка, падающая на дно кофейного автомата, – порой предметы становились последним прибежищем внимания. Я заставлял себя концентрироваться на вещах, чувствовать их, чтобы не уплывать в наполовину выдуманный бред, лихорадку памяти. Иной раз мне удавалось размышлять здраво, я расплетал узел причин и следствий, всё слагалось в подобие математической матрицы, но она тут же расползалась бессвязными числами, обрывками разума, и снова сны и фантазии вступали в свои властные права, отряхнув корону с головы Здравомыслия.
Страница 66
Мёртвая птица
Новые города меня уже не удивляли. Нигде я не мог остаться надолго, меня влекло бежать всё быстрее, всё дальше – превзойти все мыслимые пределы, я чувствовал, что дороги теряют надо мной власть. Города больше не спасали меня. Все они едины внутренне, внешнее же перестало заботить, оно больше не развлекало – лишь раздражало меня.
Оказавшись в самом разгаре летнего города, я тосковал по дождю и прохладной осенней сырости. Чтобы как-нибудь скоротать погожий день я пошел в кино. По случаю субботнего утра там было безлюдно. Я сидел в первом ряду, окруженный пустыми креслами. На экране разворачивалась надуманная драма с перестрелками и бегством по крышам высотных домов. Затекла шея. Я ушел, не дождавшись конца сеанса.
В кафе, куда я зашел пообедать, тоже почти никого не было. Я выбрал столик в углу у окна, откуда было видно дорогу. Мне было холодно и тоскливо, несмотря на лето, несмотря на бодрый уличный шум.
Только что вошедшая девушка неуверенным шагом направилась к моему столику. Это была стройная блондинка со светлыми бровями и ресницами, её лицо было тусклым без макияжа. Она присела на бежевое кресло напротив меня.
– Вы не против?
Я был не против. Хотелось развеяться. Сердце поеживалось от тоски по глубокой, гениальной, небывалой жизни, которой я не жил. Хотелось развеяться.
– Мой друг… мы всегда сидели за этим столиком, всегда только в этом кафе. Больше он никуда со мной не ходил.
– Я могу сесть за другой столик. – Предложил я почти равнодушно. Она мне не нравилась. Нервный, срывающийся голос, быстро моргающие глаза, широко и удивленно вбирающие мир, не понимая.
– Не стоит. Его здесь больше не будет. – Лицо, готовое тотчас изойти слезами, обратилось ко мне с немой мольбой.
– Мне очень жаль.
Мне не хотелось задавать вопросов. Брошенная девушка со своими неизбывными чувствами казалась такой жалкой в своем желании излить своё горе в лицо первого встречного.
– Есть проблемы и посерьезней ваших. – Грубо сказал я. Она казалась мне глупой. Хотя я понимал, что у каждого своя система координат.
Она опешила.
– Я знаю. Знаю, он мог бы погибнуть под машиной, или заболеть раком, или ещё что-нибудь страшное. Он мог умереть.… Но тогда я могла бы думать о нём с любовью, гордиться тем, что наша короткая близость была лучшим, что случилось в моей и его жизни.
По её щекам потекли слезы сожаления, она поспешно стерла их пальцами.
– Вы законченная эгоистка. – Я встал, чтобы сесть за другой столик. Мне не хотелось её утешать. Нет, ну надо же…
– Побудьте со мной, пожалуйста. Мне некуда пойти.
Я присел вновь. Фраза «мне некуда идти» смягчила меня, хотя возможно, это была только её отчаянная уловка. Но мне тоже некуда было идти. Я остался с ней, посреди залитого солнцем асфальта, смеющихся людей, беззаботными парами струящихся по тротуару, в самом центре мира я остался с ней.
Она привела меня к себе домой, в крошечную однокомнатную квартирку, стены которой были увешаны пыльными, потускневшими рисунками.
– Твои?
– Когда-то я много рисовала, – сказала она, и прошла на кухню, но это «когда-то» так и осталось во мне, как дробь с нулем в знаменателе. Я долго рассматривал её работы, нарисованные небрежными, но сильными мазками уверенной руки. Белые паруса в бушующих волнах, тёмная фигура на фоне дальнего света фар приближающейся машины, цветы в тонких руках, кожа которых казалась серой от пыли.
Девушка вернулась со связкой ключей в руках.
– Пойдем, я кое-что тебе покажу.
