Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой Рехаге Кристоф
Впрочем, я вижу, что ему это понравилось. Учитель Се.
Когда мы проходим мимо закусочной, я приглашаю его на обед. Он хочет сам заплатить, потому что он старше меня, но в конце концов мне удается его уговорить.
– Твоя подружка важна для тебя, – говорит он, когда мы сидим, склонившись над тарелками с лапшой, – но что ты будешь делать, когда застрянешь зимой в Тянь-Шань, тридцать градусов ниже нуля, а все переходы завалены снегом? Ты решишься тогда сесть на поезд или на машину?
– Нет, я буду ждать.
– Но будет ли ждать она?
Я молчу. Я бы мог рассказать ему о нашем плане встретиться летом. Может быть, Джули приедет ко мне, или я к ней. Я лишь киваю.
– Вы, немцы, – обращается ко мне учитель Се, когда мы покончили с едой и он закурил сигарету, – вы настаиваете на своих принципах. В длительной перспективе это не очень хорошо. Ты хочешь идти домой, это я могу понять. Я бы пошел с тобой, если бы у меня был загранпаспорт. Но так ли важно, весь путь пройти пешком?
Я непонимающе смотрю на него.
– Конечно, я должен пройти пешком каждый шаг.
– Девушка прождет тебя год, может быть, даже два года или три, но что ты будешь делать, если попадешь домой только через пять лет, а она тебя уже не ждет? Люди будут чествовать тебя как героя. Но будет ли хорошо тебе?
Учитель Се с удовольствием затягивается сигаретой, он коричневый от загара, у него длинные, но ухоженные волосы и такая же борода, он одет в рубашку с воротником. Я внезапно осознаю, что он выглядит более цивилизованно, чем я.
Мы вместе доходим до деревни, сердечно прощаемся, обменявшись номерами мобильных. Учитель Се отправится подыскать себе местечко, чтобы переночевать в тележке, а я попытаю счастья в деревне. Мы стоим на обочине, сумерки опускаются на поля, я слышу, что где-то готовят ужин на гриле. Откуда-то доносится жалобное блеянье овец.
Учитель Се протягивает мне руку. Он изменился, с тех пор как я встретил его в полдень, сходство с кобольдом улетучилось, он стал серьезнее.
– Подумай над тем, что я тебе сказал, – призывает он меня.
Игры
В деревне виден единственный огонек в киоске.
– Есть ли здесь гостиница? – спрашиваю я у хозяина, долговязого мужчины, погруженного в книгу. Он покачивает головой.
– Нет, здесь у нас всего лишь маленькая деревушка. Но город не очень далеко отсюда.
– Сколько до него?
– Тридцать ли.
Идти дальше? Поискать себе в полях место для ночлега? Позвонить учителю Се?
Я отодвигаю в сторону занавески на входной двери и выглядываю на улицу. Я ничего не вижу, потому что мои глаза еще не привыкли к темноте.
– Быть может, у вас есть храм или кто-нибудь, у кого можно узнать, где здесь можно переночевать? – пытаюсь я найти выход. – Полицейский или глава деревни?
Мужчина откладывает книгу в сторону и внушительно смотрит на меня:
– Я и есть глава деревни.
– А! – больше мне ничего не удается из себя выдавить.
Он шарит у себя за спиной и достает ключ.
– Мой дом справа за углом. Иди туда, все равно я на всю ночь останусь в магазине.
У меня пропадает дар речи, а он вкладывает мне в руку ключ:
– Во дворе есть кран и таз. Можешь помыться там.
Немного спустя я уже иду через дом крестьянина с тазиком в руке. Я стараюсь ничего не испачкать и не проявлять излишнего любопытства, однако перед большой картинной рамой я все-таки останавливаюсь. С пожелтевших фотографий на меня смотрят люди в военной форме, я вижу лица и достопримечательности, детей, надевших свои лучшие платья и смело улыбающихся в камеру. На некоторых фотографиях я вижу и самого главу деревни. В основном у него серьезный взгляд. Я стою в его гостиной совершенно один, здесь нет ни его самого, ни его семьи. Он доверил мне, совершенно чужому человеку, свой дом.
В городе Чжанъе перед сигнальной башней я узнаю знакомую тележку. Вокруг нее собралась небольшая компания зевак.
– Учитель Се! – кричу я ему через улицу, и из тележки высовывается его голова. Он сияет.
