Красный свет Кантор Максим

– Подлая погода. – И пока серый человек снимал пальто, Чухонцев успел добавить: – А народу нипочем. Идут орут.

– Хорошо, что не в милиции работаем, – сказал серый человек. – Стояли бы под дождем в оцеплении.

– Патрули снять надо, – сказал Чухонцев. – Пусть дураки дерутся.

Сотрудники следственных органов – Петр Яковлевич Щербатов, майор, и Геннадий Андреевич Чухонцев, капитан, работали в паре. Согласно известному сценарию «добрый и злой следователь» распределялись их роли в дознании. Серый человек Щербатов вел себя аккуратно, вступал в беседы с подозреваемыми; Чухонцев грубил и пугал подследственных, добиваясь быстрого признания.

Следователь Чухонцев был убежден в том, что мир устроен несправедливо. Он был молод, завистлив и зол, зарплата у него была копеечной. К тому времени, когда ему надо было выбрать профессию, в России из профессий требовались всего две: менеджер (чтобы получать проценты от проданного) и юрист (чтобы оформлять сделки продаж). Он пошел учиться на юриста, не доучился, стал следователем. Юристы, те оформляли покупки вилл и яхт; следователь искал убийц старухи из коммунальной квартиры. Когда Чухонцев проходил мимо окон ресторанов, он кривился на розовогубых менеджеров и юристов, пожиравших дорогие продукты, и бледные губы Чухонцева выплевывали ругательства. Не могут порядочные люди разбогатеть законным путем, за каждым из них – нераскрытое дело. Но охотиться на богатую дичь не довелось, он обычно разыскивал нищих, укравших какую-нибудь дрянь и убивших соседей за пустяк. Он проводил часы в убогих комнатах с драными обоями, выбивая из полузрячего инвалида признание в том, что инвалид ударил по голове пенсионерку. Вечером, после дурного дня и стакана плохой водки, Чухонцев шел мимо окон ресторана «Набоб» и ненавидел тех, кто сидел внутри, за сверкающими стеклами.

Всякий раз, изобличая очередного убийцу, Чухонцев доказывал себе, что мир действительно устроен подло: внук убивает бабку, брат крадет у брата, сын предает отца. Весь мир – сплошное преступление. Значит, предположение, что все менеджеры и юристы – воры, тоже верное. Но пока он ловил не менеджеров – а побирушек.

– Видишь, бабка, – цедил Чухонцев, – я сразу понял, что твой внук убийца.

И бабка выла, давилась рыданием. А Чухонцев жестоко говорил:

– Поздно выть. Ты что, не видела, как сын пил? Помер. Отек легких – и в гроб. Ничему алкаш внука не научил. Невестка у тебя – проститутка. Сама ты побираешься. И внук стал убийцей, тут без вариантов. Чего воешь? Думала, пианистом станет?

Бабка цеплялась корявыми руками за его куртку, а Чухонцев отдирал ее пальцы от лацканов и говорил:

– Я здесь ни при чем.

Вот еще одно дело сделано, и он шел домой, выпив стакан плохой водки с ребятами из отдела. И болел желудок, и голова гудела, и спать оставалось пять часов, и опять за сверкающими стеклами он видел менеджеров: менеджеры ели розовое мясо и пили темно-вишневое вино. И Чухонцев поднимал к сырому московскому небу свое отечное лицо и выл, почти как затравленная бабка. К ним не подберешься, их убийства спрятаны надежно, у них адвокаты и офшоры, у них самолеты стоят на частных аэродромах, и пилоты ждут, прогревая моторы.

Если и попадалось дело: вот застрелили чеченца в ресторане, принадлежащем любовнице лидера партии; вот сын министра сбил беременную женщину; вот депутат обокрал Пенсионный фонд – заранее было известно: не дадут работать, развалят дело. И сдавали дело в архив – а взамен поручали архиважное убийство на вокзале, там пырнули пьяного ножом.

И Чухонцев цедил в лицо ярыжке, арестованному на вокзальной площади: «Колись, урод, пару лет скину за чистосердечное, потом пойдешь на УДО. Или огребешь по полной и выйдешь инвалидом, кровью харкать будешь». А сам думал, что когда-нибудь скажет эти слова владельцу яхт и заводов.

Щербатов снял мокрое свое пальто, одернул серый пиджак, достал папку с надписью «Базаров», и следователи приступили к работе. Список подозреваемых отличался от списка гостей французского посла тем, что в нем было меньше фамилий; но значительность фамилий была очевидна. Чухонцев поднял глаза на Щербатова и сказал:

– Сдай в архив.

– Почему?

– Представляешь, кто такой Панчиков?

– Денег у него много, – сказал Щербатов.

