Мёртвое море памяти Кузьмичёва Елена
Я мысленно бросился на каменные акульи плавники, чтобы эта наблюдательная боль, разделенная лишь полумертвой сумасшедшей рыбой, вновь открыла мне глаза на тепло песка под тяжестью холодной реки, на азартный самообман, слепую веру в то, что ветка выдержит, на слезы жалости к самому себе, на доверчивое чутье рыбы, которая всего лишь проплыла мимо, на внезапную силу воли, которой я заставил себя выйти из спасительной воды. Но ничего не изменилось.
В проезжающем мимо автобусе девочка гримасничала, дразня подругу. Та схватила её за нос. Жизнь продолжалась. Всё вокруг было живо, жизнь обтекала меня, заставляя почувствовать болезненный контраст между ней и моим мертвым существованием.
Страница 74
Проекция жизни
Я чувствовал, что моя теперешняя жизнь – только проекция. Я жил в пространстве бессмысленных повторений одной и той же пожизненной ошибки, которая столь же глупа, сколько неисправима. Возможность исправления осталась где-то в настоящей жизни, которую, мне казалось, я давно прожил и лишь чувствую порой, как она врывается в мозг смутным ощущением, полусуществующим воспоминанием, а потом покидает её с быстротой сгорающей спички. Я же остаюсь в картонной декорации, где изо дня в день повторяю свое бегство.
Я утратил все возможности, я сделал многое из того, что мог, но всё же я сделал не всё. Я понимаю это и принимаю на себя вину во всех причинах. Во всех декорациях и проекциях я виню лишь себя. Я выбрал неправильную стратегию, которая вела меня сквозь лабиринт подобных друг другу схем, уводя всё дальше от изначальной цели.
Схемы постепенно перестали быть (и даже казаться) живыми. Они утратили ценность, я утратил шансы, я утратил не только свою жизнь, я утратил даже возможность этой жизни, как будто, однажды выпав из системы координат, я оказался в пустоте.
Я заполнял пустоту декорациями, вырезал выдумки из картона, я тратил слова на декорации, грел свои холодные руки над нарисованным костром и глядел в нарисованное небо, так искренне удивляясь, почему с него не упало ни одной звезды. Я перестал верить в звезды, в смысл вопроса «почему?», в целесообразность вопроса «зачем?». Я разучился спать и часто по ночам я ловлю себя на том, что обнимаю руками воздух, мечтая о смыслах.
Вскоре ночи исчезли вовсе, вместо них я жил в бесконечно сером предрассветном небе, я забыл, как выглядит черный цвет.
Я рисовал новые декорации. Я ловил руками новый воздух. Я перемещался из проекции в проекцию. Я не верил в неупущенное время. Я не верил в ту настоящую жизнь, которую раньше чувствовал время от времени. Когда-то я ещё чувствовал, что существую.
Но море мельчало. Мое некогда безбрежное море тонуло в песке. Моё море тонуло в проекциях и схемах. Сила покидала волны, они всё реже омывали прибрежные камни, а я, стоя на пороге своего картонного дома, смотрел, как умирает моё море. Моя последняя надежда. Моя первая и моя последняя вера. Я смотрел и думал о том, что морю ничего не стоит навсегда смыть все мои глупые декорации, моему всесильному морю ничего не стоит спасти меня, пусть даже позволив мне при этом утонуть. Только память может меня спасти, лишь она может вернуть меня к настоящей жизни. Но откуда я мог знать, что моя память не стала такой же декорацией, как и всё вокруг? Я стоял и ждал спасения у моря.
Но море молчало. Оно просто тонуло в песке.
Я просто придумал его – своё море.
Страница 75
Мёртвое море внутри и Белое море снаружи
Осенние дни застали меня на холодных берегах Белого моря. Я оказался в ветреном прибрежном городке, где жизнь текла размеренно и плавно, как морские волны плывут друг за другом в светлый погожий день, как мирно умолкают во время штиля. Я был спокоен, я был нем, я слушал шум воды.
Это был один из тех городов, которые никогда не появляются в сводках телевизионных новостей, о которых не пишут газеты. Я знал, это только мой обман зрения, мне только казалось – что там не убивают людей, что не полыхают пожары, что волны не угрожают людям девятым валом. Но тогда мне было приятно обмануться – и я позволил себе это.
Белое море бросало волны к моим ногам. Я с упоением вглядывался в его пустой горизонт и смотрел на оживленные стайки голубей, которые были повсюду – то резко и шумно взлетали, то сидели на белом песке вокруг меня. Ветер запутался в моих волосах. Солнце повисло над морем, ещё слишком далеко от линии горизонта, чтобы обещать близкий закат, который алым покрывалом качался бы на этих безмятежных волнах.
Прохладный ветер купался в морских волнах, мои мысли утопали в них, обретая долгожданное спасение. Волны Белого моря шумели в согласии с солёными водами Мёртвого моря внутри меня. Чайкам, что кричали над водами Белого моря, вторили чёрные птицы с мёртвых берегов. Повинуясь неосознанному порыву, я зашел в воду. Руки, опьяненные ледяной водой, медленно немели от холода, с приятной настойчивостью посягая на воспоминание о падении на камни. Я видел, как вдали, по берегу, прогуливается тучная женщина в чёрной шляпе. Песок нежно захватывал пальцы ног. Ветер летел в лицо. Меня окружал обезоруживающе-мягкий холод.
Я думал о дурманящей жаре южных пляжей, где в эту самую секунду бродят тысячи людей, отыскивая для себя раскаленный квадрат песка, кое-как пробираясь между голыми телами, покрытыми каплями пота. На северном пляже, где очутился я, не было ни души, если не замечать гуляющих вдалеке, – а как легко было их не замечать! Невыносимо легко. На пляже стояла только одинокая желтая лавочка, на ней я примостился с самого края, повсюду летали голуби. Всеми органами чувств я впитывал в себя упоительное, северное одиночество, радующееся ветру, – отнюдь не счастью, – потому что и счастье – всего лишь ветер.
Вечное счастье возможно только в мелодрамах, но и там это лишь короткая видимость финальной сцены. Зрителей всегда обманывают. Им дают выплакать целое море радостных слёз и покинуть кинотеатр с приятным чувством, что всё в мире заканчивается поцелуем. Всё самое важное происходит в тот момент, когда в фильме пускают последние титры. За кадром.