Мимо нас прогуливается молодая пара, и мой взгляд останавливается на девушке. Ее каштановые волосы спадают роскошными локонами на плечи. Я смотрю в ее глаза чуть дольше, чем это подобает, а потом поспешно делаю комплимент ее спутнику относительно ее красоты. Оба смеются. Они проходят мимо, а я провожаю взглядом ее белое платье до тех пор, пока учитель Се не начинает ругаться на меня.
– А ну, веди себя прилично, – смеясь, он грозит мне обрубком своего указательного пальца, – маленький шельма!
Когда он заползает в свою тележку, чтобы достать оттуда бутылку воды, я вдруг понимаю, что именно необходимо, чтобы перейти пустыню.
– Учитель Се, – говорю я, – завтра отправляйся на запад один, у меня здесь есть еще одно дело.
Мне потребовалось два дня, чтобы найти того, кто сможет для меня сделать тележку. Его зовут господин Ван, он хозяин сварочного цеха. Когда я рассказываю ему, что серьезно все обдумал и решил купить себе тележку-каталку, чтобы везти на ней свой багаж через пустыню Гоби, он хохочет так, что вынужден держаться за живот.
Потом он становится серьезным и начинает выдвигать свои предложения. Итак, каркас из стальных труб, выдвигающийся ящик из стали, под ним – колеса на велосипедных шинах, сзади – запасное колесо. Тележка не должна быть такой большой, как у учителя Се, потому что я не собираюсь в ней спать, буду использовать ее только для транспортировки припасов. Сварочные работы займут пару дней, и это время я провожу, решая административные вопросы.
С недавнего времени в Китае запрещено пересылать почтой носители информации. Таким образом правительство хочет пресечь торговлю пиратскими копиями перед Олимпийскими играми. У меня скопилась стопка дисков с моими фотографиями, я хочу отправить ее домой, но это не так уж и легко.
На почте мне сказали, что для этого нужно разрешение управления по делам культуры. Оттуда меня отправляют к коллегам из отделения по управлению иностранными делами. Там никого нет на месте. Меня посылают в другое здание, современное административное строение, в котором людям приходится получать номерок, прежде чем выразить свое желание. Но и там нет того, кто отвечает за эти вопросы.
Я оказываюсь в полиции, но там лишь с раздражением выясняют, что в гостинице, вероятно, забыли зарегистрировать мое пребывание. Когда же я настаиваю на своем вопросе, они отправляют меня в отделение безопасности.
Дальнейшие хождения по мукам я продолжаю уже только из любопытства. Конечно, служба безопасности тоже разочаровывает меня: ее офисы расположены в пыли внутреннего двора, и привратник выглядит так, как будто он уже настроился на конец рабочего дня. Спецагентами тут и не пахнет. Меня приглашают в кабинет, где дружелюбный господин объясняет мне, что служба безопасности тоже не может помочь мне с этим делом.
В конце концов я предпринимаю жалкую попытку спрятать мои диски в упаковке с двойным дном. Мой замысел раскрывают, почтальоны орут на меня, я ору на них, и тут мне в голову вдруг приходит простая идея: показать им содержимое моих дисков на ноутбуке.
Это срабатывает. Когда я сдаю посылку и успокаиваюсь, я чувствую, как кто-то дотрагивается до моей руки. Я оборачиваюсь и ныряю в море локонов. Она улыбается:
– Не узнаешь меня?
– А где твой друг?
– Это был не мой друг. Мой друг исчез.
Прежде чем я успеваю спросить, что она имеет в виду, она продолжает. Я должен называть ее Лили. Ей восемнадцать лет, и она готовится к вступительным экзаменам в университет, потом она собирается отправиться на юг, возможно, в Гуанчжоу. По крови она наполовину хуэй, возможно, поэтому у нее такие великолепные волосы. Моя борода придает мне добродушный вид, говорит она и смеется.
«Может быть, мы предпримем что-нибудь вместе?» – спрашивает она, игриво вставляя в реплику слово «wan».
…Автобус отъезжает ранним утром. Через два часа мы добираемся до горных пещер в Матхисах, Храме конских копыт. Только когда мы выходим из автобуса, я замечаю на футболке у Лили многозначительную надпись: «TELL ME WHAT LOVE IS».
Она показывает вход в храм. Он расположен в зеленой долине, напоминающей мне о белых яках в Тяньчжу. Сам храм состоит из сети пещер на отвесном склоне, в нем полно буддистских статуй и картин. Некоторым из них уже больше полутора тысяч лет. Наверху лежит камень с отпечатком, похожим на лошадиное копыто. Отсюда название храма.
