Красный свет Кантор Максим
И тут Гачев ощутил недоброе присутствие Тамары Ефимовны Придворовой: новеллист приблизилась и крупным телом своим заслонила от Гачева московское солнце. Тамара Ефимовна Придворова физически нисколько не напоминала Шарлотту Корде, но, вероятно, «друг народа» Марат ощутил нечто подобное, когда белокурая головка заглянула в его ванную комнату.
– Не припомню совместного выхода в ресторан, – сказала Татьяна Ефимовна.
– И я не могу вспомнить, – сказал Бимбом. – Вы ничего не путаете?
7
Наручники, сдавленные запястья; ладонь, упертая в затылок, когда конвоир нагибает твою голову, вдавливая в «воронок»; тряская машина – и вот Семена Семеновича доставили к следователю. По дороге Панчиков успел подумать, что можно было предложить Ракитову и четыреста тысяч. Зря не предложил.
Прошли кафельным коридором, полицейский по имени Гав толкал Панчикова в спину без всякой нужды.
– Что вы меня толкаете?
– Иди давай, убийца.
– Почему, почему? – и сжалось сердце в предчувствии. Но не могут же они, права не имеют.
Адвокат Чичерин был уже на месте, пил чай. Казенная кружка, два рафинадных кубика на блюдце. Облик адвоката изменился – исчез цветной пиджак, не было шейного фуляра. Строгий серый костюм от Ermengilio Zegna, роговые очки Prada и сосредоточенный взгляд. Адвокат Чичерин критически оглядел одежду Семена Семеновича, поднял бровь, созерцая оранжевые пальмы и мартышек на рубашке задержанного.
– Как провели ночь? – спросил адвокат равнодушно. Отлично понимал, как Панчиков провел ночь.
Семен Семенович хотел сказать, что все ужасно, что вместо чая дают некипяченую воду, что из окна дует, что соседи агрессивны. Но промолчал.
– Можете сесть, обвиняемый, – следователь ему сказал.
– Протестую, – сказал адвокат Чичерин. – Перед вами не обвиняемый, но задержанный. Обвинение моему подзащитному еще не предъявлено.
– Вот обвинительный акт, – и следователь Щербатов похлопал ладонью по черной папке. – Вы обвиняетесь в убийстве, Панчиков.
Гроза началась на улице, и гром ударил внезапно – так показалось Панчикову; лишь минуту спустя он понял, что уронил на пол шариковую ручку, которую взял со стола. «Обвиняетесь в убийстве» – так просто сказал следователь, так невыразительно.
– Вот чем обернулся спор о большевиках, – сказал адвокат и на следователя выразительно посмотрел: помнит ли серый человечек тот обед в посольстве, с которого все началось. – Вы позволите взглянуть на обвинительный акт?
– Будьте добры.
– Благодарю.
Чичерин открыл папку, достал листочки и принялся равнодушно (так показалось Панчикову) читать, постукивая пальцем по краю стола.
– Вы можете совместно ознакомиться, – сказал следователь Щербатов. – Следствие, гражданин Панчиков С. С., подозревает вас в предумышленном убийстве. Вы, Семен Семенович, подозреваетесь в том, что задушили брючным ремнем гражданина Мухаммеда Курбаева, проживающего, – и следователь назвал какой-то далекий московский адрес, то ли Фуняково, то ли Коровино, унылое место, где обычно и проживают бедные люди.
У Семена Семеновича в голове грохотало, слова он слышал не все, а только некоторые. Следователь шевелил губами, выговаривал адрес Мухаммеда, адреса Панчиков не разобрал, и только бухнуло в уши «корпус два, квартира шестьсот тринадцатая». Панчиков хотел сказать, что он протестует, нет, надо сказать так: «Заявляю протест!» – но однако он не сказал ничего – протест выходил нелепым: не мог же Семен протестовать против номера квартиры убитого. Следователь говорил еще, описывал, как именно Панчиков совершил убийство, как следствие вышло на его след, как нашли на ремне отпечатки пальцев Семена Семеновича, как показания свидетелей позволяют уверждать, что Семен Семенович отлучился из общей залы на десять минут… И ничего этого опровергнуть Панчиков не мог. После каждой фразы он хотел сказать «Протестую!» – но не говорил – ведь если нашли отпечатки пальцев, то отпечатки действительно есть, а если свидетели написали показания, то показания имеются. Панчиков молчал и смотрел прямо перед собой, причем глаза его вдруг стали мокрыми. Почему это со мной сделали? За что?
– Досадное недоразумение, – сказал Чичерин следователю, когда тот закончил говорить, а адвокат закончил чтение. – Вы, надеюсь, понимаете, кто мой подзащитный. Господин Панчиков – не человек с улицы… Мы не в Советском Союзе, мы в правовом государстве, и права свои господин Панчиков знает. Так?
