Красный свет Кантор Максим

– Неверно, – сказал сын писательницы, – капитализм – это соревнование.

– Врут много всякого. Только нипочем нам не построить капитализм, если все хапать будут. Надо делиться по справедливости.

– При капитализме и надо хапать, – сказал умный сын писательницы, – это рынок.

– Ошибаешься, юноша! Это коммунисты все хапали. Сельское хозяйство развалили. Я в газете читал. Ройтман пишет, а Ройтман зря не скажет! Не-е-ет! Ройтман дело знает! При коммунизме воровали. А капитализм – это когда всем поровну, по справедливости. Я прав, Дешков? – Ракитов обратился к тихому Дешкову, который сидел неподвижно, положив руки на колени.

– Справедливости нет, – сказал подросток Хрипяков. – Верить никому нельзя.

– Дешков молчит, беседовать не унижается. А ты, Хрипяков, кроме косяка и знать ничего не можешь. Ты даже украсть не умеешь. Эх, деревня! Про капитализм у американца спросим. Скажи, американец, – Ракитов фамильярно положил руку Панчикову на колено, развязный был человек Ракитов, – скажи нам, капитализм – это когда по справедливости?

– Да, – сказал Панчиков.

– Видишь, наркоша, капитализм – это когда всем поровну. Ты, американец, скажи спасибо, что к нам попал. Здесь хорошее отделение, – и Ракитов добавил фразу, смутившую покой Семена Семеновича, – здесь не обижают.

– Разве не обижают? – Семен хотел, чтобы этот вопрос прозвучал саркастически. Однако вор Ракитов (в том, что он вор, Семен не сомневался) был натурой примитивной: для него факт ношения чужой одежды обидой не являлся.

– Не бьют здесь, – пояснил Ракитов.

– За что меня бить? – Семен не понял сказанного. Он знал из рассказов журналистов, что полицейские могут избить. Если оскорбить охранника, то могут бросить в карцер. Но Семен никого не оскорблял. И одеяло он заправил аккуратно. Ему сказали, чтобы одеяло было заправлено, и он сделал как велели. Стало быть, наказание не грозит. Он отметил про себя, что стал думать как несвободный человек, приспосабливаясь к обстоятельствам.

– Бить меня не за что, – сказал Семен Семенович.

– А бьют просто так.

– Без причины? – Семенович изумился этому «просто так».

– Надевают на голову ведро и по ведру доской бьют. Или бутылку в очко засунут.

– Бутылку в очко? – Панчиков не понял опять. – Какую бутылку?

– Какая будет, такую и суют. – Ракитов захохотал. Он смеялся долго, возвращался к вопросу, который представлялся ему комичным. – Какую бутылку! Любую! – Смех перешел в кашель.

Семен старался не глядеть на Ракитова. Он закрыл лицо руками, вдавил ладони в глазницы, чтобы не видеть ничего, в особенности – Ракитова, его наглую ухмылку.

– Тебя за что взяли? – спросил его Ракитов.

– Ни за что.

– Нехорошо своим врать. Подтверди, Придворов, что мы все знаем.

– Тут секретов нет, – сказал сын писательницы. – Тюрьма секреты не хранит.

– Разве здесь тюрьма?

Семен Семенович не отнимал рук от лица, спросил из-под рук.

– Пока не тюрьма. – сказал Ракитов, – Через пару дней отвезут в СИЗО, будут до суда держать. Ну, и соответственно.

– Что – соответственно?

– Слушай, – Ракитов понизил голос, – ты татарина один душил?

– Я не душил!

– Уже все знают. Гав сразу рассказывает. Гав – свой, даром что мент. Только вряд ли ты татарина сам завалил. У них версия, я так понял, преступный сговор. Ты же мозгляк. Одному тебе татарина не сделать.

– Я не убивал!

– Татарина вообще трудно убить. Татары живучие. Вот я тебе расскажу, как с моим другом было, – и Ракитов начал длинную историю, которую Семен Семенович не хотел слышать, но не слушать не мог.

Это была история про двух рабочих на стройке высотного здания. Один из них напал на другого с ножом, ударил, но убить не сумел. И раненый погнался за обидчиком с лопатой, и так они взбежали по лестнице на самый последний этаж.

– Он оборачивается, а таджик сзади, не отстает. Серега его опять ножом! А таджик не падает! Ты пойми, им без разницы, режут их или нет! У них народность такая. Живучие, как евреи. Серега его в живот пыряет: раз! раз! А таджик все живет! И на Серегу! И так на самый верх забежали. Серега нож бросил! Все, говорит, не могу больше. А таджик упал и помер.

