Красный свет Кантор Максим
– Ах, расскажите! – Ройтман сел рядом, вооружился блокнотом. – Это мой кумир!
– Не хотелось бы делиться личными воспоминаниями.
– Арендт обозначает пункты, которые позволяют назвать режим тоталитарным. Антисемитизм, например.
– Сталин не был антисемитом.
– Это доказано! Кампания против космополитов в 1952-м!
– Значит, СССР стал тоталитарной страной в 1952-м, а до того не был?
– Демагогия, – вступает в разговор запальчивый Халфин, – преступления нацистов меркнут рядом с преступлениями коммунистов!
Если бы мои гости могли, они бы задали главный вопрос: «Dassein oder Design?» Сопоставление этих терминов пришло мне на ум в шестидесятых, когда я еще жил в Америке, на военной базе, а мир бредил дизайном. Бытие – или его декорация? Вопрос для Хайдеггера. Но так думать мои гости не умели; их интересовали шифровки и сейфы. Выследить, где и какой документ прячут, подловить историю на случайной фразе, огорошить бытие удачной цитатой. Мне иногда кажется, что из современных культурологов вышли бы неплохие гестаповцы – Мюллеру был близок такой подход. Что, влипла, голубушка история? Колись – выбора нет!
Профессор Халфин мечтательно потер руки. Всю сознательную жизнь этот въедливый человек посвятил разоблачению собственной истории: он составил картотеку двусмысленных высказываний политиков, секретных протоколов советских чиновников, он сел на хвост бытию!
– Разве Освенцим сравнится с Магаданом? – сказал Халфин, сморщившись. – В конце концов, нацисты убивали чужих, а большевики – убивали своих. Разница вопиющая!
– Убийство сограждан, – добавил Ройтман, – в тысячи раз преступнее, нежели военные действия против другой страны! – Он высморкался в очередной бумажный платок, бросил платок рядом с креслом.
– Рядом с ГУЛАГом немецкие лагеря выглядят как санатории! – сказал Халфин. Я поглядел на смятый платок и на лицо профессора Халфина – сходство было разительным. – Нацисты раскаялись, если на то пошло! Раскаяние! Что-то не наблюдаю раскаяния в России!
– Хотелось бы всех поименно назвать, – промолвил Ройтман.
– Я попробую, – сказал я. – Разрешите я назову вам некоторых раскаявшихся поименно.
Чего я хотел от них? Мне захотелось остудить их пыл, это понятно. Я люблю давать уроки истории – удовольствие, возможно, из последних, мне доступных. Люблю детали и ценю подробности, обобщения не устраивают. Но было и еще нечто, что постепенно захватило меня. Мне захотелось помочь Ройтману, как некогда захотелось помочь Адольфу. Он был неглуп, он хотел справедливости… Я вдруг подумал… А что если фаустовский дух скрестить с еврейской парадигмой? Может, так мы дадим Западу странный шанс? И не это ли попытался сделать Микеланджело? Гитлер меня не дослушал, германский Один вытеснил в его сознании Христа… Шпеер, глупый Шпеер победил Праксителя… Возможно, стоит попробовать. Правда, силы уже не те. Я начал говорить.
– Франц Штенгль, комендант Треблинки, Густав Вагнер, комендант лагеря Собибор, Алоиз Бруннер, ответственный за лагерь Дарнси, Йозеф Менгеле, врач, потрошивший младенцев, – им всем дали уйти. Все отлично знали, где живет доктор Менгеле, и никто не побеспокоил доктора до его кончины в 1979-м, – заговорил я привычным менторским голосом. Иногда мне кажется, что вместо меня говорит моя память, говорит хроника событий, от которой уже не может избавиться мозг. – Штенгель, Вагнер и Бруннер – коменданты лагерей смерти, наказания не понесли. Считается, что скрылось более трехсот крупных эсэсовских чинов, уходили так называемыми «крысиными норами». Про Отто Скорцени, Клауса Барбье и Отто Ремера вы знаете. Но я скажу о другом. Практически ни один из генералов вермахта не понес наказания. Генерал Арним, тот, который отличился расстрелами под Москвой, – сказал я, – освобожден из плена в 1947-м. Генерал Аулеб, воевал под Витебском и Ржевом, был командующим охранными войсками, специалист по борьбе с партизанами, освобожден в 1947-м. Генерал Байерлайн, участвовал в боях под Москвой, освобожден в 1947-м, принял участие в реваншистских движениях. Генерал Балк, – Французская, Греческая, Русская кампании – освобожден в 1947-м. В 1948-м его, однако, обвинили в военных преступлениях, судили в Штутгарте, приговорили к шести месяцам тюрьмы.
Они посмотрели на меня как на сумасшедшего.
– Я предупреждал вас, что господин Ханфштангель человек особенный, он все помнит, – улыбнулся майор Ричардс.
– Как правило, судебное производство было организовано так. Сначала суд приговаривал военных преступников, то есть тех, кто был повинен в массовых убийствах мирных граждан, кто сотрудничал с айнзацкомандами или отдавал приказы о расстрелах, – к 25 годам заключения. К смерти приговаривали редко, только если преступника выдавали в страну, где он особо отличился, куда-нибудь на Балканы… А так – к 25 годам, звучит весьма устрашающе. Но через несколько лет заключенных передавали в Федеративную Германию как неамнистированных преступников. А в Германии их освобождали почти сразу. К 1955 году были выпущены все, кто получил двадцать пять лет. Но как правило, выходили на свободу уже в 1947-м. Генерал Байер, сражался на Украине, освобожден в 1947-м. Генерал Беге, войсковая группа действовавшая в Курляндии, носила его имя; освобожден в 1955-м. Генерал Беренд, сражался под Ленинградом, освобожден в 1947-м. Генерал Бот, командующий охранными войсками группы армий «Север», занимался антипартизанскими операциями. Освобожден в 1947-м. Генерал Бремер – Французская, Польская, Советская кампании; освобожден в 1955-м. Генерал Буле, личный друг Гитлера, начальник штаба контроля за аполитичными элементами в армии; освобожден в 1947-м. Генерал Варлимонт, осуществлял перевооружение Германии, состоял военным атташе при Франко, разрабатывал вместе с Йодлем план Барбаросса, приговорен к пожизненному заключению; освобожден в 1957-м. Барон Вейхс, генерал – Югославская кампания и сражения на Восточном фронте, Белостокская операция, Орел, Курск, Сталинград; прославлен уничтожением партизан, расстреливал заложников тысячами; освобожден в 1947-м году. Гудериан, генерал-полковник, воевал везде; разумеется, освобожден сразу после 1945-го.