– Так, – сказал Семен Семенович. Ему показалось, что от него ждут подтверждения, и он подтвердил. И в самом деле, вчера он был уверен, что знает все свои права: право на свободу слова, свободу собрания… на что там еще права имеются? Но права уйти из камеры у него не было. Или есть такое право, он просто не знает о всех своих правах? И Семен Семенович повернул больной взгляд к Чичерину.
– Права гражданина Панчикова прописаны в Уголовном кодексе, – сказал следователь.
– Поговорим о процедурном вопросе. – сказал Чичерин, – Мы, разумеется, обратимся в суд с просьбой принять залог, чтобы освободить подозреваемого из-под стражи на время следствия.
– Это не найдет понимания суда, – заметил следователь. – Подозреваемый обладает зарубежным гражданством и может покинуть страну.
– Семен Семенович даст подписку о невыезде. Вы не возражаете?
– Возражаю.
– Хотел бы переговорить с подзащитным с глазу на глаз, – сказал Чичерин. – Куда мы можем пройти?
– Здесь следственное управление. Места для бесед с адвокатом не предусмотрено… Оставить вас одних не могу. Решеток на окнах нет, первый этаж.
– Наденьте на меня наручники, – сказал Панчиков с тоской.
– Сделаем так, – Щербатов почти дружески улыбнулся, – я перейду в дальний угол – оттуда ничего не слышно.
– Выбирать не приходится. – Чичерин поджал губы.
И они остались одни, точнее сказать, почти одни – спиной к ним сидел следователь, читал газету.
– Видите! – Семен Семенович кричал шепотом, оттого крик вышел страшнее. – Понимаете?
– Понимаю. Это дело Бейлиса.
– Именно! Именно дело Бейлиса! – Семен Семенович Панчиков схватился за голову и стал раскачиваться на стуле. Как же он раньше не понял этой чудовищной аналогии! – Дело Бейлиса… дело Бейлиса… А почему именно Бейлиса?
– На Сакко и Ванцетти вы не похожи, Семен Семенович. Вы либерал, а не пролетарий.
– Да! Так! Дело Бейлиса! Они хотят выставить всех либералов – убийцами… Шито белыми нитками… убийство рабочего…
– Ритуальное убийство, – поправил адвокат Чичерин с мрачной радостью. – Совершено ритуальное убийство: еврей убивает мусульманина… тонко спланировано… придумано недурно.
– Ритуальное убийство? – Панчиков не ожидал такого поворота. – А ритуальное почему?
– День какой был, вы не заметили, а, Семен Семенович? День иудейской мести, праздник Пурим, освобождение народа Израилева от власти Аммана. В синагогу ходите? – и адвокат подмигнул Семену Семеновичу Панчикову своим круглым жарким глазом. – А что было потом с Амманом? Повесили его – а вместе с ним удавили и всех его мусульманских родственников… Удавили, понимаете?
– О чем вы?
– Аммана удавили… точь-в-точь как Мухаммеда… понимаете?
– При чем тут это! И вообще я не еврей…
– Семен Семенович! Ну уж мне-то можно!
– Ну хорошо, я еврей, но уверяю вас, это к делу не относится!
– Еврей, миллионер, американец, либерал – убивает мусульманина, бедняка, российского гражданина. Уверяю вас, здесь всякая деталь важна. Позвольте мне задать формальный вопрос – просто так уж положено. Семен Семенович, а вы на самом деле татарина не убивали? Уверены?
– Вы с ума сошли!
– Спасибо, вы меня успокоили. Дело в том, что я беседовал с вашей супругой, она мне дала понять…
– Что такое?
– Не обижайтесь, Семен Семенович, мне надо выстраивать линию защиты. Ваша супруга заявила, что вы сторонник жесткой шоковой терапии в отношении развивающихся стран. Вы, в частности, сказали за ужином…
– Я не имел в виду… – И жена тоже – вот так, в спину, о, какая боль! – Не убивал я! Мусульман люблю!
– Неужели любите, Семен Семенович? А за что? В ближневосточном конфликте вы на стороне арабов или евреев, Семен Семенович?
– То есть нет, не люблю… За что любить… – Панчиков с ужасом сообразил, что Чичерин может отказаться вести его дело. – Я против мусульманства как такового… но в частностях… – Он запутался, смолк, закрыл лицо руками.
– Не волнуйтесь так. Мы вас в любом случае вытащим.
– То есть как – в любом?
– Признания делать, значит, не станете? Категорически? Это я обязан спросить, просто на всякий случай. – Адвокат перелистывал дело, шевелил губами, что-то считал. – Я бы сумел настоять на смягчающих обстоятельствах. Шесть лет максимум и с амнистией в хорошей перспективе. Допустим, через четыре года.
– Через четыре года? – Дальняя стена комнаты покрашена до половины в красный, кровавый цвет. Зачем они так стены красят? Чтобы кровь была незаметна? – Четыре года?