– Так это таджик, а не татарин! – не выдержал Семен Семенович.

– Ну, я уж не помню, если честно. Вроде говорили, что татарин. А потом сказали: таджик. Нерусский, короче.

Некоторое время Ракитов молчал, припоминая подробности; затем вернулся к проблемам Семена Семеновича:

– Следаки будут мозги лечить: сдадите всех, мы вас в категорию свидетеля переведем! Брехня. Скажут: добровольное признание учитывается. Не верь: за групповой сговор больше дадут. Так ты, может, пятнашку схлопочешь. А если адвокат занесет кому надо – больше десяти не дадут. Через шесть лет на УДО – и лети!

– Какое УДО?

– Условно-досрочное. Адвокат нужен. Чтобы знал, в какую дверь сколько заносить. Есть адвокат?

– Да. – Какие страшные слова: адвокат, УДО, групповой сговор.

– Скажи: довел татарин. Довел тебя до состояния аффекта. Так и говори: ненавижу татарву. Понял?

– Понял, – сказал Семен Семенович.

– Добра тебе хочу. Учу понемножку.

Панчиков глаз не открывал.

– Или на двадцать пять сядешь. Выйдешь инвалидом – тебе надо?

– Не надо, – сказал Семен Семенович.

– Наконец ты меня понял. От чурок все зло, – сказал Ранкей.

– Генерал Ермолов, – сказал издалека Дешков, – давно уже про чурок сказал. Перевоспитанию не поддаются. Только стрелять.

– Ну, не всех же, – примирительно сказал Панчиков. Ссориться с Дешковым не хотелось, но принять точку зрения шовиниста он не мог. И когда вступился за кавказские народы, он неожиданно понял всю нелепость своего заявления. Его могут посадить в тюрьму, его могут избить, изувечить – и проблемы Кавказа показались Панчикову ничтожными.

– Это генерал Ермолов сказал. Не я, – уточнил Дешков сурово.

– Понял. – Семен спорить не стал.

– Поумнее нас был. И рот больше не открывай, – и Дешков опять замолчал.

– Дешков в Чечне воевал, – пояснил Ракитов. – И Афган прошел, от и до. Чурок не любит. А кто любит? С чурками разве капитализм построишь? А ты своего чурку за что грохнул?

Семен Семенович застонал – стон вырвался из его губ непроизвольно, от отчаяния.

– Ты отвечай, когда друзья спрашивают. А то обижусь. Ты же не хочешь, чтобы я обиделся. За что убил?

– Ни за что, – сказал Семен, чтобы сосед отвязался, – просто так.

– Понимаю. – Ракитов покашлял. – Так часто бывает.

Семен Семенович застонал снова. Стонал и раскачивался на табурете.

– Домой, наверное, хочешь? Дома небось телевизор плазменный? Обидно, такая жизнь… У меня к тебе деловой разговор. Хочешь, Ранкей на себя татарина возьмет? Есть такой пацан, сам татарин. Придет к ментам, явка с повинной. Скажет: я земляка завалил. У татар с этим просто. Познакомились по пиву. Впал в состояние аффекта. Нормально? Ты нам будешь должен лимон.

– Лимон?

– Только не рублей. Зеленых дашь, реальных денег.

– За что?

– Ты глухой?

Семен Семенович отвечал невпопад, думал про побои. Ведро на голову, и по ведру – доской. Он сразу поверил, что так с ним и сделают. На улицах творилось ужасное: демонстрантов били дубинками, пинали ногами. Появились какие-то неопознанные отряды молодых жестоких людей, считалось, что это националисты. То ли Конгресс русских общин, то ли еще какая организация, говорили разное. Националисты унижали защитников демократии, придумали оскорбительный способ: мазали демонстрантам волосы клеем. Одной женщине волосы намазали клеем, а когда женщина стала вырываться, националист ударил ее кулаком в лицо, сломал нос. Если даже на улице так, что же делают в камере?

Семен вдруг представил себе, что не выйдет из этой камеры никогда. Мысль вошла в его сознание буднично, словно информация о погоде. Когда читаешь про сталинизм, воображаешь мрачные сцены в казематах, а в реальности драмы нет – просто жизнь закончилась, и все тут. Вот и не бьет никто Семена, и даже пить ему дают, и кормят; некоторые привыкают, надо только отдаться тягучим часам, пропустить через себя это бессмысленное время. Просто надо понять, что жизнь кончилась.