Я последовал за ней. Мы поднялись на последний этаж, скрипнул тяжелый, ржавый замок, металлическая решетка двери отошла в сторону. Мы были на крыше. Чужой город блистал, залитый белым светом. В окнах играли желтые блики. Ветер трепал волосы. Мы глядели вперед. Она улыбалась и глядела в лицо солнцу, щурясь от яркого света. Тоска не прошла, она билась внутри меня, как умирающая птица. Я не мог объяснить её себе, в мыслях витал ветер, и сердце сжималось, и я ощущал дрожь в ледяных руках, которые прятал в карманы.
Немного погодя мы стали возвращаться. Она шла впереди, я – следом. И вдруг, проходя смежный с лестницей балкон, я увидел черную птицу, повисшую на гвозде. Это была мёртвая галка с растрепанными перьями, она запуталась лапками в серых нитках, обвитых вокруг этого бесполезного гвоздя в кирпичной стене. Теперь она висела вниз головой, ловя ветер приоткрытым клювом, расправленные крылья повисли вдоль красного кирпича. Солнце безудержно проливало свет на безжизненные перья. Я остановился, не в силах унять дрожь. К горлу подступил ком. Ну, что такого? Просто мёртвая птица, – раздраженно упрекал себя я, но ничего не мог с собой поделать.
Девушка обернулась спросить, почему я отстал и, проследив мой взгляд, тихо вскрикнула. Она тоже заметила птицу. Я почувствовал, что наши эмоции совпали. Опустив руки, мы смотрели на неё неподвижными глазами. Мне хотелось закричать, тоскливо и пронзительно разбить тяжелый, прозрачный воздух. Мёртвые птицы не покидали моей жизни.
Поспешно спустившись с лестницы, мы вернулись в квартиру. Она достала вино, я залпом опустошил стакан, терпкий вкус и смутное, расслабляющее тепло разлились по телу. Я боялся остаться один, но скрывал это от неё и от себя. Я решил остаться у неё на ночь, убедив себя в том, что она нравится мне. Что она похожа на меня. В действительности же между нами не было ничего общего. Её картины были по-детски и банально романтичны, рисуя приевшиеся сюжеты про свет в конце тоннеля, паруса на горизонте и беспросветное одиночество отвергнутого всеми изгоя.
Напротив дивана стояло зеркало, с ним я вынужден был встречаться глазами каждый раз, когда поднимал голову. Рваные обои за тусклыми картинами ещё сохранили выцветший орнамент из голубых квадратов, различных по оттенку. Из-под стола лениво выполз старый паук. Горящая люстра отражалась в темном окне, высвечивая на нём грязные пятна. На шкафу лежала пыльная ажурная шляпа. Из запертой на ключ дверцы свисал кусок атласной материи. Сквозь дыры в обоях виднелась штукатурка.
Она доверчиво положила голову мне на плечо, и я сразу почувствовал, как оно тяжелеет, начинает затекать. Когда я спал с Аллой, я не чувствовал тела. Оно было излишне, как слова. Эта девушка что-то рассказывала, путаясь в словах, торопясь высказать всё, зная, что я скоро её покину.
Мои мысли были далеко. Я так и не смог вырваться из этого проклятого круга, в который смыкались все эти вокзальные кружки кофе, несчастные девушки, в который смыкалась вся жизнь, оцепенев в непритязательной обыденности.
Спустя триста шестьдесят пять минут, дней или лет всё повторится снова. Диагонали дождя вновь расчертят горизонт. Я буду дома, или же буду сидеть в лесу на ржавой водопроводной трубе, глядя на белые стволы берез. Рядом будет, как раньше, белая кошка с черным хвостом и окружностью на левом боку, изображая восклицательный знак. Всё прошедшее покажется ненастоящим. Свитер намокнет и навязчиво прилипнет к телу. Я буду искать закономерностей, перебирая воспоминания, как четки. Я буду искать начало координат, и найду его там, откуда возвращаются только подобия. Я вспомню умирающего кота, не проронившего ни звука под капельницей. Вспомню утро, когда я увидел его труп, застывший по пути к моей кровати. Эта смерть больше не вызовет тихой скорби, после того, как, выглянув в окно, я увидел мужчину, летящего с восьмого этажа.