– Колонию подберем с санаторным режимом. Конечно, это потребует определенных расходов.
– Каких расходов? – непроизвольно спросил Семен Семенович. Он собирался возмутиться, но финансовое любопытство взяло верх.
– Думаю, реально вести речь о полутора миллионах, – сказал Чичерин. – Разумеется, я называю сумму совокупного гонорара, без текущих расходов на подарки. – Он выделил слово «подарки» интонацией.
– Полтора миллиона долларов?
– Это реальная цифра.
– Но это же… – не нашелся что сказать Семен Семенович Панчиков.
– Вы можете поискать другого адвоката. Рекомендую Семена Жицкого, Колю Басистова.
– Колбасистов? Кто это? Почему отказываетесь? – путаясь и запинаясь, сказал несчастный Семен Семенович.
– Я назвал представителей своей гильдии. Обращайтесь к ним, хотя расценки будут не ниже.
– Что вы! Я всецело… То есть хотел сказать, всей душой… Только и молюсь… Может быть, попробовать без признания. Тем более что я не убивал.
– Надеюсь, вы не пожалеете о решении. Долгий суд – как затянувшийся ремонт; получается дороже, чем покупка новой квартиры. Сталкивались с длительным ремонтом?
– Мы на Сардинии перестраивали… – «О чем я говорю, какая Сардиния?»…
– Полумеры всегда накладнее, чем решительные действия.
– Нельзя ли дать в газеты… – с надеждой спросил Панчиков. – Ведь я – жертва произвола. В рамках общей борьбы…
– Можно организовать интервью. Запишем ваше выступление на магнитофон, прокрутим запись на митинге. Пришлю журналиста – Варвара Гулыгина может сделать статью. Но судьи не любят, когда апеллируют к прессе. У судей возникает претензия, что вы кормите кого-то третьего.
– Кого же кормлю я, господи боже…
– Терпеливо объясняю, что этот вопрос необходимо решить.
– Как скажете. Доверяю всецело…
Чичерин с брезгливостью отметил подобострастную интонацию клиента.
– Сегодня передам вашей супруге номер своего счета. Определенную плату привык получать вперед.
– Разумеется, – сказал Семен Семенович покорно.
8
Александр Янович Халфин, автор трехтомника «Возможна ли Россия?», профессор Колумбийского университета, человек пожилой, явился на допрос к Чухонцеву точно по часам, и, войдя, незамедлительно предложил следователю сотрудничество.
– Спасибо вам, Александр Янович, – сказал Чухонцев. – Сотрудничество мы поощряем. А то, прямо скажу, замучились мы с вашим братом интеллигентом. Амбиции у всех – мама дорогая! Каждый человек – как это называется? – личность. Спасибо, хоть вы утешили.
– Я знаю, кто убил и зачем убил, – прошептал Александр Янович и подался вперед, приблизив сморщенное лицо свое к лицу следователя. – И я скажу вам обо всем.
Всякий человек, видя Халфина, думал, что ученый простужен: впечатление возникало оттого, что дробные черты Халфина напоминали смятый платок, в который только что сморкались. Чухонцев непроизвольно отодвинулся, подумав: не заразиться бы. Он спросил:
– Кто убил?
– Так сразу? – осведомился Халфин. – Вы даже не ведете протокола? Не спрашиваете, кто я?
– Имя, фамилия? – Чухонцев ненавидел писанину.
– Халфин Александр Янович. Ординарный профессор Колумбийского университета. Ординарный профессор – это означает «постоянный», утвержденный пожизненно профессор, а вовсе не «заурядный», – уточнил Халфин. – Надеюсь, вы понимаете разницу. А то некоторые думают…
– Что? – Следователь Чухонцев воззрился на Халфина в недоумении.
– Вы записывайте, молодой человек. Пишите разборчиво, не сокращайте. Итак, автор девятнадцати монографий… Пишите, пишите…
– Это к дело не относится…
– Как раз именно это к делу и относится! Пишите, я настаиваю! Автор девятнадцати монограгий, опубликовал более пятисот статей… Да-да, пятисот… Я бы вам советовал написать прописью, а то иногда ноль сотрется… Итак, пятисот статей… Записали? Принял участие в составлении семи сборников…
– Достаточно! – вскипел Чухонцев.
– Организовал четыре конференции по кремлинологии, культурологии и историософии…
– Прекратите! Кто убил? Немедленно говорите?
– Прежде всего скажу вам, зачем убили, – прошептал Халфин. – Цель преступления объясню. Его убили, чтобы меня опорочить. Так подстроили, словно это я Мухаммеда задушил.
– Вы?! – картинно изумился Чухонцев. – Пожилой человек? Кто же на вас подумает?
– Вы дадайте себе вопрос, молодой человек: зачем потребовалось меня опорочить?