Однако и вторая мысль – поверх первой – посетила его. Однажды он уже был приговорен к вечному заключению; как всякий русский, самим фактом своего рождения был обречен на бессрочную каторгу – жизнь на Родине. И сумел вырваться, уехал, стал свободным человеком. Сумеет вырваться и сейчас. Любой ценой.

– Какие гарантии? – спросил Семен Семенович у Ракитова.

– Соглашайся сперва. Расписку дай. Только не крысятничай.

– Денег сколько? – Разговор о деньгах взбодрил Панчикова.

– Чтоб надолго хватило. Бесплатно сидеть никто не станет.

– Сколько? – Семен постепенно приходил в себя.

– Говорю: лимон.

– Нереально, – жестко сказал Семен Семенович. Так бизнесмены в книге Айн Рэнд разговаривают.

– А ты как хотел? – Ракитов заговорил быстро, возбужденно.

– Триста тысяч, – сказал Панчиков.

– Думай, что говоришь! За такие деньги ты никого не найдешь!

– Больше не дам. – Составлять контракты и прописывать обязательства сторон – это Панчиков умел хорошо. Прижать клиента, поставить перед фактом.

– Адвокат Ранкею нужен? Считай, уже пятьдесят. А следователю занести? Прокурору, чтобы срок скостили. А судье? Сколько нести – сто? А полтораста не хочешь? А за УДО? А самому Ранкею ты на пенсию оставишь? А мне – комиссию?

– Тебе? – Вот классическая ситуация, описанная во всех учебниках бизнеса: посредник хочет равную долю. Надо пресекать сразу. – Тебе – пятерку.

– Пяте-о-орку?

– Хорошие деньги.

– Сиди сам за свою пятерку! Срок мотай, скупердяй! Всякий вопрос цену имеет!

– Я сказал: триста. – Разговоры о деньгах помогли овладеть собой. Как в любимом романе Айн Рэнд, надо было стиснуть зубы и считать деньги до последнего вздоха.

– Ты что, – изумился Ракитов, – на жизни экономишь?!

– Триста тысяч долларов – или ничего! – Вот так надо с ними разговаривать, они такой язык понимают.

– Восемьсот! Скидку даем.

– Триста.

– Семьсот!

– Триста. – И поразительно: Семен, который чувствовал себя жалким рядом с наглым и самоуверенным Ракитовым, обрел мощь, а Ракитов, напротив, съежился:

– Хоть шестьсот дай, а то в убыток работать будем.

– Триста.

– Сдохни на зоне! – Ракитов разозлился. – Здесь мужики за триста тонн со стула не встанут.

– Я сказал последнее слово. – Семен Семенович был уверен, что линию поведения выбрал правильную.

В этот момент дверь открылась, Панчикова вызвали к следователю.

5

Эдуард Викторович Кессонов, менеджер высшего эшелона концерна «Росвооружение», сам на допрос приехать не смог, но, будучи человеком обязательным, в назначенный час отзвонил. Точнее, позвонили из приемной Кессонова; женский голос предложил приехать в головной

офис компании к пяти часам: «У Эдуарда Викторовича как раз окошко высвобождается для посетителей».

Щербатов и Чухонцев подъехали к офисному зданию на Берсеньевской набережной, предъявили документы охране.

– Как будто это мы на допрос идем, – цедил сквозь зубы Чухонцев, расписываясь в графе учета посетителей. Ему на грудь прикрепили пластиковую бирку с надписью «Чухонцев. Г. А., младший следователь». – Как в концлагере порядки. Еще бы номер на руке написали… Сюда взвод автоматчиков пригнать, оцепить здание, положить всех этих деятелей лицом вниз…

Лифт поднял следователей на девятый этаж, их встретила воспитанная девушка, отрекомендовалась помощницей Эдуарда Викторовича.

– Это в чем же она ему, интересно, помогает, – цедил Чухонцев, следуя за девушкой по коридору. – Всю помощь наружу выставила.

– Подождите, пожалуйста, здесь, – помощница ввела их в просторную комнату с креслами и журнальными столиками. – Вам принести кофе или чай?

– Мы, девушка, следователи, – сказал Геннадий Чухонцев. – Вот Петр Яковлевич Щербатов, старший следователь, майор. Какие тут чаи, девушка. Работать надо.

– У Эдуарда Викторовича переговоры. Как только освободится, вас пригласят.

В приемной Кессонова ожидали еще несколько человек.