– И слушать не желаю! Все эти люди – солдаты, – сказал Ройтман. – Солдата мы не можем считать преступником. Да, солдат воевал! Но воевал честно! Стрелял, да! Ну что ж, война! Я, русский человек, литератор, склоняю голову перед немецким солдатом, выполнявшим свой долг. И тем более перед таким солдатом, который прошел денацификацию! Под денацификацией имеется в виду разоблачение партийных деятелей, пропагандистов! Тех, кто играл в Германии роль, сходную с ролью коммунистов в России.
– Оправдываете солдат? Благородно… Отчего не оправдать? Например, лейтенанта Гуго Примоцека оправдали, освободили в 1945-м. Гуго отличился подо Ржевом, подбил 24 советских танка, отличная работа. А всего на его счету 60 русских танков – сгорели как свечки, вместе с экипажами. И Гуго отпустили на свободу. Он же просто солдат. Или Ойген Кениг, генерал-лейтенант, тоже достаточно поубивал русских подо Ржевом – и тоже на свободе с 1945-го, благополучно прожил еще 40 лет. Вольно вам чтить героев Ржевской битвы. Я-то лично ценю храбрость подо Ржевом, на то имею причины.
– Солдаты! Поймите наконец – солдаты!
– А вот генерал Ангелис, осужденный за военные преступления, и освобожденный в 1955-м? Сто боевых вылетов в составе легиона «Кондор» над Испанией в 1937-м. Знаете про «Кондор»? Бомбил Сталинград и Горький. Стер завод ГАЗ с лица земли – вместе с рабочими, естественно. Что его освободили в 1947-м, это понятно. Знаете ли, чем он занимался после войны? Служил в звании полковника в штабе НАТО в Париже.
– Значит, его знания пригодились союзникам!
– Бесспорно так! Для борьбы с тем же самым коммунизмом. Барон не менял убеждений.
– Коммунизм значительно хуже нацизма, – сказал Халфин. – Это уж, извините, моя область! По этому вопросу – будьте добры, обращаться ко мне!
В руке у моего гостя пухлая книжка, он с гордостью сообщает, что это – лишь первый из трех томов правдивой истории России, которую он написал под патронажем американских учебных программ; то есть, я хотел сказать, на деньги, выданные американскими спецслужбами. Правда, мой гость считает, что за книжку ему платил университет. Но университет получал свои деньги у конгресса США, а конгресс брал деньги из бюджета спецслужб. Так уж заведено в России: эмигранты начинают с разоблачений, а заканчивают сотрудничеством со спецслужбами. Некогда беглый писец Посольского приказа Федор Котошихин сочинял разгромную историю Государства Российского, прячась при дворе шведского короля и живя на шведские деньги. То была блистательная карьера при дворе – многие (в том числе Халфин) ссылались на Котошихина – и платили писцу щедро. Правда, кончил борец с восточным варварством плохо: на площади Стокгольма беглому писцу отрубили голову за бытовое преступление – он в пьяном виде зарезал хозяина своей квартиры. Итак, о чем это мы? Ах да, обсуждаем праведную денацификацию.
– Не будем осуждать простых солдат, – сказал Ройтман растерянно; я видел, что он смущен. – Вы ведь назвали нам имена служак… офицеров армии…
– Вы правы, я пока говорил про вермахт, – согласился я, – говорил про вермахт, поскольку придерживаюсь мнения, что вина распределена равномерно на всех; но извольте, расскажу и про войска СС. Отто Абец, бригаденфюрер СС, занимался массовыми депортациями евреев из Франции; осужден на 20 лет каторжных работ; освобожден в 1954-м. Эрих фон дем Бах, обергруппенфюрер СС, по его инициативе (совместно с Вигандтом) создан лагерь смерти Освенцим, то есть Аушвиц, как говорят германцы. С мая 1941-го и по 1944 год – высший руководитель СС и полиции в Центральной России. Уполномоченный Гиммлера по борьбе с партизанами на востоке. После казней евреев в Риге, когда убили в один день 35 тысяч человек, фон Бах сказал: «Больше евреев здесь не осталось», – но действительность оказалась сурова: ему еще пришлось потрудиться. Организатор массовых казней в Минске и Могилеве. Подавлял Варшавское восстание. Как говорят, после подавления восстания казнил до 200 тысяч человек. До 1950 года находился в заключении. А в 1951-м Мюнхенский суд по денацификации приговорил фон Баха к десяти годам общественных работ. То есть он жил в своем доме, пил кофе, гулял с собакой. Герман Беккер, группенфюрер СС, организатор массовых арестов евреев в Польше. Умер своей смертью, на свободе, в собственном доме в Торгау в 1974 году. Готлиб Бергер, обергруппенфюрер СС, способствовал вербовке с СС уголовников. Выпустил учебник «Недочеловек», в котором обитатели России – то есть вы, господин Ройтман, в том числе, и вы, господин Халфин, – характеризовались как существа, находящиеся на уровне развития ниже животного. Руководитель всей службы по делам военнопленных Германии – понимаете? Американским военным трибуналом в Нюрнберге приговорен – по обвинению в уничтожении евреев – к 25 годам тюрьмы. Освобожден в 1951-м. С 1952-го выпускал неофашистский журнал «Национ Ойропа».