Я вспомню поезд дальнего следования, своё лицо, искаженное плачем и руки, безумно стучащие в стекло, и перрон, вдруг пропавший из поля зрения, оставив меня наедине с непреодолимой стеклянной преградой, сломать которую не смогли детские руки. Я уезжал в летний лагерь, родители провожали меня на поезд. Это воспоминание покажется пустым. Прошлое оборвалось осколками бокала в сильной, повзрослевшей руке, внезапно задетой воспоминанием о не разбившихся стеклах. Пальцы безмолвно рыдали, роняя красные капли на кухонный стол.
Я вспомню ничего не значащую серую крысу с розовым хвостом, которая жила в одной из моих комнат, снятых в чужих городах. Она бесконечно кружила по ковру, пугаясь каждого моего шага, которыми я измерял комнату, взывая к здравому смыслу и не находя решений. Сколько ещё было таких же шагов, комнат и умирающих с голода крыс, таящихся за трещащими по швам шкафами.
Я вспомню низкую кровать и тонкие руки, которые блуждали по телу, оставляя его бесчувственным, но отражаясь, удваиваясь в зеркале напротив. Белесые волосы и бесцветные ресницы, молящие выслушать глаза.
Замерзшие пальцы ног неподвижно внимали холоду. Той ночью мне казалось, что я мертв, как птица, повисшая на гвозде. Голос спросил: «Ты спишь?» И я ответил, что не сплю. Равнодушные веки не хотели темноты и следили за движениями чужих рук со скупым интересом постороннего наблюдателя. Что я здесь делаю? Резко отбросив руки и одеяло, я одеваюсь и хлопаю дверью непреднамеренно громко. Вслед за мной торопливо бегут шаги, но я уже не слышу их. Это воспоминание кажется немым, обрывки тел смешались с механически произнесенными словами, лунным бликом на дверной ручке, стихающим звуком шагов. Все это не имело значения, хаос мимики, слов и жестов был только спектаклем.
Всё повторялось красочным подобием по возрастающей градации желания забыть.
Сейчас вокруг мрачно падает солнечный свет, контрастируя с синей тяжестью туч, пролетевших мимо города. Догнивает мёртвое, беспамятное лето. Взгляд упал куда-то на пол. Пальцы хладнокровно барабанят по столу. Я ищу места для последнего знака препинания и вдруг вспоминаю, что его место в самом начале первой строки.
Я вновь ехал прочь.
Страница 67
Траурные окна
Мои новые окна выходили на кладбище, которое раскинулось в обе стороны широкой полосой могил и заборов. За ним виднелись невозделанные поля, заросшие кустарником и высоким бурьяном. Я открыл окно и в комнату проник горячий воздух летнего полдня. Я долго сидел на подоконнике, выстраивая логические цепочки из событий своей жизни. Солнечный свет падал на стену в глубине комнаты, на мои колени, на цветущие клумбы под окнами, на мраморную строгость могильных плит. Я вышел незадолго до заката, дорога привела меня на кладбище, и я не противился её пыльной протоптанной траектории. Жара немного спала, над редкими цветами порхали крапивницы. На руку села оса. Кладбище словно вымерло, только утром я видел из окна женщину в белом платке, которая постояла несколько минут возле могилы и положив на плиты букет красных гвоздик, быстрым шагом ушла прочь. Теперь же здесь царила летняя идиллия – стрекотали кузнечики, жужжали пчелы, шумели вдалеке деревья, покачивая ветвями на фоне безоблачного горизонта. Блуждая среди останков чужих жизней, я набрел на невзрачную могилу без ограды, вокруг которой цвели полевые ромашки и белый клевер с тонкими стебельками. Иван Иванов прожил 25 лет. Я присел на камень возле могилы, который заменял собой лавочку, и попытался вообразить, как мог бы выглядеть человек с таким именем. Как мог бы такой человек умереть. Ничего не приходило в голову, столь беззвучным было это обыкновенное имя, обрывающееся невероятным отчеством – Карлович. Небольшая гранитная плита с именем и датами рождения и смерти, наполовину скрывалась в траве. В листьях ромашки копошилась черная тля. По земле, у самого камня, ползла жирная бордовая гусеница. Быть может, его обыкновенная жизнь оборвалась внезапно и абсурдно, как отчество. Быть может, он был талантлив, любил рисовать, или изучал насекомых. Казалось странным, что просидев у могилы около получаса в тихой смиренной грусти, я ничего не знал об этом человеке, кроме имени и нескольких цифр. Казалось странным уйти, так ничего о нём и не узнав. Но я ушел, и больше не заходил на кладбище, на развилке у самого дома сворачивая в другую сторону.