Одного из них следователи знали по фотографиям: то был один из лидеров оппозиции – демократ Тушинский. Мучнистое лицо свое он закрыл от соглядатаев журналом «GQ», но Чухонцев успел его опознать.

Рядом расположился человек, который пристально к ним присматривался, а потом сказал:

– Что, и здесь будете просить? Мало вам «Лукойла»?

– Простите, вы о чем?

– Извините, обознался. Лицо знакомое. Думал, вы из «Среднерусской возвышенности».

– Мы действительно со Среднерусской возвышенности, – сказал Щербатов, а Чухонцев добавил неприязненно:

– А ты откуда? Из Гватемалы, что ли?

– Я думал, вы концептуалисты из группы «Среднерусская возвышенность», – пояснил посетитель.

Художник-патриот Стас Шаркунов в двух словах описал следователям свой конфликт со «Среднерусской возвышенностью». По словам Шаркунова, пронырливые концептуалисты умудрялись перебегать ему дорогу у любого спонсора. Куда бы Шаркунов ни обратился за поддержкой своего искусства, выяснялось, что «среднерусские» уже были до него и забрали весь бюджет на культуру. Шаркунов был уверен, что «среднерусские» – ставленники кремлевской администрации.

– Название выбрали – «Среднерусская возвышенность»! Там русских нет, иудеи одни. Шайзенштейн, Пеперштейн, Перельмутер, Рабинович и Бастрыкин.

– Бастрыкин все-таки имеется, – сказал Чухонцев. – А вообще сочувствую.

– Настоящая фамилия – Бастрыкер. У него дед был энкавэдэшник. Русских людей убивал.

– Много денег надо? – спросил Чухонцев из интереса.

– Миллион, – сказал Шаркунов.

Когда выяснилось, что речь идет о миллионе долларов, отнюдь не рублей, и эта сумма даже не до конца покрывает расходы по производству задуманного, Чухонцев ахнул.

– Миллион – это минимум, – сказал Шаркунов. – Экономить на Родине на стану. Знаешь, сколько компрадоры гребут? На один поганый «Русский альянс» забашляли столько, что городу бы на год хватило! По деревням старухи мрут и сироты голодают. «Русский альянс»! – Художник тоскливо махнул рукой. – «Среднерусская возвышенность»!

Замысел Шаркунова состоял в том, чтобы изготовить из нержавеющей стали гигантского двуглавого орла и установить монумент на Уральском хребте, собирая под крылья птицы азиатские и европейские просторы Отечества. Художник-патриот остро чувствовал, что страна гибнет и распадается, и возродить геополитическое могущество представлялось ему насущным. Шаркунов описал сияние нержавеющей стали орла, которое должно быть заметно даже из Перми. Люди в глухих уральских поселках будут креститься на это орлиное сияние, как горожане крестятся на купола Христа Спасителя.

– Солидные размеры нужны, – сказал Чухонцев.

– Триста метров размах крыльев у птицы, – сказал Шаркунов дерзко и посмотрел на следователя с вызовом, – меньше не получается. Надо, чтоб издалека смотрелось.

И Шаркунов встал, раскинул руки в стороны, демонстрируя гигантского орла, распростершего крылья над Уральским хребтом.

– Будет сидеть на горе и Россию оберегать. А то поют в гимне: «Российский орел продолжает полет» – а где орлиное гнездовье, не знают. А гнездовье нашего орла на Урале.

– Хорошая затея, – сказал Чухонцев.

– Родину надо спасать, – сказал Шаркунов.

– Не вопрос, – сказал Чухонцев, – дело хорошее.

– Только не дадут денег, – сказал Шаркунов тоскливо, – для евреев деньги есть, а на величие Родины – шиш.

– Дам совет, – сказал Чухонцев. – Ты конкурентов закажи. Их всех за трешку грохнут – ну, в крайнем случае за пять штук баксов. Сколько их там, «среднерусских»? Пятеро в группе? Считай, в пятерку уложишься. Мы такие висяки даже и не расследуем – бессмысленно.

– Да вы что?! – Шаркунов отшатнулся.

– Будь мужчиной, – заметил Чухонцев. – Хочешь Родину спасти? Миллион желаешь иметь? Тогда не жидись: пятерку на заказ истратить надо.

– Как – на заказ? – в глазах Шаркунова появился странный блеск. – Киллера нанять?