Я не верил, что всё в мире заканчивается поцелуем и быть может, поэтому смутно не желал возвращаться назад, в ту жизнь, которую я теперь называл своим прошлым, и безрезультатно гнал прочь из памяти. Я не верил в счастливые встречи, как не верил в финал мелодрамы, я убеждал себя в том, что вовсе не хочу этих встреч, объятий, миллиона вопросов, – это всё чепуха, только видимость, сантименты. Однако чувствовал, что я буду вовсе не рад, если, вернувшись, не увижу ни одного знакомого лица, которое улыбнется нашей встрече и спросит: «Где ты пропадал всё это время?».
Я боялся, что я вернусь – и ничего не произойдет, и даже воздух останется неподвижным. Я боялся, что никто не задаст мне этого злосчастного вопроса. Я боялся, что какая-нибудь неверная деталь разрушит совершенный образ прошлого, созданный памятью и фантазией, но нарисованный поверх подлинного холста. Так нервный художник, отчаявшись создать шедевр, злыми широкими мазками зачеркивает гениальное полотно, а его догадливые потомки осторожно соскабливают верхний слой, пробиваются к правде сквозь разрушительную эмоцию творца…
Я боялся, что всё изменилось – я был уверен – что всё изменилось. Но мне не хотелось болезненного прозрения, внезапного разоблачения всех иллюзий. Нет. Я хотел оставить всё так, как есть. Оставить, как есть. Не дышать на карточный домик, задержать воздух в легких.
Какой жалкий финал. И это я желал жить в вечном беспокойстве, напряжении душевных сил? Но что стоили те мои слова, если я позволяю своим мыслям засыпать над прахом прошлого, томиться в гранитном, надгробном постоянстве памятных дат и жить наедине с собой в вакууме придуманных смыслов? Я не сделал ни шага в прошлое, не сделал ни шага в будущее. Я просто обязан был шагнуть, но медлил, как обычно, не решаясь изменить свою жизнь. Не решаясь прозреть.
Воображаемые льды затерянного вдали противоположного берега звали меня пуститься вплавь подобно бесстрашному кораблю, который умеет пересекать реки, промерзшие до дна. Ветер порой приносил с собой легкие, почти невидимые снежинки, но я не мог поверить в этот холод, как не могу поверить в то, что все птицы, летящие на юг, достигают своей инстинктивной цели.
Наблюдая, как по вечернему небу, обгоняя облака, летят самолеты, я жалел улетающих на юг и разбивающихся о камни птиц, я плакал о птицах, утопающих в море. Изо всех сил сжимая пальцами тающий в руках осколок памяти, я застыл на грани между решающим шагом и отсутствием любого шага. Минуя секунды, подобно скоростной электричке, я ожидал своей станции, как конечной точки, в которой смог бы остаться навечно, если бы только захотел. Наблюдая, как по вечернему небу летят самолеты, я хотел бы сделать десять шагов назад, но поскольку шаги назад лежат за пределами достижимого, я только застыл на грани между возвращением и его невозможностью. А самолеты всё обгоняли и обгоняли облака, подтверждая вечное повторение.
Каждую секунду я повторял сам себя. Я повторял из года в год, изо дня в день, из страницы в страницу. Я повторял себя из вопроса в вопрос и упрекал себя в беспомощности перед мысленными ответами.
Я надолго остался в этом прибрежном городке, который возвращал к жизни мои мысли, заставляя смотреть на море, чувствовать ветреный день, пронизанный криками чаек и жизнью, которую я хотел себе вернуть. Где-то в подсознании созревало закономерное решение. Сознательно я утопал в холодном покое размеренных волн.
Страница 76
Говори
Здесь начал рушиться мой замок из слоновой кости – мои иллюзии – обреченные стать пылью под свежим морским бризом. Я всегда думал, что запоминается лишь то, что важно. Но однажды я гулял по пляжу, и мне навстречу шла женщина. У неё были иссиня черные глаза, от взгляда которых становилось не по себе. В этот день я понял, что помнить можно всё, что угодно.
«Сегодня тёплый ветер» – сказала она, не дойдя до меня двух шагов. Я сказал: «Да, я люблю тёплый ветер». «Ещё вы любите сидеть на берегу моря» – произнесла она с улыбкой на губах. Мне стало не по себе от ночи в её глазах, но я отбросил прочь это ощущение и спросил, откуда она знает о том, что и это я тоже люблю. Она сказала, что видела меня здесь четыре дня назад, когда был роскошный алый закат и полное безветрие.
Я вспомнил тот вечер, я сидел рядом с желтой лавочкой и перебирал руками песок. Я помнил многое из того, о чем я думал. Но ужасней всего было то, что я помнил эту женщину. Она прошла справа от меня, как будто нарочно пересекая по диагонали мысленно нарисованный на песке квадрат. Я помнил даже ничем не примечательное её серое платье и вьющиеся волосы, выбивающиеся из-под платка, края которого, спадая вдоль плеч, развевались от ветра её быстрых движений. Я едва взглянул на неё, я не заметил в ней ничего особенного, но, черт возьми, я это помнил. Мне незачем было это запоминать, это не имело значения, но всё-таки я запомнил. Было ли это случайное ничем не мотивированное запоминание или просто злая шутка памяти, но всё во мне перевернулось. Что стоили воспоминания, которые я хранил до этого, как бесценный клад прожитого? Они ничего не значат, оскорбленные этим крохотным бессмысленным фрагментом памяти.
«Я тоже видел вас», – не скрывая обреченности в голосе, произнес я и заметил, что ночь в её глазах больше не вызывает во мне страха.
Она удивилась обреченности в моем голосе. Мне пришлось объяснить ей свою интонацию, хотя я прекрасно знал, что ничего ей не должен.
Она сказала: «Это всего лишь случайность». Я сказал: «Это всего лишь крах иллюзий». Она сказала: «Что за чушь?» и громко рассмеялась. Я сказал, насколько мог мягко: «Всё это вас не касается». Её лицо стало серьезным, словно я внезапно открыл ей суть вещей. Я рассмеялся, потому что знал, что сказал всего лишь грубость. Она обиженно глядела на меня исподлобья, будто я смеялся над ней.
Я подумал, что настало время узнать её имя. Я спросил: «Как вас зовут?». Она ответила: «Зови меня Когда-нибудь». Я изобразил на своем лице вопросительный знак и ждал ответа. «Или просто никогда» – добавила она, манерно закатив глаза, и улыбнулась странной улыбкой, которой я действительно больше никогда не видел. Её улыбка была как четвертый угол треугольника.