Я был на похоронах лишь однажды. Мне было не больше одиннадцати лет. Умер мой школьный учитель по рисованию. Он говорил мне, что, если я буду стараться, из меня выйдет прекрасный художник. Он был не единственным, кто мне это говорил, но только ему я верил. Я пришел на похороны, чтобы поверить в смерть, которой до этих пор я ни разу не встречал. Стоя одиноким ребенком среди сосредоточенных взрослых поз и тоскующих лиц, я долго рассматривал белое лицо в гробу, покрытом цветами. Я знал, что это тело не имеет никакого отношения к человеку, которого я знал.
Едва дотянувшись рукой, я положил поверх мёртвого тела свои красные розы и уступил слезам, безвольно покатившимся из глаз. Это были эгоистичные слезы. Конечно, мне было жаль художника, я не мог представить, что его больше не существует, – детям всегда бывает трудно понять смерть, – но больше всего я жалел о том, что больше он не скажет, что из меня выйдет прекрасный художник.
Одним словом, я жалел себя. Я сожалел о своих упущенных возможностях. Я уверовал в свои эгоистичные слезы уже на похоронах, и мне было стыдно за них, так откровенно текущих по щекам. Казалось, они оставляют грязные следы на коже. Я пытался заставить себя не плакать, но не мог. Мне казалось, что все истинно скорбящие должны молчать.
Я не верил в силу слов на похоронах. Я не верил в искренность говорящих, многие, стоя у гроба, говорили лишь о себе, когда нужно было забыть себя. Мне порой казалось, что говорящие произносят посмертные монологи сами себе. «Я встретил его, когда поехал на Родину…» «Я тогда улыбнулся и сказал, что…» «Я только начинал карьеру, когда он…» И так далее, далее, далее. Мне хотелось встать посреди этого траурного круга, рядом с тихим гробом и прокричать: «Заткнитесь вы, все!»
Казалось, я был единственным, кто понимал, что человек покинул это тело. Я не мог понять, зачем же тогда все обступили его со всех сторон. Я не мог понять, зачем здесь я, и с нетерпением ждал возможности уйти: у меня затекли ноги от долгого неподвижного стояния. Я смутно понимал, что уйти было бы неуважительно, но оставаться там – всё равно, что разговаривать посреди пустой комнаты с человеком, который только что вышел, закрыв за собой дверь. Театр абсурда. Печальный спектакль.
С тех пор я никогда не был на похоронах. С тех пор я убежден, что все скорбящие молчат.
Страница 68
Кто такой Меньер
Я всегда думал о смерти во время приступов головокружения, – таким шатким становилось всё вокруг. Когда это случилось снова, был вечер, и зыбкие тучи парили над чертой горизонта. Подоконник сразу показался хрупким, он осыпался, как песок сыпется в пропасть с крутого обрыва, и ноги вязнут в песке, и оступаются, и тело уже летит навстречу невидимому дну.
Болезнь Меньера слишком часто давала о себе знать после весенней аварии, – врач сказал, что это из-за травмы позвоночника. Но мне вообще-то было всё равно, по какой причине всё видимое то и дел кружится перед глазами, как странная, хаотично движущаяся карусель. Эта болезнь вошла в мою жизнь непоправимым пороком восприятия, видимость терялась, стиралась, осыпалась неверным, надобрывным песком.
Всё внешнее ничего не стоит, – думал я, пытаясь подавить тошноту, оседая на пол во время очередного прилива головокружения. Силясь удержать равновесие, я упирался руками в стены, – бесполезно, шатко, – нужно лечь на пол. В окне порхали птицы, легкими взмахами побеждая воздух, но я знал, что они мрут, как бабочки, – каждый день я видел под ногами мёртвых галок и голубей. И люди тоже – как бабочки, их только прячут под землю, как кротов или земляных червей, кладут славное, высеченное из камня надгробие, – и оставляют гнить, тут же забыв о бренном теле, думая о какой-то там душе. Тело – прах, пусть его сожрут черви. Немного странная традиция.