– Кто для такой чепухи киллера нанимает? Слесарю из жэка забашляй, он масонов в парадном встретит. – Чухонцев насмотрелся в жизни всякого, он говорил легко и уверенно. – Тебе что, Рейхстаг брать? Напильник в печень – и порядок.

Распахнулась дверь кабинета Кессонова, и следователи прошли внутрь, оставив Шаркунова в глубокой задумчивости.

Эдуард Викторович Кессонов был мужчиной еще молодым, хотя седина деликатно тронула его виски. Возраст вошел в жизнь бизнесмена на цыпочках, как секретарша с чашечкой кофе, не потревожив его спортивной осанки. Кессонов приблизился к работникам следственных органов пружинистым шагом, ухватисто пожал руки.

– Рабочий день кончается, можно и галстук снять, – сказал Кессонов. – Извините, что заставил ждать, но… – и руками развел, как Шаркунов, когда изображал орла. Только патриот тщился передать необъятность Родины, а бизнесмен – размеры барышей. – Знаете, какой в этом году экспорт? Всем понадобились штурмовые вертолеты.

Кессонов ослабил узел галстука, присел у журнального столика, пригласил посетителей сесть рядом.

– Ну как помочь? Назвать убийцу? Сам я не убивал. Мне ни к чему. – Кессонов даже подмигнул Щербатову, поясняя, что бывали времена, когда такая нужда и появлялась, но те времена миновали. – Видите ли, я человек прагматичный. Скажу прямо – если бы указанный татарин мешал в бизнесе, я бы нашел способ от него избавиться. Но поскольку он помехой быть не мог, я интереса в его смерти не имел.

– А кто имел? – спросил Петр Яковлевич.

– Это довольно просто, – ответил Кессонов. – Убийство является рекламной акцией. Согласны?

– Неужели? – спросил Щербатов.

– Подумайте. Должник не отдает денег – его убивают. На первый взгляд, нелогично: мертвый денег не отдаст. Но убийство – реклама правил бизнеса. Следующий будет аккуратнее. Или, допустим, локальная война. Зачем Англии воевать с Аргентиной за Фолкленды? Зачем Гитлеру Судетская область? Реклама мощного государства.

– И что рекламирует убийство Мухаммеда?

– Рынок искусства в плачевном состоянии – требуется рынок расшевелить. Убийство татарина – позитивный сигнал инвесторам. Убивают сотрудника галереи – значит, на рынке есть деньги. Добавлю, что преступление в торговом бизнесе вещь необходимая: убит шофер, одновременно пропал холст Кандинского.

– Что-то ценное пропало?

– Я не следователь. Я торговец оружием. Ваше дело искать.

– Ищем, Эдуард Викторович. Вы из галереи во двор спускались?

– Спустился, чтобы положить одну картину на заднее сиденье своего автомобиля. Собственно, мы спустились вместе с Базаровым, он помогал. Я вернулся, а Базаров задержался.

– Приобретали картины в галерее Базарова?

– Базаров ищет для меня редкие произведения. Я плачу комиссионные.

– Какие произведения?

– Картины Рериха, – любезно сказал Кессонов, указывая на соседнюю комнату, увешенную изображениями Гималайских гор. – Я – буддист. Вы горы любите? Я зимой в Альпы – на лыжи, весной в Гималаи – на молитву… Спасибо за визит. Если чем-то могу… Там много народу ждет? – деловито спросил Эдуард Викторович.

– Тушинский ждет, – сказал Чухонцев. – Вы, похоже демократическую партию поддерживаете. И еще художник там, Шаркунов фамилия. Спонсора ищет.

– Не могу всем помогать, – с сердцем сказал Кессонов. – Уже «Среднерусской возвышенности» триста тысяч дал на какую-то дрянь. Бастрыкин у них лидером. Шимпанзе фотографировать будут в фас и в профиль, называется «Досье русской эволюции». Хватит! Уйду через боковую дверь, – и напоследок Кессонов высказал пожелание следователям: – Не придавайте истории с татарином значения. Знаете, что такое профессиональные риски? В моем бизнесе – ох, даже говорить не хочется… – Кессонов зажмурился, вообразив тысячи торговцев оружием, отдавших жизнь во время сделок с царьками и партизанами. – Общество раскололось. Хотите усугубить раскол?

Проводив следователей, Эдуард Викторович закрылся в соседней с кабинетом комнате, сменил строгий костюм на твидовый пиджак и фланелевые брюки, позвонил охране, вышел боковой дверью и уехал в загородный гольф-клуб. Варвара Гулыгина уже ждала его на поле.