– Зачем? – спросил Чухонцев, сам поражаясь своей сговорчивости. Халфин обладал своеобразной властью над людьми; собеседник заражался его логикой.
– Отвечаю. Оговорить хотели из зависти, из профессиональной ревности. Кому-то не давали покоя мои девятнадцать монографий.
– Причем здесь Мухаммед Курбаев?
– Молодой человек, завистник знал, где у меня больное место. Я любил Ирен, ныло сердце. Оскорбительно наблюдать… Однако для меня важнее созидательный труд – зажечь свечу хотел!
– Какую свечу? – спросил Чухонцев. – Не успеваю за вами, Александр Янович.
– Лучше зажечь свету, – сказал Халфин, – чем проклинать тьму. Вот девиз. Свечу свободы хотел зажечь.
– Свечу зажечь хотели, – сказал Чухонцев. – А убил татарина кто?
– Вы скоро поймете.
– Давайте по порядку, – попросил Чухонцев. – Скажите, с какой целью в галерею ходите. А потом про убийцу.
– Они спонсируют издание книги «Не пора ли ставить на России крест». Пришел обсудить.
– Галерист Базаров издает ваши труды?
– Назовем это так, – сказал Халфин тихо.
– На доходы от подпольного казино?
– Разве это важно?
– И все девятнадцать монографий на доходы от подпольного казино?! – поразился Чухонцев.
– На гранты Базарова издано семь моих книг.
– А остальные на какие шиши?
– Молодой человек!..
– Интересно получается! – сказал Чухонцев. – На выручку от нелегальной игры ваши книги печатают. Вам и гонорар платят. Вы в доле, получается, да?
– Я не для шуток пришел. Мне в карман положили вот это, – и Халфин достал из кармана тонкий шнурок. – Вот этим Мухаммеда задушили.
– А ремень как же?
– Ремнем душили уже мертвого, – сказал Халфин, – чтобы пустить вас по ложному следу.
– Запутался я, – сказал Чухонцев честно. – Мне и без ложного следа ничего не понятно. Кто шнурок подбросил?
– Убийца подбросил, – прошептал Халфин. – Убийца мне в карман этот шнурок сунул!
– Как зовут убийцу?
– Ройтман это, – совсем тихо прошептал Александр Янович, – мошенник Ройтман! Тихо – в карман – мне – шнурочек – сунул. Он и убил!
– Ройтман? Но его же в галерее не было! И зачем ему?
Александр Янович тихим настойчивым голосом поведал младшему следователю всю подноготную преступления. Оторопев, слушал Чухонцев повесть профессора Халфина. Многое становилось яснее. Как оказалось, Халфиным была открыта теория, согласно которой в мире существует только одна цивилизация – западная, а прочая история является как бы неудачной копией этой хорошей истории. В частности, русская история, согласно профессору Халфину, является неправильной версией истории западной, в этом и состоит русская проблема. Публицист Ройтман, по словам профессора Халфина, бессовестно воспользовался открытием и стал излагать теорию от собственного лица.
– Его теория есть вульгарная версия моей теории! – негодовал профессор.
– Так у вас у самого теория про вульгарную версию.
– Теория Ройтмана о неудачной версии западной истории есть неудачная версия моей теории о российской истории! Что тут неясно? Что?!
И Халфин еще раз, с примерами текстуальными, рассказал о хищениях.
– Значит, вы первый сказали, что в России истории не было?
– Наконец-то!
– А Ройтман украл идею?
– Поздравляю! – иронически сказал Халфин. – Вы поняли! Я девятнадцать книг про это написал!
– Никто до вас и не догадался? Уважаю!
– Видите! Даже вы, человек, так сказать, далекий.
– Получается, оба говорите одно и то же? – наивно спросил Чухонцев. – А что же в этом плохого? Убедили, значит, мужика.
Халфин пояснил следователю особенности интеллектуальной жизни столицы. Первенство не поощряют – кругом завистники. Вообразите, в «Русском альянсе» молодежь затыкает старому профессору рот! Ему, читавшему лекции в Колумбийском университете! Не для того он писал три тома сочинений, чтобы розовый пупс Бимбом обрывал его на полуслове. А Ройтман просто ревнует к славе.
– Мухаммеда задушил, чтобы на меня подумали!
И профессор изложил план Ройтмана. Поскольку, по теории Халфина, виновником отставания России в прогрессе являлось татарское иго, мотив преступления у профессора имелся. Для Александра Яновича убийство татарина могло быть жестом интеллектуального сопротивления историческому детерминизму. Убив Мухаммеда, Ройтман подводил следствие к мысли о Халфине. Оставалось подбросить профессору орудие убийства, что Ройтман проделал в Лондоне.
– Негодяй! Шнурок подсунул!
– Но как Ройтман умудрился убить Курбаева?
