Мёртвое море памяти Кузьмичёва Елена

Страница 35

Когда-нибудь

И я убежал, зная, что однажды всё повторится вновь. Когда-нибудь снова выпадет снег, и я снова ничего не увижу на его белом горизонте, жмурясь от падающих на лицо снежных хлопьев. Холодные руки будут ждать ледяной вьюги, чтобы стать ещё холоднее и равнодушнее ко всему, что есть на свете тёплого. Когда-нибудь я смогу снова лежать в снежном поле и смотреть в пустой провал серого неба над своей головой, отчаянно веря в свои несбыточные мечты. Когда-нибудь я смогу ответить правду на вопрос, почему у меня такие сильные руки. Потому что я строил ими непробиваемую стену до небес, и теперь нужно стать ещё сильнее, чтобы эту стену разрушить. Когда-нибудь я научусь различать родные голоса сквозь шум минут и километров. Когда-нибудь размеренный ход ночного поезда перестанет быть лёгким снотворным для моих непокорных мыслей. Я буду засыпать лишь под мягкими касаниями снега. Когда-нибудь я забуду всё, что полагается забыть перед долгим зимним сном, и это будет лучшим воспоминанием в моей жизни. Когда-нибудь я зайду в полупустой вечерне-зимний автобус и буду наблюдать за паром изо рта и столбами, мелькающими вдоль дороги. Когда-нибудь зима наступит снова, снег упадет на лицо, и с этих пор ни одна весна уже не разбудит меня нежностью ветра и тихим плачем прорастающей новорожденной травы.

Я хотел умереть при жизни. Я полюбил часами просиживать на чужих вокзалах, глядя на лица уезжающих и провожавших. Я видел их нескрываемую радость. Их нескрываемую боль. Нескрываемые слезы. Мне нравилось видеть эти обнаженные чувства, но вскоре и они показались мне мелкими, ничего не стоящими. Теперь я думаю, что они мне просто наскучили, потому что сам я этих чувств не испытывал, и никто не испытывал их ко мне. Меня никто не ждал, и я не искал никого глазами, выходя из вагона. Я был только безучастным наблюдателем, холодно взирающим на чужие эмоции и отчаявшимся увидеть их в себе самом.

Оценивая свой отчаянный поступок, я всё же был рад, что мне удалось сбежать. Неповторимые встречи я сделал неповторимыми в буквальном смысле: они никогда не повторялись. Я разговаривал, порой философствовал и даже проводил целые дни с незнакомыми людьми, и как только они становились знакомым, оставлял их и ехал, шел, бежал дальше. Они оставляли мне свои номера телефонов, адреса электронной почты, но я никогда им не звонил и не писал. Я не хотел строить новое постоянство, только сбежав от старого. Я будто бы победил себя, я смог всё бросить, смог оставить всех, – теперь я впадал в иную крайность.

С тех пор прошло уже много месяцев. Я всё так же бродил по чужим улицам и вглядывался в чужие лица с интересом, с отвращением, с улыбкой, с неприязнью, с радостью. Я любил людей до тех пор, пока они ко мне не приближались.

Приближались первые весенние дни. Я подарил свой вязаный шарф уличному бродяге, выбросил порвавшиеся шерстяные носки, зачем-то купил себе шестиугольную пепельницу из полупрозрачного тёмного стекла. Но в моей жизни мало что изменилось. Время продолжало идти, обходя лишь часы в моем кармане. Я никогда не видел в своих снах людей, с которыми встречался в пути. Мне снилось моё прошлое, моя близкая и далёкая та жизнь. Мне снилась Алла. Однажды мне приснилось, как мы вместе падали с последнего этажа каменной башни. Мы взобрались туда вдвоем, нас подхватил порыв ветра и мы упали вниз. Нам было не страшно, мы радовались этому падению, как будто ждали его всю свою жизнь. Проснувшись, я понял, что мы падали с последнего этажа несказанных между нами слов. Что, если словом «проснувшись» можно описать всё, что было между мной и Аллой?

Я начал скучать по дому. С каким бы радостным чувством не уезжал я всё дальше и дальше, я не мог допустить мысли, что никогда не вернусь. Свою квартиру, свои улицы, дворы, памятные места, своих друзей, свою Аллу я представлял себе где-то в будущем. В будущем, которого нет.

Страница 36

Книги прошедшего

– Будущего нет, – согласился со мной пожилой мужчина в очках с толстой серой оправой. С ним я встретился в городе автотрасс, метро и аэропортов, где голоса людей почти не были слышны сквозь шум моторов. Этот мужчина был невысокого роста, одет просто, но опрятно, у него были большие руки и громкий голос. Мы познакомились с ним на набережной, где городской шум звучал лишь приглушенно и смешивался с шумом реки. Мне негде было ночевать, и он пригласил меня к себе после долгой прогулки.

В его доме не оказалось кроватей – быть может, поэтому мы всю ночь пили чай, сидя на узком подоконнике у раскрытого настежь окна и слушая звуки притихшего ночного города. На меня вдруг повеяло прошлым. Повеяло от пыльной обстановки его маленькой квартиры, где чувствовался какой-то благородный, самодостаточный беспорядок. Повеяло от Аллиных любимых сигарет, которые я купил, чтобы вспомнить их вкус. Повеяло прошлым и от того, что на улице была темнота, а в темноте многие города похожи друг на друга.

– Люди – странные создания, – говорил мужчина, словно сам и не думал отнести себя к их числу, – у них никогда не было будущего, но они возлагают на него самые смелые надежды. У них нет прошлого, потому что они его выбрасывают. Им остается только настоящее, как мне жаль их.

Мы думали об одном и том же, его мысли переплетались с моими, но я всё глубже погружался в себя и его слова скользили мимо. Зачем же я выбрасывал своё прошлое, отворачивался от него, будто оно вовсе не мое. Я не верил в будущее, неужели и я закончу тем, что буду жить в одной секунде, когда мечтал окунуться в вечность. Какой я жалкий, как никчемно моё время.

Он тронул меня за плечо, и я очнулся. Впервые окинув взглядом его комнату, я не увидел в ней ничего, кроме книг. Книги были повсюду. В шкафу, на кухонном столе, под столом, на холодильнике, везде виднелись их потрепанные переплеты. Книги лежали на полу, связанные в стопки стояли у дверей.

– Я нахожу их на улице, – объяснил мой собеседник, вероятно, заметив недоумение на моём лице, – их бросают в урны, оставляют лежать на скамейках, это прошлое, которое выбрасывают люди. Они думают, что выбросили его окончательно, но оно продолжает жить здесь, у меня в комнате.

Это был странный человек. Под утро я всё же уснул, освободив от книг старое кресло, единственную мебель в квартире, кроме шкафа и кухонного стола. Когда я проснулся, то обнаружил входную дверь приоткрытой и комнату пустой. Мужчины и след простыл. Пошёл ли он искать на свалке прошлое или в магазин купить новую упаковку чёрного чая, я не знал, но его больше не видел. На секунду мне даже показалось, что его не было вовсе, а были лишь воспоминания, чай и распахнутое настежь окно. Подождав около получаса, я оставил его комнату, пропитанную запахом старых книг и, захлопнув за собой дверь, вынырнул обратно в шумный город, который думал, что избавился от своего прошлого и усилиями всех своих шумных двигателей мчался в будущее. В будущее, которого нет.

Страница 37

Гербарий и поиск несуществующих чувств

Я все так же мчался километрами в будущее, а мыслями – в прошлое. От того ли, что был болен своими воспоминаниями или от того, что на самом деле не хотел их терять, – я не знал. Я хотел изменить всё, но ничего не менялось – ничего не происходило. Каждый день ознаменовывался только новым воспоминанием, новой мыслью, обстановка чужих городов была лишь причудливой каймой для внутренней жизни.