6

Диагноз, поставленный Кессоновым, был очевиден многим. Конфликт художника-патриота с художником-концептуалистом был отражением масштабной драмы. Страна раскололась, что ж тут отрицать, трещина прошла не только через сердце композитора Аладьева, но и поперек финансовых институтов и пенсионных фондов. Журнал «Русский альянс» был учрежден затем, чтобы примирить враждебные лагеря и подготовить общество к неизбежным переменам.

– Россию надо успокоить, как невесту перед брачной ночью, – объяснял коллегам Сиповский. – Возможно, России даже понравится.

Представление о невестах и брачных ночах Сиповский имел смутное. Он полагал, что чем более будет у России брачных ночей, тем жизнь страны будет богаче. В недолгих связях с курсантами авиационного училища Сиповский руководствовался принципом разнообразия, каковое есть залог удовольствия – и разумно считал, что в политике дело обстоит так же: плюрализм!

Того же мнения придерживались и многочисленные женихи России – никто не претендовал на длительные отношения, а на страстные претендовали все. Растерянной даме объясняли, что долгий брак даже и ни к чему: в подлунном мире это вышло из моды. Долго – это очень скучно, и потом – надо дать возможность всем желающим попользоваться.

Редколлегия стала своего рода коалиционным правительством, сочетающим мнения. В редколлегию вошли: Сиповский и Аладьев – либералы, национал-патриот Феликс Гачев, новеллист и просветитель Тамара Ефимовна Придворова, историк Халфин – позитивист и западник, и общественный деятель Митя Бимбом, который аккумулировал противоречия.

Первое заседание редколлегии выработало основное направление издания.

Сиповский предложил устроить brainstorm, дабы обозначить концепцию издания.

Взгляды обратились на Халфина. Историк Халфин безусловно имел концепцию («Россия есть испорченная Европа»), и концепцию изложить мог. Впрочем, перед началом brainstorm публицист Бимбом попросил историка воздержаться от обобщений:

– Время такое, что хотелось бы мягко. Наш стиль – короткая реплика, точная ремарка.

Талант произносить уместные реплики ценился обществом выше, нежели научные труды. В течение последнего века российская интеллигенция читать и писать разучилась, и среди творческой интеллигенции было постулировано: произведения отныне – это не главное. Главное – адекватный образ мысли, а со взаимной толерантностью у творческой публики все обстояло прекрасно. В искусстве, как и в политике, важно не обидеть соседа. Все, что превышает размерами общеевропейский стандарт (мысль, огурец, картина, событие), должно быть удалено из социума. Исключения делали для размеров жилплощади богачей, но огромные особняки стояли за чертой города.

Книги делались короче, а потом вовсе исчезли. Книги заменили яркими высказываниями колумнистов – при каждой газете была горстка свободолюбивых людей со взглядами. Общество решило, что разумнее иметь тысячу колумнистов (каждый – адекватная личность) и бомбардировать население равномерным дождем реплик, нежели писать многотомные труды, которые никто никогда не прочтет. Литераторы участвовали в ток-шоу, художники устраивали перформансы, философы писали в модные журналы, историки вели кулинарные передачи – общая задача: не дать почувствовать соседу, что ты знаешь на гран больше него. Каждый говорил соседу: я ровно такой же поэт, какой ты художник, а он философ – так будем же взаимно вежливы. Следовало обменяться взаимными гарантиями неподлинности, и новые интеллектуалы не замедлили это сделать. Производить стало не вполне приличным – можно разрушить весь баланс культурного строительства. Сочинитель Сиповский ничего не сочинял не по причине бездарности, но из вежливости; очаровательный Митя Бимбом ничего не писал вообще, но высказывался адекватно, его называли публицистом; писательница Придворова была признанным мастером ремарки – разве миру нужно большее?

Собственно говоря, кандидатура Халфина рассматривалась придирчиво – хотели отклонить: написать трехтомник о России бестактно; однако решили рискнуть.

Это была стратегия взаимных кредитов – таких же, какие существовали в финансовом мире. Новый средний класс не-производителей (в отличие от среднего класса производителей восемнадцатого века) возник как гомункулус, образованный кредитной политикой финансового капитализма. Обыватели стали владельцами акций, оказались соучастниками финансового капитализма наряду с Рокфеллером, приобрели в кредит дома, машины и кофемолки. И акционеры пожелали иметь такую культуру, которая не напоминала бы им о том, что некогда сапожники тачали сапоги, а художники рисовали картины. По тем самым законам, по каким образовали имущественный средний класс, образовали средний класс новых интеллектуалов.