Халфин вздохнул. Непонятно это.
– Разрешите подарить вам… – Халфин извлек из портфеля трехтомник «Возможна ли Россия?» – Некоторые за одну ночь прочли – не могли оторваться.
– Не надо! – сказал Чухонцев.
– Нет уж, позвольте.
9
Фрумкина приняла следователя Чухонцева в редакции. Чухонцев поразился интенсивности трудового процесса.
– Миша, быстро к верстальщикам; Маша, немедленно звони министру энергетики – интервью на две тысячи знаков; Иван, где бильд-редактор? – и потом Чухонцеву: – Времени нет, все завтра. А, вы следователь. Садитесь вон там. Я сейчас, – и через десять минут: – Давайте коротко – что случилось? Вы с этой ерундой? Ах, вызов на допрос? Ах, игнорирую? Да, выбросила ваш вызов в мусорную корзину. Времени на глупости нет. Хотите меня арестовать? Сделайте одолжение. Света, бегом сюда! Быстро на первую полосу заголовок: арест главного редактора в офисе газеты. Подбросили наркотики, лжесвидетельство, шантаж власти. Сфотографируйте этого молодого человека. Как вас зовут? Чухонцев? Имя сообщите, пожалуйста. Погромче, будьте любезны. Как слышно? Записалось на магнитофон, девочки? Можно с вами попозировать? Отлично. Видите, как просто. Теперь можно ехать к вам в тюрьму.
– Но я не подбрасывал наркотики.
– Это уже догадка журналиста. Опровергайте, если можете.
От такого напора Чухонцев растерялся. Фрумкину он арестовывать не стал, задал несколько вопросов, получил темпераментный ответ.
– Дело элементарное, нужно быть полным идиотом, чтобы не раскрыть за восемь часов. Не нравится, что я говорю, – не слушайте. Всегда говорю то, что думаю. Не знаю, за что получаете зарплату. Убийство спланировано и осуществлено агентами спецслужб – теми же людьми, которые устранили правозащитников. Вы знаете, сколько гибнет журналистов? Кто стоит за этими заказами? Желаете, чтобы я назвала имя убийцы? Вы сами его имя знаете. Вы этого человека видите на экране телевизора каждый день. Вам правда не нравится? Что поделаешь, терпите. Этот человек сделал много зла России. Вы хотите со мной поспорить? Поверьте, спорить бесполезно.
– Но зачем? Зачем ему, – пальцем Чухонцев указал в потолок, – для чего ему устранять шофера Мухаммеда Курбаева?
Фрумкина засмеялась. Она глядела на оторопевшего следователя с искренним весельем.
– Вы ничего не поняли. Мухаммед был мозговым центром оппозиции. Мухаммед Курбаев – крупнейший либеральный мыслитель современности. Последователь Хайека, личный друг Жака Аттали и Ханны Арендт, знаток Хайдеггера.
– Что?!
– Они хотели обезглавить оппозицию. Мы готовим об этом материал.
10
Часто в спорах по поводу личности президента, нравственности премьер-министра и механизма власти, управлявшей Россией, возникали непреодолимые трудности.
Некоторые граждане настаивали на том, что демократия в России особенная – централизованная. Другие граждане уверяли, что всякая демократия соответствует тому демосу, который населяет страну, и двух одинаковых демократий в мире нет. А иные выражали сомнение в том, что термины «либерализм» и «демократия» имеют смысл в сочетании. Современный мир объявил венцом развития демократию и либерализм – но это же нонсенс.
– Согласитесь, – говорили иные граждане, – здесь кроется противоречие. Учение «либерализм» отрицает государство, а демократия есть государственное устройство. Либерализм – это свобода отдельных одаренных личностей, а демократия – ориентируется на мнение большинства граждан.
– Демократия оринтируется на лучших, которых выбирают в народе.
– Но даже представительская демократия имеет в виду мнение большинства, которое выбрало лучших представителей. А большинство не может исповедовать либерализм.
– Однако мир живет с этим противоречием весьма успешно!
– Привыкли к противоречиям власти! – кричали провокаторы. – Взять хоть национал-социализм. Тоже – противоречие. Социализм – учение о равенстве и интернационализме, а национализм – о неравенстве и превосходстве одной расы над другими.
– Зачем делать такое сравнение? Вы хотите сказать, что национал-социализм и либеральная демократия – это одно и то же?
И обида мешала длить важный спор.
Демократия – то есть форма общественного управления западным обществом – давно считалась образцом для всего мира, и западный порядок распространялся постепенно на весь подлунный мир; так некогда империя великого Александра присоединяла к себе новые земли, распространяя цивилизацию повсеместно.