– Если много, – сказал Чухонцев, – это чепуха. Когда денег очень много – люди меняются. И законы для них другие. Тебе – дождь холодный, а он сел на самолет – и в тропики. Дурак ты, Петя, что связался.

– Работа такая.

– Возьми таджика со стройки. Рассказать, как дело было? Таджик познакомился с покойным, выпили. Потом он Магомета придушил.

– Конкретный подозреваемый есть?

– Бери любого – оставь меня с ним на час.

– Сейчас не тридцать седьмой год.

– Чем плох тридцать седьмой? Прицепились к тридцать седьмому..

– Придумай что-нибудь помимо мордобоя, Гена.

Чухонцев доискивался до истины так: синим карандашом водил по списку, подчеркивал фамилию. Панчиков – три синие линии. Базаров – шесть синих линий. Кессонов – одна линия.

– Богатые знаешь как убивают? – сказал Чухонцев. – Они фантазию тренируют. Сидит буржуй дома на кушетке и думает: ананасы я уже ел, в бассейне купался. Что еще попробовать? Идет и убивает. Дело закроют. Сейчас скажу, сколько это будет стоить… – И Чухонцев, зарплата которого исчислялась шестью сотнями долларов в рублевом эквиваленте, принялся на бумажке прикидывать возможные размеры взятки.

– Не смогут закрыть. Оппозиция выступает против власти; а тут совпадение: лидеры оппозиции проходят по делу об убийстве – кто станет такое закрывать?

– Запад закроет, – сказал Чухонцев, ненавидевший далекий Запад так же сильно, как отечественных богачей. – Премьер-министр Франции – кто у них там? – позвонит нашему попугаю. Скажет: попирают права!

– Не позвонит премьер. Француженка в деле имеется, она же информатор нашей конторы, она же сожительствовала с покойным татарином. Допустим, убитый был правоверный мусульманин.

– Допустим.

– Если так, то он мог быть связан с национальными партиями, а национальные движения связаны с террористами в Европе. И французский сенат закрыть такое дело не даст.

– Вся надежда на французский сенат. – Чухонцев снабдил эту фразу непечатными примечаниями.

– Закроют, конечно, – подумав, сказал Щербатов. – Но не в один день. Считай, что некоторое время у нас есть.

– Месяц?

– Представь, что ты маршал Конев, а я маршал Жуков. Нас с тобой позвали в Ставку и сказали: желательно прорваться на Ржев, выйти на западное направление, разгромить врага и гнать до Берлина. Ты бы что сделал?

– Я не маршал.

– Так у тебя и задача скромнее. Одного убийцу надо взять.

– Ну-ну, – сказал Чухонцев.

6

Подошел пожилой человек с картофельным лицом, взял Фалдина за локоть, сказал:

– Вы куда? Надо со всеми. Решили выдвигаться в сторону Кутузовского, пройдем до Садового с транспарантами, там нас подберут автобусы.

– А если кому домой пора? – спросила женщина. – С утра здесь стоим.

– Гражданское сознание у тебя имеется? На Болотной и то организация лучше… А хочешь – ступай, кто тебя держит, – сказал пожилой с обидой. – Пожалуйста, ступай…

– Да я что, я как все…

– Я, думаешь, домой не хочу? – сказал пожилой. – Но дело надо сделать.

Он обратился к Фалдину и Холокостину:

– Возьмите транспарант. Вон тот возьмите, потяжелее, мужики вы здоровые.

У автобусов лежали на снегу транспаранты – самый большой, с двумя древками и полотнищем посередине гласил: «Сохраним Россию».

– Вот этот берите и выдвигайтесь.

Они взяли транспарант, полотнище сразу надулось под ветром, нести его было неудобно.

Пожилой оглядел толпу:

– Ну что, быдло, будем строиться.

В толпе засмеялись.

– Давайте по восемь в ряд.

– А ты где работаешь? – спросил Холокостин. Он на «ты» перешел.

– В газете. – Фалдин почти не соврал. Не про телевидение же говорить.

– А как называется? Я газеты читаю.

– «Труд», – сказал Фалдин.

– Это еще нормальная газета. А то, бывает, в «Коммерсанте» работают. Там у евреев, говорят, зарплаты хорошие! Тебе сколько башляют?

– Полторы, – сказал Фалдин, а сам подумал: «Черт его знает сколько им там теперь платят». Полторы тысячи долларов – звучит вроде нормально. На своей программе он получал пятнадцать тысяч – это, разумеется, не считая акционерских и тех, что получал как продюсер нескольких передач. Полторы – такие зарплаты где-то есть, он слышал.

– Могли бы и побольше платить, – сказал Холокостин зло, – на полторы не проживешь. Одет ты чисто. Я думал, ты две – две с половиной гребешь.