Выданные акции интеллектуальных достижений без реального покрытия – есть высшая точка либеральных достижений мира. Так новый средний класс Запада получил приемлемые духовные стандарты.

Все крупное пугало: религия, категориальная философия, образное искусство – это казалось фанатизмом. Попробуй начни отстаивать иконопись – так и до концлагеря недалеко. Новый средний класс не-производителей нуждался в необременительных убеждениях, а если и был к кому строг, то лишь к тем, кто выражался определенно и что-нибудь делал.

Каждый представитель интеллигенции среднего класса принимал необременительные взгляды соседа, а сосед с уважением относился к его необременительным взглядам. Так в обществе возник феномен «адекватной личности» – явления, полярного личности ренессансной. «Persona adequate» выражала себя умеренно, не нарушая общей гармонии равномерного потребления. Немного свободолюбия, щепоть убеждений, чуть-чуть знаний, темперамент добавить по вкусу.

То была подлинная алхимия культуры: ошибиться в пропорциях ингридиентов нельзя. Реторта булькала: пустослов неизбежно делался колумнистом, а рэкетир – депутатом; затем колумнист превращался в литератора, а депутат – в министра; далее литератор становился властителем дум, а министр – премьером страны. Важно соблюдение равномерной адекватности. Каждый получит свои пятнадцать минут славы, лишь бы полновесный час славы не достался никому.

Постепенно общество открыло формулу свободного мира: требуется взаимная вежливость посредственностей – я не отношусь к другому так же, как хотел бы, чтобы другой не относился ко мне.

Исчерпывающей концепцией стала мудрая концепция премьер-министра страны: «Свобода лучше, чем несвобода» – и сверх того слышать никто не хотел. Апофатическое мышление современной интеллигенции, воспитанное Поппером, нашло наконец адекватное определение свободы – что там Гегель! «Лучше, чем несвобода» – этим сказано все. Открытое общество лучше, чем закрытое! Гитлер лучше, чем Сталин! Демократия лучше, чем Гитлер! Три рубля лучше, чем два! К чему иные определения блага? Никто не ждал от Дмитрия Медведева строительства сиротских домов, обеспечения жизни пенсионеров и государственной программы ухода за больными – это было бы избыточно. Когда премьер провозгласил, что к 2013 году каждому ветерану Великой Отечественной войны дадут по квартире, общество даже вздрогнуло от напора премьерской мысли. Это что ж получается? Значит, те из ветеранов, кто доживет до этого дня (самому молодому могло бы быть 90 лет), безвозмездно получат жилье от государства? Не слишком ли?

Историк Халфин, почувствовав, что на него смотрят, сморщился, растерял слова, хотел было начать свое любимое повествование про Россию и Запад, но вспомнил, что концепции не приветствуются. Смутился и передал слово Мите Бимбому.

Бимбом был розов, улыбчив, мягок, мил, глуп и любил звук своего голоса. Всякий раз, открывая рот для произнесения слов, Митя не знал наверняка, что именно он скажет, но был уверен, что из разных слов составится нечто, заслуживающее внимания. Митя Бимбом высказался в том смысле, что история движется циклично. В тридцатые годы прошлого века были репрессии. В семидесятые годы появились диссиденты. Вот и сейчас: репрессии и диссиденты. Все уже было, если вдуматься. А потом произошли перемены. Так всегда и бывает: сперва репрессии, потом перемены. А потом опять – другие репрессии и другие перемены. Какие именно перемены, мы не знаем, но перемены будут.

Митингуем, обсуждаем, а потом непонятное случится, раз – и жизнь поменяется. Так что – поживем, увидим.

Сделав это наблюдение над течением времен, Бимбом все же кивнул Халфину: мол, скажите что-нибудь, Александр Янович, только сами понимаете – адекватно надо выражаться.

Историк Халфин сморщился и сказал:

– Жизнь циклична, это бесспорно. И проще всего остаться в белых одеждах. Но мы продолжим борьбу. Россия – это испорченный Запад. – Тут историк заметил укоризненный взгляд Бимбома и скомкал речь. – Борьбу поведем в рамках правового поля, не нарушая процесса эволюции.

Эта мысль понравилась собранию. Композитор Аладьев развил это положение, сказав:

– Власть не просто дурна, она аморальна, преступна, порочна и в корне лжива. Ее проявления ведут к атрофии, амнезии, деградации, распаду, гниению. Но мы не должны допустить бунта, анархии, восстания, мятежа, произвола, террора.