В начале двадцать первого века слово «демократия» по привычке произносили страстно, так пылко, словно битвы с тиранами и сатрапами еще продолжались. Но искать противников демократии становилось все труднее и труднее. Куда ни кинь взгляд, всюду царила демократия – а низринутые тирании в прахе валялись у стоп ее. Даже в горных селениях и пустынях, даже и там утвердился данный метод управления людьми. Демократии, конечно, требовался соперник – какой-нибудь хоть самый завалящий душитель свободы; он был нужен хотя бы для того, чтобы энтузиазм избирателей не угас. Когда капитализм и рынок победили коллективное хозяйство в России – и Россия перестала годиться на роль врага, голливудские сценаристы обычно изобретали безумного маньяка-террориста, некоего обобщенного мусульманина-социалиста, бросающего вызов мировому благополучию. На экране выглядело это обычно так: в процветающий город, где все жители голосуют за свободу, проникает диверсант – он за рабство и угнетение людей. Негодяй хочет отравить реки, взорвать дома, он хочет, чтобы люди боялись его, как некогда боялись они Сталина и Гитлера. Казалось бы: чем мешает фанатику наше разумное счастье – рынок, биржа, пособия по безработице, современное искусство? Ну почему бы кровопийце не пойти вместе со всеми на выставку Энди Ворхола? Однако нет: он хочет убивать! Такие фильмы бодрили население – но ведь нужна же и реальность.
Способ выращивания пригодного для схватки с ним тирана по сложности напоминал получение качественной гусиной печенки: следовало раскормить гуся, а уже потом извлечь из него фуагра. Тиранов выводили искусственными методами, снабжали их финансами, тщательно растили, выдавали им на растерзание пару-тройку локальных правозащитников и лишь потом объявляли на тирана охоту. Тиранов взращивали в заповедниках, в отдаленных уголках планеты, и в нужную минуту предъявляли человечеству как угрозу идеалу демократии: смотрите, вот какой опасный азиатский тиран; обратите внимание на его когти! Вглядитесь в это вредоносное чудище! Ох, до чего он опасен! Едва финансовые махинации банкиров давали сбой или налоги взлетали выше терпимой нормы – в заповедник тоталитаризма немедленно посылали репортера: сфотографировать тирана-кровососа, душителя демократии. И граждане западных стран приходили в неистовство: им мерещилось, что их сладостной жизни грозит реальная беда! Ах, они слишком мягкотелы! Ах, они склонны прощать, в то время как надо вкладывать деньги в оружейные комплексы и бомбардировки! Пусть будет какой угодно налог, сойдет любая банковская махинация – лишь бы никто не тронул либерализм и демократию. И руки избирателей вздымались, и губы сжимались, и глаза загорались как прежде, в дни великих битв за равенство и братство. Дрожи, далекий тиран! Мы – едины!
И – победили всех. Где-то далеко, за синими горами и широкими морями жалась ничтожная империя зла, где-то прозябал третий мир, но знания об этих неурядицах лишь щекотали нервы.
Наступило время, сопоставимое с эллинизмом античной цивилизации: все наконец устроилось! Достижения западного мира делались все более изощренными. Совсем как во времена Македонского, западные стандарты искусства и ремесел изменились, поднявшись на новую высоту, – критерием вещи стала не польза, но красота. Скажем, брутальный художественный стиль авангард сделался изысканным и декоративным, эстрадные певцы пели уже не резко, но сладкоголосо, так в западной истории снова наступил век изысканного эллинизма. Демократия, достигшая высшей точки своего развития, стала настолько притягательна, что многие считали, что человеческой истории развиваться больше некуда.
Демократию официально считали образцом общественного устройства, хотя всем давно было ясно, что в западных странах повсеместно формой правления является олигархия. Русские сенаторы были сплошь миллиардерами, и даже лидер оппозиции Пиганов, выходя к народу, начинал речь с замечания: как вы понимаете, люди мы небедные. Богачи объясняли людям, что управляют народом только из сострадания: тратить время на такой менеджмент – глупо, лучше жить на проценты от акций и вкладов – но из милосердия они решили заниматься сиволапыми! И рядовые граждане испытывали уважение, благодарность и застенчивость по отношению к богачам. Слово «олигархи» употребляли в непосредственной связи со словом «демократия» – более того, именно олигархи являлись оплотом демократии, и рядовые демократы испытывали гордость за своих богачей. Видите, говорили они друг другу, если богач – богат, значит, демократический строй имеет преимущества.
Богачи строили античные виллы с колоннами, на которые любовались плебеи; богачи декорировали свои офисы декоративным авангардом, а плебеи любовались на фотографии этого великолепия в журналах; богачи устраивали многолюдные празднества с изобильной жратвой, и быдло, приглашенное на пиры – чувствовало сопричастность большой истории. Это вам не ДнепроГЭС строить, удовлетворяя амбиции усатого людоеда! Это гораздо почетнее.