Мы сели на желтую лавочку, где я до сих пор всегда сидел один. Первые несколько минут я чувствовал, как она нарушает пространство моего одиночества, но потом я смирился с этим, потому что знал, что эта лавочка свяжет нас лишь на несколько минут. Или часов. Какая разница?
Как истинная женщина, она рассказывала мне о своих мужчинах. Их было так много, что я быстро сбился со счета и стал просто слушать, качаясь на волнах её мягкого, негромкого голоса. Она совсем их не любила, и меня это огорчало. Ночь в её глазах говорила мне, что это неправда, и из беспричинной любознательности я вопрошал её о чувствах, которых, быть может, сам никогда не испытывал. Я привык быть взыскательным слушателем, а взыскательного слушателя интересует только правда.
Вскоре я понял, что море её памяти высохло в пустыне утраченных возможностей. Я заметил на запястье её правой руки небольшую татуировку: ГОВОРИ. Сначала мне показалось невежливым спрашивать об этом, но, вспомнив свою недавнюю грубость, я решил, что терять мне нечего. К тому же, если бы она скрывала свои смыслы, то держала бы их в голове, а не на запястье. Я спросил её, и она начала говорить.
Она рассказала мне об утраченных возможностях.
Они знали друг друга всю жизнь и не перемолвились ни словом. Ещё ребенком она выходила во двор и видела там его играющим с друзьями в мяч на небольшой расчерченной мелом площадке. Она смотрела на него и проходила мимо. Мимо его черных волос, чуть смуглой кожи, серьезных карих глаз. Так случалось каждый день. Она не знала, смотрел ли он на неё, но всегда замечала его присутствие, хотя не помнит ни одного из его друзей. А потом он пропал. Лишь спустя несколько лет она узнала, что он живет в другом городе. Но он вернулся. Каждый раз, выходя в подъезд, она неосмысленно ждала встречи.
– Это было нисколько не романтическое ожидание, нет, – продолжала она немного смущенно, но я видел, что ей стало легче, – Мне просто хотелось взглянуть на него, словно он был моим старым добрым другом, который должен был вот-вот вернуться в мои распростертые объятия.
Я бы сказал – нераспростертые необъятия. Ведь кроме взглядов между ними ничего не было. Они встретились. Она заметила чёрный узор татуировок, которые словно идеально подходили к его по-прежнему смуглой коже. Она улыбнулась этой встрече только когда они, как прежде, прошли мимо друг друга, и он оказался за её спиной. Эти мимолетные моменты, по странной неслучайности, вплелись в неверную реальности ткань памяти, словно несли с собой что-то, не оцененное по достоинству в мыслях, но бесценное где-то вдали, на неосмысленных горизонтах. Когда он вернулся, ей впервые захотелось спросить его обо всем. Вернее, о чем угодно. Миллион вопросов, которые никогда не будут заданы. Одним жарким июльским днем его тело с многочисленными ножевыми ранениями нашли на обыкновенном городском асфальте, который спустя пару часов затоптали пыльные подошвы, лишенные души вплоть до теплого мяса, покоящегося внутри ботинок.
Ему было 25 лет. И больше ему никогда не будет. И ни одного вопроса больше не будет задано, как не был задан ни один. И сколько ни будет она вглядываться в темноту пропахшего никотином подъезда, пробираясь по грязным от её и его выкуренных сигарет лестницам, никогда больше он не пройдет мимо, не сказав ни слова.
ГОВОРИ.
Страница 77
Одна секунда и всё остальное время
Пасмурным осенним днём, совершенно серым от туч и совершенно жёлтым от листьев я медленно шел по чужому тротуару, вглядываясь в чужую улицу, чтобы после заполнить ею пустоты памяти о сегодняшнем дне.
Ветер то и дело взрывал охапки солнечно-жёлтых листьев, они испуганно метались в воздухе и вновь падали на асфальт. На секунду мне показалось, что вокруг не было ничего кроме неба, ветра и листьев. Но спустя секунду я увидел чуждые мне лица, в которых я не видел различий, размокшую замшу ботинок, у которых отклеилась подошва, открывая путь мутным ручьям, извилистым лабиринтом покрывших асфальт. Увидел машины, и мокрые дома, увидел свои замерзшие руки и расстегнутую пуговицу на сером пальто. Застегивая пуговицу и нащупывая в кармане сумки перчатки, я размышлял о секундах.
На секунду мне показалось, что вокруг не было ничего, кроме неба, ветра и листьев, но потом я увидел понурые лица и грязные ботинки. На секунду мне показалось, что я должен быть сейчас рядом с мамой, но я сказал «ладно, пока» и уехал из города. На секунду мне показалось, что я люблю Анну как прежде, но время истекло и напомнило о себе. На секунду мне показалось, что мне стоит вернуться обратно, но в следующую секунду я смеялся над собой за подобные мысли. На секунду мне показалось, что Алла не умерла. До поднятых к дождливому небу усталых глаз, до замерзших рук, так и не нашедших перчаток, до застрявшего внутри отчаянного крика и до обреченного молчания мне хотелось бы знать, что вернее – эти несколько секунд или всё остальное время?
Я запрыгнул в старый автобус, до краев наполненный чьими-то лицами, одеждой, телами, и думал о том, насколько эквивалентны друг другу все эти ноги, руки, куртки. Ныряя в этот автобус, я думал только о себе. Я знал: стоит мне выйти из него, и пустующее место займет следующий пассажир. Тот, кто находится ближе. Вот и всё. Выходить из чьей-то жизни всё равно, что из автобуса. Мне скоро выходить. Меня тоже выбросят из головы. Мне наплевать. Я даже рад этому.
Выныривая из автобуса, я думал только о себе. Неужели это я? Это я ненавидел людей, которые курят и ходят в рваных ботинках? Это я измерял расстояние от дома до школы в шагах, и каждый раз сбивался, встречая по пути одноклассников? Это я пригласил свою первую девушку на свой первый танец на школьной дискотеке? Это я любил смотреть, как догорают свечи и запах – этот теплый запах – жженой бумаги?
Я не верю, что всё это было со мной, я не верю, что этого со мной не было. Я только знаю, что каждую секунду теряю обрывки прожитых дней, встреч, изжитых мыслей. Чёрная дыра моих воспоминаний жадно пожирает их детали и смыслы, выплевывая в тарелку памяти обглоданный скелет обессмысленных фактов. Я был счастлив, я был в отчаянии. Но всё прошло, и теперь уже неважно, улыбался ли я в свой первый день рождения, обжигался ли я воском, когда смотрел на догорающие свечи, какого цвета были глаза у моей первой девушки, как называлась песня, под которую мы танцевали, и что было написано на том вожделенном листе бумаги, который я яростно поджигал неверной, готовой потухнуть спичкой. Всё неважно – всё прошло.