– И куда же делся твой друг? – спрашиваю я наконец.
Она облокачивается на камень и смотрит на меня.
– Я не знаю. Он художник, так что может долго бродить где-нибудь. Так же, как и ты. Впрочем, на этот раз его нет уже давно, – замечает она с улыбкой, – а ты скучаешь по своей подружке?
Мы стоим перед крутой ступенью, она берет меня за руку. Ее ладонь легкая и прохладная.
Самая высокая пещера расположена высоко над долиной. Это пахнущее ладаном, узкое помещение, в котором царствует статуя Бодхисаттвы. На внешней стене есть что-то типа деревянного балкона. В пещере стоит единственный стул, я сажусь на него и смотрю сквозь решетку наружу, на зеленые земли Тибета.
Здесь живут желтые уйгуры, одно из самых малочисленных меньшинств в стране. Они имеют родственную связь с мусульманскими уйгурами северо-запада, но, в отличие от последних, местные уйгуры исповедуют ламаизм, как и тибетцы. Их всего около десяти тысяч – в Пекине они все поместились бы в одном жилом комплексе.
Лили садится ко мне на колени. Запах ладана, наполняющий пещеру, смешивается с персиковым ароматом, исходящим от ее волос. Я не знаю, куда девать руки, и в конце концов кладу их на ее бедра. Она начинает играть с кнопкой на моей рубашке, и я чувствую, как у меня пульсирует жилка на шее.
– Мой друг сказал однажды, что я должна заниматься этим с ним и с его знакомым одновременно, – говорит она.
Мне потребовалось время, чтобы понять, что она имеет в виду.
– И что ты об этом думаешь?
Она качает головой, криво улыбаясь. Потом она аккуратно расстегивает мою кнопку, запускает пальцы в волосы на моей груди и снова застегивает ее. Я рассматриваю Бодхисаттву, который смотрит на меня очень серьезно.
Она берет свою сумку и кладет ее на землю передо мной. Потом она встает, подходит к отверстию пещеры, выглядывает наружу и медленно возвращается назад. Когда она склоняется, ее локоны окутывают меня, потом она медленно опускается коленями на свою сумку, смотрит мне в лицо и кладет руку на мой ремень…
По дороге обратно в Чжанъе Лили засыпает, положив голову мне на плечо. Я провожаю ее до дома. Это высокое серое здание. Лили устало обнимает меня, а потом исчезает в темном проходе.
…Тележка готова. Господин Ван отделал ее белой фольгой, чтобы она не слишком нагревалась на солнце, и дал мне с собой набор инструментов и велосипедный замок. Я заплатил ему, мы жмем друг другу на прощание руки, и он говорит:
– Позвони или пришли по почте открытку, когда куда-нибудь доберешься!
Я тяну за собой тележку по улицам города до гостиничной парковки.
– Завтра я отправляюсь, – говорю я Джули и стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно обычнее. Я без умолку болтаю, рассказываю ей о своих неприятностях с властями, о сооружении тележки и о еде в этом городе.
– Я хочу, чтобы в Центральной Азии поднялось восстание, – говорит она тихо, – тогда ты не сможешь идти дальше и скорее вернешься ко мне…
Это похоже на тонкую занозу из стекла.
…Прежде чем заснуть, я говорю себе, что это был последний раз.
Танцы с кабутце
Я лечу вперед, мое тело невесомо. Я иду по зеленому краю, тележка спешит вслед за мной, издавая легкое жужжание.
Все это похоже на сон. Мне давно уже надо было догадаться завести тележку. В своем блоге я называю ее «кабуз», это может означать «камбуз», а может и «зад». Но для меня это просто «кабутце», она содержит слово «бутце» – шалаш наподобие тех, что дети строят в лесу из палок и веток, когда ходят в начальную школу и состоят в бандах. Самое лучшее в кабутце то, что в ней можно перевозить не только мой багаж, воду и еду, но и целую кучу арбузов.
Я иду через подсолнухи, их тут целые поля. С тех пор как у меня появилась кабутце, мне легко удается пройти тридцать километров в день, а иногда даже больше, и при этом я редко чувствую усталость. Вес рюкзака больше не давит мне на плечи. Я останавливаюсь в меленькой деревушке под названием Наньхуа. Мой гостиничный номер на четвертом этаже, из моего окна видны далекие вершины гор, сияющие на солнце.