Но кто такой Меньер? Ветви деревьев сгибались от ветра за раскрытым окном, но я не слышал шума листвы, – где же таблетки? – я стукнул ладонью по полу, но звука снова не было, только жжение кожи, как тогда, в детстве, когда я упал на дорогу. Где же таблетки? – я не мог вспомнить…
Я посетил столько городов, я везде говорил с людьми, но говорили со мной только печальные или самодовольные. Неужели же тщеславие – основа близости? Несчастные думают, что они страдают глубже, сильнее других. Самодовольные думают, что они живут всех успешнее. И те, и другие презирают друг друга. Но и те, и другие хотят излиться в мир, поделиться своим опытом, – они с радостью хватаются за возможность это сделать. Вот и всё. Я говорил с ними, чтобы забыть себя. Эгоистично, только и всего.
Безбрежный потолок пенился волнами над моей головой, радужные круги расплывались поверх белизны. Я пытался вспомнить, где лежат таблетки, но руки только беспомощно шарили по полу, бессильные вписать тело в систему пространственных координат. Я ощущал опору только телом, тактильным чувством, и вжимался в пол, – бесполезно, шатко.
Где же врачи? Где заботливая рука, что мягким перебором пальцев по клавишам телефона вызвала бы скорую помощь? Никого, я выбрал сам – никого. Ходить по лезвию, балансировать на грани, – я сам выбрал это и, стиснув зубы, молчаливо ждал, когда кончится приступ. За окном закричали птицы, – и я услышал их. Это был печальный голос чайки.
Страница 69
Если
Из последних сил, по инерции, я покорял синий горизонт, оставляя позади всё больше километров. Вновь и вновь перебирая воспоминания, я утопал в деталях, томился подробностями, заставляя себя вновь и вновь переживать каждую мелочь.
«И если тебе будет грустно, вспоминай». Эти слова я нашёл на обрывке открытки без даты и подписи. Дальше было написано что-то ещё, но теперь я мог прочесть лишь неоконченную строку. Вспоминай. Если тебе будет грустно. Мне бесконечно грустно. Утром я открываю глаза и вижу, как сквозь складки штор льется солнечный свет.
Вспоминай. Далекий тёплый день, превратившийся в черный бархат ночи, а потом в утро, неуютное и прохладное, щелчком дверного замка оборвавшее время. И если тебе будет грустно, вспоминай. Я помню голоса птиц, звучащие с верхушек деревьев. Ветер шелестел глянцевой листвой. Случайный луч, то и дело пробивающийся между мягкими тучами, высвечивал контуры знакомого профиля. Воспоминания о прикосновениях ветра к коже возникают в голове с нечеткостью полузабытого сна.
Сегодня я шёл вдоль витрин и краем глаза замечал ноги хорошо обутых манекенов, которые никогда не запачкают своих ботинок. Мимо летели листья, голоса птиц были где-то далеко в мертвом море памяти, которое бросало меня на прибрежные камни с безрассудной жесткостью.
Память трещит по швам, солнце превращает образы прошлого в кристаллы морской соли. Мне остается только скомканный солнечный день, рваный пульс ощущений, прерывающийся пустотами беспамятства, фотографическая точность случайных моментов, в то время как иные из них выпали потерявшимся навсегда пазлом. Длинная ночь сжалась в секунду, вобравшую в себя все образы и смыслы, и пожирающая саму себя с жадностью голодного хищника.
Я помню холодные пасмурные тени другого дня и мелкий дождь, врастающий в лицо предчувствием скорой грозы. Я помню последнюю пеструю осеннюю бабочку, которая за долю секунды пересекла квадрат окна по неровной диагонали. Я помню мертвого голубя, распластавшего смятые крылья на мокром асфальте, где я вел обратный отсчет шагов до той, которая желала мне воспоминаний. Потому что моё мертвое море не позволило мне забыть угловатые буквы знакомого почерка и, однажды выбросив часть написанной фразы, я продолжаю помнить её целиком. И если тебе будет грустно, вспоминай о том, как весело нам было.
Эту строку написала мне Алла, в открытке, которую подарила на день рождения, я пригласил её туда неведомо зачем. И я вспоминаю, вспоминаю и вспоминаю, как мы смеялись под снегом, как говорили, сидя на камне рядом с железной дорогой. И на моем лице – ни тени улыбки.
Страница 70
Герой счастливого финала
Я совсем утратил зрение, всё, что происходило вокруг, не касалось меня. Я жил в своих измерениях, замкнувшись в циферблате остановившихся часов, в измотанном головокружениями мире плавающих перспектив.