Важна только эта, стынущая на сквозняке времени жалкая секундочка, когда я чиркнул спичкой и поджег очередную сигарету, а проезжающая мимо машина забрызгала жидкой грязью мои бежевые джинсы. Можно было бы подождать секунды менее жалкой, но сколько для этого придется сжечь спичек и сколько раз поймать брызги из-под колес? Я не вел счета секундам, потому что это было гораздо сложнее, чем считать число шагов от дома до школы. Я выбросил сигарету, и на неё тут же наступила чья-то торопливая нога. Я выбросил себя из головы и зашагал прочь.
Страница 78
Семнадцать тридцать и Ничто
На улице темнело. Я не знал, куда направиться, и поэтому бессмысленно шёл по обочине проезжей части. Дорога сужалась, фонари гасли на моем пути всё чаще, машины обгоняли меня всё реже, – как всегда, я инстинктивно нашел ту часть города, где почти не обитают люди.
– Сколько времени?
Этот вопрос прозвучал, как приговор, в тишине безлюдного, почти не освещенного переулка, куда я забрел, бесцельно блуждая по окраине города. Вопрос задала странно одетая старушка с потускневшим от времени лицом и блестящими на нём глазами, словно только с них каждый день тщательно стирали пыль.
– Не знаю, – честно ответил я. Мои часы показывали 9:28 в любое время, а телефон почти всегда был выключен.
– У вас что, нет часов?
– Есть. – Ответил я вновь честно, хотя мне ничего не стоило соврать, чтобы поскорее пойти своей дорогой. Но я не знал, куда ведет мой безлюдный путь, не знал даже, что меня ждет в конце этого переулка, к чему было торопиться?
– Тогда скажите, сколько времени.– Оглушила тишину спокойная, но настойчивая просьба.
– На моих часах время остановилось.– Тихо объяснил я. Я боялся говорить громко в этом безмолвии, которое окружало нас, высвечивая единственным горящим фонарем двух случайных собеседников, словно совершающих своими голосами преступление против тишины.
– На моих тоже. – Ответила она.
– В таком случае, что вам до чужого времени?
Она ничего не ответила, словно обдумывала мои слова.
– По моим часам сейчас двадцать один двадцать восемь. – Поделился я, не желая уходить в темноту из-под единственного в переулке фонаря.
– Сейчас семнадцать тридцать. – Неожиданно громко возразила старуха, и тишина отхлынула. – Поезд прибывает в семнадцать тридцать.
Затем вдруг отвернулась к стене дома, словно забыла обо мне. Она действительно забыла. Обратившись неподвижным взглядом к старым потрескавшимся кирпичам и присев на траву, она что-то невнятно говорила, я смог разобрать лишь несколько слов.
– Семнадцать тридцать. … Знаю, ты устал с дороги, я успею… встречу тебя по пути. Я приготовила тебе черничный пирог… Поезд прибывает в семнадцать тридцать. Где же вокзал? Где стук вагонов? Я уже вижу твои холодные глаза, вижу улыбку. Я ждала тебя столько … Ты улыбаешься мне… Надо торопиться… Семнадцать тридцать… Я ещё успею…
Мне стало не по себе, почти жутко. Я зашагал прочь, но не мог не думать про свою собеседницу. Несмотря на всё увиденное и услышанное, я не мог признать её сумасшедшей. Просто её время остановилось, также как и моё. Но ей эта остановка причинила боль, вызвала замыкание душевных сил. Я не мог справиться с утекающим сквозь меня потоком минут. Она же – не могла покинуть единственную минуту, в которой жила. Что случилось с этим человеком? Сколько лет, и с какого поезда она дожидалась его на воображаемом вокзале? Я догадывался, что все годы, которые она прожила, для неё равны одной минуте. Все остальное стало Ничем. Всё время было Ничем. Кроме единственной минуты. Семнадцать тридцать.
Переулок вел меня извилистым путем, дорога постоянно распадалась на узкие тропинки, выбирая одну из них, я сновал между старыми, почти нежилыми домами, многие из которых являли собой обуглившиеся останки пожара. Лишь изредка я видел окна, в которых был зажжен свет, то и дело лаяли собаки, остерегаясь моих шагов. Я вообразил себя затерянным странником, блуждающим впотьмах по лабиринтам времени в поисках выхода. В конце переулка я нашёл лишь тупик, и мне пришлось повернуть обратно.
Навстречу мне снова шла та самая старушка. Она шла медленно, неуверенно, абстрактно – как человек, который не знает, куда идет, но стоять не в силах. Поравнявшись со мной, она посмотрела мне в лицо своими блестящими глазами, вероятно уже забыв о нашей недавней встрече под фонарем. Мне стало жутко от этого взгляда, словно из его глубин сама смерть смотрела на меня, но на меня смотрела вовсе не смерть, даже наоборот – воплощенная во взгляде идея, фанатизм слепо верующего, уверенность в незыблемости секунды.
– Сколько времени? – Спросила она.
– Семнадцать тридцать. – Ответил я и, не останавливаясь, прошёл мимо неё, глядя под ноги.
Неуверенно озираясь по сторонам, я вскоре покинул переулок и зашел в первое попавшееся кафе, чтобы на время утонуть в громкой музыке, чужих разговорах и кружке горячего чая.
Страница 79
Хватит
Ещё одна чужая жизнь смутно легла на мои плечи. Я очень устал. Мои воспоминания были морем, которое медленно утекало прочь. Под тяжестью воды я не мог дышать, и я сбежал от прошлого, чтобы вынырнуть на поверхность и поймать ртом глоток воздуха. И вот я вынырнул, и сделал безуспешный, жадный вдох, оказавшись в безвоздушном пространстве. Море отхлынуло, я стоял на его обнаженном дне и гладил руками тяжелые камни, и смотрел на небо, которое было пустым, как вся моя жизнь.
Море, вернись. Однажды в летней беседке, полной ажурного света, проникающего сквозь ветви деревьев, я говорил с мужчиной. На нём были домашние тапки, кожа была похожа на измятый лист бумаги, а в правой руке была бутылка водки. Неопрятные пепельные волосы неровными прядями спадали на лоб. У меня в руках была книга, которую я только что купил, и ветер шелестел нетронутыми ещё страницами, как зелёными листьями. Внутри у нас была совсем иная погода.
– Уже давно я не вижу во всем этом смысла, – говорил мужчина и пил большими глотками прямо из бутылки.