– Замечательно, что он мог выпускать журнал! – сказал Халфин. – Я приветствую свободу печати… Это, во всяком случае, не был журнал «Коммунист»… а в Советском Союзе никто не арестовал Молотова, коммуниста и демагога.
– Вы правы, – сказал я и продолжил: – Гуго Блашке, бригаденфюрер СС, в его ведении были стоматологические службы концентрационных лагерей. Блашке занимался сбором золотых коронок и зубных протезов – выдергивали у заключенных, перед тем как убить. В 1948 году Блашке был освобожден, а после войны имел собственную стоматологическую практику в Нюрнберге. Ваши друзья у него не лечились? Говорят, прекрасно протезировал.
– Не надо, – сказал Халфин, – передергивать.
– Передергивать – что? Зубы? Иосиас Вальдек-Пирмонт, обергруппенфюрер СС, генерал войск СС, сын князя Вальдек-Пирмонта и принцессы Шаумбург. Состоял комендантом концлагеря Бухенвальд. Комендант Бухенвальда – заметная фигура, правда? На бухенвальдском процессе в Дахау приговорен к пожизненному заключению. Потом срок был сокращен до двадцати лет. А в 1950 году его освободили. Умер он спустя 17 лет, в 1967-м, в собственном замке, там же, где и родился – в Шлосс Шаумбург, в Арнользене, в родовом гнезде. Может быть, знаете: Везерские горы.
– Это где? – заинтересовался Ройтман.
– Я вам покажу на карте… Интересуетесь? Думаю, там можно прикупить недвижимость. – Ройтман нахмурился, и я понял, что он совсем не богат; тем лучше, значит, в нем еще сохранилась способность к действию. – Якоб Верлин, оберфюрер СС. Находился в правлении «Даймлер-Бенц» с 20-х годов, личный друг Гитлера, снабжал его деньгами, помогал партии. Возглавил концерн «Даймлер-Бенц» и был инспектором автомобильного дела. Уже в 1949 году вновь входил в правление «Даймлер-Бенц». Ничего для Верлина не изменилось.
– Автомобильная промышленность, – сказал Халфин примирительно и всплеснул вялыми руками. – Не хватало судить автомобилистов!
– Карл Вольф, оберстгруппенфюрер СС и генерал, полковник войск СС. Участвовал в создании СС. Руководил отправкой евреев из Варшавы в Треблинку, лагерь уничтожения. По распоряжению Вольфа уничтожено 300 тысяч евреев. Встречался в Цюрихе с Аленом Далласом, пытаясь заключить сепаратный мир. Освобожден в 1949 году. Правда, в 1964-м арестован вновь (спустя 15 лет мирной жизни), Мюнхенский суд предъявил Вольфу обвинение в убийстве евреев – 300 тысяч жертв. Приговорен к 15 годам заключения, однако в 1971-м ему вернули свободу. Умер Вольф в собственном доме в Розенхайме, в Баварии, в 1984 году. Он пережил Брежнева и чуть не пережил Советскую власть.
– Уверен, он раскаялся в ошибках молодости, – сказал Халфин.
– Карл Генцкен, группенфюрер СС, генерал лейтенант войск СС. Шеф санитарной службы войск СС. Директор надзора за медицинским персоналом в концентрационных лагерях. Без его санкции не мог проводиться ни один медицинский опыт над заключенными. На процессе по делу медиков в Нюрнберге признан виновным в проведении бесчеловечных экспериментов, повлекших смерть многих заключенных. Приговорен к пожизненному заключению. В 1951-м срок снижен до 20 лет. В 1955-м Генцкен выпущен на свободу.
– Тоталитаризм, – Ройтман говорил сдавленным голосом, – согласно Ханне Арендт…
– Отто Гофманн, обергруппенфюрер СС, генерал полиции и генерал войск СС. С 1939 года начальник службы проверки расовой принадлежности, RuSHA. Организовывал массовые депортации населения с оккупированных территорий. Участвовал в работе Ванзейской конференции по выработке окончательного решения еврейского вопроса. Это он предложил стерилизовать «полукровок». В Нюрнберге приговорен к 25 годам заключения. В 1951-м приговор смягчен до 15 лет. В 1954-м выпущен на свободу. Работал в торговле, умер в 1982 году, проведя последние 28 лет в комфорте и уважении. Леопольд Гуттерер, бригаденфюрер СС. Работник прессы, сотрудник Геббельса, организатор нацистских маршей. В 1948-м освобожден, стал директором театра в Аахене. Умер в 1996-м, долгая жизнь! Вильгельм Коппе, обергруппенфюрер СС, генерал полиции и генерал войск СС. С 1939-го по 1943-й высший руководитель СС и полиции в Познани. Создатель концлагеря Хелмно, где уничтожено 320 тысяч человек. Возглавил уничтожение еврейских гетто на территории Польши. После войны мирно жил в Германии, был арестован лишь в 1960 году. Прошел денацификацию, амнистирован в 1965-м. Мирно дожил до восьмидесяти лет – скончался в Бонне, в 1976-м. Геррет Корземанн, группенфюрер СС и генерал-лейтенант полиции. Руководитель СС и полиции в Ровно, затем в Ростове. Организатор террора против евреев и сочувствующих партизанскому движению. После войны приговорен к 18 месяцам тюремного заключения, а с 1949 года мирно проживал в Мюнхене. Эрхард Крегер, оберфюрер СС. Уроженец Прибалтики, балтийский немец. Командовал айнзацкомандой № 6 в составе айнзацгруппы «C», проводил массовые расстрелы мирного населения на юге России. Затем руководитель Германской службы в Париже. Затем – управление СС при генерале Власове. Мирно жил после войны, а в 1969-м приговорен судом Тюрингии (в рамках денацификации) к трем годам и четырем месяцам заключения. Отпущен на свободу быстро. Умер в 1987-м в Риге – перед смертью вернулся в освобожденную от коммунистов Ригу – в 1987-м Рига уже практически освободилась. Сентиментальный человек.