Бабушки Петра Яковлевича Щербатова относились к такому положению в обществе критически:
– До какого холуйства люди дожили! По роже видно, что отвратительный мазурик, – говорила бабушка Муся, – а они подлизываются.
– В нашем доме с морально нечистоплотным господином здороваться бы не стали… Моисей Рихтер, если ему кто не нравился, так он спиной поворачивался, и слова не дождешься.
– Теперь в людях гордости нет, я в газете читаю статью, этого, как его… ну этого… Дураки всякие пишут, имен не запомнишь. Пишет дурак, что всякому человеку хочется побывать на яхте у Балабоса… А мне вот совсем не хочется.
– Балабос, это какой? Это толстенький, который дачные туалетные кабинки строил? У него лицо неприятное, рыхлое.
– Балабос у себя на щеках прыщи давил. Над ним в школе смеялись.
– Ты его с Бимбомом путаешь. У Бимбома прыщи были – его по прыщам узнавали.
– У Бимбома прыщи от сырости завелись, потому что он был дезиртир. Когда война началась, он на дачу уехал и в погреб залез. Четыре года в погребе сидел, все вокруг подъел, даже свечки стеариновые съел.
– Ты опять все путаешь. Его Гачев сразу выдал. Гачев везде дезертиров искал, непримиримый такой человек, он поваром служил в военкомате.
– А я по телевизору Гачева слышала. За Родину борется. Это внук повара, получается?
– А готовил хорошо. Жене тефтели приносил, а жена нам в подвал поесть давала. Гачевы добрые.
11
По всем признакам, повсеместно победившая демократия вошла в очередной коринфский стиль, переживала пору зрелой красоты – и осень демократии была прекрасной. Алкаемое единство народа с олигархией обрели.
Богачи обласкали интеллигенцию. Отплатили интеллигентам за преданность.
Яхты, газеты, заводы и шахты имелись – но чего-то не хватало для полноты достатка. Ах, куршевельский разгул всем хорош, но что-то еще просится на стол! Капитализм достиг той стадии спелости, когда богачи захотели быть не только самыми сытыми, но еще и самыми умными. Богачи обнаружили, что нуждаются в интеллектуальном признании. Богачи требовали, чтобы интеллигенты признали, что богачи не просто богаче, но и умнее их.
Казалось бы, зачем признание очкариков? Однажды, выбирая, кем стать, богач отринул возможность стать поэтом или ученым и решил, что хочет сделаться спекулянтом – поскольку спекулянтом быть выгоднее. Но после того как успешные спекуляции вознесли ловкача на вершину жизни, ловкач осмотрел с высоты подвластный мир и решил, что быть только богатым ему мало; надо еще, чтобы люди признали, что он стал богатым по причине интеллектуального превосходства над поэтами и учеными. Надо сделать так, чтобы его богатство стало воплощением всего того, что он отринул прежде, выбирая спекуляции. Надо, чтобы люди, ставшие учеными, истратившие жизнь на науку и не заработавшие денег, сами признали, что ошиблись в выборе – выбор их был жалок. Жизнь прошмыгнула мимо, пока они прели в библиотеках и музеях, а вот сейчас, созерцая прозорливого властелина, они понимают, в чем состоит истинная мудрость. О, полнокровный румяный держатель акций! Теперь те, кто некогда корил тебя невежеством, поняли, что подлинная мудрость в накопительстве, действительное знание выражается в негоциях и марже. Вот если бы ученые и философы, подобно успешному богачу, выбрали путь стяжательства, их разум укрепился бы – а так они доживают свой жалкий век, сознавая тщету потраченных усилий. Черви книжные, клопы обойные, обитатели блочных трехкомнатных квартир, – да знаете ли вы, что такое плеск средиземноморской волны под форштевнем трехпалубной яхты? Слышали вы, как хрустят панцири омаров и хлопает пробка Дома Периньон? Видели вы закат над офшорными берегами? А что вы вообще знаете, ничтожества?
Богачи окружили себя интеллигентами, которые ежедневно сообщали своим патронам, что богатство дается именно в силу выдающихся гуманитарных свойств капиталиста и только сокрушительная сила интеллекта может сделать человека миллиардером. Спекулянты слушали профессоров, и мурлыкали от удовольствия, и подставляли интеллигентам пятки: чеши мне пятки, очкарик! И те чесали, а иногда проворно склонялись к пятке, чтобы лизнуть. О нет, не от подобострастия вовсе, но объективно выражая уважение. Богатые богаты потому, что они умнее бедных, – этот простой силлогизм следовало утвердить повсеместно. Профессора сообщали богачам, что более глубоких собеседников, чем банкиры, они не встречали. Рассуждения о прибыли, процентах и вкладах содержат в себе анализ мира, не дающийся никому, кроме богачей. Профессора уверяли, что богачи являются философами в подлинном смысле слова, что богачи – это ученые в превосходной степени, и в поэзии спекулянты разбираются лучше, нежели поэты, а уж в картинах и статуях понимают решительно все.