Я вспомнил свою последнюю осень в родном городе и вспомнил Анну, которую той осенью встречал только случайно. Но эти случайности казались закономерностью. Чёрная дыра в моей памяти, поглощающая мысли об Анне, на несколько минут разверзлась и дала мне охватить прошедшее беглым, все понимающим взглядом знатока.

Когда я расстался с ней, Анна сказала, что будет ждать меня до тех пор, пока я не прощу её. Сказала, что её чувства не подвластны времени. Вернее, говорила. Она заведомо лгала. Как люди вообще решаются говорить друг другу подобную чушь?

Дождливым ноябрьским днём перед самым моим отъездом я мёрз на остановке, когда, наконец, приехали две маршрутки. Я сел во вторую из них. На своей остановке я снова вышел в дождь. В голове звучал какой-то грустный мотив. Мимо летели капли дождя. Мимо летели птицы. Мимо шли люди. Я не различал лиц. Я вдруг вспомнил о ней.

Что, если бы мы встретились? Я бы сказал ей, что она мне лгала?

В голове ответа не было. Но он был в реальности.

Впереди я увидел знакомую коричневую шапку и пальто в узкую синюю полоску. Её походку я различил сразу. Она увидела меня и остановилась. Мне захотелось рассмеяться ей в лицо. Не потому, что было смешно, а потому, что реальность била мне в глаза, слишком быстро откликалась на каждую мысль.

– Как твои дела? – вот и всё, что я сказал.

– Я так счастлива! – не медлила с ответом Анной. Она вся светилась радостью. Мне показалось это каким-то диким лицемерием.

– Я очень рад за тебя, – быстро проговорил я, с трудом выдавив улыбку.

Я соврал. Я был совсем не рад.

– Я ехала на автобусе, в который ты не сел.

Мне снова захотелось рассмеяться. Я не сел в автобус, но я был здесь, рядом с ней. Я вышел именно на этой остановке, потому что женщина с сумками вытолкнула меня из автобуса, и я решил не заходить обратно. Передо мной шёл странно одетый парень, который рассказывал по телефону своему другу про какую-то девушку из клуба. Мне было не интересно, и я пошёл гораздо быстрее обычного, чтобы обогнать его. И вот я здесь, рядом с ней. Я ничего не мог предвидеть. Просто так сложилось. Случайности сложились в мою жизнь, как секунды укладываются в час, выстраиваясь друг за другом. Случайности сложились в нашу встречу, я не мог сбежать от этой закономерности, которую заметил только тогда, когда она привела меня сюда.

Я пристально смотрел в глаза Анне и поймал себя на том, что мне нечего сказать. От этого было горько, ведь ещё недавно мы были, казалось, чересчур близки. Только казалось. Духовной близости никогда не было между нами. Реальность била в глаза. За считанные дни мы стали дальше, чем за несколько прошедших лет. Я отвел взгляд и стал смотреть на голубей, которые клевали семечки у наших ног.

– Я видела вас вместе.

– Правда? Когда? Я тебя не видел.

Я снова соврал. Я видел её. Как я мог не увидеть её. Она думала, что видела меня с моей девушкой, а я просто держал за руку свою знакомую, чтобы она не поскользнулась, пробираясь на каблуках через груду первого осеннего льда, собранного дворниками с поверхности асфальта. Я решил не лишать её иллюзий. Не всё ли равно.

Я думал, что я смогу рассказать Анне, как мне хочется обнять её при встрече. Не потому, что я люблю её, а в силу долгой привычки обнимать это стройное тело, уткнувшись носом в короткие пушистые волосы, пахнущие духами. Думал, что смогу сказать, что мне больно каждый раз терять её из виду, но её лицо для меня уже стало чужим. Процесс отчуждения стал необратим. Я думал, что хотя бы смогу сказать ей, что она лгала. Но я не смог. Я только молча смотрел в её чужие глаза и ничего в них не находил.

– Ну, я пошла.

– Ладно. Пока.

Она ушла, ни разу не обернувшись. Я думал сразу о многом, не двигаясь с места. Захотелось курить. Я не знал, что именно чувствую к ней. Я знал, что она лгала, и что я лгал тоже. Что мы до сих пор не перестали друг другу лгать. Я подумал, может быть, хотя бы эта ложь что-то значит. Реальность била в глаза. Нет. И где же тогда искать правды, если даже самое последнее слово – ложь?

Подавленный и растерянный я побрел прочь. И бродил весь день, оставляя свои минуты и часы во дворах и парках нашего с Анной прошлого, вспоминая и ища в себе несуществующих чувств.

Когда я бывал там, где пережил самые счастливые минуты в своей жизни, мне всегда становилось не по себе. Я шёл по той же тропинке в том же осеннем парке, где мы просиживали когда-то целые вечера, и шуршал сухими листьями, которые быстро обсохли на солнце после дождя, в тех же промокших замшевых ботинках.

Я увидел того же человека. Я увидел Анну, которая, вероятно, тоже решила смахнуть пыль с воспоминаний о нас. Мы оба знали, что это бесполезно, что пыль не лежала на поверхности, она смешалась с образами из памяти, и больше нельзя отделить одно от другого. Мы знали это, но всё-таки сделали последнюю попытку вернуть то, что не приходит дважды.

Триста шестьдесят пять дней назад мои замшевые ботинки были совсем новенькими, а я бежал за Анной по лужам и обнимал её при встрече, растягивал секунды, стараясь продлить каждый взгляд и каждое слово. Ветер трепал и без того взъерошенные волосы, по щекам текла холодная дождевая вода, а я всё стоял и обнимал, руками и глазами, и прятал подальше часы, чтобы успеть рассказать всё, что неделями хранил в голове для этой самой встречи в осеннем парке.

Боже, как я любил говорить. Сейчас ботинки уже изрядно износились, но я больше не бежал по лужам. Я свернул на другую тропинку в том же самом осеннем парке и зашуршал листьями в одиночестве, не сказав ни слова человеку, для которого когда-то всегда были самые долгие объятия и самые длинные секунды. Хотелось бы зарыться с головой в ворох осенних листьев. Исчезнуть из жизни каждого и никогда больше не возвращаться.

Я бы стал молча вспоминать пройденный путь. Я бы разделил его в голове на тысячу предательских шагов и в беззвучной злости сжимал бы в кулаке сухие листья. Я бы понял, что всё осталось тем же самым, кроме осени, с деревьев которой осыпались новые листья. Кроме осени и кроме нас.

Я подобрал с земли несколько листьев и спрятал между страницами тетради, чтобы спасти их. Я хотел бы найти любимое произведение в твёрдом переплете, взявшись за руки с ней, лечь между страниц и захлопнуть за собой книгу. Но люди не годятся для гербария. Я знал заранее, что нас ничто не спасет и растягивал секунды для того, чтобы как можно позже свернуть на другую тропинку в осеннем парке.

Но было поздно. Я гулял в том же самом парке, но вспоминал совсем о другом. Я вспоминал, как однажды, когда мы с Анной были в ссоре, мы с Тимуром сидели в баре. Устав от моего понурого лица, он закурил и начал свое наступательное утешение.

– Сдалась тебе эта Анна… Где же твоя хваленая способность видеть людей с первого взгляда? Вы знакомы уже десять лет, а ты всё разглядеть не можешь. У неё глупое, к тому же симметричное имя. Неглубокий, поверхностный голос. Лицо, которое я не запомнил бы, даже видя её каждый день. Сухие, колючие руки, я пожал ей руку только однажды, и с тех пор избегаю этого жеста.