От жары вся деревня стала сонной, все вокруг движется медленно и осторожно. Почти все время я провожу в закусочной, хозяевами которой является супружеская пара из провинции Сычуань. Они учат меня смешным словам из их диалекта, чтобы я смог потом повеселить ими Джули.
Я стараюсь не думать о том, что случилось.
На следующий день, изнемогая от полуденного зноя, я роюсь в холодильнике около киоска. За этим занятием меня застают два подъехавших велосипедиста. К их седлам приделаны огромные сумки, карты и бутылки с водой, и они удивленно разглядывают меня. Ведь я вроде бы такой же иностранец, как и они? Выясняется, что они из Польши. У нас нет общего языка, и беседа поначалу не клеится. Вокруг нас собирается группа местных зевак, чтобы полюбоваться нашей игрой звуков и жестов.
Когда мы наконец обращаемся за помощью к карте, я начинаю потихоньку понимать, что они пытаются мне сказать. Уловив суть, я поднимаю руки вверх и обращаюсь к собравшимся вокруг нас.
– Товарищи! – кричу я в толпу, и в ответ раздается пара смешков. В этой маленькой деревушке так жарко, а работа местных жителей заключается в земледелии и продаже еды и напитков тем, кто проезжает мимо. Земля перед их домами такая пыльная. Тут так редко происходит что-то интересное.
– Приносите сюда стулья, – говорю я, – садитесь на обочину в тень, сегодня вам будет на что посмотреть!
Я указываю на поляков.
– Эти двое приехали сюда на велосипеде из Греции!
– О! – восклицает кто-то.
– И приехали они не одни! Они состоят в восточноевропейской группе из двадцати человек, выехавшей из Афин, чтобы поддержать Игры в Пекине!
– Ах!
– Но и это еще не все! Их группа встретила по дороге еще двадцать немецких велосипедистов, которые также ехали из Афин в Пекин!
– Оп-па!
– Но и это еще не все! Эти две группы встретили еще сорок велосипедистов, которые ехали из Парижа в Пекин. Полностью экипированные, в сопровождении страховочных машин, автобусов и всего, что полагается!
На меня устремлены напряженные взгляды. Когда я замечаю, что публика ждет от меня еще новостей, я хлопаю в ладоши и говорю:
– Это все! Толпа иностранцев на велосипедах!
– Восемьдесят французов из Греции? – кричит кто-то, смеясь. – Они, должно быть, очень любят ездить на велосипеде. Я вот предпочитаю добираться до Наньхуа на автобусе.
Оба поляка прощаются со мной, а я задерживаюсь еще немного около киоска и ем мороженое. Ко мне подходит маленький мальчик и говорит:
– Пару дней назад здесь проходил кое-кто, похожий на тебя.
Я думаю, он говорит о мифической женщине с ослом, о которой я уже так давно ничего не слышал, но он качает головой.
– Это был дядя с большой деревянной тележкой, такой же, как эта. – Он показывает на мою кабутце.
Я знаю, кого он имеет в виду. Я достаю телефон.
– Учитель Се, ты видел велосипедистов из Европы?
Он смеется.
– Красных? Да, они смотрятся великолепно!
– Красных?! Не понимаю, о чем ты!
Кто-то в этот момент указывает на дорогу: блестящие велосипеды, согнутые тела, накачанные икры. Они одеты в ярко-красные костюмы и с шумом проносятся мимо нас. По звуку это напоминает летящий рой воробьев.
– Это участники французской группы, – объясняю я людям, стоящим около меня и зачарованно наблюдающим за зрелищем. Какая-то женщина поворачивается ко мне и спрашивает:
– А у вас все такие стройные?
…Дорога являет собой длинную, очерченную деревьями аллею, прямую, без изгибов.
Медленно тяну я свою тележку по жаре, вокруг стоит тишина, лишь изредка меня обгоняет какой-нибудь грузовик или трактор. Навстречу попадаются небольшие группы велосипедистов из Европы. Издалека они кажутся медленно увеличивающимися цветными точками. Постепенно я вижу шлемы, костюмы и мелькающие ноги, мужчины и женщины, молодые и старые. Я кричу им «Привет!» или «Салют!», но большинство из них проезжают мимо, не обращая на меня внимания.
Впрочем, одна группа останавливается. Это французы, бельгийцы, датчане, американцы, немцы и китайцы. Мы делаем групповые снимки и обмениваемся адресами. Они тревожно осведомляются, проехали ли они наконец пустыню. Я отвечаю, что мне довелось пройти лишь по нескольким небольшим отрезкам пустыни, и все облегченно вздыхают.
Среди каменистых полей Гоби я отмечаю три тысячи километров моего пути из Пекина. К вечеру воздух немного посвежел, и мир окрасился в мягкие цвета. Мою одежду сушит легкий ветерок. Я устанавливаю на асфальте штатив и достаю маленькую камеру, на которую я снимаю видео.
Но она не включается. Минуту я жму на все кнопки и размышляю, стоит ли танцевать, не снимая это. Потом мне в голову приходит идея получше: я достаю из кабутце свой коврик, арбуз, нож и ложку и со всем этим добром устраиваюсь на обочине. Рано или поздно здесь проедет какой-нибудь европейский велосипедист.
… – Ты имеешь в виду Эндрю?! – недоверчиво восклицает Шарлотта. – Но этого не может быть!
Она смеется громким грудным смехом, а оба ее сопровождающих таращатся на меня круглыми глазами…
Я познакомился с этой троицей в деревне, где ночевал. Они из той группы, что выехала из Афин. Мы сидим около киоска в тени тента, и я рассказываю им, как вчера все-таки станцевал свой рубежный танец.
…Мне пришлось прождать несколько часов, пока не появился одинокий пожилой господин на велосипеде. Он носил усы и был поляком, его звали Эндрю. Мне потребовалось немало времени, прежде чем на английском и французском, но прежде всего на языке жестов я смог ему объяснить, что мне надо одолжить его камеру, чтобы заснять свой танец. И что будет еще лучше, если он станцует вместе со мной.
Я изобразил несколько танцевальных движений.
– Dance! – кричу я и спрашиваю у него, не хочет ли он делать это вместе со мной. Он отмахивается от меня, но его усы весело приподнялись.
– Juste comme a! – Я размахиваю по воздуху руками.
И вдруг он запрыгал вокруг меня. Мы были одни на улице. Он приехал на велосипеде с запада, а я пришел пешком с востока, и в этом месте мы встретились. Ветер тихо завывал над пустыней, музыки не было. Мы танцевали. Мы размахивали руками и ногами, скакали по дороге, поляк и немец посреди Китя, и наслаждались этим моментом.
… – Нет, этого просто не может быть! – говорит Шарлотта. – Эндрю ведь чудак, настоящий оригинал, он почти всегда ездит один, и большинству из нас не удалось с ним и двумя словами перекинуться. А ты станцевал с ним!
Пчелиная буря
Сначала я вижу только темное облако, которое появляется вдалеке и медленно кружит над пустыней. Единичные лучи пролетают его насквозь и скользят по насыпи. Небо темно-серое, дует ветер.
Я медленно иду дальше, не упуская из виду облако. Оно кружит над пустыней и над дорогой, и чем дольше я смотрю на него, тем больше мне кажется, что это огромное живое существо. Потом оно вдруг меняет направление. Оно увеличивается, летит в мою сторону. У меня вырывается высокий крик. Я быстро застегиваю все молнии и прячу все, что можно в кабутце, крепко вцепляюсь в нее и жду темное существо, которое накатывает на меня, закрывая собою весь горизонт. Чем ближе подходит буря, тем громче я слышу ее шум.
Мимо меня со скоростью пешехода пробирается машина, я вижу, как ее аварийные огни исчезают в серой мгле. Потом буря обрушивается на меня.
К моему величайшему удивлению, в этом песчаном шторме почти нет песка. Мелкие острые камушки ударяются о кабутце, я чувствую, как они бьют по моим ногам и рукам, одной ладонью я прикрываю глаза, другой обнимаю кабутце, чтобы ветер не перевернул ее. Буря трясет и рвет меня, кричит мне на ухо со всей своей злобой о том, что здесь, в каменистой пустыне, для нее нашлось так мало песка, а то она могла бы превратиться в настоящий Кара-Буран, в Черный Ураган – грозу всех караванов.
Потом она резко разворачивается и уходит. Я вижу, как темные облака уносятся вдаль, бледнеют и уже не внушают такого ужаса. Я отряхиваю с себя пыль, обследую камеры, делаю глоток воды и размышляю о природе красных точек на своих икрах, пока до меня не доходит, что их оставили маленькие камушки, которые крутил ветер.
В следующей деревне меня высмеивают.
– Песчаная буря? – спрашивают они. – Это была не песчаная буря.
Они сидят на корточках на обочине рядом с кучами арбузов и ждут покупателей. Мои фантазии на тему песчаной бури развеселили их.
– Сезон больших бурь уже давно прошел, – объясняет мне морщинистый старик, – то, что ты увидел, в лучшем случае был ветерок.
Остальные просто смеются. Какая-то женщина дает мне кусок арбуза, чтобы утешить меня.
– Ты наверняка испугался, сынок? У вас ведь не бывает песчаных бурь?
– У нас в Германии нет пустынь, – мрачно отвечаю я.
– В Германии?! У нас там живут родственники!
– Где?
Остальные с интересом смотрят на нас.
– Я забыла, – признает она, – они там уже очень давно.
Я иду дальше, и вскоре в воздухе появляется множество пчел. Над ухом слышен их гул, жужжащие точки окружают меня. Они повсюду, и их голоса весьма свирепые! Я вспоминаю слова мотоциклиста мне пару недель назад о том, что я должен остерегаться пчел. Его они всего искусали. Вероятно, это место он и имел в виду. Тут рядом наверняка где-то есть пасека или гнездо, и поэтому эти зверюги тут такие агрессивные.
Я шагаю быстрее и чувствую, как во мне нарастает паника. С младых ногтей мне известно: если летом ты пьешь из банки, то всегда используй соломинку. Иначе можно случайно проглотить пчелу или осу, которая цапнет за горло. Это приводит к ужасным последствиям: место укуса отекает и перекрывает дыхательные пути, что ведет к неминуемой смерти от удушья, если только пострадавшему не перерезать шею ножом. Тогда появляется зияющая рана, в которой с хрипом надуваются кровавые пузыри.
Мне было лет шесть, я сидел в саду на качелях и что-то распевал во все горло. Вокруг меня цвели цветы, моя сестренка Беки была еще слишком маленькой, чтобы претендовать на качели, я болтался туда-сюда и пел песню, когда вдруг почувствовал что-то во рту. Оно барахталось у меня на языке, и, пока я пытался это выплюнуть, меня уже укусили. Во рту разлилась горячая боль. Я заметил, что в моем плевке на земле валяется желто-черное насекомое, и понял, что умру, если кто-то не надрежет мне шею.
Я же не знал, что пчела укусила меня лишь за кончик языка и что вместо неминуемой смерти меня ожидает лишь горстка льда. Страх был огромен. Он и по сей день живет во мне, когда я вижу черно-желтые точки и слышу это особое злобное жужжанье. Тогда я обрываю разговор на полуслове и выбегаю из комнаты. Потом я сам над этим смеюсь, чтобы люди не подумали, что я на самом деле боюсь.
Пчелы повсюду, и они, кажется, раздражены. Я вступил на их территорию, и они хотят меня прогнать, я иду быстрее и быстрее, чтобы оставить их позади, но их становится все больше. Я в тревоге озираюсь: земля вокруг зеленая, я нахожусь в километровом оазисе, вокруг деревья и поля, гнездо может быть где угодно.
– Улетайте прочь! – кричу я громко по-немецки. – Хватит, оставьте меня в покое!
Я знаю, что ни в коем случае нельзя по ним колотить и вообще прикасаться к ним. Но ведь они набились мне в волосы, они ворочаются и суетятся там. Одной рукой я машу над головой, другой тяну кабутце. Я перехожу на бег, мои ботинки все быстрее колотят по асфальту, я ору и обзываю пчел гаденышами, которые должны от меня отвязаться.
А их становится все больше. Они не отвязываются. Им нравятся мои волосы и моя борода. Наверное, они напоминают пчелам гнездо или растрепанный цветок. Я бью себя по голове и чувствую укус, бью еще раз – и кто-то что-то злобно жужжит мне в самое ухо. Я в панике озираюсь, надеясь найти воду, которую можно было бы на себя вылить, или в которую можно было бы нырнуть, чтобы спрятаться от злых пчел.
На обочине стоит только заправка. Люди рядом с ней с интересом наблюдают за тем, как я бегу, ругаясь и колотя себя по голове. Я вдруг осознаю, что они выглядят совершенно спокойными, как и мужчина у входа в киоск пару метров поодаль. Они быстро остаются позади. Улица поворачивает, а я все бегу вперед, проклиная пчел и стараясь удержать равновесие. В глаза мне кидается въезд и табличка: «ПРИЮТ ХОРОШЕГО АРОМАТА». Я резко заворачиваю туда, кабутце дребезжит, подпрыгивая на камнях и кусках гравия. За столом в тени высокой ивы сидят трое мужчин и играют в карты. Они с удивлением поднимают на меня глаза.
– Мне нужно в дом! – истошно кричу я на бегу. – В дом! В дом! Меня преследуют пчелы!
Я отбрасываю ручки кабутце, они падают на землю, а один из мужчин показывает на дверь. Я врываюсь внутрь и сразу захлопываю дверь за собой. Обеими руками я перетряхиваю волосы и одежду. Пчелы, их трупы и их отдельные части падают на пол, я прыгаю по всему этому, топчу до тех пор, пока и мокрого места не остается. Усталый, сползаю по стене и дышу, слушая, как нормализуется ритм моего сердца. В окошко я наблюдаю за тем, что происходит снаружи. Трое мужчин продолжают играть в карты, моя кабутце стоит на въезде. Я приоткрываю дверь на маленькую щелку и опасливо выглядываю. Все спокойно.
– Они улетели? – шепчу я этим трем, и они поднимают головы. Тот, кто на вид самый старший из них, спрашивает:
– О чем ты говоришь?
– О пчелах!
– Здесь не было никаких пчел.
– Ну как же, я от них убегал. Где-то здесь у них должно быть гнездо, они искусали мне всю голову.
Я осторожно выхожу наружу и подсаживаюсь за стол. Старик пододвигает ко мне стаканчик и наливает чай. На затылке я нащупываю большую шишку.
– Ты не мог бы посмотреть? – спрашиваю я старика, и он нерешительно склоняется над моей головой, отодвигает в сторону мои волосы и удивленно втягивает сквозь зубы воздух:
– Ой-е! А они хорошенько тебя отделали!
– Подожди, – говорит мужчина, сидящий с ним рядом, и лицо его вдруг озаряется, – это было не гнездо!
– А что же?
Он показывает на улицу.
– Ты пришел оттуда, так?
– Да.
– Оттуда же незадолго до тебя проехала пчеловодческая машина.
Я краснею. Я знаю, как выглядят пчеловодческие машины: большие фургоны с открытым кузовом, на которых сложены дюжины или даже сотни деревянных ящиков, в каждом ящике – примерно десять тысяч пчел. При перевозке некоторые насекомые выпадают, их подхватывает воздушный поток, они теряют ориентацию и отчаянно ищут дорогу назад в свое пчелиное государство.
– Ты хочешь сказать…
Все трое юмористически смотрят на меня, и старик с удовольствием подводит итоги всего произошедшего:
– Итак, едет пчеловодческая машина, за которой тянется шлейф из пчел, а за ней идешь ты и удивляешься, откуда они и почему так много?
– А на самом деле наши китайские пчелы весьма дружелюбны! – поучительно заявляет его товарищ. Он рассказал мне, что стоило отойти на пару шагов в сторону, и я бы избежал пчелиного облака.
Почесывая голову, я пью чай. Эти трое продолжают играть в карты, а я наблюдаю за их турниром. Ветер шелестит над нами листьями ивы, мир вокруг кажется очень спокойным. Один из игроков совершает ошибку, и старик в шутку дает ему подзатыльник.
Моя голова пульсирует, я чувствую себя бесконечно усталым.
И это Гоби?
Я добираюсь до города Цзюцюань, что означает «Винный родник». На месте укусов набухают надутые лимфой пузыри, все зудит, но все-таки я направляюсь в парк, чтобы посмотреть место, давшее название этому городу. Это четырехугольный каменный фонтан, в воде которого лежит пара монет.
– Конечно, сам фонтан новый, – признает экскурсовод, – но вода-то в нем та же, что и раньше!
Более двух тысяч лет назад, через сто лет после объединения империи под властью первого императора, молодой генерал Хо Цубин вылил сюда кувшин вина, чтобы порадовать солдат. Вино было подарком императора У-ди династии Хан, знак благодарности за успехи генерала в войне против хунну, кочевого народа с севера, с которым династия Хан ожесточенно враждовала.
– Генерал умер в двадцать четыре года, – говорит экскурсовод, поднимая одну бровь, – во время эпидемии.
Я пытаюсь представить себе его, этого молодого полководца, который гнал свои войска через пустыни навстречу кочевникам, а потом вдруг умер. Он даже не дожил до моих лет.
– Где был его дом?
Экскурсовод размышляет некоторое время, а потом называет одно из самых загрязненных мест в Китае, город в районе угледобычи в провинции Шаньси. Шесть месяцев и две тысячи километров назад я был там и гулял по окрестностям вместе с моим другом репортером. Кажется, с тех пор прошла целая вечность.
Эти Линьфэнь.
Парк с винным родником оказался довольно большим, в его центре расположено озеро. Я прогуливаюсь вокруг него и нахожу террасу с пластиковыми стульями. Две зеленые ветви обеспечивают в ней тень. Длинноволосый мужчина играет на гитаре и поет, несколько пожилых людей пьют пиво. Я сажусь за столик и слушаю. Мужчина поет что-то о любви, публика тихо беседует, а я пью чай и думаю о Шаньси.
Как я тогда чувствовал себя? Каким далеким мне тогда казалось то место в Гоби, где я сейчас нахожусь…
Мой мобильный вибрирует, пришло сообщение от учителя Се. Он ждет меня в городе Цзяюйгуань. Послезавтра там будут проносить олимпийский факел. Успею ли я к этому времени? Я достаю свой навигатор: еще тридцать километров.
…Учитель Се держит в руках китайский флажок. Мы стоим перед массивным зданием гостиницы в Цзяюйгуань, единственной, где мне вчера вечером удалось раздобыть комнату. Половину парковки занимают полицейские машины, тележка учителя Се стоит где-то среди них. Сейчас только семь утра, а на улице перед гостиницей уже полно народу, ожидающего увидеть олимпийский огонь. Учитель Се с ухмылкой вкладывает в мою руку флажок.
Длинная цепочка добровольцев в зеленых рубашках выстроилась перед толпой, перекрывая улицу, полицейские патрулируют дорогу и раздают указания. Папы поднимают повыше своих круглощеких малышей, у многих на лбу красные повязки, а на щеках – наклейки в форме сердечек. На их маленьких личиках читается вполне осознанное волнение.
Я спрашиваю учителя Се, не хочет ли он, чтобы я тоже посадил его на плечи, чтобы он мог что-то увидеть, и он со смехом отругивается.
Музыка оповещает о приближении первой машины. Она покрашена в такой же красный цвет, как фургон колы, и на ней расположена сцена, где девушки в коротких юбках танцуют техно. Улица наполняется резкими звуками. Машина делает круг мимо островка безопасности, танцовщицы кричат «Ву-у-ху-у!!!», но это не настолько интересно, чтобы отвлечь наше внимание. Мы продолжаем напряженно вглядываться вдаль, не появятся ли факелоносцы. Каждый хочет увидеть их первым.
Но они так и не появляются. Никто не сказал нам, что мы стоим не на том перекрестке. Об этом даже не знало руководство гостиницы, иначе они не стали бы вечером запирать каждое выходящее на улицу окно – «на всякий случай».
Я смотрю вокруг и вижу море разочарования. Не слышен шепот, ни один ребенок не ругается и не плачет. Лишь повязки и наклейки смотрятся теперь как-то потерянно. И ради этого мы так рано встали?
Я фотографирую старую бабушку. На ее лоб наклеено сердечко, и она размахивает двумя маленькими флажками. Она совсем не выглядит разочарованной – напротив! Она из поколения, пережившего эксперименты Мао, Большой скачок и Культурную революцию. Она-то знает наверняка, как это хорошо, когда ничего не происходит, потому что могло произойти нечто худшее.
Я ложусь спать, а когда снова выхожу на улицу, то встречаю учителя Се на тротуаре. Сидя на скамейке, он спорит с каким-то мужчиной в костюме. Уже издалека я слышу, как он ругается:
– Я не идиот!
Человек в костюме перебивает его:
– Нет, ты идиот! Почему ты не работаешь, как все остальные? Как давно ты таскаешь за собой тележку и живешь на то, что тебе подают другие люди? Ты бесполезен. И ты идиот!
– Я не идиот! – Учитель Се смотрит на меня, ища поддержки. Он выглядит сильно задетым и взволнованным.
Я присаживаюсь рядом с ним на скамейку и заявляю человеку в костюме:
– Мой учитель не идиот.
Мужчина пару секунд смотрит на меня удивленно, потом он показывает пальцем на учителя Се:
– Он лишь ходит туда-сюда и ничего не делает.
– Ну и что? Я делаю то же самое.
Похоже, это сбило его с толку:
– Ты что, тоже бродишь пешком?
– Да.