Я хотел вернуть ему желание жить, но не мог. Слишком мало этого желания тогда было во мне самом. Оно жило внутри только инстинктом самосохранения, но никаким смыслом не наполнялось. Я никогда не мечтал о смерти. Но и о жизни я тоже не мечтал. Всё это происходило со мной помимо моей воли. Моя воля выразилась лишь в бегстве, – слепом порыве унестись прочь.
Чем я мог ему помочь? Я только слушал его, глядел на его водянистые, бесцветно голубые глаза, хмурые брови, глубокие морщины вокруг поджатых, старческих губ. Он говорил, что все молчащие со временем становятся немыми, и я думал, и я пугался своей собственной немоты.
– Мой отец пропал без вести на войне. Я помню только один эпизод, – когда он выходит из дома, хочет обнять меня, но я убегаю и прячусь за широкой дверью. Мне было страшно его терять – но я потерял, и он ушел, так и не попрощавшись со мной. Больше я его никогда не видел.
Я не знал, что ответить, слова не сопрягались друг с другом, зыбучими песками утекали мысли. Вскоре я ушел, сказав, что опаздываю, хотя никуда не торопился. Он оставил мне свой номер телефона, написав его моей ручкой на пачке из-под сигарет. Я взял его, но заранее знал, что не позвоню. Тридцать восемь, десять, шестьдесят семь, – прочитал я и выбросил пачку в мусорный бак за углом. Но эти шесть цифр странным образом остались в памяти.
Теперь на улице осень, и с неба не упало ни капли дождя, и птицы кричали пронзительно и тонко, и во всех домах зажигались окна, как будто назло всем войнам мира, своим светом утверждая жизнь.
Я был не прав. Из моей жизни уходили люди, а я спокойно смотрел на их исчезновение, словно никогда их не знал. Ушёл Тимур, Алла молчала, Анна покоилась на дне воспоминаний, родители жили в разных городах, которые я всё это время объезжал стороной, я забывал первых встречных, словно они были вовсе не людьми, а только картонными декорациями, умело расставленными на моём пути невидимым режиссером. Я молчал им вслед, словно никогда их не знал. Все они покидали меня, я уезжал от них прочь на скорых поездах. Мы всегда шли в разные стороны, а я не замечал и думал, что нам всегда по пути, что они всегда будут в моей жизни, подобно бронзовым статуям и остановившимся часам.
Эти люди оставили во мне неизгладимый след своего присутствия. Простым пожатием руки, немым присутствием, звуком голоса, касанием плеч они заставляли меня воскреснуть для жизни, я грелся у огня их слов, они умели заставить меня говорить, когда я не мог извлечь из глубин себя ни звука. Да, они умели разбудить меня, извлечь из губительной глубины мысли, они верили в меня больше, чем я сам, – даже если не всегда хорошо понимали, в кого они верят. Но теперь они уходят, одним широким шагом переступая горизонт, а я только молча протягиваю руки им вслед.
Внезапно, как откровение о жизни, я ощутил боль, но на этот раз меня ранили не секунды. Время только неслось вперед, как подводные течения, не оставляющие следов на поверхности воды. Сознание собственных ошибок взрывалось внутри запоздалой, мощной гранатой.
Тридцать восемь, десять, шестьдесят семь. Номер, по которому я никогда не позвоню. Довольно. Я набрал знакомые цифры и услышал только длинные гудки. Я произнес про себя эти шесть цифр, мысленно проверяя, не ошибся ли, и вновь набрал знакомые цифры, но услышал только длинные гудки. И зашумело время, с рокотом прокатилось по миру, и безжалостные секунды толкнули меня в спину, заставляя смотреть в лицо всему, что произойдет позже.
Что мне предстоит утратить ещё?
Скольких живых людей я безвозвратно потерял?
Сколько их умерло на моих глазах? Сколько – ещё умрет?
Сколько смертей я придумал, спасаясь от настоящего?
Я был в городах, где не умирают от голода истерзанные жизнью дети, где не летают над головами снаряды, где не бушуют цунами, наводнения не смывают улицы, где не извергаются вулканы и прохожие не погибают в перестрелках. В этих спокойных городах просто живут люди, у которых есть память – и время, чтобы помнить. Этого достаточно, чтобы быть счастливым или быть несчастным.
Но кто рассказывает о счастье? Разве хотелось кому-нибудь сбросить с себя груз самых лучших дней своей жизни? О счастье чаще всего молчат, а если говорят, то не более минуты. Почему счастье можно уместить в одну минуту, а об отчаянии можно рассказывать часами? Мне никогда не рассказывали о счастье, я забыл, что это такое, но всегда есть шанс вспомнить забытое.
Я устал убегать – бегство утратило смысл – я жил только памятью о прошлом, которое незаметно, но неизбежно утрачивал. День за днем… Но жизнь не менялась. Я только острее ощутил отчужденность от всего мира, от каждого человека, вихрь времени уносил меня всё дальше, как ураган уносит в неизвестность вырванное с корнями дерево. И только часы в моем кармане невозмутимо отрицали время.
К моим воспоминаниям присоединились открытые раны чужих жизней. Жизней, которые я мысленно проживал, чтобы их обладатели могли сделать шаг вперед. Я был примерным слушателем и запоминал каждую деталь, хранил чужое прошлое в себе, как мужчина в шумном городе хранит у себя в комнате оставленные книги.
Что тяжелее?
Сколько книг я прочитал за свою жизнь? Сколько будет километров, если вытянуть всё прочитанное в одну строку? Сколько книг получится, если записать на бумаге все чужие жизни, о которых я узнал? Насколько они будут тяжелее или легче того, что я носил в себе?
Не нужно ничего записывать. Всё написанное должно быть сожжено, книги только уносят прочь от реального, как ветер, они заставляют проживать не свою жизнь. Всё написанное должно быть сожжено, так же как воспоминания должны быть достоянием личности, зачем мои попутчики были со мной откровенны? Что за малодушная склонность к откровенности с первым встречным? Ведь для каждого я был первым встречным.
И я – я искал в них спасения!? Чужие воспоминания не спасли меня от моих собственных, они дали мне лишь страх утратить себя между незримыми страницами жизней, которые были прожиты не мной.
Страница 80
То, что должно было случиться
Я знал, что рано или поздно это должно было случиться, – так сменяют друг друга день и ночь, времена года, лунные фазы – невыносимая цикличность бытия. Всё повторяется, даже земля ходит кругами, каждое поколение замыкает новую окружность.