Аладьев мог сказать еще многое, но слово взяла Тамара Ефимовна Придворова, новеллист. Придворова преображалась в дебатах, капюшон второго подбородка раздувался, как у кобры перед прыжком, хотя комплекция писательницы исключала возможность стремительного броска.

– Неосмысленный протест, – сказала Тамара Ефимовна, – растет, люмпены вспомнили о социализме. Люди забыли о пустых прилавках. Фальсификаторы утверждают, что люди жили неплохо, пока не пришли злые дяди и не забрали у них недра земли. Следует напомнить людям, что они жили в концлагере.

Тамара Ефимовна сдула капюшон и смолкла.

Заговорил политик-националист Гачев. Он явился сюда из парламента и наутро вылетал в Сибирь говорить с народом. Был краток и резок:

– Россия продана. Безвозвратно и окончательно приватизирована мошенниками. Вопрос не в том, чтобы выкупить страну обратно. Вопрос стоит иначе: переместить прогрессивную часть российского населения в то место, где находится проданная Россия. Религиозное и этническое возрождение начнется с капитализации патриотических инстинктов. Предстоит смена элит.

Лидер националистического направления закончил речь и сел, а присутствующие обменялись тихими репликами: хм, как понять – экстремистская ли высказана позиция? Новоявленный Марат пугал многих. По пути ли нам с Маратом? Литератор Сиповский обобщил услышанное. Крайне важно, что у современного протестного движения нет программы – губительно программу иметь. Единой цели у плюралистического социума быть не может: мы боремся за перемены, которые сохраняют неторнутыми права частного капитала. Мы за изменения без нарушения существующего порядка вещей. Мы за такие изменения, которые обеспечат подлинную стабильность.

Публицист Бимбом подвел итог собранию:

– Кому-то кажется странным не иметь никаких убеждений. Меня иногда упрекают в том, что я сегодня говорю одно, а завтра другое. Я считаю это достоинством. Убеждений лучше не иметь во избежание нежелательных последствий. Мы не левые и не правые, мы за общее положительное развитие, за капитал и взаимную порядочность.

Расходились довольные: патрон издания миллиардер Чпок, на чьи деньги жила редколлегия, выписал журналистам бонусы за дискуссию на тему «Адекватная свобода». Политик Гачев, обгоняя других, спустился по лестнице – внизу ждала бритоголовая охрана. Политика догнал Бимбом:

– Вы несомненно слышали… на всякий случай хотел уточнить… – Бимбом щурился, тянул шею, но эта мимика показалась Гачеву не искательной, как обычно, но зловещей. – На тот случай, если не знаете… Пиганов заявил, что не исключает вашей причастности к делу Мухаммеда Курбаева. Курбаев, как выясняется, был лидером Конгресса мусульманских общин.

Русский Марат занес ногу, чтобы сесть в лимузин, – и нога повисла в воздухе, как у повешенного.

– Откуда?..

– Сиповский рассказал…У него неформальные связи… Пиганов дал интервью французскому телеканалу. Сказал, что не приемлет патриотического террора. Пиганов сказал, что демократии не по пути с национал-экстремизмом. Вы отсюда прямо на вокзал? Я полагал, Феликс, что вы уже знаете. Успокойтесь, прошу вас. У вас валидол есть?

Феликс Гачев был волевым мужчиной, политиком и патриотом, а Митя Бимбом – субтильным молодым человеком, лишенным выраженных мужских черт. И однако Гачев почувствовал, что он целиком во власти Бимбома.

– Митя, голубчик, – сказал Гачев, – вы несомненно помните, что в день убийства мы вместе были в ресторане. С нами ведь и Тамара Ефимовна за столом сидела.

Страницы: «« ... 1718192021222324 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

14 июля 1099 года. Иерусалим замер в ожидании штурма крестоносцев. Жители города всех возрастов и ра...
Не стоит доверять незнакомцам и принимать сомнительные подарки. Этот урок я усвоила, когда неожиданн...
За спиной друзья и враги, залы академии и башни дворца, куда уже никогда не вернешься. Осталась доро...
В те черные дни, когда Таресса, спасаясь от подлой интриги повелителя, стремительно бежала в чужой м...
В сказках всё заканчивается свадьбой. В жизни же то, что начиналось свадьбой, часто заканчивается ра...
И враги, и друзья пытались остановить его на пути к Храму Истины. Снежные демоны вызвали небывалую б...