Лишь смутно, в полусне сознания, я различал день и ночь, растягивал долгие часы в поисках выхода из бездеятельной, ленивой жизни, в которую погрузил себя сам. Очередным утром, влетевшим в приоткрытое окно запахом гари с подожженных полей, я не мог поверить, что проснулся в малознакомой комнате с выцветшими голубовато-серыми обоями. Я проснулся не там, где только что был во сне, в пустой комнате не было тех, с кем я разговаривал ночи напролет, не произнося ни звука, погрузившись в мягкую бездну подушки.
В детстве я любил читать злые сказки братьев Гримм. Я хорошо помнил того абсурдного героя, который убил своего коня, чтобы накормить двух голодных воронят. Но никогда я не допускал возможности, что у братьев Гримм есть имена. Позже я узнал, что их зовут Якоб и Вильгельм, но эти реальные люди так и не смогли совпасть с безымянными братьями, обитавшими в моем воображении. Однажды я испуганно отшатнулся, увидев свою бабушку, сидящую перед зеркалом. Её распущенные волосы спадали до пояса, серебристые, с редкими чёрными прядями. До этого они всегда были собраны в маленький седой пучок, и я несколько секунд не мог понять, кто скрывается за этими пышными волосами.
Реальность ежедневно опровергала мои представления. Но вместо того, чтобы перестать заблуждаться, я пытался сломать правду ради извечных фантазий.
Реальность была неподатлива, как прочный металлический сплав. Она не была ни холстом, ни листом бумаги. Она не состояла из предметов, которые я мог переставлять подобно шахматным фигурам на поле, скованном лишь чёрно-белой системой клеток. Она состояла из людей.
В одной из сказок король бросил в воду перстень, велев герою достать его со дна морского. «Если ты вернешься назад без него, – предупредил король, – то будут тебя сбрасывать все время в воду, пока ты не утонешь в волнах». Я не достал перстень, хотя с детства мнил себя героем счастливого финала.
Реальность сбрасывала меня в море, в глубину моих же раскрытых глаз, которые каждый раз, словно впервые, смотрели наружу, рисуя жестокое отражение увиденного.
Я не мог проснуться дома, оставив позади столько безуспешных, но таких настоящих километров. Я не мог лишить имен братьев Гримм. Настоящих братьев Гримм, которые жили в Германии и собирали немецкий фольклор. Я не мог даже видеть иные сны, они скрывали собой очевидность, а с восходом солнца вновь сбрасывали яркие драпировки с одинокой правды пустой комнаты с полуоткрытым окном.
Белая стена противоположного дома была исписана размашистым, небрежным почерком. Черные буквы говорили «город мёртв» и повторяли эту фразу вновь и вновь, словно город умирал многократно. Продолжало пахнуть гарью. В воздухе летал пепел.
Позже я узнал, что на окраине города в ночном пожаре сгорели два дома. И только тогда я вспомнил, что поля горят в начале весны, когда поджигают сухую траву. Но был конец августа. Снова ошибка. Догадка, которую я выдал самому себе за истину.
Вечером я закрыл окно, опустил непроницаемые алые шторы, широкие складки глухо и сдержанно упали на пол. Я вдохнул взлетевшую пыль и упал на кровать, подальше отсюда.
Страница 71
Тела и тени
Но спать не хотелось. В последнее время я злоупотреблял сном, как лекарством от долгих дней, он стал единственным спасением от жизни, – единственным источником равновесия. Но сны иссякли, организм хотел жить.
Поздней ночью я вышел в город и, не следя за направлением шагов, оказался в небольшом парке с памятником посреди круглой заасфальтированной площадки, окруженной деревьями.
Присев на лавку, я смотрел, как под ногами расползаются тени от ветвей, которые раскачивались и шелестели под ночным ветром. Такой же ветер влетал в открытую форточку в гостиной, где в последний раз мы собрались за столом всей семьей. По электронному циферблату часов бежали зеленые числа, край скатерти колыхался, щекоча голое колено. Теперь, под вновь чужим небом я искал чего-то непостижимого, вновь и вновь рассеивая взгляд вдали. Там, где я никогда не буду.
Мне казалось с этих пор, что все города похожи между собой, всё чужое соединилось в земной шар, оставив мне лишь островок родного города, который так пронзительно нежно смотрел на меня чёрной точкой с воображаемой карты. В детстве я ходил по заманчиво пестреющей настенной карте указательным и средним пальцем, перешагивая в одну секунду всю восточно-европейскую равнину и, припадая подушечкой пальца к бумажному глянцу, втаптывал в стену целые города. Теперь мои пальцы заплутали кругами, оставляя позади узкие деревянные дощечки влажной от утреннего дождя лавки и вновь возвращаясь в точку отсчета – вбитый накрепко заржавевший гвоздь.
Моя жизнь стремительно разбегается по страницам. Сквозь мысли ползут строки. Я сидел и смотрел на гранитные ноги памятника, опережающего всех идущих мимо стылой статикой смерти, окаменелым воспоминанием, извечным морозом вплывающим через уязвимость ладоней вовнутрь. Моё воспоминание взрывало меня гранитным дождем, упрекая реальностью за тысячу выдумок. Я сидел на лавке неподвижной тенью, глядя, как подо мной и надо мной колышутся ветви, разрешая бесконечно угадывать, какие из них более весомы.
Внезапно я испугался своего одиночества. Уже давно я ни с кем не говорил. Случайные лица на время покинули мою жизнь, оставив меня наедине с самим собой. Мне захотелось быть среди людей. Я жаждал лишь немого присутствия жизней вокруг меня, устав от пустого пространства, от тихих стен, от собственных мыслей.
Прогуливаясь по центру города и не найдя ничего более людного, я зашел в бар. Мне было безразлично, кто находится вокруг меня. Они неистово и неуклюже танцевали под громкую музыку, вызывавшую спазмы у меня в голове. Одна девушка все кружилась и кружилась вокруг воображаемой оси координат, сохраняя невозмутимое выражение лица, словно живущего отдельной от тела жизнью. За барной стойкой сидели парень и девушка. На девушке была белая вязаная блузка с открытой спиной. Она отвернулась от него и разглядывала танцующих, а он целовал позвонки, выступающие у неё на спине. Руки блуждали под блузкой. Стало противно. Я заказал себе пива, залпом выпил стакан. Я не мог понять, почему в баре танцуют. Какая-то стройная и светлая девушка пригласила меня на танец, и, крепко вцепившись в мою руку, смеялась мне в лицо. Я обнимал её за талию и не знал, что сказать. Она сказала, что я танцую слишком скованно. Я ответил, что не люблю танцевать. Она сказала, что у неё муж и двое детей. Я ответил, что мне всё равно, сколько у неё детей. Она обиженно убрала руку с моего плеча и, принужденно закончив танец, исчезла, не сказав ни слова. Я был рад. Внутри себя я смеялся. Люди кружили вокруг, оставляя всё внутри меня неподвижным, бесчувственным.
Я кружил вокруг воображаемой оси своей жизни, оставляя себе шансы начать сызнова, выйти из точки отсчета, попасть в ритм. Но ритм ускользал, я сидел в наполненном людьми помещении, облокотившись на подоконник. Безвкусная музыка выводила меня из себя и погружала в простой одноаккордный ритм безыскусственной жизни. Я таял, исчезал в толпе, созерцал полураздетые тела, извивающиеся на танцполе. Мне хотелось ощутить вокруг себя жизнь, но я видел тела. Они не возбуждали меня, они вызывали чувство брезгливости, желание вымыть руки, хоть я ни разу не прикоснулся к ним. За окном жил чужой город. Влюбленные пары прогуливались под фонарями, обмениваясь поцелуями. Вывеска магазина напротив по очереди высвечивала разноцветные буквы.
Я спустился по грязной лестнице и ушел восвояси, столкнувшись по дороге с пьяным мужчиной, который шагал мимо ступеней, ощупывая стену слепыми пальцами. На улице похолодало. В переулках не было ни души.
На моей улице забыли зажечь фонари, и я нашел свой дом с трудом. Я вошел в квартиру, вымыл руки с мылом, слушая успокоительный шум воды. Подошел к отключенному телефону. Не снимая трубки, я набрал Аллин номер. Последняя кнопка не вернулась в исходное положение, провалившись в корпус телефонного аппарата. Когда соседи сверху выключили телевизор, я отчетливо услышал кухонные часы и своё дыхание. Лег спать, не раздеваясь. Я устал.