Круг жизни вновь сомкнулся вокруг меня: я должен был оставить свои скитания, должен был вернуться в точку отсчета своего исчезновения и прожить свою жизнь заново, не отворачиваясь от неё и не обращаясь в бегство. Иметь смелость сделать это.
Да, я решил вернуться. Это решение приносило столько же радости, сколько некогда приносило решение сбежать, – возобновляющаяся энергия круга. Это решение оказалось столь естественным и простым выходом, но на самом деле только новым побегом – из жизни беглеца. Абсурд.
Приняв абсурд ещё раз, я решил поставить точку в своем путешествии, посетив ещё один город. Последний город. Сколько безвозвратности в этом слове – последний, – которое влечет за собой нечто новое – или ничто. Но я не хотел думать о безвозвратности.
Мне хотелось прочувствовать близость возвращения. Что именно я буду ощущать, когда вернусь? Будет ли это волнение? Страх? Счастье? Радость? Легкость? Смятение? Разочарование? Или я вовсе ничего не почувствую?
Последний город был сер и прост. Низкие дома, пробоины в сером асфальте, желтеющие на обочинах кусты. Город был совершенно обыкновенным. Но мне было уютно, изломанная перспектива разновеликих домов казалась мне идеальной пропорцией. Или гармония впервые появилась во мне? Впрочем, да. Мои глаза смотрят внутрь, – всё, что я вижу снаружи, только продолжение внутреннего мира. По улицам города ходили дружелюбные, спокойные люди. Я не мог обращать на них внимание, все мысли мои были уже там, куда звали меня воспоминания. Куда звала память сердца.
Я говорил только с одним человеком, у которого мне пришлось спросить время, чтобы успеть на пригородную электричку. Он сидел на лавке и читал газету, в которой не было цветных фотографий. Кроме него в парке никого не было.
– Извините, вы не подскажете время?
Мужчина не реагировал. Я повторил свой вопрос. Но он вновь ничего не ответил. Я подошел к нему ближе. Он поднял голову и взглядом спросил, что мне нужно. После он дотронулся рукой до своих ушей и покачал головой. Глухой. Я дотронулся указательным пальцем до внешней стороны запястья. Он приподнял край рукава на левой руке, и я увидел, что на нём нет часов. Я улыбнулся и, кивнув, пошел дальше, радуясь так, словно ни один житель этого уютного города не вел счета времени.
Ночью я не мог заснуть и до рассвета ворочался на кровати, которая казалась мне недостаточно удобной и широкой. Я думал о доме, из окон которого виднелись крыши моего города. Моего города. Я почувствовал гордость – за то, что такой город у меня есть. Не потерял ли я ключи от квартиры, – я проверил внутренний карман рюкзака, – нет, на месте.
Едва первые лучи перешагнули черту горизонта, я вышел на улицу. Влажно пахло осенними листьями, хотя они ещё только начинали слетать с ветвей. Я шел, не разбирая дороги в хаосе шагов, я давно сбился с выбранной тропинки, ещё не испытанное ранее предчувствие близкого счастья наполняло меня. Счастье казалось таким простым, казалось, оно будет стоить мне только нескольких уверенных шагов: стоит лишь решиться на них, и я увижу впереди причудливый орнамент крыш родного города. Но то, что я увидел, на несколько мгновений заслонило собой всё остальное. Ветви деревьев распахнулись передо мной с тихим шепотом листьев и открыли для моих глаз то, что я мечтал увидеть за каждым поворотом своей жизни.
Я прошел сквозь узкую кайму дружелюбной рощи, которая не хлестала по лицу прутьями, а только шелестела, напевала, шептала. Слепящие, но не дающие тепла, лучи восходящего солнца, разлились по моему лицу, когда я миновал деревья. Перед моими глазами воплотился сон Аллы, ставший моей мечтой.
В солнечную даль тянулись чёрные колючие стебли, увенчанные пушистыми сиреневыми цветами. Легкий ветер подул мне в лицо со стороны рассвета, прозрачные потоки света мягко скользили по поверхности поля, падая на каждый цветок матовыми бликами. Я прислонился к теплому шероховатому стволу сосны и созерцал, беззвучно смеясь от внезапного восторга. В этот момент мне показалось, что я никогда в своей жизни не видел ничего прекраснее. Что-то встрепенулось во мне, я почувствовал, что ожил, жизнь струилась внутри меня, пронизывала насквозь, устремившись по венам, к сердцу.
По левой руке пробежал муравей, скользнув в ложбинку между пальцами. Чертополоховое поле раскинулось передо мной столь неожиданно, словно сон метко посягнул на реальность, решив внезапно завладеть её просторами. Но я знал, что это должно было случиться. В глубине себя я знал. Я не мог не найти это место, как не мог не встретить Аллу, не мог не уехать и не мог не вернуться обратно. Я не мог не сказать Алле, что меня зовут Альберт, я не мог не обмануть Анну, я не мог не поцеловать между пальцев девушку под дождем. Я не мог не измениться. Все мои случайности сомкнулись в судьбу и привели меня в поле из Аллиных снов. Да, на несколько секунд я вспомнил, что такое счастье.
Но как мог я войти в поле один? Я представил себе Аллу. Её светлое лицо и зеленые глаза, в которых сейчас отразился бы рассвет, как в маленькой вселенной. Блики пробегали бы по её волосам, волосы колебались бы на ветру, чуть заметно, нежно, ласково. Я бы держал её мягкую руку в своей потеплевшей руке, ни слова не прозвучало бы в этом утреннем безмолвии, которое нарушал только шелест листьев и тихие, осторожные голоса птиц. Мы бы вошли вместе вглубь чертополоховых дебрей, не обращая внимания на колючки и не задумываясь о том, что ждет нас впереди, когда мы окажемся на противоположной стороне нашего общего сна, заросшего чертополохом и залитого солнцем. Мы бы слушали жужжанье пчел и шмелей. Мы бы придумали новые сны.
Но рядом со мной никого не было, даже тень моя затерялась где-то в траве. Аллины мечты сбывались на моих глазах, но я был один, совсем один, что мне оставалось делать? Я повернулся спиной к рассвету и быстрым шагом направился к дому, чтобы собрать чемодан и уехать прочь, ибо мне нечего было больше здесь искать. Мне нужно было вновь найти себя в своём прошлом. Я был переполнен прошлым, и потому не мог позволить ему безвозвратно пропасть, я был переполнен решимостью всё вернуть.
Я был уверен, как никогда. Впервые за много дней я твёрдо знал, что делать.
Страница 81
Снова она
Я шел к вокзалу легкой, уверенной походкой победителя, – с пустым рюкзаком, из которого выбросил все вещи, кроме кошелька, документов и ключей. Люди вокруг казались мне счастливыми, я сладко предвкушал возвращение.
Вдруг я увидел знакомые черты лица, так не похожего на другие лица. На этом лице улыбались тёмно-зелёные глаза с серыми прожилками, совсем как у Аллы, ресницы казались особенно черными на фоне чересчур свеьлой кожи, небольшой нос, огненные волосы, торчащие в разные стороны.
– Августа? – произнес я с вопросительной неуверенностью, ещё не успев до конца оценить вероятность подобного совпадения.
– Я тебя помню! – улыбаясь, ответила Августа. Она оглядела меня с ног до головы демонстративно оценивающим взглядом, – Да ты совсем не изменился. Где успел пальто разорвать?
Я механически ощупал пальцами небольшую дыру на правом боку. Она разговаривала со мной, будто со старым знакомым. Впрочем, так и было.
– Как же так! Мы снова встретились. – Растерянно произносил я, всё ещё раздумывая над вероятностями.
Она рассмеялась.
– Да посмотри на меня!
Я посмотрел и тоже улыбнулся. Внутри потеплело. Мне хотелось рассказать ей о своей радости. Но я не знал, как начать. Она снова начала говорить.
– Это мой родной город, я здесь живу.
– Но ты вышла на другой станции в том году.
– Я ездила к родственникам. Разве я не говорила?
– Нет. У тебя в городе есть чертополоховое поле.
– Я знаю. Скоро он отцветет.
– Но сейчас там волшебно.
– Это похоже на тебя. – Заметила она, словно знала меня очень давно, – Было бы странно, если бы это одинокое и злое растение не вызвало у тебя симпатии. До него нельзя дотронуться, не оцарапав пальцев.
Я не нашел ответа.
– Знаешь, я решил вернуться.
– Неужели? – она вновь оглядела меня с ног до головы. – Хочешь, я провожу тебя до вокзала?
– Пойдем, до поезда ещё час.
Улицы блистали солнечной перспективой. Теплые тени ложились на дорогу. Августа взяла меня под руку. Я чувствовал легкость.
– Я долго злился на тебя из-за часов. Кто тебя просил?
– Перестань, я хотела тебе помочь. Ты что, вытащил батарейку?
– Ну, разумеется. Но она при мне. Хочешь, верну?
– Нет. Скажи всё-таки, ты правда готов вернуться? – меня чуть испугали её внимательные глаза.
– Что значит готов? Я хочу вернуться. Во мне многое изменилось.
– Зачем ты возвращаешься?
– Вернуть себе свою жизнь.
– Ты не изменился. Думаешь, она тебя там дожидается, эта «твоя жизнь»? – она улыбалась, но улыбка была лишь прикрытием для серьезного тона.
– Откуда тебе знать, изменился я или нет?
– Если бы ты изменился, говорил бы разумней. Нужно быть готовым, что всё стало другим. Что ты вернешься не к прежней жизни, а только в начало координат. Ты думаешь, что за этот год стал мыслить более здраво? Тебе просто надоело жить без дела, без дома.
– Я думаю не так. Быть может, я действительно устал от бездомной и безлюдной жизни. Но я чувствую, что моё место там.
– Логично. Там все твои воспоминания. Ты ценишь их теперь превыше всего.
– Там все мои люди.
– Что ж, я надеюсь, они ещё не забыли, кто ты такой.
Она беспокойно глянула на меня, испугавшись, что задела. Я удивленно посмотрел на неё. Мы расхохотались.
Мы шли мимо постриженных тополей, по аллее, которая вела к привокзальной площади. Ни одного листа не упало под ноги. Ветви убаюкало солнечное безветрие.
– Знаешь, почему я заговорила с тобой в поезде?
– Со мной все заговаривают.
– Нет, Альберт, нет. Ты угадал моё имя.
– Вера?
– Как ты догадался?
– Не знаю. Зачем же ты представилась Августой?
– Мне казалось, что такое точное совпадение к чему-то обязывает. Решила избавить себя от обязательств.
– По-моему, ты избавила от обязательств меня.
Она ничего не ответила. Взглянула на часы.
– Пора на вокзал.
На прощание я пожал ей руку. Её тонкая кисть с длинными белыми пальцами была холоднее моей.
– Удачи тебе.
Поезд тронулся. Я глядел из окна на её растрепанные рыжие волосы, угловатые плечи и вывернутый наизнанку капюшон пальто. «Вера» – произнес я беззвучно, одними губами, и прижал ладонь к прохладному стеклу. Я так ничего и не узнал о ней. Она замахала рукой. Поезд набирал скорость.
Страница 82
Песчаный берег мёртвого моря
Миновал почти год с тех пор, как я выбросил все часы с балкона. Я возвращался в свой город, где снова была осень, как будто она никогда не заканчивалась. Даже погода, казалось, осталась той же. Небо заволокли потяжелевшие серые тучи, обещающие дождь в короткой перспективе времени. Всё затихло в настороженном безветрии, которое словно прислушивалось к себе, терпеливо выжидая момента, чтобы хлынуть на землю ливнем и ураганом.
Я вернулся. Я понял, что мне не остановить время и купил на чужом вокзале свой последний обратный билет. Он ничем не отличался от первого. Я мог бы сбежать от секунд и минут, я мог бы избегать настойчивого шелеста отрывных календарей и хитрых стрелок часов на чужих запястьях, я долго мог бы их не замечать, но тем страшнее было бы заметить все незамеченное время позже. Я захотел вернуться, захотел вернуть дом своим продрогшим мыслям, которые год назад увёз с собой. Год назад я отделил себя от собственной жизни, а теперь хотел соединить нас вновь. Я хотел вернуть в свою жизнь людей, от которых сбежал. Я хотел вернуть в свою жизнь себя.
Последний день в поезде показался мне вечностью. Я чувствовал нетерпение неразумного человека, который хочет получить в одну секунду назад все, что растерял по крупицам за много, слишком много дней. Я не мог сидеть спокойно и не мог думать ни о чем, кроме возвращения. Каждая секунда вмещала в себя вечность. Я постоянно выглядывал в окно в нетерпеливых поисках знакомого пейзажа, который я всё же боялся увидеть, несмотря на то, что больше всего этого хотел. Изменился ли мой город? Я трепетал от мысли, что всё в нём могло выглядеть не так, как прежде. Мне вспомнился мой трепет при мысли, что изменилась Алла. Увижу ли я фонтан на привокзальной площади? Увижу ли дерево в своём дворе? Увижу ли по дороге домой синий надземный переход? Увижу ли я на вокзале хотя бы одно, пусть случайно, но знакомое лицо? Что меня ждет там? И, намного важнее, кто меня ждет?
Я решил вздремнуть, и мне это удалось, уже через полчаса я сбежал от своих вопросов в беспокойные сны. Мне снился огромный циферблат часов, точь-в-точь таких, какие я когда-то носил. Он был тускло чёрным, словно с налетом бледного пепла, словно остывшие угли. Мы с Аллой шагали по кругу, стараясь догнать стрелки часов, но как только мы ускоряли шаг, стрелки начинали бежать быстрее. Числа убегали у нас из-под ног, улетали, как некрасивые серебристые птицы, отлитые из металла. Над головой у нас было прозрачное толстое стекло, с которого серыми хлопьями падала пыль. Сквозь стекло ничего не было видно. Мы не могли остановить свой бег, потому что по сценарию сна мы должны были догнать стрелки, а не они должны были догнать нас. Все кружилось и летело перед глазами, мне было бы безумно страшно, не будь со мной Аллы, которая, не сказав ни слова, схватила меня за руку и увлекла вперед по траектории летящих цифр. Во сне у меня закружилась голова, я почувствовал, что задыхаюсь и испуганно проснулся, больно ударившись головой о потолок над верхней полкой. Голова действительно кружилась. Теперь я хотел сбежать от своих снов.
Я проснулся, и всё закончилось. Исчезли наши теплые руки, исчезли стрелки часов, исчезла Алла. Иллюзии таяли, как сахар в горячем чае из граненого стакана, который я заварил, чтобы согреться. Я помешивал сахар ложкой, и он таял. Иллюзии таяли сами.
Зачем обманывать себя? Никто не нуждался во мне. Никто не беспокоился о том, где я и что со мной происходит, даже мне самому это было безразлично. Зачем я ходил по этим улицам, садился в эти поезда и куда-то ехал, если я не нужен даже себе. Может быть, я сам придумал всех, кого считал близкими, и они только плод моего воображения. Они меня близким не считали, они вовсе не замечали моего отсутствия, моего присутствия, делали вид, что не слышали моих слов и отвечали беззвучием плотно сжатых губ, которое я называл молчанием понимающих друг друга. Опять я об Алле.
В одном купе со мной ехали две женщины, полные, с громкими голосами. Их резвые бесцеремонные дети бегали вокруг, смеялись и плакали, кидали друг в друга игрушки, но меня ничто не могло отвлечь. До слуха доносились обрывки разговоров, которые мгновенно вплетались в мои мысли и тут же терялись среди них.
– Кто будет тебя встречать?
– Ещё не знаю. Сестра хотела приехать с мужем, но их могут не отпустить с работы. Тогда придется вызывать такси.
Меня никто не встретит. Целый год меня не было в городе, но я знал, что всё это время никто не замечал моего отсутствия. Я вернусь, но ничьи глаза не улыбнутся мне навстречу и ничьи руки не обовьются вокруг моей шеи, когда я выйду из вагона. Я уезжал, никем не замеченный и таким же незамеченным вернусь обратно. Придется разыграть перед собой героя-неудачника, всеми оставленного ради чего-то лучшего. Город забыл меня, дождевой водой смыл следы моих ног с асфальта, чужими руками были стерты мои отпечатки пальцев со всех звонков, поручней и перил. Все забыли, как звучит моё имя, произнесенное вслух. Никто не произносил моего имени. Не потому, что оно было священным, нет, оно было просто забытым, начисто выбеленным из памяти.
– Как зовут твоего друга? Я слышала, у него какое-то экзотическое имя.
– Ни за что не угадаешь.
– Говори, не угадаю!
– А ты попробуй.
Дети знали имя и покатывались со смеху, шепча что-то друг другу на ухо.
Никто не знал моего настоящего имени. Никто не знал, что значит думать обо мне. Мне казалось, что с тех самых пор, как меня не стало на городской карте, меня не стало в мыслях всех, кого я знал. Я был погребен в чужих городах, среди чужих глаз и незнакомых голосов, в шуме которых терялся мой собственный голос, никем не узнанный. Я был погребен в чужих головах вместе с прахом воспоминаний обо всем прошедшем и хранился там, как ненужный хлам, который только и ждет того, чтобы оказаться выброшенным окончательно. Меня никто не будет ждать на вокзале, никто, кроме воспоминаний не раскроет для меня объятий. Никто, кроме воспоминаний о том, как когда-то меня здесь ждали, когда-то меня всем сердцем любили, когда-то я был для кого-то самым близким. Тогда мне казалось, что любить и ждать можно вечно, тогда мне казалось, что я заслуживаю того, чтобы меня ждали. Когда это было? Реальность снова била в глаза. Ни в чьей жизни я не занимал важного места, хотя в этом нет ничьей вины, кроме моей собственной.
– Бывает, что нужно встретить человека просто потому, что знаешь, что он ждет.
– Не люблю так. Это же в некотором роде лицемерие. По-моему, лучше сразу соврать, что не можешь, чтобы не изображать радость.
– Да, но…
Я сам скрыл свои мысли под скорлупой ничего не значащих слов, я скрыл всего себя от людей, я даже имя своё от них спрятал, никто не узнал меня до конца, хуже того, никто не узнал меня даже с начала. Меня знал лишь Тимур, но его больше нет. Меня знала Алла, но возможно, что это мне только казалось.
Я порвал свою связь с единственным другом, и уходя, он знал, что меня рядом нет. Я отделил себя от своей семьи, чтобы не придумывать смерть мамы. Я ушёл из жизни Анны, потому что не хотел приобрести привычку к непониманию, которую уже приобрел. Я придумал смерть Аллы, потому что боялся, что между нами умерла близость. Всем остальным людям я не придавал значения, я только хранил в себе их истории, как прочитанные книги, которые не стоит перечитывать вновь. Что делать мне теперь, когда я приеду, куда прятать глаза, чтобы оставить себе возможность думать, будто меня ждали, а я не заметил? По инерции прожитого года я искал себе лазеек для нового бегства от правды. От настоящей жизни, которую я хотел спрятать от себя самого, которую я проживал лишь в своём воображении.
– Наконец-то, почти приехали! – С нескрываемой радостью в голосе произнесла девушка в желтом платке, в тот момент, когда я случайно поднял на неё глаза.