– Мне всё равно, как она выглядит. – Отвечал я. Мне хотелось говорить о другом, здесь он был прав во всем, моё возражение было фикцией.

– Разве она понимает тебя? – Произнес он, широко улыбнувшись, зная, что теперь у меня в запасе не найдется даже клише, чтобы ответить. Мы заговорили о другом.

Страница 38

Комната Тимура

Я часто приходил к нему в гости. Он создал в своей комнате искусственный, книжный рай, где было всё о жизни – и в то же время ничего близкого к ней.

Книжный шкаф занимал одну из четырех стен и доходил до самого потолка. В этом шкафу не было ни одной книги, которой бы он ещё не прочитал. Безразличный к форме, Тимур расставлял книги безотносительно к авторству и теме, я терялся в этой бессистемности и, зная назубок свой собственный хаос, никогда не мог ничего найти в чужом. Куда он дел все книги, когда уезжал? Неужели не взял с собой ничего? Но – как? Безупречный чтец, он никогда не мог жить, как живут остальные. У него никогда не было девушки и, хотя он не избегал их общества, все они претили ему, не могли потеснить писателей и философов, безраздельно властвующих над его умом. У него не было друзей, да и я стал его другом только благодаря случайной прихоти учителей, которые вечно сажали нас за одну парту. О моей все понимающей Алле он только слышал, но называл её бесплотным духом моей жизни и порой выражал свои сомнения по поводу её существования.

– Что-то сломалось во мне. Я перестал понимать людей. – Однажды сказал он, рассеянно глядя в окно, и глядел все тем же взглядом, каким глядел тогда, когда я впервые его увидел.

– С чего ты взял?

– Вот, знаешь ты мою соседку, хрупкую, белокурую женщину? – я кивнул, – Что ты скажешь о ней?

– Она кажется мне легкомысленной, болтливой. Думаю, она тщательно следит за собой, за последние полгода она стала заметно стройнее. И эта прическа. Не сомневаюсь, что она каждый месяц покупает себе глянцевый журнал и жадно проглатывает его за завтраком. Никогда не видел её с мужчиной, – должно быть, у её жизни какой-то другой смысл. Наверное, карьера. Что ещё?

– Когда я вчера поднимался по лестнице, она шла впереди меня, и вдруг, бросив пакеты, опустилась на пол, зажмурив глаза. Когда я подошел к ней и взял за плечи, чтобы помочь подняться, она закричала. Я отдернул руки. Она пробормотала: «Домой». Туда я отнес её на руках, ключ висел у неё на шее, как петля. Полупустые комнаты пропахли лекарствами. В хаотическом беспорядке валялись рецепты, инструкции, пустые упаковки из-под таблеток. Она быстро проглотила какую-то таблетку и взглянула на меня. Я молчал. Она сказала, что у неё рак. От этого она худеет. У неё на голове парик, мы оба ненаблюдательно думали, что она каждый день аккуратно укладывает волосы. Ты замечал, что у неё нет ресниц? Брови нарисованы косметическим карандашом, – я заметил это, когда наклонился к ней на лестнице. В комнате почти нет мебели. Спит она на полу, в углу я увидел одеяло и подушки.

– Ты говорил с ней?

– Да, в конце концов, я заговорил. У неё на подоконнике стояла стеклянная банка, а в ней – огромная бабочка с распахнутыми, широкими сиреневыми крыльями. Я не удержался и спросил про неё. Она не сказала, как называется эта бабочка. Она оказалась мертвой. Однажды она закрыла банку не той крышкой – где не было отверстий для воздуха – и бабочка задохнулась. У неё нет работы. Она живет между домом и больницей, деньги берет у родителей. Ей всего лишь девятнадцать лет. Уже семь лет она живет только для того, чтобы выжить. Я не понимаю. Зачем?

– Может быть, она верит, что наступит день выздоровления?

– Я думаю, что она просто не может убить себя, и ждет, когда, наконец, болезнь принесет ей смерть. Но болезнь не спешит… – Безжизненно, обреченно проговорил он.

– Ты не прав, – возразил тогда я, – легко каждый раз говорить о смерти, как о приятной бесконечности, пока ты здоров. Для неё же важны даже не часы – минуты – жизни, каждая из которых может стать последней. Думаешь, жизнь кажется ей бессмысленной? А как же Шопенгауэр – как же волнения и заботы, которые всегда держат человека в необходимом эмоциональном напряжении? Вся трагическая сущность жизни сосредоточилась в этой девушке.

– Но она не живет. Её жизнь пуста.

– Думаешь, от того, что ты читаешь книги, твоя жизнь наполняется смыслом? Как бы ни так. Ты только читаешь чужие мысли, усваиваешь их, проживаешь чужие жизни. Размышляешь о жизни – но в сущности, лишь об абстракции, которую принимаешь за единственно возможный жизненный план. Следуя за твоей мыслью, всех больных нужно сжигать в газовой камере. Её жизнь – борьба. Разве борьба не достойна жизни? Она живее всех на свете книг.

– Впрочем, всё верно. – Он слишком легко уступил. Подозреваю, что половину сказанного мной он просто не слышал, – но я бы не смог так. Сгнивать заживо… – Он поморщился.

Время от времени он стал разговаривать с людьми, пытаясь проникнуть в их судьбы. Но никто не был ему близок. Большинство их убеждений ничтожны, – говорил он мне, а я ждал, когда он перестанет искать этой ненужной близости к каждому, пытаясь, вглядываясь в жизни, увидеть всеобщую, глубинную суть мира. Он хотел понять жизнь, найти в ней смысловую опору, – но витал в своем собственном воздухе, которым никто, кроме разве что меня, не умел дышать. А потом он пропал. И – пустота, кромешные сумерки чувства вины. Болезненное чувство утраты приходит только тогда, когда, внезапно преодолев тьму слепоты, замечаешь на месте, казалось бы, неизменного компонента жизни неожиданную пустоту. Утратив Тимура давным-давно, я осознал это, только когда вернулся домой, оставив университет.

Страница 39

На вокзале

Теперь мне не осталось ничего, кроме памяти. Начать новую жизнь я не мог. Было немыслимо представить, что один из этих мелькающих мимо городов может стать моим. Что в каком-то из них я смогу найти людей, которые меня поймут и которых смогу понять я. Эти города были только грудой бесполезных тел, бетона и металла. Ничто не оживляло их бесконечную серость, их бескрайнюю чуждость мне.

Однажды, едва выйдя из вагона, я решил поехать дальше и купил себе билет на ближайший поезд. Мне нравилось пренебрегать целыми городами, уноситься прочь, терять себя в расстояниях, слепить себе глаза бегущей строкой пейзажей за окном и от этого ощущать сладкую иллюзию движения. И бездействовать, жить одной только мыслью, полетом фантазии, чужими рассказами.

В голове часто рождались прекрасные образы разрушения – картины смерти вещей и торжества всего осмысленного, неудержимо живого. Идя по асфальту, я представлял, как у моих ног появляется трещина в земле и проникает всё глубже, уносит всё дальше ту часть мира, от которой меня секунду назад отделял один только шаг. Сидя на вокзале, я представлял, как с сидений исчезают люди, становится пусто и гулко звучит голос в полукруглой зале. Мелкие трещинки бегут по стеклам, измельчаясь до тех пор, пока не слетит вниз прозрачная пыль. Кирпичи осыпаются. Сквозь пол стремительно прорастают деревья, широко раскинув ветви, птицы взлетают, и под воздушными взмахами их крыльев падают крыши и стены, и вместе с ними я лечу куда-то ввысь.