– Не понимаю, – сказал Халфин, – для чего вы это рассказываете? Как не надоест? Неприятно слушать такие подробности.
– Что вы, – любезно возразил я, – разве это неприятные подробности? Я еще не перешел к биографиям эсэсовцев из соединения «Мертвая голова», обслуживавших лагеря уничтожения. Там неприятных подробностей больше. Карл Вольф лично не душил евреев «Циклоном Б». Те, о которых я еще не рассказал, они душили лично. Или закапывали евреев в землю живыми. Скажем, охранница из Майданека по прозвищу Майданекская Кобыла – она сапогами затаптывала худых евреев. Однако умерла эта женщина на свободе.
– Довольно! – резко сказал Ройтман. Наконец-то я добился того, что он заговорил громко. Я хотел, чтобы он испытал боль, я провоцировал их. Я хотел, чтобы этот толстый синещекий господин вспомнил, что он еврей. Я добивался того, чтобы он понял, что окружен врагами. Проснись, Ройтман, – ты в опасности! Он и впрямь возбудился. – Да, было страшно! Я вам расскажу про сталинские лагеря – вы с ума сойдете от страха.
– Нет, – сказал я ему. – С ума я однажды не сошел, когда был повод. Значит, уже не сойду. И про сталинские лагеря я знаю лучше вас. Могу рассказать подробно. Хотите? Николай Кузанский уверял, что познание дается через сравнение.
– Факты можно изложить тенденциозно! – сказал историк Халфин. – И вы должны понимать, что, обращая излишне пристальное внимание на лагеря Германии, мы отвлекаемся от противника, который жив и бодрствует! Есть опасность, что преступления Гитлера закроют от нас преступления коммунизма. В конце концов, Гитлер предложил систему массового уничтожения на экспорт, а Сталин внедрял систему массового уничтожения для внутреннего применения. Вот и вся разница.
– Неправда, – сказал я. – не было системы «на эскпорт» и «для внутреннего употребления».
– Но это очевидно!
– Нацисты убивали славян и евреев из России – хотите вы сказать? Но чаще уничтожали евреев, цыган, стариков и больных – принадлежащих к населению Третьего рейха. Немцы не считали этих людей «своими» лишь в терминологии чистоты расы. Однако по принципу территориальной и государственной принадлежности большинство убитых были гражданами Третьего рейха. Говорить, будто Гитлер убивал «чужих», а Сталин «своих» – неверно. Они весь народ считали своим, и по праву: ведь Сталин и Гитлер – народные избранники.
Ройтман что-то понял, он был способен слышать, уже немало. Халфин же стоял запрокинув голову, скрестив руки на груди и мерил меня взглядом осуждения.
– Мне с вами спорить… – Халфин глухо засмеялся. – В трехтомнике я заранее ответил на эту реплику. Говоря в терминах Ханны Арендт…
А я вспоминал, как костлявая голова Ханны билась об стену гостиничного номера под напором герра Хайдеггера, любимого философа НСДАП.
– У вас, – сказал я, – имеются противоречия. Допустим, Солженицын прав в отношении того, что лагерями заправляли евреи («Они не любили эту страну», – говорит Солженицын), ergo, государственного антисемитизма не было. Либо антисемитизм не связан с тоталитаризмом, либо в Советской России не было тоталитаризма. Или Солженицын соврал – возможно, евреи не виноваты в репрессиях. Впрочем, с какой стати мне защищать евреев – это должны делать вы, Ройтман, – я кинул ему еще один волан, принимай подачу!
Я отхлебнул холодный чай с молоком, поставил кружку на подоконник. За окном негритянские подростки бежали за красным автобусом и проклинали водителя: он их не подождал.
– Демократия и тоталитаризм – не оппозиция, – сказал я. – То же самое, что противопоставить автобус и водителя. Демократия – это когда людям внушают, что все, что с ними происходит, происходит по их собственной воле. Автобус, думают они, едет потому, что пассажиры имеют билеты. Такой фантазии не было у рабов в Египте, они не считали, что сами хозяева своей судьбы. А вы, я уверен, считаете. Мало этого, вы собираетесь свергать тирана ради победы демократии.
Никогда бы не подумал, что проживу мафусаилов век и стану объяснять русским евреям, что они не правы, сравнивая тех, кто их убивал, и тех, кто их освобождал. Не мое это, в сущности, дело.
Следовало сказать им так:
«Вы согласны с Ханной Арендт, говорите, что нет разницы между нацистом и коммунистом. Какая разница, что за лозунги используют, если результат один: лагеря. Вам возражают: идеалы у нацистов и коммунистов были разные. А вы на это отвечаете: наплевать на идеалы, если практика одна. Я бы сказал вам, что и практика была очень разная, но вы мне не поверите. Примем вашу логику. Если результат уравнивает теории, приведшие к результату, тогда действительно нет разницы между нацистом и коммунистом. Но тогда нет разницы и между солдатом вермахта и членом айнзацкоманды. Убивали они оба, просто погоны были разные. Если фашист и коммунист равны, поскольку оба убивали, то солдат вермахта и солдат СС – тоже равны. Значит, убийцы остались на свободе, их даже сделали героями долга. Не было никакого суда, никто не понес наказания. И вы, евреи, сегодня доказываете мне, что ваши палачи, гуляющие на свободе, те, кто душил ваших матерей, лучше, нежели те, кто ваших палачей разбил. Странно, не находите?»