Страница 72
Улица в никуда
Утром всё началось сначала. Мир не мог предложить мне ничего нового. Те же летние листья шумели над головой, аплодируя безоблачной бесконечности неба. Я не чувствовал под ногами почвы. Казалось, стоит сделать ещё один шаг, и перспектива улицы оборвется, я уже чувствовал, как неуклюже оступаюсь и падаю вниз по крутой лестнице в какую-то искусственную, неземную пустоту. Тёплые шорохи подошв по асфальту были недоступны органам чувств, я шел босиком по льду. Среди зелени придорожных кустов я заметил неестественно оголенную ветку. Под ней мирно цвел одуванчик, а рядом лежал мёртвый голубь, робко поджав лапки, будто от холода. По сизому оперению бежала проекция одуванчиковых листьев, разрезая мёртвое тельце на свет и тень. Ледяные ступени вели меня вниз. Где-то в другом мире, за пределами меня, ожоги полуденного солнца падали на землю. Я почувствовал, что дрожу. Навстречу мне шла девушка в тёмных очках. Я поднял шерстяной ворот свитера и, поймав недоумевающий взгляд и взмах голой загорелой руки, ответил лишь тем, что безучастно отвел глаза.
В тени высокого дома на бордюре сидел мальчик и сосредоточенно вычерчивал у себя под ногами круги крошечным куском мела, царапая пальцы об асфальт. У меня из рук выпала книга и оказалась вдруг на недосягаемом расстоянии, развернув страницы на теплой дороге, а не на каменных ступенях. Уступив здравомыслию, я всё же поднял её.
Лицемерие изящно согнулось в триумфальную арку при входе в мою жизнь. Теорема памяти осталась недоказанной, я чертил в воздухе равнобедренный треугольник, вписывал в него мнимое солнце, и ломал перпендикуляры о жаркую черноту крыш. Я отверг всё, чем жил, и отправился в путь. Я выбрал тонко отточенный грифель простого карандаша, скользящий по чистому листу бумаги. Я выбрал пустоту, испепеляющую дни и ночи, потому что ни одна эмоция больше не закрадывалась в обыденный узор моего бегства, ставшего привычным и вместе с тем безвозвратным.
Но отступать было поздно, и я продолжал идти вниз по ледяным ступеням среди полуденной жары. Я продолжал существовать. Как мертвый голубь на зеленой траве.
Страница 73
Эхо
Теперь я старался не смотреть под ноги, суеверно боясь увидеть очередной труп погибшей птицы. Я торопливо покидал своё лето, листая вперед страницы с числами, отдавая полы плаща порывам ветра и шагая в известном только ветру направлении. Моё лето утонуло в слякоти под ногами, его заглушил лай дворовых собак.
Внезапно возникший вектор света нарушил цельность пасмурного дня, опустившись из самой чёрной тучи на верхушку березы, сразу робко заблестевшей мокрыми листьями. Свернув в самый узкий из незнакомых переулков, я заплутал в одинаковых домах, и всё ускорял шаг, как человек, отчаявшийся искать, торопится выбрать нужное направление, всё ощутимей теряя секунды. Я ничего не искал, разве что какой-нибудь крохотной детали, которая отозвалась бы во мне эхом узнавания. Я лелеял свою придуманную тоску по призракам прошлого, которые всегда внушали мне нежное и болезненное чувство.
Отзвук той жизни, которой я когда-то обладал, а потом терял, терял, обретая пустое множество значений, которое всё пустело, хоть нечему было пустеть. Проходя через тихий двор, я увидел пятерых ребят на детской площадке, которые, увидев меня, начали переглядываться и шептаться. Этот смеющийся полушепот и лица в полоборота, обрамленные запахами дождливого дня вызвали неприятное, тяжелое эхо. Блаженное воспоминание, оскорбленное убогим повтором.
Я вспомнил своё падение с высокого дерева, куда я забрался, поспорив на щелбан с самим собой. Я упал спиной на скользкие камни, выступавшие из воды, как акульи плавники. С тех пор ни один камень ещё не посягнул на драгоценную память об этой сиюминутной смелости, не заботящейся ни о ком, даже о себе. Я соскользнул с камней и опустился на дно мелкой реки, высунув из холодной воды только лицо с зажмуренными от боли глазами. Глупая толстая рыба проплыла мимо моих плеч, ткнувшись в них слепым ртом. Песок нежно захватывал пальцы ног. Руки медленно немели, боль стихала в ледяной весенней воде. В переулке вновь пошёл дождь. Навстречу мне шел улыбающийся мужчина на двух довольно шатких костылях. У него не было ноги, но была бутылка водки, весело торчащая из кармана. Он то и дело опускал добрые, блестящие, пьяные глаза к её прозрачному стеклу. Едва он прошел мимо, дождливую тишь оборвал стеклянный звук разбивающихся надежд.