На вокзале я читал Франца Кафку. Как будто занесенный снегом, я перестал ждать, что когда-нибудь мою жизнь отогреет солнце. Жизнь оставила меня, как оставляют умирать в тайге больную собаку из упряжки. Что? Это я оставил свою жизнь, как ничтожную цепь событий, не претендующих ни на что, кроме забвения? Но даже забвение не было мне дано. Да и на что? Чтобы заново прожить те же слова, идейный голод, перешагнув грань абсурда, побеждать его обреченным Сизифом?

Нет же, я был глуп, когда мечтал о забвении. Нужно всё помнить, чтобы повторно не упасть в эту грязь, в уродливый быт посредственности, которая не оставляет ничего, опустошает до дна, и зарывает в чёрную землю забытья, по которой другие так безупречно вышагивают марши, над которой поют песни. Вся грязь мира сгущается, а под землей – груда костей, их втаптывают всё глубже. Ничего нет. Врата Закона остаются закрытыми. В них нельзя войти, – так говорят искателю закона. Прождав всю жизнь, он спросил: Но почему, скажите, для кого же эти ворота? Для тебя, отвечает скупо привратник, и странник падает замертво. Это всё гений Франца Кафки, обреченный парить над могилами маленьких людей, не дает покоя моим мыслям, произведения, которые должны были быть сожжены, – но остались – чтобы заполнять пустоту чужих жизней.

Всё написанное должно быть сожжено. Я убежден в этом сегодня – как никогда прежде. Все пустоты должны зиять черными дырами на ничтожных, пущенных по ветру жизнях, чтобы каждый заглянул в эту бездну – и отшатнулся. Чтобы каждый, внезапно осмелев, шагнул к Вратам Закона, или навсегда ушел прочь. К чему бессмысленные, медленные ожидания? Бездеятельная тоска, бездейственный сон, пробудиться от которого помогают лишь предсмертные крики, мертвые животные и твари, которые готовы ударить по лицу каждого, кто помешает им выйти из автобуса. Обстоятельства смыкаются, тяжелым сводом заслоняют небо жизни, которого я так хотел достичь, но – не смог, убежал.

Вернуться? Окунуться в заботы каждого дня, решать мелкие проблемы, как будто это дело всей моей жизни? Спасать воспоминания, возвращаться к близким. Избитая подсознанием мысль, что ежедневно приходит в сон лицами друзей, лицом Аллы, родителями, что в тягостном кошмаре простирают руки к моему лицу. Вернись, – просят они. Но я не двигаюсь с места. Всё это сон, пустое. Меня никто не ждет, пока я размышлял о том, что устал ждать новой жизни, новая жизнь уже наступила – случайные прохожие, автобусы, полные до кончика пальто, застрявшего между захлопнувшимися дверцами, и память, что терзает чувства деталями, накрывает мысли тяжелой, все стирающей волной.

Я бросил на пол игральный кубик, выпало пять. Я пнул его, и он покатился под пустыми рядами кресел. Обстоятельства подбрасывают игральный кубик моей жизни, вновь и вновь, но они больше не властны над моими мыслями, факты пусты, я не помню, где был вчера, с кем разговаривал в подземном переходе, а ведь я точно знаю, что говорил с кем-то. Только теперь это не важно. Куполом памяти я защитил себя от жизни, повторяя уже прожитое вновь и вновь, безропотно толкая камень в гору.

Я скрылся под страницами книг, отсеивая сквозь чужие мысли свои собственные. Я скрылся от людей, но иные из них бестелесно витают вокруг меня – и я порой задаюсь вопросом, какой смысл видеть человека, касаться его тела, слышать его голос, если он и без того звучит во мне, ещё полнозвучней и чище, чем если бы человек стоял рядом со мной. Жить слепо ко всему внешнему, рассекать беззвучие собственным голосом, быть непонятым – но не стремиться к пониманию. Понимание невозможно – говорит мне чей-то голос, я стою посреди шумной городской толпы и не могу разобрать, чей голос говорит со мной, но мне кажется, это и есть тот единственный, кто может меня понять. Алла? Толпа сгущается вокруг меня, чужие подступают ко мне телами, ватные, безвольные руки слепо тянутся ко мне, и тут же во мне умирают, изжив себя до последней капли.

Исчезните, – прошу я. Исчезните, – кричу им я.

Страница 40

Безукоризненная случайность и чертополоховое поле

Строки проплывали перед глазами, запоминаясь побуквенно, но бессмысленно. Довольно. Я отложил книгу.

Блаженно закрыв глаза, я увидел лицо Аллы, её ровную, светлую кожу, тёмную родинку на шее под левым ухом, мягкие, нежные руки, проницательный, глубокий взгляд. Я десятки раз проживал своё прошлое в своем воображении.

Тогда, на центральной площади города, который я покинул, собралась шумная толпа. Был душный летний вечер и какой-то праздник, в честь которого выступала с импровизированной сцены какая-то рок-группа.

Рассекая толпу в поисках края, я пробирался сквозь людей, касаясь их кожи, влажных рук, одежды, прилипшей к телу. Толпа казалась мне единым безликим существом, у которого много ног, рук и глаз. Я чувствовал навязчивую тошноту и мечтал выбраться на воздух.

И тут я увидел её. Алла лавировала между людьми в каком-то своем направлении. Мне показалось, что она искала кого-то глазами. Я заметил её, и мой взгляд потеплел, и стало легче дышать. Страх, тошнота – отступили, как будто волны вдруг отхлынули в море, обнажив влажный, блестящий песок. Нет же, я не любил её, просто мне стало легче дышать, когда появилась она.

– Что ты здесь делаешь? – Она сразу почувствовала, что меня здесь быть не должно.

– Не знаю. – Ответил я. Я забыл спросить, кого она искала – и кого не нашла – в толпе. Мы покинули площадь и вскоре оказались в самой безлюдной части города, запрыгнув в автобус, номера которого не успели разглядеть. Или только я забыл разглядеть номер? Уже тогда видеть её было потребностью, – как неосознаваемая потребность легких дышать чистым воздухом леса, – хотя я не всегда отдавал себе в этом отчета. Глазами я обнимал её за плечи, скользил вдоль рук, касался ладоней. Я остро чувствовал каждое микромгновение, когда наши взгляды встречались, когда соприкасались наши плечи. В эти секунды мне казалось, что всю свою жизнь я ждал именно её, атомы пространства становились ярче, резче, я будто бы мог разглядеть частицы воздуха, капли влаги, застывшие в ложбинках листьев, паутинки, поблескивающие в солнечных лучах. Воздух врывался в легкие и разливался в них ласковым морем. Почему же я не мог удержать нас в этих микромгновениях?

– Пройдемся?

– Куда?

Я показал ей место, где часто бывал, неподалеку от леса. «Какая безукоризненная случайность то, что автобус привез нас именно сюда» – думал я по дороге, смахивая с рукава бронзового жука, который полз сверху вниз, вдоль продольного шва. Я часто сидел на этом, вросшем в землю, сером камне, глядя, как проплывают мимо поезда, и люди, лица смотрят на меня из окон, и воспринимают как часть пейзажа, который приберегла дорога – именно для них, как дар прозреть, в одно мгновение охватить красоту мира, – в их памяти я задерживался не более, чем на секунду. В промежутках между поездами я слышал, как щебетали птицы и шумели листья.

Теперь рядом со мной сидела она, листья молчали, замер весь мир, лишь изредка покачивались травы, томно припадая к земле под безветренным, полуденным зноем. Я не сказал ей, что она была первой, кому я показал это место, как когда-то не сказал, что никому не дарил цветов. Я был уверен – она поняла, без звуков, без объяснений – она читала в моих мыслях. За нашими спинами раскинулся лес, впереди рельсы разделяли землю пополам, а за ними виднелось широкое поле, заросшее бурьяном.

– Я хочу гулять в чертополоховом поле. – Произнесла она, задумчиво глядя вдаль. Я следил за её взглядом.

Я ничего не ответил, мне показалось, что она скажет что-то ещё. Когда я говорил с ней, мне не требовалось усилий, чтобы извлекать из себя слова, – они текли плавной извилистой рекой, достойные понимания и, достигнув, гордые им. Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем она завершила фразу.

– С тобой.

«Со мной?». Я вновь промолчал, но это показалось мне естественным. Я тоже хотел гулять с ней в чертополоховом поле. Но где его найти? За несколько секунд я перелистал в голове все пейзажи, которые видел, но среди них не было того единственного, который я хотел бы вспомнить.

– Я никогда не видел чертополохового поля, – наконец, признался я.

– Я тоже. Только во сне.

Только во сне. Быть может, в реальности его не существует вовсе, и мы никогда не будем пробираться плечом к плечу через заросли чертополоха. Может быть, это она и имела в виду? Что нас нет, и не может быть в реальности. Что мы – только выдумка моего воображения. Я хотел стремительно, бездоказательно поверить в чертополоховое поле, как я поверил в чувства, не названные словами. Не поэтому ли в каждом новом городе я неизменно жил на окраине? Риторический вопрос к самому себе. Выходя на платформу из поезда, открывая двери квартиры, фоном сознания я искал глазами эти заветные колючие заросли. Я долго делал вид, что забыл про чертополоховое поле. Но, разделяя свою жизнь на страницы, нужно быть честным. Я всегда о нём помнил.

Я придумал нашу жизнь, как предчувствие ещё не свершившегося, но вот-вот готового произойти, однако время утекало прочь, ничего не происходило, – время пустовало и отмирало бессмысленно прошедшим. Предчувствие растянулось на годы, каждый день был как предчувствие нас, предчувствие чертополохового поля, которое я мечтал увидеть, как росчерк кометы на чёрном небе, как летящий в глаза первый снег, как воплотившийся в жизнь призрачный сон. Признать, что этого поля не существует, значило для меня признать, что не существует и нас. Поле стало символом всего, что я чувствовал, но не мог (или не хотел) выражать словами, – этими жалкими, безмысленными сцеплениями букв.

В тот день я впервые обнял её за плечи и почувствовал, как весь мир сжался до ощущения этого прикосновения, её плечи превратили простой жест в событие, полное загадочного в то же время столь ясного смысла. Её плечи закрыли собой весь мир, – властное, быстрое мгновение, оно показалось мне идеальной пропорцией – золотым сечением – мне казалось, что эти несколько мгновений, что я обнимал её, непременно должны устремиться к бесконечности, продлиться навсегда. Но секунды никому не обязаны, и потому они лишь исчезли, сгинули в небытие.

Я провел рукой по её лбу, отодвинув сбившуюся прядь волос, её кожа была горячей и немного влажной, светлой, словно никогда не знавшей загара. По руке пробежала тень от березы, которая раскованно качала тонкими ветвями у нас над головами. На камень в нескольких сантиметрах от края её бирюзового платья приземлилась стрекоза и проворно исчезла, взлетев вновь через несколько секунд. Вдали послышался шум поезда. Я закрыл глаза на несколько мгновений, чтобы запомнить этот момент, оставить его себе, как подарок жизни, запечатлеть в памяти каждое ощущение. И я запомнил.

Страница 41

Как мог я не запомнить?

Страница 42

Слова, которые я выбрасывал

Говорят, для того, чтобы перестать о чём-то думать, нужно про это написать. С наступлением весны я начал писать письма. От одиночества или от скуки, но мне хотелось быть откровенным – в основном перед собой – ведь я никогда их не отправлял. Писем было много, но я писал их одним и тем же людям. Моё сердце не так просторно, как мысли.

Я писал письма каждому, для кого у меня ещё остались слова. Я отдавал эти слова листу бумаги, разрывал их на части и выбрасывал в воздух, словно блестящие в лунном свете хлопья снега, словно праздничный серпантин. Чувствуя радость саморазрушения, я делал из них неуклюжие, наивные кораблики и пускал их в плавание с неизбежным кораблекрушением. Я сжигал их на асфальте прямо под своими ногами. Нет ничего приятнее, чем сжигать своё прошлое. Нет ничего приятнее, чем сжигать то, что меньше всего хочется сжечь. Я хотел преодолеть нечто внутри себя, эту властную тягу назад, консервативное чувство дома, тоску по ушедшему, нежелание жить по-новому. Увы, это был только перформанс ради самого себя, письма красиво и быстро сгорели, оставив всё по-прежнему.

Я сжег старые письма Анны. Как я любил когда-то эти строки, обращенные ко мне, в каждом звуке подразумевающие только меня… Теперь я видел в них только крик человека, оглушенного непониманием.

…Я всё время хочу быть к тебе как можно ближе. Я чувствую тебя, знаю, когда ты набираешь мой номер и угадываю телефонный звонок прежде, чем ты позвонишь. Но ты отдаляешься, я не могу не видеть, как ты нарочно хочешь этого, – хочешь, чтобы тебя оставили – но как я могу оставить тебя? Вчера, выходя из дома, я хотела больше не возвращаться, – мне тяжело слушать тишину, когда ты молчишь, я так и не научилась понимать твоё молчание. Когда я говорю, как будто бы в никуда. Самое ужасное, это когда ты молчишь. Я ничего не могу сделать. Ты не слышишь, ты далеко. Это самое ужасное.

Это ли самое ужасное? Мне ничего не стоило сжечь эти строки. Я перестал чувствовать её слова, давным-давно забыл запах её духов, которым когда-то была пропитана каждая страница, написанная её рукой. Чёрная дыра памяти сожгла её письма намного раньше моей зажигалки. Что мне стоило поджечь уже сожженное?

Уничтожить всё сказанное Аллой было гораздо сложнее. Я написал на бумаге все слова, которые она мне говорила, и бросал их с моста, в тёмную, живую воду, бегущую вперед быстрой рябью. Я сбросил «никто не гладил меня по волосам так, как ты» неподалеку от «я помню твои холодные руки». Я выбросил «проводи меня», а после «а тебя?». Я лишился «пока» и «привет», лишился её рассказа о любимой книге, выбросил наш разговор в электричке, выбросил «ты забыл про браслет». Я выбросил даже незначительное «как ты съездил к морю?» и бесценное «я хочу гулять с тобой по чертополоховому полю». Я все слова между нами выбросил. Если бы я мог, я бы полетел с моста следом за ними. Если бы я мог исчезнуть, как эти слова, растворяясь в воде чернилами и листом бумаги. Но я не мог. Ещё рано – лететь с моста. А как просто, казалось бы…

Я выбрасывал слова в воздух, огонь и воду, чтобы опустошить себя изнутри. Но я выбрасывал только слова, – бессловесная суть моей жизни была бессмертна, а слова всегда появлялись вновь – они тянулись к невысказанному, забытому образу, желая смять его, втиснув в словесную форму. Лишь несколько писем я оставил, когда понял, что выбрасывать слова так же бесполезно, как вынимать из часов батарейку.

Страница 43

Письмо Анне

Дорогая Анна. Ты сейчас, вероятно, сидишь за кухонным столом, вечно покрытым грязной посудой, и пьёшь крепкий чай из своей извечной матово-красной кружки. Ты положила в чай три ложки сахара, если у тебя хорошее настроение, и ни одной – если плохое. Я всегда хотел сказать тебе, как всё-таки нелепо измерять настроение в сахаре.

Но теперь мне, кажется, нечего тебе сказать. Зачем ты вечно звонишь и задаешь вопросы? Я всегда отвечаю одно и то же. Зачем ты спрашиваешь о моём здоровье? Ведь с тех пор, как я выбросил в урну мешок лекарств, я совершенно здоров. Я не могу не отвечать на твои звонки. Ты всё ещё живешь во мне какой-то навязчивой тенью, и у меня нет сил, чтобы избавиться от этого призрака. Но я не могу говорить с тобой долго и откровенно. Я не могу открывать тебе себя, как делал это нашими длинными вечерами. Потому что я уже шагнул за черту невозврата, и теперь запираю все мысли на ключ перед разговором с тобой.

Я успел добежать до конца, прежде чем сказать тебе «давай начнем сначала». Я готов был ждать двух слов тысячи дней и ночей. Я готов был рыскать глазами по улицам долгими осенними вечерами по воскресеньям, зная, что место встречи неизменно. Я готов был выслушать всё. «Ради ретроспективной правды». Я обесцветил фотографии, выкрасил черным потолок, перевернул все вещи вверх ногами. Твою открытку. Твой подарок. Наш фикус. Мою недопитую чашку кофе. Я перевернул вещи вверх ногами, и сделал потолок полом. Ходить было неудобно, под ногами путалась люстра, но я был готов на всё в своей монументальной попытке забыть твоё предательство. Всё вверх ногами, и я готов был начать сначала. Но начало не наступило. Оставалось всего несколько секунд, и я их упустил. Просто смотрел в потолок. А ты просто не посмотрела на часы.

Я выбросил твою заколку. Я разбил чашку из-под кофе. Я перестал поливать фикус. Я выслушал всё ради ретроспективной правды, и теперь мне больше незачем переворачивать вещи вверх ногами. Я нарисовал нас двумя перечеркнутыми линиями и выбросил в мусоропровод разорванные клочки бумаги. Я выбросил декабрь, затем ноябрь, а после – все остальные месяцы. Октябрь. Сентябрь. Август. Я начал стирать фразы с конца. Каждую главу – построчно и безвозвратно.

Я никогда не вернусь. Ты ведь так и не поняла меня за все эти годы. Ты была прекрасным слушателем, но понимала только логику моих слов, а вовсе не их смысл. Раньше я думал, что понимание приходит со временем. Я ошибался. Со временем приходит лишь привычка к непониманию, и оно перестает терзать. Я бы не хотел приобрести такую привычку.

Я уже не люблю тебя, но всё ещё боюсь потерять окончательно. Поэтому я никогда не признаюсь тебе в том, что обманывал тебя. Что обманывал всех. Всех, кроме Аллы. Я никогда не расскажу тебе ничего. Твои тонкие пальцы никогда не коснутся этой бумаги. Ты никогда не прочитаешь это письмо, которое я так долго писал для тебя. Писал лишь для того, чтобы не позвонить и не задать тебе этот самый бессмысленный вопрос в мире. Как дела?

Страница 44

Письмо Тимуру

Сложно писать письмо своему единственному другу, которого давно потерял из вида. Сложно писать письма тому, кого я, возможно, никогда больше не увижу, сколько бы ни стучал в твои двери и сколько бы ни бродил по городу, который мы когда-то избороздили своими шагами вдоль и поперек. Сложно писать эти запоздалые строки.

Я слишком мало знал тебя, я не знал ни твоих мыслей, ни твоей жизни с тех пор, как уехал из города, словно между нами выросла стена из километров, через которую мы не могли докричаться друг до друга.

В голове моей одни вопросы. Вопросы, на которые я никогда не услышу от тебя ответов. Как ты пришел к своему добровольному одиночеству? Почему ты перестал понимать людей? Что ты успел сделать перед тем, как исчезнуть? Ты до сих пор любишь овсяное печенье? О чём ты говорил со своей мамой? Кто приходил в твои сны? Почему ты так легко выбросил меня из своей жизни? Почему ты так легко покинул всех? О чём ты мечтаешь? С кем ты говоришь? О чём молчишь? Что приносит тебе радость? Ведешь ли ты свой философский дневник? Чувствовал ли ты счастье без привкуса горечи? Вспоминаешь ли обо мне? Остались ли у тебя несказанные слова или ты ничего не хотел говорить людям? Предчувствовал ли ты всё случившееся, как всегда предчувствовал болезни и неприятности в нашей жизни? Чье лицо возникло перед твоим мысленным взором, прежде чем ты покинул город? Кто мне ответит на все эти вопросы? Кто, если не ты?

С кем говорил ты, когда не мог больше молчать? Какие сигареты ты любил? И было ли так, чтобы ты зажег сигарету на своем балконе в тот момент, когда я зажег свою в тысяче километров от тебя? Любишь ли ты поезда так, как я? Какой твой любимый фильм? Часто ли ты смотрел на звёзды в свою подзорную трубу, которую мы не выпускали из рук в детстве? Веришь ли ты в судьбу? Что бы ты сказал, если бы я поведал тебе о своем бегстве от времени? О чём бы ты рассказал мне в первую очередь, если бы я пришел к тебе в гости? Я люблю тебя всем сердцем, мой единственный друг.

ПОЧЕМУ

ТЕБЯ

ЗДЕСЬ

НЕТ?

Страница 45

Письмо Алле

Я не буду писать тебе «привет», зачем здороваться или прощаться, если я постоянно говорю с тобой в мыслях. Твои тёмные, глубоко зеленые глаза преследуют меня всюду, как навязчивый и обаятельный образ витает над каждым стихотворением поэта… Поэта, готового выпасть из окна.

Всё это время в моих темных зрачках не отражалось ничье лицо. Я как будто сидел на полу в тесной комнате, в комнате своей памяти. Мимо проходили секунды, минуты, иногда часы, реже – дни и месяцы. Я замечал только годы, которые отдавались в ушах глухим боем курантов и хлопками фейерверков. Внутри себя я говорил с тобой, но в моих зрачках никто не отражался. Моя самая отчаянная надежда на то, что ты тоже говоришь со мной в мыслях, умерла, не успев родиться.

Пол был покрыт разным хламом, которому давно место на свалке, разным хламом, который покрывался пылью год от года и теперь я уже не мог различить каждую вещь в отдельности. Среди этого хлама сидел я. Хлопья пыли липли к одежде, таяли под прикосновениями, рассыпались от каждого выдоха. Я взращивал в себе новые надежды, питая их пылью, и все они рождались мертвыми. Пол был холоден, как мои руки, или как снег, а может быть, как пыль, которая падала вниз и кружилась, словно серая метель. Этот снегопад никогда не заканчивался, я ловил пыль пальцами, подставлял ей лицо, я разрешал пыли коснуться моей кожи, покрыть мои волосы, склеить ресницы, чтобы в моих зрачках уже ничто не могло отразиться. Мои мысли утекают прочь с быстротой падающей пыли. Превратившись в пустой бесполезный предмет, я сошел на нет, и уже не мог подниматься с пола, чтобы выбрасывать мёртвые надежды. Может быть, поэтому надежды вскоре исчезли вовсе, из моей головы исчезло даже само это дурацкое слово «надежда» я забыл, что раньше имел в виду, когда его произносил. От меня осталась только пыль на полу. И если однажды ты всё-таки вспомнишь меня и вновь без стука зайдешь в мою комнату, то ни за что не отличишь, где здесь я, а где тот хлам, что лежит на полу.

Слишком много пыли выпало в этот пасмурный год, чтобы её можно было смахнуть одним движением руки. Но я до сих пор жду тебя в своих мыслях.

Мои глаза видят только то, что хотят увидеть. Я всё про нас придумал, Алла. Но тебя саму я придумать не мог. Прошу, только не говори мне, что тебя не существует.

Я так мало говорил с тобой, поэтому на берег моих мыслей порой набегает невыносимая жажда слов между нами. Я так много с тобой молчал. Так много не сказал, что, кажется, однажды всё несказанное польется через край молчания, как кипящее море, которое я взрастил в себе, без которого бы не было тебя. Но я до сих пор молчу, и мне хочется закончить это письмо прямо сейчас, чтобы оставить непроизнесенными все слова, что накопились внутри меня за несколько лет, что я знаю тебя. Словно прочитав мои мысли, в моей ручке заканчиваются чернила. Я не стану искать новую ручку. Я знаю, что всё, что можно описать словами, между нами давно сказано молчанием.

Иногда я боюсь, что твоя внезапная смерть, а может быть и моя, избавит меня от желания обратить в звук всё несказанное. Иногда я надеюсь на это. Напрасно я дышал лишь выдуманными рельсами и километрами, обращаясь к тебе почти на вы, но угадывая тебя в каждом крике пролетающих над головой птиц. Ты была похожа на птицу, ты была похожа на воздух, которого никогда не замечаешь, но которым всё-таки неизбежно и неизменно дышишь.

Я не поставлю в конце точку, потому что точка – это почти что смерть. Я обращаю в смерть все мысли, что возникали, когда я смотрел в твои глаза. Я обращаю в смерть всё.

Раскрытые тайны полупьяного одиночества пробежались щекоткой по замерзшим плечам и упали шелковым платком, как ненужный груз.

Почему я не там, где ты?

Поездами и рельсами отдавались в глубине мыслей звуки твоего голоса. Парусами и соленой морской водой веяло от беззвучия в моей голове. Белые чайки с пропахшими солью перьями проносились над моими безмятежно пьяными глазами и улетали к горизонту. Тяжелее свинца казались секунды, а стрелки часов – легче лебединого пуха. Но я сам выбрал эту легкость и эту тяжесть.

Почему я не там, где ты?

Всё несказанное уже сложилось в моем воображении в толстую книгу с чистыми страницами, которые ты будешь медленно перелистывать и, внимательно вглядываясь в их белую гладь, понимать каждое непроизнесенное слово.

Почему я не там, где ты?

Чистые страницы белоснежны, как морские чайки. Чтобы наполнить их буквами, нужен воздух, которого нет. Которого никогда не будет, так же, как никогда заботливый случай не нарисует тебя и меня на одной картине неизвестного, но талантливого художника, который будет единственным понимающим среди тех других, что меня окружают. Быть может, этого не произойдет лишь потому, что такой художник давно выбросил на свалку свои кисти и масляные краски, пустив на растопку печи чистые холсты и деревянные рамы. Но, так или иначе, этого не произойдет. Потому что я никогда не буду там, где ты, подобно чайкам, летящим за горизонт. Потому что я смотрел в окно, из которого видел лишь небольшой кусок опаленного закатом неба, на котором смешались в причудливый узор оранжевый, фиолетовый и розовый. Потому что давным-давно я ждал твоего автобуса на своей остановке, и мою тень на асфальте пересек хромающий на одну лапку голубь. Потому что…

Страница 46

Напрасные слова

Рассеянные жесты уставших рук разбросали по пыльным углам полузабытые детали прошедшего. Тяжелеющие веки сомкнулись после того, как дрожащие пальцы от безвыходности щелкнули выключателем. Подожженные полусном воспоминания таяли, как дотлевающий огарок свечи. Их тускнеющий свет ронял лучи в какую-то смутную ночь, которая могла бы длиться сколь угодно долго, но продолжалась лишь мгновение. Слова тонули в горячем воске, превращаясь в нежный полушепот, тёплый от легкого дыхания, на долю секунды замирающего после вдоха и выдоха. Замирающее сердце роняло свои удары в пустую по моей вине комнату.

Я заставлял комнату пустеть до полного отсутствия воображаемых возможностей. Я заставлял свет всего полузабытого меркнуть до кромешной тьмы. Я заставлял ресницы нижнего и верхнего века сплетаться в морские узлы, чтобы глаза стали заколоченными окнами. Я заставлял движения покинуть мои руки, чтобы, подобно запертым дверям, они оставались неподвижными и полумертвыми.

Я заставлял время расползаться по комнате, опережая стрелки часов, я хотел растворить в полупустом пространстве всё неизбывное. Я вычерпывал усилием сомкнутых век безбрежное, но мертвое море памяти, с невыносимым соленым вкусом горечи и страха повторить всё неповторимое.

Я поймал память на лжи: со мной случилось столько всего, что казалось мне значимым, но помнил я только всё неповторимое. Чтобы не дать всему повториться, я отчаянно смыкал веки и произносил только те слова, которых никогда не говорил. Я хотел оставить в памяти всё. Но память закрывала мне глаза.

Крик, струящийся внутри меня в абсолютной тишине, просил у памяти крошечного шанса, но в ответ лишь подрагивал воздух от шумных выдохов. Молчание памяти вросло в меня и стало моим молчанием. Вскоре я научился различать оттенки тишины и придавать им незримый для других смысл. Это было самой большой ошибкой, потому что смысл, никем не разделенный, повисал в пространстве мыслей призрачной доминантой и заставлял вновь и вновь возвращаться в изначальную точку отсчета выдуманных значений.

Вдохновленный беззвучием несыгранной ноты, я рассыпался на буквы, тая на чистом листе бумаги словами, которых никогда не услышу. Пусть всё сказанное останется непонятым, пусть всё написанное останется непрочитанным и станет со временем и от времени стертым, а значит таким же полусуществующим, как всё внутри меня, как всё вне меня.

Напрасно я кричал о непонятых сущностях забытых вещей в полутьме задымленной комнаты, звук разбивался о тишину, и таял, таял, как первый снег на теплых ладонях. Напрасно я не сказал самого главного, напрасно, я знаю, что напрасно я ничего не сказал, потому что я произнес вслух все существующие слова, и теперь мне остается только молчать, чтобы избежать возвращения к изначальному.

Страница 47

Другие берега

Листы бумаги летели из моих рук, как листья с осенних деревьев, в то время как за пределами меня наступила весна. Вокруг тепло пахло ветром и мокрой землей, сквозь которую уже начала прорастать трава.

Среди городских окраин, превращенных талым снегом в грязные весенние руины, я искал себе уютного безветренного места, чтобы немного почитать, но мой путь быстро оборвался широкой и грязной рекой. Она была похожа на ручей, который растекся вширь в бесплодном стремлении к чему-то большему. На другом берегу лежало широкое дерево, устремив в воздух вырванные из земли корни, я мог бы устроиться на нём, но между нами были метры воды.

Другие берега всегда манили меня. Полтора года тому назад, ещё до того, как время моё остановилось, я вернулся в свой город, бросив учебу. Тогда я понял, что больше не люблю Анну, что Тимур добровольно исчез, что у меня не осталось ни одной цели, которая могла бы осветить моё существование. Спасаясь от надвигающейся ночи, я убежал на вечерний берег, такой же пустынный, как моя жизнь. Я хотел лишить себя сил, чтобы ни о чем не думать. От бега быстро стало жарко, я лег на остывший песок, который мягко поддался форме тела. Надо мной ширилось небо, полутемное, беззвездное, освещенное только фонарями, у самого горизонта ещё плыли воздушные, розоватые облака, готовые сойти на нет. Набережные фонари противоположного берега отбрасывали свет на тихие волны. Глубокая река, которая рассекала город надвое, переливалась холодными бликами.

Чтобы забыться, я начал мечтать. О чем я мечтал тогда? Не могу вспомнить. Когда-то я любил мечтать, но вскоре понял, какое это рискованное занятие: мечты слишком часто сбываются, но не приносят радости. Они превращают жизнь в ад, если мечтатель не был достаточно дальновиден. Мне кажется, что людям жилось бы гораздо лучше, если бы мечты никогда не сбывались. Но я верю в их исполнение как в необходимую кару, настигающую чересчур мечтательных.

Я погружал ноги в прибрежный песок, в то время как другой берег звал меня к себе. Я ощущал приятную одинокую грусть. Но всё же мне было радостно от того, что никто не слышит моих мыслей, моих шагов по песку, шороха пальцев, стряхивающих песчинки с водолазки. Никто не ответил бы даже на крик. Все давно спали, только глухо лаяла иногда какая-то собака. Пролаяв несколько раз в темноту, она умолкала на время, но потом снова звенела в темноте своей цепью и лаем прогоняла тишину.

Другой берег проживал иную жизнь, даже если там ничего не происходило. Я бродил там с Аллой, её руки грелись в моих руках, я наблюдал за паром изо рта, который вылетал то больше, то меньше, в зависимости от длины произнесенного слова. Там я гулял с родителями, когда был совсем ребенком. На том берегу я искал с друзьями свободную лавочку летними вечерами или, облокотившись на поручни, смотрел на воду и летающих над ней чаек. – Там я ощутимо жил, а здесь только витал в пространстве воображаемых картин, идей и образов. Здесь я без движения сидел на холодном песке, податливо уступая тоске и пожирая глазами противоположную сторону. У меня скоро замерзли руки и ноги, кожа покрылась мурашками, но я всё сидел и сидел, пока на том берегу не начали гаснуть фонари.

Эта ночь прочно сидит в моей памяти. Мне кажется, что я помню каждую свою мысль, каждое движение, каждый след, оставленный мной на холодном ночном песке. Влажный ночной холод. Предрассветную росу. Лай одинокой собаки. Окна, в которых не горел свет. Не помню только, о чем я тогда мечтал.

Но всё это в прошлом.

Возвращаясь домой, так и не найдя себе места посреди оживающей природы, я встретил пьяного, который медленно продвигался вперед, хватаясь за контрастные стволы берез.

– У вас не найдется сигареты? – Спросил он заплетающимся голосом, и мы закурили.

Он тускло глядел перед собой невидящими глазами и размышлял о жизни с видом великого философа.

– Что ты здесь делаешь? – Спросил он. – Тратишь время попусту… Моё-то время уже прошло…

– Моё тоже. – Скупо произнес я и посмотрел на черные ветви на фоне светлого неба. Стало прохладно от ветра.

– Я не знаю, зачем ты здесь стоишь. Я тебя не знаю. Есть только я. Стоит мне закрыть глаза, и будет только тьма, беспроглядная, вечная. Но за сигарету спасибо. Ты святой человек! Всякий, кто говорит со мной, святой человек.

Заморосил дождь. Я выбросил окурок и ушел, пожелав ему удачи, а он опустился на землю, прислонившись спиной к дереву, прикрыл глаза, и весь мир перестал существовать…

Страница 48

Секунда в секунду

Скоро я простудился, – каждая весна делает меня нездоровым, – и долго не выходил из дома, пережидая слякоть и грязь. Иногда я развлекал себя тем, что смотрел в окна соседнего дома, наблюдая за людьми, что мелькали в этих окнах, нечаянно выставляя напоказ короткие эпизоды своих жизней, а потом выходили из комнаты, – и бесследно исчезали, выключив свет.

В квадратной раме, как в картине кисти Рафаэля, расчесывала длинные рыжие волосы красивая девушка с тонкой талией и несколько широкими плечами, то и дело поглядывая на меня. Мне льстило, что я замечен. Я стоял с сигаретой в руке у раскрытого настежь окна. Позади меня, в простой алюминиевой кастрюле, закипало на плите кофе. Я отвернулся на секунду, чтобы наполнить кружку, а когда вернулся, в окне уже было пусто.

Порой я видел, как она поливала цветы, как сидела на подоконнике с разноцветным журналом, как разговаривала по телефону, и смеялась, и встряхивала пышными волосами. Она была красива и нравилась мне, за ней было интересно наблюдать, потому что она была – живой. Однажды, проснувшись в три часа ночи, я заметил свет за лиловыми шторами её окна, и в полусне думал, почему она не спит в столь поздний час. Но я так и не узнал, почему.

На втором этаже жила молодая пара с ребенком. Иногда они забывали задернуть шторы, и тогда, медленными вечерами, я смотрел, как они сидят, обнявшись, напротив телевизора. Когда они не забывали задернуть шторы, я догадывался, что они делают то же самое. Они сидели почти всегда неподвижно, несколько скованно, повернувшись затылками к окну. Мне было интересно, исчерпало ли себя их тихое семейное счастье. Или они умеют быть счастливыми? а значит, обладают тем, что не дано мне. Странно, но я ни разу не замечал, чтобы они ссорились. Только ходили из комнаты в комнату, говорили о чем-то, почти не жестикулируя. Они зажигали свет, и я видел, – я всё видел – и не на что было смотреть. Скучно, безумно скучно.

Интересней было наблюдать за пожилой женщиной, которая вечно что-то готовила на кухне, – неизвестно, для кого, ведь я ни разу не видел у неё в доме гостей. Впрочем, все окна, кроме кухонных, были для меня не доступны благодаря плотным синим занавескам. Иногда до меня доносились звуки музыки: на кухонном подоконнике стоял старый магнитофон, и она порой пританцовывала, крутясь у плиты, как будто на лице у неё не было морщин, как будто она была не одинока, как будто впереди её ждала яркая, насыщенная жизнь, – как будто эта жизнь только что началась. Мне хотелось как-нибудь зайти к ней в гости, на обед или ужин, послушать рассказы о её молодости, станцевать с ней и посоветовать задернуть шторы. Но я не зашел.

Больше всего я привык к мужчине, который жил на последнем этаже. Разумеется, я ничего о нём не знал: какой у него голос, где он работает и что читает, я только видел его спортивную, осанистую фигуру, лицо с густыми русыми усами и бежевый халат. Всякий раз, когда открывал окно, чтобы выкурить сигарету, он неизменно стоял напротив меня. У него на балконе было полно забытых вещей – колесо от велосипеда с изломанными спицами, цветочные горшки с отбитыми краями, детская ванночка, в которой хранились выцветшие пластмассовые игрушки.

Мы всегда курили одновременно, эта необъяснимая синхронность порой доходила до абсурда. Какой-то невыносимой ночью, когда мысли не давали мне покоя, я выглянул в окно, отчаявшись заснуть. Ещё не рассвело, но он был там, и с тех пор, открывая окна, я всегда искал его глазами. Казалось, мы чувствуем друг друга, как пара точнейших в мире часов, которые идут секунда в секунду. Я проникся к нему поверхностной, но искренней симпатией, словно у меня появился друг, которого мне не хватало в отсутствии Тимура.

Но однажды утром я не увидел его. На балконе было пусто, только раскачивалось на веревках белое постельное белье. Я растянул сигарету на пять минут, в недоумении выкурил еще одну, но он так и не появился. Удивительно, но мне не хватало его. Если бы это был мой друг, я бы бросился звонить ему и спрашивать, что случилось. Но его я мог только ждать, облокотившись на подоконник, со скучающим видом человека, которому нечем заняться.