Этого я не сказал. А сказал так:
– Недавно вы спросили меня про Ханну Арендт и Мартина Хайдеггера. Да, мы встречались порой… верно. С Мартином мы часто курили на лестнице, пили шнапс в ночных барах… – слушатели завороженно смотрели на меня, с недавних пор Хайдеггер сделался кумиром прогрессивного общества. – Да, я знал его. Мы курили и болтали… постараюсь передать вам одну из его мыслей. Мартина занимала посткартезианская философия, то есть такая мысль, в которой богословие отторгнуто от собственно знания – и мудрость не заключается в познании Бога. Понимаете? Мудрость не в Боге, бытие не связано с божественной волей. Помните первую книгу Ветхого Завета? Так вот – Мартин всю жизнь писал опровержение книги Бытия. Его «Время и бытие» – это антитеза пятикнижию Моисея. Не было философа более важного для нацизма – Хайдеггер сделал для нацизма ровно то же самое, что Малевич для большевизма: написал сценарий. Суть нацизма в том, что арийское бытие есть бытие в превосходной степени. Хайдеггер доказывал, что всякая вещь имеет собственную природу бытия, реализует собственный проект: смерть умирает, любовь любит, война воюет, бытие бытийствует – так Мартин Хайдеггер любил говорить. Внутри каждой вещи есть как бы ее собственный Бог – существование предмета есть познание внутреннего автохтонного порядка. Бытие доказывает свое превосходство внутри своего вида – нет возможности анализировать бытие, глядя на него со стороны. Нацизм не подлежит суду – он имманентен себе, имеет внутреннего бога и собственную мораль. Воюют не люди – война сама воюет людьми. Было время, я тоже так думал… – И я вспомнил вечер в отеле, глаза Йорга и Елены. И еще вспомнил 1944 год, Альбрехтштрассе, тюрьму Плетцензее. – Думаю, в те годы я был совершенным демократом. Полагал, что человеческое бытие и бытие войны – равновелики. Я теперь говорю понятно?
– Не до конца понятно, – ответил мне Ройтман, – забыли важное. Рассказали про многих людей – только не про себя. Вы немец, нацист. Сколько за вами числится жертв? Сейчас живете в Лондоне, на покое. Сами вы кто в этой истории?
Я взглянул на него удивленно. Неужели до сих пор не ясно? Ну, присмотритесь. Ну, прикиньте, сколько мне лет.
– Кто я есть?
– Именно. Кто вы есть?
– Я и есть история.
Глава седьмая
Умеренная порядочность
1
– Люди перестали ценить родство, папу с мамой знать не хотят, бабушкой брезгуют, – сказала бабушка Соня, которая приходилась Петру Яковлевичу не родной бабушкой.
– Раньше хуже было, – сказала бабушка Муся. – Отец народов есть, а от папы отказывались. Помню, Фрида Холин от папы открестился. Вышел перед классом, весь красный, фотографию папы на пол кинул.
– Путина в отцы не назначают, и то слава богу, – сказала бабушка Зина. – Мне девяносто лет, а ему шестьдесят.
– Назначат еще, никуда не денутся. Старики без пенсий остались, – сказала бабушка Муся. – Скажут, не надо стариков, у нас «Газпром» есть.
Корпорация «Газпром» в семейных беседах использовалась как символ бесчестной наживы.
– В «Газпроме» законы такие издают, – сообщила бабушка Зина, – чтобы старики жили поменьше.
– Раньше рабочие династии были, люди традиции соблюдали. Папа, допустим, раввин, и сыночка раввином воспитает, – сказала бабушка Соня. – Как Моисей Рихтер своего сына Соломона воспитал – разве теперь так воспитают.
– А уж Соломон как Моисея любил, – сказала бабушка Муся. – Глаз с отца не сводил.
– Он мне говорит: тетя Эсфирь, я умру, когда папы не будет, – сказала бабушка Соня. – Такая любовь у людей была, – и бабушка Соня стала вздыхать.
Среди прочих фотографий, висевших по стенам их квартиры, попадались и фотографии Соломона Рихтера вместе с отцом, Моисеем; и Петр Яковлевич обращал внимание на преданный взгляд сына, обращенный на сутулого и слабого отца. У Моисея был огромный лоб, растрепанные седые волосы, торчавшие в стороны от головы, как листья у пальмы, и рассеянный вид – а его сын Соломон, юноша в военной форме, глядел на рассеянного старика с обожанием.
Петр Яковлевич Щербатов собственного отца никогда не знал и, глядя на эти снимки, испытывал чувство, которое затруднялся определить. Нет, не зависть – как можно завидовать тому, чего ты не понимаешь? Это было то же чувство, которое возникает, когда слышишь иностранную речь – вдруг они говорят об очень важном? И надо бы выучить незнакомый язык, но где гарантия, что иностранцы захотят с тобой разговаривать, даже если овладеешь их языком? С таким же чувством смотрела Россия на Европу, то притворяясь ее частью, то отталкивая Европу от себя.
Там, на этих желтых фотографиях, происходило нечто такое, что, вероятно, и есть самое значительное в жизни, – но что именно, он никогда не узнает.
Особенно волновала одна фотография: старик лежал в постели, голова была подперта высокой подушкой, руки лежали поверх одеяла – жалкие и беспомощные руки. У кровати на коленях стоял сын и смотрел в лицо отца со страстной преданностью, со сжигающей нутро болью, которая передавалась даже Петру Яковлевичу. Сын глядел долгим истовым взглядом, старался остановить смерть, сын умолял смерть уйти, он будто сжимал существо отца своим взглядом, оттягивал отца от небытия. Смотреть на соединение этих взглядов стороннему человеку было трудно: сын тянул взгляд к отцу, как протягивают руку человеку, падающему в бездну, – он тянул взгляд из последних сил, отчаянно и моляще. И старик цеплялся за этот взгляд сына – и воздух гудел между их головами. Сын и отец держались друг за друга, вопреки всему миру, они держались друг за друга взглядами посреди небытия, и крепче этой скрепы ничего не существовало.