– Ну ты скажешь, – сказал Фалдин.

– А что такого, я в прошлом году стабильно две штуки делал в месяц – правда, почти не спал, – сказал Холокостин. – Часа три спал. И машина у меня была новая. Я таксист.

– Две – это сильно, – сказал Фалдин.

– Выдвигаемся, – сказал пожилой человек по фамилии Пухнавцев. – Замерзнем здесь к свиньям.

– Что ж президент погоду не заказал? – сказали смешливые девушки.

– Не смешите, девчата. Работать надо.

7

Не могут они обвинить невиновного, твердил Панчиков. Но супруга его, здравая дама, сказала: могут.

Российское судопроизводство прославлено лживостью. Не столь давно расправились с опальным богачом. Богач являлся флагманом свободного бизнеса в России, но заспорил с президентом. И осудили! Все воруют, а осудили одного – который заспорил с властью. Мол, не платил налоги! Никто не платит – но за решетку бросили именно его! Конечно, пресса возмутилась, но заключенному не легче. Семен подумал, что если его посадят в тюрьму, общественность не поможет.

– Обидно! – сказал Семен Семенович.

– Не обидно, а оскорбительно, – поправила супруга. – Обидеть нас они не могут.

– Обидно то, что реальный убийца существует. И его не трогают.

– Повторяю: здесь не действуют цивилизованные правила. Когда иду по улице – вижу, как на меня неприязненно косятся местные женщины. Бедняжки не могут понять, что после пятидесяти лет допустимо ходить с распущенными волосами.

Супруга Панчикова в свои шестьдесят два года носила длинные кудри с вплетенными в них лентами – на улице Чаплыгина смотрели на эту прическу (нормальную для Гринвич-Виллидж) неприязненно.

– Ты понимаешь, речь не о прическе. О менталитете нации.

– Понимаю.

Убийца сидел вместе с ним за столом. Убийца ему знаком. И этот убийца тоже будет мне сочувствовать, думал Семен Семенович.

Улик против меня быть не может, думал он. Впрочем, что считать уликой? Если отпечатки пальцев, то их Панчиков оставил в галерее достаточно. И в машине, где душили Мухаммеда, отпечатки можно найти – например, портфель галериста, который Панчиков мог потрогать, лежит на заднем сиденье. А если фото имеется, на котором Панчиков стоит рядом с убитым?

Он перебирал в памяти события того злосчастного дня. Он вошел в галерею современного искусства. Кого он увидел? Владельца, Базарова, естественно. Поздоровался, пожал руку. Прошел в залы, раскланялся с посетителями. Избранная компания коллекционеров. Сели за стол, чокнулись.

Надо шаг за шагом восстановить последовательность событий, тогда пойму, что произошло, думал Семен. Он сотни раз читал детективы, в которых обвиняемый, дабы избавиться от ложного навета, сам становился сыщиком.

Ознакомимся с данными криминального уравнения.

Что показывали в галерее? Гигантская инсталляция – какая-то огромная труба или колонна… Автор – немец. Бойс, Гройс? Не важно. Подле инсталляции ходили девицы – потом ушли. В это время Мухаммед был жив, он открыл девицам дверь.

Затем водитель вернулся в машину. Машина стоит во внутреннем дворе, в гараж отгоняют редко. Как правило, в свободное время шофер в машине спит – это всякий знает, у кого есть шофер. Стало быть, Мухаммед уснул, а кто-то сел к нему в машину. Гости галереи обедают в помещении, имеющем выход во внутренний двор. Кто-то отлучается, быстро спускается во внутренний двор, садится на заднее сиденье, накидывает удавку на шею татарину, душит. Возвращается, продолжает беседу. Кто выходил из комнаты? Панчиков стал вспоминать. На несколько минут отлучались, пожалуй, все; и он тоже. Он даже выходил на улицу, так получилось – пошел по коридору в поисках туалета, толкнул не ту дверь – и оказался на улице. Скверно, если кто-то его видел во внутреннем дворе. Отложим эту тему, перейдем к другой.

С кем убитый мог быть связан? Шофер знает о хозяине многое: пока возишь начальника по городу – и про подпольные казино, и про взятки прокурорам – не хочешь да узнаешь. Итак, первая зацепка – шантаж галериста. Уверен, следствие такую версию крутит. Историк Халфин отпадает. Живет все время за границей. Когда приезжает, крутится вокруг богачей, с дворниками-татарами не знается. И – старик. Сил на то, чтобы задушить взрослого мужчину, не хватит. Забудем про Халфина. Базаров? Мотив имеет. Но для чего галеристу, который имел сотни возможностей заехать с Мухаммедом в лес, убивать своего шофера на людях? Нелогично… Фрумкина? Дама с характером и хваткой. Причем хватка Фрумкиной такова, что придушить татарина смогла бы в два счета. Но мотива Семен Семенович не находил.

Неожиданный поворот с француженкой. Что за дикая история? Зачем мадам Бенуа – татарин Мухаммед? Конечно, интрижка с персоналом вещь обычная. Нахальные гиды в Индии, проводники сафари в Африке – порой становятся любовниками хозяек. Панчикову рассказывали, что венецианские гондольеры имеют обыкновение предлагать эротические услуги туристкам. Однако где венецианский гондольер – и где шофер татарин?

Три вопроса имеются.

Первый вопрос: знал ли татарин убийцу? Чтобы неизвестный сел в машину и не разбудил спящего – трудно представить.

Второй вопрос: зачем убийца совершил преступление в людном месте?

Главный вопрос: важно ли то, что убит именно татарин?

Если убили директора банка, татарина по национальности, – это убийство банкира. А когда убивают нищего татарина, на первом месте стоит национальная принадлежность. Надо понять, зачем убивать татарина. У всякого преступления есть национальный характер. Классический английский детектив – там причина всегда в наследстве. Русские преступления совершаются спьяну. Интересно, каковы татарские преступления. И кстати, каков этнический состав подозреваемых?

Панчиков увлекся криминальным уравнением – длилось это, впрочем, недолго. Он устыдился своего интереса – что делает с человеком опасность! Ради спасения себя человек готов взвалить ответственность на товарища. Не приходится удивляться, что и власть поступает так же. Мы обвиняем власть, а власть нас давно испортила.

Смутные времена настали, господа! Страна разделилась на два лагеря! Неужто поляков на царство приведут?

Панчиков взял в руки газету; взгляд его упал на заголовок «Я обвиняю!» – характерный для тех дней заголовок.

Автор статьи Аркадий Аладьев, композитор. Вот что было написано в этой статье: «Я обвиняю! Я сознаю, что я не Эмиль Золя. Но сказать то, что я собираюсь, необходимо именно сейчас. Я обвиняю власть и тот властный слой, воплощением которого власть является, в необратимом, бессовестном, преступном нравственном расколе России».

Панчиков растерялся: «властный слой, воплощением которого является власть»? И потом, если растление необратимо, чего ради шуметь? Всем хорош Аладьев, но внятно говорить не умеет.

«Сейчас эта трещина проходит по сердцам и душам всех без исключения людей, живущих в России. Я с тяжелым сердцем понял, что два враждебных митинга – символ разрыва в душе народа, разрыва, сознательно и изощренно спровоцированного властью. Сегодня я неожиданно для себя самого заплакал от горя, ужаса, жалости, бессилия, недоумения, прочтя, что уважаемые мною музыканты поддержали президента».

Далее Аладьев описывал поведение двух знаменитых музыкантов, которые служат режиму и не дают другим подлинно свободолюбивым музыкантам служить демократии. Слезы Аладьева придавали строкам искренности.

«Мне совершенно ясно, что таким, как они, совершенно наплевать, что о них думаю я и другие музыканты, не уступающие им ни талантом, ни мастерством, но не желающие играть в преступные социальные игры и тем самым радикально рискующие своей карьерой. Они захватили все пути, по которым другие музыканты могли бы попасть на большую сцену и доказать миру свою состоятельность, мастерство и величие».

Семен Панчиков подумал, что Аладьев мог бы написать какую-нибудь музыку для восстания, эдакую «Марсельезу» нового времени – гимн юристов и менеджеров. Тот злосчастный факт, что композитору Аладьеву не дали писать музыку, не был замечен восставшими – а новая «Марсельеза» нужна.

Не один Семен Семенович прочел статью. Инвектива Аладьева достигла цели – в дорогих апартаментах в центре Москвы содрогнулся скрипач Пепеляев; привыкший к панегирикам, он растерянно глядел на газетный листок. Пепеляев сел с супругой за воскресный обед, открыл газету «Культура». «Да как же так, Надя?» – сказал Пепеляев жене, то есть подумал, что говорит, – но звуков из гортани не исторг. Тыкал вилкой в газетный лист, мычал. Помимо статьи Аладьева опубликовали примечания штатных зоилов, разошлись круги по воде от брошенного Аладьевым камня.

«До каких пор негодяям и коррупционерам будет разрешено корчить из себя музыкантов?» – так было написано в газете. И еще было сказано так: «Неужели Пепеляев забыл, что искусство создается только при свете совести?» А строкой ниже написано так: «Пусть вспомнит прислужник и холоп Пепеляев, что партитуры, которые ему выдают в Кремле, не содержат ни единой правдивой ноты!» Упала вилка, покатилась по полу рюмка – стал ронять предметы прислужник палачей. Встал скрипач из-за стола, хотел в редакцию позвонить, но подвернулась нога, и он грянулся на туркменский ковер. Из беспомощно разинутого рта вывалился вялый язык, глаза закатились, как у зарезанного петуха. Удар хватил скрипача Пепеляева.

Следом за композитором Аладьевым и другой оппозиционер – ресторатор Мырясин, владелец устричного бара «Сен Жюст», опубликовал эксклюзивное интервью «Не могу молчать», которое начиналось словами «Я, разумеется, не Лев Толстой, однако молчать не стану». Никто и не подозревал в румяном Дмитрии Мырясине, продавце морепродуктов, талант литератора, равный Льву Николаевичу Толстому, – но тот факт, что ресторатор сам признался в этом, читателей впечатлил. Искренность ценится, и особенно в наши судьбоносные дни. «Знаете ли вы, что вы едите? Что мажете на хлеб? Я вам скажу! Ложь! Ложь! Ложь!» И сам граф Толстой не написал бы столь ярко. «До каких пор владелец ресторана «Морские гады» будет считаться порядочным членом общества? Прогорклая совесть и тухлые гражданские убеждения, несвежие принципы и гнилые взгляды – вот ингредиенты кухни ресторатора Кучкина. Должны ли мы удивляться, что Кучкин поддержал Кремль?»

Ресторатор Кучкин находился в подсобке, принимал груз морепродуктов из Ла Рошели, когда ему принесли журнал «Власть» с разгромной статьей «Уж на сковородке». Персонал ресторана вспоминал, как хозяин, прочитав заметку, широко развел руками, схватился за грудь, точно в него попала пуля, и рухнул головой на брикеты замороженных мидий. Чудовищная ирония ситуации сказалась в том, что пластиковая упаковка мидий от удара треснула и мидии протухли, и когда назавтра посетители обнаружили, что мидии с душком, посетители, естественно, вспомнили о статье! Их предупреждали! Надо ли говорить, что бары «Сен Жюст» были отныне переполнены восставшими, а злополучные «Морские гады» влачили жалкое существование.

Дамба взорвана, стихию не остановить – вслед за Аладьевым и Мырясиным прочие культурные деятели также сорвали с уст печать молчания. Владелец сети мебельных бутиков г-н Давильский опубликовал в журнале «GQ» исповедальный текст «История моих бедствий». Открывался материал фразой «Конечно, я не Абеляр, но пришлось вытерпеть многое». Мало кто из посетителей бутиков, принадлежащих Давиду Давильскому, слышал о несчастном школяре, а если бы заглянули в энциклопедию, поразились бы вопиющему несходству кастрированного Абеляра и сочного Давильского. Однако бедствия последнего также привлекли к себе внимание публики. Чего стоила история о том, как Давильский отказался вступить в партию «Единая Россия», и немедленно партия двуспальных кроватей из Хорватии была задержана на таможне. И это в то время, как владелец мебельного бутика «Гранд» бесстыдно пресмыкался перед тираном и получил заказ на поставки в Кремль. Что ж, заключал Давильский, у меня остается моя чистая совесть.

Но перлом среди прочих публикаций оказалась статья Романа Фалдина «Исповедь», которую он начал словами «Сознаю, что я не Блаженный Августин, и тем не менее скажу прямо». Статья была опубликована в «Новой газете». Тележурналист Фалдин поведал о царящем на телевидении диктате: острые программы снимают с эфира, ввели цензуру, сопоставимую с временами Советской власти, морочат зрителям голову развлекательной чепухой – если интеллигенция не сплотится и не скажет твердое «нет»… читателю понятно, что будет.

В конце концов, думал Панчиков, перебирая газетные листы, не так уж важно, пишет композитор музыку или нет: важно, что он – гражданин. Вообще, понятие творческой профессии претерпело изменение: ресторатор, агент недвижимости, дистрибьютер и менеджер – стали не в меньшей степени художниками, нежели художники, которые сделались рестораторами и менеджерами. Взять, допустим, Давида Давильского – человека масштабного. Он мебельщик – но посетители заходят к Давиду не затем лишь, чтобы прикупить двуспальную кровать. Они могут часами сидеть в уютном кабинете Давида, пить грузинское вино, говорить о жизни. А Дмитрий Мырясин! В барах «Сен Жюст» царит атмосфера артистизма, словно мы перенеслись в «Бродячую собаку» или в кабаре «Вольтер». Не секрет, что многие художники обзавелись ресторанами – вот, например, поэт Бродский один из первых стал совладельцем ресторана «Самовар» в Нью-Йорке. И если поэт владеет рестораном, отчего бы ресторатору не стать в некотором роде поэтом; тем более что писать стихов для этого не требуется. Скажем, Каплан, владевший рестораном «Самовар» на паях с Бродским, стал интеллигентнейшим человеком простой силой вещей – и к его мнению прислушивается творческая часть нашего общества. Художник делается менеджером – но и менеджер становится художником, произошло слияние профессий. Где мыслящий человек может съесть салат, как не в «Сен Жюсте»? Где просвещенная личность купит двуспальную кровать, как не в бутике Давильского?

Дмитрий Мырясин прохаживался по своему бару, подсаживался за столики, вступал в диалоги о политике.

– К президенту претензии гастрономические – меня от него тошнит! – говорил своим гостям Мырясин. – Объелись коррупцией! Надо иметь достоинство! Что, восемьсот рублей за салат «Цезарь» – это много?! – ярился Мырясин. – Нет, это адекватная цена! А Кучкин – подстилка президентская.

Мырясин распорядился поместить в барах «Сен Жюста» книжные полки; причем не какую попало литературу закупал Мырясин, но лишь ту, что содержала твердую гражданскую позицию. Посетители поглощали устрицы «Белон» на фоне собраний сочинений Солженицына, Оруэлла и Замятина. Покушав устриц, из-за стола поднимался совсем другой человек, с иным взглядом на жизнь.

Класс менеджеров нуждается в культуре высшего сорта – если ты платишь 800 рублей за салат, ты вправе требовать, чтобы тебе еще рассказали что-нибудь умственное! Следом за Мырясиным просвещенные рестораторы создали специальные интеллектуальные программы, оттеняющие меню. Так, в ресторане «Август» читали лекции по римской истории, в ресторане «Набоб» рассказывали об индийской философии, а в мебельном бутике ввели курсы истории искусств. Отныне у столиков помимо сомелье и официанта крутился и профессор истории (историкам выдали фирменную одежду: приличные фартуки, чищенные штиблеты, сорочку с бабочкой) – и очкарик был готов усладить гостя лекцией.

– Рекомендую Пино Гриджио, но есть и луарский Сансер, – говорил сомелье.

– Не хотите ли послушать об июльской монархии во Франции? – суетился историк.

И это великолепие находилось под пятой коррупции и произвола.

Семен Семенович, человек внимательный, читал все газеты от первой строки до последней. Вывод из прочитанного прост: оппозиция обвиняет, называет имена виновных – следовательно, власть нанесет ответный удар.

Последуют суды и расправы.

8

В их ряды неожиданно вошла новая колонна, разрезала демонстрацию анчоусов с фланга.

Красные знамена с черными свастиками.

– Вы кто?

– Патриоты.

– Почему свастики?

– Это не свастики Это Гакенкройцы.

– Какие еще розенкрейцеры?

– Или Хагенкреуцы, бес их разберет. Кривые кресты.

– Как свастики.

– Коловраты это, наши исконные русские солнцевороты. Гитлер, если хочешь знать, у русских взял знак коловрата.

– Сука ваш Гитлер.

– Не повторяй жидовскую пропаганду. Фашисты добра России хотели.

– У меня дед с фашистами воевал.

– Дурак твой дед, коммуняка. Если бы не твой дед, жили бы как в Европе.

Патриоты с бритыми затылками рассекли демонстрацию анчоусов; юноша с ясными глазами нес плакат «России нужен порядок».

– Вы куда? – спрашивали их.

– На Болотную.

– Там жиды.

– Там радикалы. Там параллельный фронт, – так, на манер веймарской терминологии, называли техническое объединение протестных партий. В Веймарской республике в оппозицию сплотились многие из тех, кто потом враждовал. – Их забудут скоро, а мы останемся.

– Там ельцинские выкормыши.

– Подумаешь. Хуже пятнистого никого не было.

– Пятнистый это Антихрист. – Фалдин понял, что человек имеет в виду президента Горбачева, чье огромное родимое пятно на лбу принимали за печать Антихриста. – Пятнистый страну развалил. Я через пятнистого школу не закончил. Сказали: рынок кругом. Айда машины мыть. Пошли, мыли машины.

– И долго мыли машины? – Фалдин тоже спросил. Колонна патриотов отделила его от Кости Холина, теперь он шагал подле ясноглазого.

– Три года. Потом в бандиты пошел.

– Как – в бандиты?

– Дураком прикидываешься. Все тогда в бандиты пошли. Наш-то Антон уже в сенаторах.

– Антон – это кто? Ваш главный? – спросил Фалдин, стараясь не сбиться с шага. Широко шли и быстро.

– Он кинематограф теперь контролирует. Сказал, чтобы секс и насилие убрать с экранов. А то влияет отрицательно.

– То есть, – уточнил Фалдин, – вы были рэкетиром?

– Налоги собирал. Как государство. Разницы никакой. Только мы реально защищали, а государство врет.

– Разница все же есть.

– Не вижу разницы. Ты с нами на Болотную? Вольемся в еврейские ряды.

Толпа анчоусов осталась позади. Фалдин шел в колонне под красными знаменами со свастиками, шел вместе с бритоголовыми патриотами. Через три ряда от себя он увидел художника-патриота Шаркунова. Шаркунов нес транспорант с картой Евразии. Патриоты шагали широко, и пар вырывался из сотен ртов.

9

Журналист Варвара Гулыгина успела покинуть особняк посла к тому времени, как следователь предъявил гостям обвинения. Они ушли вместе с Эдуардом Кессоновым – именно торговец оружием Кессонов и был ее другом, а вовсе не парламентарий, как сообщила она несчастному Борису Ройтману.

Варвара собиралась назвать реальное имя, но почувствовала, что делать этого не следует, – не нужно причинять излишнюю боль Борису. Пусть лучше это будет безвестный парламентарий, в меру обеспеченный, политически бойкий, карьерный – это Борис поймет, эта кандидатура его не так ранит. И Варвара сказала, как говорят все женщины:

– Я не назову тебе его имени, но знай, что это достойный человек.

– Кто он, я имею право спросить!

– Ты не знаешь его, он парламентарий, думающий, талантливый политик.

– Ах, из этих лоббистов! Составил состояние, подписывая воровские законы!

– Ты не должен так говорить о человеке, которого не знаешь.

Пусть он воображает, что Варвара увлеклась думскими речами, пока писала репортаж о принятии закона. Пусть Борис считает, что парламентарий соблазнил ее возможной карьерой в прессе, – это делает ситуацию проще. Но знать о Кессонове невыносимо. Ройтман – беден и толст, а Кессонов – молод и баснословно богат. Ройтман откладывал каждый месяц по две тысячи долларов, копил на квартиру, напрягая все силы: он писал заметки в десятки журналов, строчил речи для Пиганова, сочинял политические стихи, издал книгу очерков. И каждый месяц Борис говорил ей: «Вот теперь у нас уже тридцать шесть тысяч – двадцать я скопил до знакомства с тобой; а теперь уже тридцать восемь – мы идем вперед». И он покупал журналы по недвижимости, водил пальцем по столбцам двухкомнатных квартир в Сокольниках – приличный район, зеленый. Еще два-три года потерпеть. Кессонов тратил две тысячи долларов за обедом – и на квартиру не копил. Произнести имя Кессонова она не могла. Борис Ройтман сказал бы, что она – продалась, что она польстилась на деньги, назвал бы ее проституткой. И Варвара представила, как багровеет полное лицо Бориса, как выплевывает он ругательство ей в лицо.

– Как его зовут? Я имею право знать, как его зовут!

– Не важно. Могу сказать, что этот человек издает газету.

– Ах, газету издает! Может, это ему я пишу еженедельные колонки? Это он мне помогает копить на квартиру?

Про убийство Варваре сказал Кессонов – генеральному менеджеру прислали вызов в следственный комитет.

– Попросил полицейских заехать к нам в офис. Полагаю, у них больше свободного времени.

– Как хорошо, что Бориса там не было, – это было первое, что сказала Варвара.

– Откровенно говоря, я тоже рад, что имя не назвали. На обеде он не присутствовал, хотя я видел Ройтмана в галерее. Подумал, бедняга пришел объясняться со мной – но вспомнил, что про меня ему не известно.

– Ты никому про Бориса не говорил?

– Не волнуйся. До сих пор себя винишь?

Варвара сказала:

– Я в какой-то мере отвечаю за него. Он ради меня оставил семью.

– Так он еще семью оставил! Интересно, какая была жена?

– Как бы тебе… – Варвара подумала, не нашла слов. Как описать серые волосы, запах супа… Ну, как объяснить? – Обыкновенная такая.

10

На Болотной было весело.

Патриоты с красными флагами встали поодаль от колонны украинских националистов с желто-голубыми знаменами – именно так в преддверии большого сражения выстраиваются корпуса атаки: на правом фланге тяжелые кирасиры, за ними уланы, а на левом – легкая кавалерия драгунов. Интеллигенты, морщась на красный цвет стягов, жались к украинским знаменам.

– Вы кто?

– Бендеровцы мы.

– Не треба нам бендеровцев.

– Привыкай, дядку. Скоро мы вас, москалей, вешать будем.

– Хватит, хлопцы. Мы сегодня заединщики.

– Не забудем! Не простим!

– Не простим!

– Даешь честные выборы!

Потеснив фронт бендеровцев, на площади строилась колонна либеральных демократов – лозунги имели невнятные, но скандировали их громко. Лидер славился бешеным нравом, на его выступления стекалась публика.

Затем на площадь вошли эсеры – сегодня аббревиатура «СР» обозначала партию «Справедливая Россия».

Затем шли дробные отряды, образованные по принципу цехов и корпораций. Шагали птенцы гнезда Усманова – служащие империи миллиардера Усманова, свободолюбивые журналисты на сумасшедшей зарплате. Шли прохоровцы – примкнувшие к штабу избирательной кампании миллиардера Прохорова, которому некогда подарили весь российский никель. За ними тянулись те, кого окармливал богач Абрамович, – персонажи арт-сцены.

А далее шли все подряд, так примыкают к войску малые отряды вольных стрелков и мелких феодалов.

Шли свободолюбивые менеджеры среднего звена, шли взволнованные системные администраторы, шли маркетологи с горящими глазами, шли обуянные чувством собственного достоинства дистрибьюторы холодильников. Шли колумнисты интернет-изданий, гордые гражданской позицией; шли галеристы и кураторы, собирающие коллекции богатым ворам; шли юристы, обслуживающие ворье и считающие, что свою зарплату они получили заслуженно, а чиновный коррупционер ее не заслужил. Шли негодующие рестораторы и сомелье, которые более не могли молчать. Шли прогрессивные эстрадные актеры и шоумены демократической ориентации, шли твердой поступью граждан, наделенных правовым сознанием.

Эти граждане уже не позволят тоталитаризму взять верх в нашем обществе – зорко смотрят они за капиталистической законностью! Эти граждане говорили про себя: «Мы люди успешные и состоявшиеся» – и они заслужили это определение. Шоумены нынче зарабатывали по пятьдесят тысяч долларов за один вечер, их приглашали развлечь гостей на корпоративных вечеринках; актеры ездили в подмосковные усадьбы и дорогие столичные рестораны – где акционеры компаний кидали им тысячи за единый куплет и танцевальное па; рестораторы снабжали хозяев жизни устрицами; художники декорировали поместья спекулянтов недвижимостью – и сегодня все они, представители сервиса, вышли воевать с тиранией. Никто не считал своего персонального хозяина – вором; напротив – каждый был убежден, что его хозяину просто повезло и если хозяин и отнял деньги у других людей, то сделал это по праву сильного и смелого, а не как тиран. Никто из фрондеров не сомневался в том, что отнимать деньги у себе подобных – хорошо; это называется соревнование и рынок; никто не дал бы и цента соседу – зачем делиться? Они смеялись над предложениями все разделить – свои деньги они заработали в поте лица, обслуживая новых господ. Они теперь – свободные работники сервиса, они честно выслужили довольствие.

Сегодня они вышли рука об руку – их сплотила сегодня не жажда равенства, но осознанное требование неравенства – они хотели иной жизни, отличной от быдла.

Это был офицерский состав демонстрации.

Следом за менеджерами и юристами – шло пестрое ополчение.

То самое ополчение, которое столько раз звали на стогна города, подставить живот врагу, притупить копья татар, ослабить гусеничный ход машин Гудериана – пригодилось снова. Это же ополчение собирали, когда Московский князь шел воевать князя Тверского, когда ставили противотанковые ежи на Волоколамском шоссе, это ополчение кидали на защиту Дома Правительства в девяносто первом и на штурм Дома Правительства в девяносто третьем, позвали и сейчас.

Шли прекрасные москвичи, готовые отдать жизнь за невнятное будущее детей. Их здесь называли словом «бюджетники» – поскольку они жили на государственные деньги, в отличие от работников корпораций и бизнесменов. Искренние очкарики и их безропотные подруги, они пришли сказать властям, что намерены сегодня роптать. Менеджеры убедили их, что зло маленьких зарплат – коренится в кремлевском тиране.

Вперед! За вашу и нашу свободу!

На трибунах готовились к дебатам. Один из ораторов репетировал куплет:

– Серая тля! Вон из Кремля! – говорил он в микрофон и добавлял: – Раз, два, три, проверка слуха. Серая тля… Как слышно?

Страницы: «« ... 7891011121314 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

14 июля 1099 года. Иерусалим замер в ожидании штурма крестоносцев. Жители города всех возрастов и ра...
Не стоит доверять незнакомцам и принимать сомнительные подарки. Этот урок я усвоила, когда неожиданн...
За спиной друзья и враги, залы академии и башни дворца, куда уже никогда не вернешься. Осталась доро...
В те черные дни, когда Таресса, спасаясь от подлой интриги повелителя, стремительно бежала в чужой м...
В сказках всё заканчивается свадьбой. В жизни же то, что начиналось свадьбой, часто заканчивается ра...
И враги, и друзья пытались остановить его на пути к Храму Истины. Снежные демоны вызвали небывалую б...