Богачи любили проводить с придворными интеллигентами откровенные разговоры – для этого охрана привозила интеллигентов на дачи богачей. Обыкновенно богач звонил интеллигенту и предлагал: что если нам поужинать вместе в субботу? У меня как раз нет совещаний… Пришлю за вами автомобиль – а то, знаете, охрана, могут не пустить… Ну, и супругу вашу, само собой, захватите. Взволнованный интеллигент мечется по бирюлевской своей квартире, ищет глаженую рубашку, недырявые носки, а жена рассказывает подругам: нас позвали на ужин… И вот присланный за ними «Мерседес» фырчит у подъезда, вот уже мчатся они по городу, и за унылыми новостройками распахивается шоссе, уходящее в сосновый бор, и вот уже ворота усадьбы медленно раскрываются (ах, у них все здесь автоматическое!). Ах, судьбоносный момент встречи с идеалом – вот мажордом вводит чету интеллигентов в богатую столовую! И куда ни посмотришь, сознание трепещет, ошеломленное размахом бытия! Супруга ощупывает взглядом мебель, супруг понимает, что напрасно захватил в подарок хозяину свою последнюю брошюру о борьбе идей в пореформенной России… А где же хозяин, интересуется чета робко. А хозяин сейчас занят – как раз срочное дело: проблема с филиалом во Франкфурте… Интеллигенты сочувственно ахают: ах, неужели же мы не понимаем! С филиалом во Франкфурте! Боже мой, какие же сомнения, разумеется, он нужен там! Кто мы – и кто филиал во Франкфурте! Мы посидим в коридоре, подождем, вот, газетку почитаем… Однако мажордом усаживает их за обеденный стол, прислуга кормит интеллигентов едой, коей они сроду не нюхивали, лакеи устраивают им экскурсию по особняку: вот эту картину хозяин взял на «Сотбис», а эту статую прикупил на «Кристи». А это что за комната? А, это зал для медитаций – хозяин часто бывает на Тибете, привозит культовую скульптуру. А здесь что? Ну это, это так… концертный зал… И затем, ошеломив интеллигентов роскошью, слуги ведут их в кабинет к хозяину; вот он сам, за резной дверью кабинета – он там работает! Тише! Тише! Мы мешаем сосредоточиться деловому человеку! Деловой человек принимает судьбоносные решения: сколько процентов вложить туда, а сколько сюда! Это вам не латынь учить, голубчики! Тихонечко, на цыпочках, постоим вот тут в уголочке, вдруг заметит… Хозяин строгий, лоб у него наморщен, он резко говорит в телефонную трубку важные слова: отгрузили? растаможили? забашляли? И супруги жмутся у дверей, как бы не помешать беседе. Богач замечает присутствие профессора: ах вот он где, раздавленный великолепием сморчок… Хозяин машет рукой: ну, садись, как тебя там, садись… вон кресло пододвинь, не бойся… штаны у тебя вроде чистые, присаживайся. Хозяин поощрительно скалит зубы: и вы, милая, присядьте. Ваша супруга? Да? Неплохая, неплохая… Дом уже поглядели? Понравилось вам? А накормили вкусно? Нет, без дураков, терпимо? А то я предыдущего повара уволил, отослал обратно на Сардинию… Шельмец, лентяй! Впрочем, сегодня все было удачно, не так ли? Да вы не бойтесь, говорите как есть! У интеллигента кружится голова… Он сидит в кабинете воротилы, говорит почти что как с равным, он даже дарит ему свою монографию… И барин задает интеллигенту доброжелательный вопрос: ну что, мудила очкастая, понял теперь, в чем смысл жизни? И разомлевший от дорогой еды, оглушенный роскошью интеллигент отвечает, что смысл жизни в том, чтобы пытаться стать таким вот воротилой – прозорливым ворюгой, опытным спекулянтом, смелым богачом.
Интеллигенты выделяли из прочих богачей тех, которые создавали газеты и журналы, открывали галереи и магазины – то есть давали им рабочие места. К этим богачам ходили на поклон регулярно и кланялись особенно усердно. И богачи привыкли к мысли, что в искусстве они разбираются лучше интеллигентов, а с течением времени они в самом деле стали разбираться лучше – они полюбили высказывать мнения по поводу картин или книг, их вкус стал мерой искусства.
Диктат богача лишь по видимости вступал в противречие с обещанными демократией свободами: даже когда богач впадал в неистовство и начинал вдруг орать на интеллигента, тот понимал – это ради свободы в высшем смысле.
Да, есть парадокс в общественной конструкции – но в этом шарм демократии!
12
– Ты сдурел! Зачем сюда приперся, болван? – Так встретил банкир Балабос авангардиста Гусева, посетившего его загородный особняк.