Когда Щербатов смотрел на эту фотографию, он хотел плакать. Точно ему дали издалека понять, что бывает у людей такая страсть, большая и лучшая, нежели все, что он сам знал и видел в жизни, – и подобной страсти у него самого никогда не будет.
– А теперь людям не за кого жизнь отдавать, – сказала бабушка Соня. – За партию не хотят умирать, за Родину не хотят умирать, за родителей не хотят.
– А я считаю, оттого, что родства нет и сыновства нет, они к ворам и пошли в челядь, – сказала бабушка Зина.
– Нынче всякий старается дружить с буржуями, а раньше за дружбу с буржуями в тюрьму сажали.
– Раньше и с жуликами не очень-то дружили! Помнишь, как Семихатовы украли дрова из сарая, с ними во дворе здороваться перестали.
– А вот и не перестали здороваться! С ними Холины здороваться перестали, а Фрумкины к ним в гости ходили.
– Зато Рихтеры с ними не здоровались.
– Рихтерам некогда было, коммунизм строили.
Петр Яковлевич допил утренний чай и стал собираться на службу.
2
Женщина в пятьдесят восемь лет остается женщиной.
Идя на допрос, мадам Бенуа не положила на лицо косметики, не сделала прическу, и Петр Яковлевич видел Ирен такой, какой ее не видел никто много лет. Усталое лицо, глубокие морщины у губ, шея в складках. Она даже надела очки, что позволяла себе редко, – очки в черной квадратной оправе.
Глаза из-под стекол смотрели твердо, губы она сжимала в презрительную линию, когда говорила о мужчинах, измеряющих женский возраст годами.
– Вас интересует, почему мы стали заниматься сексом? – Единственное, что выдавало иностранное происхождение Ирен, была манера называть вещи буквально. – Базаров предложил, чтобы его водитель отвез меня домой. Я попросила Мухаммеда отнести наверх покупки. Втолкнула его в квартиру и расстегнула на нем брюки. Мне хотелось интимных отношений с мужчиной.
– С любым мужчиной?
– Это не имело принципиального значения. Мухаммед производил впечатление крепкого мужчины. Я думаю, он хотел денег, но я сочла неприличным оплачивать деньгами свои оргазмы. Я дарила любовнику свои украшения, у меня много ювелирных изделий. В тот вечер подарила красивую камею.
– Мухаммед брал украшения регулярно?
– Полагаю, дарил их своей жене. Однажды я имела случай увидеть эту татарскую женщину. Она пришла ко мне сразу после смерти мужа.
– После убийства, вы хотите сказать. Мы вернемся к этому эпизоду. Сначала расскажите, как проходили ваши встречи.
– Я сняла номер в отеле «Балчуг Кемпински», с видом на Кремль. Прислуга делала вид, что принимает Мухаммеда за шофера, который разыскивает хозяина. Все знали, что Мухаммед поднимается на полтора часа в номер пятьсот шесть.
– Консьерж понимал, что происходит?
– Разумеется. Иногда мы спускались в бар. Mesalliance? Да, mesalliance. Я не могла взять Мухаммеда на день рождения своих московских друзей. У нас дивная компания – литераторы, критики. Лучшие имена Москвы: Коконов, Сиповский – это просто звезды, Тамара Ефимовна Придворова – вы наверняка ее читали.
– Нет, – сказал серый человек.
– Люди не вашего круга… Мухаммеду, как и вам, было бы скучно слушать наши беседы про Ахматову и Исайю Берлина… Взять Мухаммеда к друзьям я не могла. Но и Сиповский не приглашает на наши вечера своих солдат.
– Солдат?
– Шура предпочитает вульгарных, на мой взгляд, партнеров. Он называет их «самцы» – в последнее время это курсанты авиационного училища. – Мадам Бенуа улыбнулась.
– Итак, солдаты состоят в связи с вашим другом, но эти солдаты не участвуют в ваших вечерах.
– Это совсем юные мальчики. Но не для интеллектуального общения. Видите ли, сами мы слишком умные и устали от своего ума… Я не могла брать Мухаммеда к друзьям – но заниматься сексом это не мешало.
– Почему выбрали дорогой отель?
– В дорогом отеле понимают причуды клиента. Помимо прочего, в этом отеле у меня встречи по работе.
– Какого рода?
– Выполняю поручения французского правительства: неформальные контакты с людьми бизнеса.
– Что вы называете неформальными контактами?
– Если подумали, что это секс, то ошиблись. В личной жизни партнером был Мухаммед. По работе встречаю капитанов русской индустрии.
Мадам Бенуа произносила слова «секс» и «оргазм» отчетливо и громко – не потому, что хотела шокировать собеседника, но потому, что эти слова не представлялись ей неприличными. Существует физиология, стесняться этого факта глупо. Госпожа Бенуа сидела на стуле неподвижно и прямо, сложив руки на коленях. Кожа рук была тронута пигментными пятнами.
– Встречи с промышленниками проходили в том же отеле, значит, бизнесмены могли видеть вас вместе с Мухаммедом. Это не вредило бизнесу?
– Mesalliance привычен. Связь России с Западом – пример mesalliance, всех устраивает.
– Мухаммед не ревновал вас к богатым знакомым или интеллектуальным друзьям?
– Мог устроить сцену ревности. Он оскорблял моих друзей, а я смеялась над ним. Называла его «дикий татарин». Это приводило к более страстной любовной игре. И – как результат – к более дорогим подаркам.
– Существовала закономерность в определении подарка?
– Разумеется. Когда я не получала должного удовольствия, подарки были символическими. Например, дарила значок. Или еженедельник.
– Его не оскорбляли подарки?
– Он не уходил, пока не получал хоть что-то. Я бы сравнила его психологию с психологией развивающихся стран. И у аборигенов остается чувство, что мы, цивилизованные люди, даем им мало. Мухаммед буквально считал мои оргазмы, был готов предъявить счет за работу.
– Расскажите, как вас посетила жена убитого.
– В дверь постучали условленным стуком – Мухаммед стучал всегда четыре раза. То, что это его жена, поняла сразу. В ушах у нее были изумрудные серьги моей бабушки. Вы знаете историю нашей семьи?
– Нет.
– Полагала, изучили дело. Моя бабушка погибла подо Ржевом – была фронтовым корреспондентом. Серьги – память о ней. Теперь серьги в ушах у татарки.
– Что сказала жена Мухаммеда?
– Заявила, что презирает меня. Я спросила за что. За то, что ее муж делает мне приятно? Она спрашивала, где Мухаммед. Кричала, что Мухаммед погибнет по моей вине.
– Она знала номер вашей комнаты?
– Не сомневаюсь, что Мухаммед рассказывал ей все. Он был татарин на заработках, – Ирен сухо рассмеялась. – Здесь курят?
Ирен Бенуа закурила «Голуаз», предварительно постучав сигаретой о столешницу, чтобы табак стал плотнее.
– Зачем вопросы? Если слухи не врут, арестовали Панчикова.
– Панчиков задержан. Обвинение пока не предъявлено.
– Хорошо. Я знаю, кто убил. Сначала подумала, что убил Халфин.
– Александр Янович Халфин? Пожилой человек? Зачем?
– Человек яростный и злопамятный. Его планы расстроились – из-за Мухаммеда. Видите ли, он хотел брака с француженкой. Как многие русские, хотел жить на счет жены. Мы провели две ночи в одной постели. Фиаско. – Ирен глубоко затянулась, так курят французские актрисы в любовных кинолентах.
– Он знал о вас и Мухаммеде?
– Да, видел нас вместе. Но не убивал; я изменила мнение. Халфин не способен рисковать.
– А кто убил?
Мадам Бенуа не изменила интонации, когда назвала убийцу:
– Убил Кессонов, директор «Росвооружения».
– Он знал Мухаммеда?
– Не важно. Кессонов – человек активной жизненной позиции. Он поставил на фронду, контракты привязаны к будущему правительству. Однако протест сошел на нет. Кессонов не может оставить прибыль на бумаге. Увидел, что сложилась подходящая ситуация: в доме политики, люди искусства, резонанс обеспечен. Решил, что даст старт событиям: станут обвинять опозицию, западные либералы поддержат обвиняемых, контракты на вооружение будут исполнены.
– Вы говорите обдуманные вещи?
– За последние дни продажи оружия увеличились на двадцать процентов.
– Кессонов из тех бизнесменов, с кем вы вели неформальные переговоры от имени французского правительства?
– Правильно.
– Почему выдаете партнера по бизнесу?
– Мухаммед был мне дорог. Я его любила.
3
В соседней комнате Геннадий Чухонцев, следователь недобрый, допрашивал хозяина галереи – господина Базарова.
Капитан Чухонцев испытывал неприязнь к людям, имеющим средства к существованию. Капитан был раздражен сверх обычного, поскольку его собеседник не скрывал, что богат, а богатство нажил мошенничествами. Базаров сообщил о преступных капиталах с улыбкой:
– Вы знаете, что по делу о казино меня переквалифицировали в свидетеля?
– Сдали подельников, – сказал Чухонцев с ненавистью.
– Решил сотрудничать со следствием, – поправил Базаров. – Не одобряете?
– Мне наплевать, – сказал Чухонцев. – Бабло, значит, с казино срубили, прокурорам отслюнили гонорар, а корешей сдали.
– Не понимаю вашего настроения, – сказал Базаров мягко. – Вижу, вы с сигаретой, значит, здесь курят. Я курю сигары, ножниц у вас нет? – Базаров непринужденно порылся в стакане с карандашами на столе следователя, отыскал ножницы, обрезал кончик «гаваны». – Неправедно нажитое я сдал государству, помог разоблачить коррупцию в органах охраны порядка.
– Сигара нажита праведно?
– Торгую современным искусством. Законный процент с продаж. – Базаров вынул из жилетного кармана серебряную зажигалку, раскурил сигару, пыхнул сладким дымом.
– Был в вашей галерее. И что, покупают эти штуки?
– Эти штуки стоят миллионы.
– Видел, стоит там… – Чухонцев руками изобразил то, что не поддавалось словесному выражению.
– Имеете в виду скульптуру – бронзовый фаллос?
– Есть такие дураки, что купят?
– Вещь не для простого человека. – Базаров выпустил колечко дыма, Чухоцев злобно оглядел на синее колечко. – Актуальное искусство не для рабочих и крестьян. Вещь продана. Имени клиента разглашать не стану.
– Здесь следственный отдел! – Чухонцев не любил, когда на допросах выказывали характер. – Если спрашиваю – отвечайте.
– Коммерческая тайна. Хотите знать про убийство моего шофера или про современное искусство?
– Вот этот хрен – искусство?! – изумился Чухонцев.
– Для вас – половой член, для знатока – арт-объект. Символизирует полет фантазии.
– Какая тут фантазия, – сказал Чухонцев, – если хрен как у коня.
– Вопросы по делу будут? – поинтересовался Базаров и сменил положение ног – прежде сидел, положив левую ногу на правую, теперь поменял ноги местами.
В кармане Базарова замурлыкал телефон. Базаров ответил на вызов и попросил далекого человека заморозить розовое шампанское. Пока Базаров говорил про розовый брют, злой глаз следователя обшарил фигуру бизнесмена, изучил костюм и дорогие штиблеты. То, что ботинки у бизнесмена дорогие, даже Чухонцев понял – столько уверенной грации было в ногах Базарова.
– Видите: ни минуты покоя. – Базаров вернул телефон в карман. – Слушаю вас. Кого подозреваете? Однажды я принял решение сотрудничать со следственными органами, не стану скрывать мне известное.
– Записываю. – Протоколиста не было, Чухонцев стал записывать сам.
– Мухаммед состоял в связи с Ирен Бенуа, это известно всем. Надо сказать, Мухаммед выполнял в галерее особые поручения. На фирмах принято держать секретаршу, которая обслуживает налоговых инспекторов. Это реальность бизнеса. И наш шофер выполнял эту работу.
– Как понять? – Чухонцев отложил шариковую ручку. – Вы шофера держали, чтобы он…
– В обязанности Мухаммеда входило развлекать клиентов. Клиенты охотнее посещают галерею, если их любят. Мухаммед умел найти подход. Ирен была не единственной. Ревновала. Поздняя страсть.
– Но Ирен Бенуа не было в момент убийства.
– Вот это – ваша работа. Могла спрятаться среди инсталляций.
– Среди чего?
– Среди арт-объектов. А теперь, извините, откланяюсь. Где тут закорючку поставить?
Чухонцев дал Базарову подписать протокол, и галерист вышел легкой походкой, дымя сигарой. В дверях повернулся:
– А Панчикова зачем арестовали? – и, не дождавшись ответа, пошел прочь.
4
За сутки, проведенные в изоляторе, Семен Семенович похудел и очень замерз. Пиджак, штаны и рубашку у него отобрали, выдали взамен чужую одежду – а зачем так сделали, непонятно. Одежда была не новая, до Панчикова ее пользовали сотни людей, причем людей нечистоплотных, возможно больных. Об этом Семен Семенович подумал первым же делом, когда увидел желтые пятна на штанах и рубашке. От чего пятна? Еда, рвота, застиранная кровь? Штаны оказались короткими и широкими в талии, а рубашку выдали летнюю – с обезьянами, солнцем и пальмами. Семена Семеновича привели в комнату, где по трем сторонам стояли нары, а на четвертой стене светилось оранжевое от фонарей небо. Ночь прошла плохо, Семен не спал, натягивал на плечи тощее байковое одеяло. В детстве мать укрывала его похожим одеялом – в России такие байковые одеяла называют солдатскими. Панчиков глядел бессонными глазами в окно, на оранжевое небо, слушал брань во дворе. Люди на улице – наверное, то были полицейские – говорили грязные ругательные слова, и Панчикову пришло в голову, что те, кто защищает общественный порядок, не имеют права так грубо ругаться. Ночь была плохой, а день еще хуже. Днем лечь на койку и закрыться одеялом уже не разрешили. Велели заправить одеяло, если он не хочет попасть в карцер.
Семен Семенович сидел на жестком стуле, и ледяной ветер из щелястой рамы дул ему по ногам, забирался за ворот пестрой рубахи, студил голову. Так шли минуты и часы. Отодвинуть стул от окна Семен Семенович не мог – ему сказали: «Не положено». Щели между оконной рамой и стеклом были законопачены хлебом и ветошью, женщины (когда в камере находились женщины) заталкивали туда прокладки и вату с желтыми и розовыми пятнами – следами месячных; щели были забиты плотно – но все равно из щелей дуло. Стены были сырые, и бурый кафельный пол отчего-то был влажный. Батареи в комнате не было.
Соседей было четверо. Шумный и наглый человек по фамилии Ракитов; агрессивный подросток Хрипяков с красными белками глаз – как объяснили Семену Семеновичу, наркоман; юноша с гордым выражением лица – он сказал, что приходится сыном известной писательнице Придворовой. Возможно, это была ложь. Четвертый сосед был самый примечательный. Звали его Григорий Дешков, он был немногословен, двигался медленно и смотрел пристально. Семен понял, что Дешков очень опасен.
Оставалось надеяться, что друзья не забыли Семена Семеновича. Лидер демократической партии может, например, позвонить в аппарат президента. Или не может? Дважды приносили теплую желтую воду, сказали, что это чай. Семен Семенович поставил жестяную кружку на железную тумбочку, крашенную серой краской.
– Лучше сразу выпей, – сказал Ракитов. – А то заберут кружку, останешься без чая.
– Ты мне чай отдай, если тебе лишний, – сказал подросток с красными глазами. И ухватил кружку.
– Отдайте, пожалуйста кружку, – сказал Семен Семенович.
– А ты у меня отними, – сказал подросток с красными глазами.
– Поставь на место, – сказал Дешков. Он сидел далеко и вставать не стал; Хрипяков послушался, вернул кружку.
– Видишь, – сказал Ракитов, – с такими капитализм не построишь. Все воруют.
Ракитов был разговорчивым, когда ему не отвечали, говорил сам с собой.
– Вот как капитализм строить, если все воруют? Эх, Расея! Тырят все. Всем все надо! Ишь, богатства захотели! Зажрались! Разве так капитализм строят!
Никто не ответил на эту филиппику, но Ракитов развил мысль:
– Вот наркоше твой чай подай… а допустим, олигарху – нефть народную… Возьмет нефть, а потом говорит: мало! Еще, говорит, хочу! Сколько ни хапнут, все мало! А президент один на всех… не уследит. Нет, так не пойдет! Капитализм, это чтобы по справедливости было! Всем поровну.
Читать бесплатно другие книги:
