Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой Рехаге Кристоф
– Русскую, – слышу я собственный ответ.
Через полчаса в дверь постучали. Я только что вышел из душа и одет в гостиничный купальный халат. За открытой дверью я вижу не одно, а два лица: блондинка в платье для коктейля и китаец в костюме.
– Ах, – вырывается у меня.
– Ах, – вырывается у китайца.
Блондинка выходит из себя: ее глаза расширяются, выступают жилы на шее, она кривит рот, дико размахивает руками и осыпает нас обоих градом ругательств. Я не понимаю ни слова, но звучит ужасно. Мой взгляд пересекается со взглядом мужчины. Он выглядит растерянно.
А блондинка тем временем уже повернулась вокруг своей оси, и, изрыгая непонятные ругательства, мчится к лифту. Пока он ее догоняет, мне приходит в голову мысль, что их можно было бы принять за поссорившуюся супружескую пару. Потом они уезжают.
Тишина. Я медленно отпускаю дверь номера, она щелкает замком. Я иду к окну. На столе лежит билет на самолет до Пекина. Он выписан на седьмое марта, у меня есть еще три дня. Я так и не понял, что здесь произошло.
Звонит телефон, раздается голос мужчины из той же конторы: ему очень жаль, что так получилось, он и не догадывался, что русская не захочет работать с иностранцем. Может быть, он пришлет ко мне чешку?
Я думаю пару секунд и соглашаюсь. Через полчаса в дверь снова стучат. Я открываю, и происходит то же самое, что и в прошлый раз, а когда я снова закрываю дверь, Сиань становится городом, в котором мне грубо отказала не одна, а сразу две проститутки.
На следующий день я зашнуровываю ботинки и чувствую себя освобожденным. Я покидаю отель и иду по магистралям города Сиань. В одном из парков я прохожу мимо каменного памятника, изображающего караван из людей и верблюдов. Рядом стоит щит со схемой старых магистральных дорог. Я ставлю указательный палец на точку в Сиань и медленно веду его до следующей большой остановки моего маршрута: индустриального города Ланьчжоу, расположенного почти в тысяче километрах отсюда.
Дальше где-то там начинается Гоби. Я думаю о проблемах с ногами и с паспортом, а еще о том, как все теперь стало сложно.
Интересно, как все будет дальше, когда я буду в пустыне?
Ходьба успокаивает меня, ведь все, что мне нужно будет делать в ближайшие шесть часов, – это ставить одну ногу вслед за другой и смотреть на здания, как они постепенно становятся ниже и реже. Я снова оказываюсь в деревне. Город провожает меня тем же зрелищем, каким и приветствовал меня неделю назад: гигантским автомобильным мостом.
Идиот
Я прилетел в Пекин на четыре дня, и это время кажется мне одновременно реальным и нереальным, как воспоминание о часто повторяющемся сне. Серым утром я приземляюсь в аэропорту и еду в знакомый район. Повсюду висят плакаты, посвященные Олимпийским играм.
Сяо Чай открывает мне дверь. Он похож на привидение, в одних трусах, в его квартире все перевернуто вверх дном.
– Жена с малышом уехали в Хунань, а я все это время работаю, – говорит он и со вздохом снова падает на кровать.
В тот день, когда у него родился сын, я заблудился в окрестностях гор у каменной деревни Ю. С тех пор прошло почти три месяца. В тот день мы часто перезванивались, и, пока я искал в горах путь обратно на главную улицу, Сяо Чай гнал на своей машине мимо меня тысячу километров на юг, чтобы присутствовать на родине при рождении своего сына.
– Кстати, в твою старую квартиру переехала какая-то фирма, – бормочет он из-под одеяла, – здесь стало скучнее, чем раньше.
Сейчас выходные, так что консульство закрыто. Я удивленно замечаю, что дни недели уже давно не имеют для меня значения.
Мне нечем заняться. Сяо Чай работает по вечерам, а днем мы смотрим фильмы и играем в видеоигры. Все почти то же самое, как будто я и не уезжал. Во дворе тоже ничего не изменилось: бабушки и дедушки радостно машут руками, продавщица во фруктовом киоске отпускает шутку по поводу моей бороды, а продавец дисков говорит: «Давно не виделись!» – и протягивает мне стопку фильмов. Сяо Чай смеется над мазью от грибка, которую мне прописали в Сиань.
– Это не помогает, уж поверь мне! Я приехал с юга, там люди знают, как это лечить. Как ты думаешь, почему это называется «нога Гонконга», а не «нога Пекина?»
Через некоторое время моя нога стоит в миске, наполненной зеленоватой жидкостью. Этот раствор пузырится и обжигает кожу.
– Тридцать минут! – говорит Сяо Чай и, ухмыляясь, протягивает мне игровой джойстик. Прошла только половина времени, а боль уже невыносимая.
На следующий день я подаю в посольстве заявку, и в это время мне звонит одна из близнецов. Она немного ворчит, что я не сообщил ей, когда приехал в город. Они с сестрой хотят пригласить меня к себе на игру, говорит она, и ее голос звучит при этом так заманчиво, что у меня екает сердце.
Они с сестрой? Так-так.
Заполняю формуляры, сдаю фотографии, оплачиваю пошлину – все это делается на автопилоте. И вот уже я стою перед дверью квартиры по адресу, который они мне назвали, у меня потеют руки. Она открывает дверь, сестра стоит за ней, квартира наполнена светом, и они улыбаются своей одинаковой улыбкой. Не хочу ли я что-нибудь выпить?
Мы сидим на диване, и они рассказывают что-то про квартиру: свекровь старшей все оплатила, ее муж получил спортивный автомобиль в качестве свадебного подарка, а младшая живет в такой же квартире этажом выше. Я слушаю, играю с их волосами, глажу руками их спины и чувствую, как они дышат. Они похожи на сытых домашних кошечек.
Вдруг младшая встает и уходит из квартиры.
Через час я стою, прислонившись спиной к остановке, и держу в руке пирог. Его дала мне младшая. Она пришла и принесла мне пирог, когда мы со старшей были уже одеты. Пока я жду на остановке, я кажусь себе демоном, которому приносят в жертву людей и пищу.
Пирог со взбитыми сливками! Я ненавижу пироги со сливками. Я выбрасываю его в ближайшую мусорку и сажусь в автобус. Возвращаясь в квартиру Сяо Чая, я прохожу мимо ругательных слов на лестничной клетке. Кто-то закрасил их белой краской, но слова еще можно разобрать. Какой же я идиот!
… – Какой же ты идиот, – замечает Сяо Чай.
Он везет меня в аэропорт и поглядывает на меня со смесью сочувствия и насмешки.
– Сначала ты вытворяешь такое, а потом еще и рассказываешь об этом своей подружке?
– Она мне не подружка, – возражаю я, и он отвечает неопределенным «гм-м-м».
Я вспоминаю о десяти тысячах юаней, об орущих проститутках и о том, как сложно все стало. Джули плакала по телефону.
Когда я поднимаюсь по трапу самолета, летящего в Сиань, моя нога невыносимо чешется. Кожа облезает длинными полосками, но Сяо Чай советовал не беспокоиться об этом.
Мне приходит имэйл от кельнской мэрии, меня спрашивают, не хотел бы я по дороге в Бад-Нендорф заехать в Кельн. Пекин и Кельн – города-побратимы.
Мне досталось место у окошка по соседству с пожилой супружеской парой. Женщина боится летать. Ее муж кладет свою руку на ее, и она благодарно смотрит на него. Я закрываю глаза и откидываюсь на спинку сиденья.
Какой же я идиот.
Курица
Телефон молчит, от Джули не приходят эсэмэс. Я сижу в гостинице в Сяньян. Она называется «Радуга», но почему-то вся выдержана в коричневых тонах. Стены, полы, стол, изнутри и снаружи, – все это имеет различные оттенки коричневого цвета.
Я не могу идти дальше, потому что моя нога похожа на рептилию без кожи, а на том месте, где была инфекция, образовался кровавый струп.
Я пытаюсь дозвониться до Джули, но ее телефон выключен.
В Тибете беспорядки, погибают люди. Дети должны были бы, как по всей стране, выйти на праздник в честь Лэй Фэна, но здесь никому не хочется отпускать своего ребенка туда, где полиция и демонстранты проламывают друг другу головы.
Звонит Луиза. Мы два года учились вместе в пекинской киноакадемии. Тогда Китай казался нам прекрасным, а другие иностранцы высокомерными. И если кто-нибудь из нас попадал в неприятную ситуацию, мы от души смеялись над собой. На этот раз ей почему-то не смешно. Она очень серьезна.
– Эсэмэской?! – спрашивает она и, не получив от меня ответа, продолжает. – Я прекрасно понимаю Джули и то, почему она не хочет больше иметь дело с тобой. Знаешь, как это было, когда ты прислал свою чертову эсэмэску? Я была с нею в кафе. Она вдруг вся съежилась, замерла, а потом начала рыдать.
Черт.
Я звоню отцу. Он спрашивает, как у меня дела с ногой и с паспортом, и интересуется, не хочу ли я сделать рюкзак полегче. Когда я описываю ему историю с Джули, он ничего не отвечает. Я знаю, что он надеялся на то, что Джули образумит меня и я перестану наконец шататься по всему миру.
Я чувствую, как во мне растет тоска и отчаяние. А он вдруг переводит разговор и начинает рассказ о курах. Он, как ветеринарный врач, заметил, что только очень немногие из них решаются покинуть свой двор. Большинство кур предпочитают оставаться вблизи сарая. Есть лишь такие единичные экземпляры, которые бегут, куда глаза глядят, пока не утыкаются в забор. Они тычутся и тычутся в этот забор, и им не важно, что там может таиться опасность.
Я задет. Я не знаю, выдумал он это или нет, и не знаю, в чем здесь должна быть мораль, и есть ли она вообще, но меня задело, что мой отец, серьезный ученый, сравнивает меня с курицей!
– Я не курица! – говорю я ему на прощание, и он посмеивается.
Через три дня я снова отправляюсь в путь, еле держась на ногах от усталости. Три ночи я почти не спал. Я втирал в ногу лосьоны и смотрел в окно: солнце всходит, солнце заходит, город в светлом одеянии из фонарей.
Я смотрел на дорогу, по которой позже пойду на запад. Мне пришла в голову идея поставить камеру на окошко, и пару часов я жал и жал на кнопку. Из этого я сделал видео и отправил его Джули. Ничего лучше я не придумал. Через день пришел ответ от нее: «Тебе тоже не спится?»
Я выхожу из города и думаю, что я не оказал вообще никакой чести Сяньяну. Я ничего не посмотрел, ни с кем не пообщался. Я просто слепо прошелся по нему, как командировочный, и теперь покидаю его насовсем. Хотя моя нога заболела при первых же шагах по улице, я рад снова оказаться в пути. Я хочу дойти до горизонта и посмотреть, что находится за ним. А потом до следующего. И еще до следующего. Я не хочу искать самого себя и не хочу охотиться за красивыми ландшафтами. Шаньси с его загубленной природой интересен мне не менее, чем горы. Все новое. Я дышу воздухом, и не важно, как он пахнет, он всегда новый.
Когда идешь, не чувствуешь тревог, есть только проблемы. Где переночевать? Где перекусить? Или вот ноги болят… Когда я иду по этому миру шаг за шагом, я стараюсь не думать о тревогах. Я ненавижу тревоги.
Под вечер я спрашиваю пожилого мужчину, как далеко еще до Лицюань? В ответ он высмеивает меня. Сегодня я точно туда не поспею, говорит он, а потом со смехом изображает мою хромую походку. Мне нравится этот беззубый король дороги.
Я снимаю комнату в местечке под названием Дяньчжан, где чуть больше одного перекрестка. В лавке с фруктами можно купить большие персики, покрытые пушком. Я захожу в маленький ресторанчик и заказываю себе блюдо из картошки. Это блюдо напоминает мне мой дом. На вкус оно даже лучше, чем домашнее. Пока я ем, ко мне подсаживаются несколько человек и рассказывают, что Дяньчжан был раньше первым этапом Шелкового пути. Я поглощаю еду и представляю себе, что за дверью ресторана стоят караваны верблюдов. Я пишу эсэмэску Джули и получаю ответ из одного слога. Это уже лучше, чем ничего.
Этой ночью я впервые за много дней высыпаюсь. Я просыпаюсь поздно и сонно смотрю в окно: снаружи виден рынок. Повсюду разложены вещи на продажу. Небо такое голубое, и солнце такое теплое, что люди установили зонтики, большие цветные зонтики. Я тут же вспоминаю мужчину с голубым зонтиком от солнца, который встретился мне на заснеженной улице перед городом Линьфэнь. Мне требуется время, чтобы упорядочить в голове все, что я вижу: улица, люди, зонтики, солнце.
Сегодня сто тридцатый день моего путешествия. Началась весна.
Весна
Никаках отговорок
17 марта 2008 года.
Дяньчжан, Центральная равнина Шэньси
Я лежу под яблоней. На улице так тепло, что я снял куртку, флисовый свитер и даже футболку. В мире пахнет весной.
Я наблюдаю за маленькой пчелкой, которая возится над нераскрывшимся бутоном, и удивляюсь сам себе, потому что я ее совсем не боюсь. Я сейчас слишком ленив, чтобы подпрыгнуть и убежать. Впрочем, на всякий случай я не спускаю с нее глаз, а она подлетает к следующему цветку и суетливо барахтается в нем.
Из Сяньяна я отправился на северо-запад. Есть еще дорога через Ланьчжоу, она менее гористая, но я очень хотел посмотреть могильный холм императрицы У Цзэтянь и город Пинлян. Два года назад я уже был в тех местах, и мне хотелось узнать, изменилось ли там что-нибудь.
Я встаю и снова надеваю футболку. Я нахожусь посреди фруктовой плантации, вокруг, насколько хватает глаз, стоят низкие деревья. На большинстве из них еще нет цветов, но уже видно, что через пару часов или дней солнечного света они превратятся в цветущее море, и тогда пчела сойдет с ума от такого великолепия.
В этот вечер я направился в Луцюань. Здесь я повсюду вижу детей: они сидят за крошечными столиками перед входом в дом и делают уроки, бегают друг за другом по тротуарам, а самые маленькие, одетые в штаны с прорезями, болтаются под ногами у родителей и радостно пищат.
Засмотревшись, я совершенно забываю позаботиться о гостинице. Я гуляю по улицам, машу рукой детям и фотографирую. Я не заметил, как прошел насквозь весь городок и теперь опять стою на шоссе, ведущем на северо-восток.
На дверях массажного салона висит табличка с надписью «КОМНАТА», я захожу и осведомляюсь о ночлеге. Менеджер замечает мои проблемы с ногой и предлагает массаж. Я в ужасе отказываюсь, но он понимает меня не так, он думает, что я слишком вежливый, и делает то, что в этой ситуации сделал бы любой на его месте: уговаривает и настаивает.
– Никаких отговорок, – поет он сладко, подталкивая меня к двери, – если уж наш иностранный друг так долго шел через Китай, то мы можем себе позволить угостить его массажем!
Дверь все ближе. Что мне делать? Остается последнее средство: горькая правда.
– У меня грибок стопы, – шепчу я и опускаю глаза в пол, прежде чем покраснеть.
– И что? – смеется он. – Разве это проблема!
Мы садимся в комнату ожидания и пьем чай. Массажистки носят желто-черную униформу, похожую на спортивный костюм, комната очень уютная и светлая. Здесь совсем не так, как в массажном салоне в Пекине, недалеко от моего дома. Там свет всегда приглушенно-красный, и все время раздаются смех и стоны.
– У нас настоящий массаж, ничего двусмысленного! – говорит менеджер значительно, я отвечаю:
– А! – и киваю.
Наконец подходит моя очередь; появляется девушка, указывает на дверь и вопросительно смотрит на менеджера.
– Ноги, – говорит он и, так как я все еще медлю, подталкивает меня к комнате.
Девушка не очень разговорчива. По ней нельзя сказать, испытывает ли она отвращение при виде моих изуродованных ног. Сначала она моет их в тазу с горячей водой, потом вытирает полотенцем и, наконец, начинает их массировать.
Это самое ужасное. Я верчусь на своем сиденье туда-сюда, тихо ною и спрашиваю себя, как такая изящная девушка может быть такой сильной. Кажется, что для нее я просто кусок теста. Вот она наконец заканчивает, смотрит на меня и спрашивает, все ли иностранцы такие чувствительные, как я? Побежденный, я хромаю обратно в свою комнату.
На следующее утро я снова иду по дороге, приходит эсэмэс от Джули. Она не приедет на Троицу. Она хотела меня навестить, но, видимо, передумала.
Небо надо мной ярко-голубое, я смотрю на расцветающие деревья на обочине и думаю: где бы мне провести Троицу?
Передо мной как из-под земли вырастает церковь, я сворачиваю с улицы и иду к ней, и чем ближе я подхожу, тем лучше я ее вижу: она маленькая, но богато украшенная, с тремя башнями, крестами и арочным входом. Церковь выглядит такой новой, такой чистой.
Я вспоминаю тетушку Ху, стоящую в своем магазинчике на угольной улице. Над ней образ Христа, а рядом фотография сына в Пекине.
Ко мне подходит пожилая женщина, ведущая за ручку маленького ребенка. Она с улыбкой складывает руки и говорит: «Иисус любит тебя!» – и вдруг я понимаю, как похожи эти слова на «Амитофо» у буддистов.
Женщина очень гордится своей церковью. Она говорит, что братья и сестры из общины сами все финансировали и строили. Власти ничего не делают для них, но и не делает ничего против.
Женщина открывает для меня ворота, и я захожу. Большое помещение в голубых и зеленых тонах, на стене изображение распятого Иисуса на фоне мрачных облаков. Я отмечаю про себя, что он здесь немного похож на обложку дэдметаллического альбома, и сразу ругаю себя за такое кощунство.
Я один, здесь тихо и прохладно. Я смотрю на дэд-металл-Иисуса, крещусь и встаю на колени на деревянную скамеечку.
Я привык молиться перед едой, когда нахожусь один. Обычно я о чем-то прошу: о том, чтобы стать терпимее, или о том, чтобы какому-то определенному человеку было хорошо. Если я не знаю, о чем молиться, то тогда я просто считаю до десяти и благодарю Бога за лапшу, или рис, или, если повезет, за обжаренные баклажаны. Когда я лежу в тени церкви и читаю книгу, прибегает малыш, мальчик лет двух. Он бежит ко мне широкими шагами, и его маленькое тело раскачивается при этом туда-сюда. Он обеими ручками держит у рта бутылку с соской и глядит на меня с серьезным интересом.
Подбежав поближе, он показывает на меня пальцем, вынимает бутылку с соской изо рта и что-то говорит. Получается «Га, гага, гага, га». Между нами завязывается беседа: он говорит «га», и я отвечаю что-нибудь, тогда он снова говорит «га». Так мы и общаемся.
Приходит женщина, и я удивляюсь и немного завидую. Она-то понимает этого малыша. Его зовут Дуду, и пока я, охая, гружу на спину свой багаж, он показывает на меня и говорит еще одну тираду: «Га, гагага, га!» Женщина улыбается, а Дуду снова засовывает в рот соску. Я облокачиваюсь на свои лыжные палки и вопросительно смотрю на нее.
– Что он сейчас сказал?
– Он считает, что у тебя слишком тяжелый рюкзак.
Буддисты
Настоящее имя У Цзэтянь было У Чжао. Когда я пришел к ее могильному холму, то увидел, что он больше, чем у Цинь Шихуанди, гораздо больше. Он настоящей горой возвышается над слякотным ландшафтом. Девушка-билетерша сначала не понимает моего вопроса, а потом начинает смеяться:
– Нет, это не искусственный холм, как над могилой первого императора. Императоры династии Тан использовали для своих могил уже существующие горы.
Каменистая аллея ведет вверх, на гору, с обеих сторон стоят статуи лошадей и ученых, и у многих из них нет головы. Старик в шляпе остановился, погрузившись в мысли, перед одной из лошадей. Я подхожу ближе и слышу, как он тихо разговаривает сам с собой.
Вокруг стоит полная тишина. Небо серое, моросит дождь. Идеальная погода для посещения покойников.
У Цзэтянь лежит здесь уже тысячу триста лет. Я пытаюсь представить ее себе. Она кажется мне не такой нежной, как наложница Ян Гуйфэй, и не такой злой, как вдовствующая императрица Цыси. Мне кажется, она больше похожа на жену Мао, Цзян Цин: осознающая свою власть женщина, обладательница бархатного туалета, только, пожалуй, гораздо красивее.
Когда в 637 году У Чжао появилась при дворе Танов, ей было всего лишь тринадцать лет. Тогда ничто не предвещало того, что однажды она поставит с ног на голову всю империю. Но она была не такой, как все. Ей было мало косвенной власти. Ей исполнилось уже шестьдесят пять лет, когда она решилась свергнуть династию Тан и основать свою династию, Чжоу. Она присвоила себе титул Святая и Божественная Императрица и пробыла на троне до самой смерти, тринадцать лет.
Впрочем, на ее могиле нет ничего примечательного: низкая башня, группа статуй, стела. Статуи изображают мужчин в различных костюмах, стоящих в ряд, руки соединены под рукавами. Почти ни у кого из них нет голов. Я снова вспоминаю о мрачных бандах, бесчинствовавших по всему Китаю во времена Культурной революции, о разрушенном храме на холме с чили недалеко от Пинъяо, и о том, как вздыхал дедушка Лю, рассказывая о тех временах.
Некоторое время я бесцельно брожу, погруженный в грустные мысли, а потом останавливаюсь перед стелой. Она вдвое выше человеческого роста и выполнена из светлого камня. На ней нет совершенно никаких надписей. Я дважды обхожу ее вокруг, чтобы убедиться, что это действительно так: на ней ни одного иероглифа, она совершенно гладкая.
Здесь никогда ничего не было написано? Или все стерли? Я смотрю на пустую каменную поверхность, и чем мягче моросящий дождь опутывает мое лицо, тем больше я понимаю, как идеально подходит эта стела У Цзэтянь. Как будто императрица, которую восхваляли за ее красоту и проклинали за жестокость, женщина, сделавшая буддизм государственной религией и свергшая династию, говорила: «Думайте обо мне, что хотите».
Когда я спускаюсь по дороге через поля по северному склону, то воображаю себе, какие сокровища могут быть спрятаны под этой горой. Странно, что власти до сих пор не решились раскопать могилы Цинь Шихуанди и У Цзэтянь. По официальной версии, у государства еще недостаточно технических возможностей для этого. Это идет вразрез с белыми линиями на земле вдоль дорог и с разрушенными старыми центрами городов, но я все равно рад этому.
Я иду по грунтовой дороге, спускающейся к равнине. Небо серое, мир лишен четких очертаний, а по плечам похлопывает мелкий дождик. Мне кажется, что я почти дома, в Бад-Нендорфе. Земля здесь гористая, но не такая, как в Шаньси. Там дорога извивалась тысячей петель вокруг гор, а здесь она проходит относительно прямо и упирается в зияющую пасть, ведущую внутрь горы.
Сначала я останавливаюсь, потому что над входом в тоннель висит табличка:
«ПЕШЕХОДАМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН».
Я поднимаю голову и высматриваю обходной путь через гору, хотя бы козью тропку, но там нет ничего, кроме густого кустарника. Я решаюсь и надеваю налобный фонарик – другого выхода нет.
За одним тоннелем следует другой, пыль опускается слой за слоем, и я пытаюсь перебить тоннельный привкус, глотая колу. Вечером я прихожу в маленький поселок, состоящий из пары домиков и бензозаправки. Я такой голодный, что первым делом заказываю себе еду, не заботясь о ночлеге. И, конечно, переедаю. Когда я наконец покончил с ужином и, держась за живот, спрашиваю у хозяина насчет комнаты, то получаю сокрушительный ответ: все уже занято. Неподалеку, видимо, идет большая стройка, и деревня полна сезонных рабочих.
Я оглядываюсь и замечаю, что они сильно отличаются от водителей грузовиков: они не носят рубашки с воротниками, у них на ремне нет чехлов для мобильного и связок с ключами. Зато он смотрят робкими и любопытными глазами бездомных и выглядят очень усталыми. Я с трудом закидываю за плечи поклажу, беру лыжные палки и машу рукой. На улице стемнело. До этой деревни я прошел тридцать километров, а до следующей мне надо пройти еще двадцать. Несколько человек провожают меня до дверей. Я снова машу им рукой, и они застенчиво машут мне в ответ, потом я медленно начинаю свой путь. Каждый шаг дается мне с трудом. Я слишком много съел.
Ночью меня ждет еще один тоннель, причем самый ужасных из всех. Я иду к нему уже час, и бесконечная очередь из машин сообщает мне о его приближении. Здесь почти одни грузовики, несколько маленьких легковушек выделяются среди них, как гномы среди великанов. Когда я спрашиваю у одного водителя, что случилось, он отвечает со вздохом: «Несчастный случай. Ничего не поделаешь».
Я не считаю машины, но перед входом их здесь, наверное, несколько сотен. Тоннель бесконечно долгий. Примерно посередине стоят два полицейских перед своей машиной. Я не знаю, как им удалось попасть сюда. Они взволнованно беседуют. Я вижу причину пробки: два тягача столкнулись друг с другом.
Я останавливаюсь и наблюдаю за происходящим: полицейские со своей машиной, гигантские тягачи, желтый свет тоннеля и фар, бесконечная очередь грузовиков. Как они разберутся? Как они собираются освободить тоннель, когда нет ни тротуара, ни распределительных полос?
Один из полицейских замечает меня, показывает на меня пальцем и орет: «Ты!!!» Полицейский бросает панический взгляд в направлении, откуда я пришел, а потом поворачивается к своему коллеге. Тот лишь пожимает плечами. Он выглядит так, как будто собирается что-то еще сказать, но потом опускает руку и лишь машет, мол, проходи. Его голос подгоняет меня: «Выходи! Здесь слишком опасно!»
Я наконец-то выхожу из тоннеля, его желтое освещение остается позади, а я вступаю в ночь.
Километровая пробка продолжается и в этом направлении, но здесь царит атмосфера вечернего пикника: моторы и фары выключены, из некоторых кабинок несется музыка, люди сидят вместе перед своими грузовиками и беседуют о чем-то. Некоторые играют в карты, кое-где видны бутылки водки. Один водитель грузовика бреется, глядя в зеркало заднего вида, другой спит. Больше часа я ковыляю мимо этой пробки, и, хотя ноги болят, на душе у меня легко: я-то могу идти куда хочу.
Я останавливаюсь на денек в красивом городке Биньсянь и радуюсь пагоде в центре него, а еще тому, что иероглиф слога «бинь» – тот же самый, что и в китайском имени Джули. Он означает «изысканный» или «украшенный».
Кстати, мы снова перезваниваемся. Это хорошо.
За городом Биньсянь начинается край пещерных храмов. Я лазаю по шатким лестницам, балансирую на деревянных лесах и вдруг оказываюсь перед мягко улыбающейся статуей Сюаньцзана, самого знаменитого китайского путешественника. Он одет в роскошные одежды, на голове нарядная шапка.
Сюаньцзан был буддийским монахом и современником У Цзэтянь. В 629 году, незадолго до того, как она приехала ко двору в качестве наложницы, Сюаньцзан просил у императора разрешение отправиться в Индию, чтобы принести оттуда на родину буддистские писания. И хотя император не разрешил, Сюаньцзан все-таки отправился туда. Его путешествие длилось семнадцать лет. Он прошел через западный Китай, Центральную Азию и добрался до Индии. Когда он наконец вернулся в столицу со свитками, его встретили как героя. Почти тысячу лет спустя с ним случилась та же история, что и с персонажами Троецарствия: его увековечили в романе о временах империи Мин.
Его история была сильно приукрашена в произведении «Путешествие на Запад», и это сделало путешественника широко известным. Потом о нем сняли сериалы, и сегодня уже каждый ребенок знает Сюаньцзана под псевдонимом Тан Сенг, Монах династии Тан.
Все знают, что он путешествовал с четырьмя духами-помощниками, которые выглядели как обезьяна, свинья, лошадь и уродливый мужчина, и все вместе они боролись против других духов и демонов. Мне потребовалась пара минут, чтобы понять, что статуя, перед которой я стою, изображает вовсе не самого Сюаньцзана, а его художественный образ Тан Сенг. За узду он держит лошадь, рядом стоят свинья и обезьяна.
Покинув пещерный край, я подхожу к поселку, окруженному шахтами. Повсюду клубится пыль. В одной гостинице сидят двенадцатилетние подростки и пьют пиво со вкусом лимона. Начинается полдень, на стене висит постер с водопадом. Еда не особо вкусная. Дети с пивом украдкой наблюдают за мной, один из них берет сигарету. Я бы желал сказать, чтобы они повременили с алкоголем еще хотя бы пару лет, но что я могу тут поделать. Я жую пресную лапшу и смотрю на водопад. Он светится голубым.
Ползать и лежать
Я прохожу мимо входа в шахту, и случается то, чего я никак не ожидал: какой-то рабочий машет рукой, приглашая пройти внутрь.
Я оглядываюсь назад, но за спиной у меня нет никого, к кому он мог бы обращаться. Он смеется и кричит что-то своим напарникам, и скоро я уже оказываюсь в преддверии шахты. Мужчины опираются на лопаты, поправляют кепки и улыбаются мне. Откуда я пришел? Сколько я уже прошел? Обедал ли я сегодня? Мимо нас грохочут ленточные конвейеры, перевозящие уголь. В воздухе висит завеса пыли, и лица мужчин под слоем угольной черноты выглядят как карнавальные маски.
Я провожу здесь немного времени, поскольку мне не хочется навлечь на гостеприимных шахтеров гнев начальства. И все-таки пару познавательных вещей мне удается вынести из шахты и из нашего разговора.
Первое: работа в шахте тяжелая, но здесь платят лучше, чем где-либо еще. Второе: в паре километров отсюда находится пещерный храм, больше и красивее, чем те, в которых я уже бывал.
Они оказались правы. Храм Великого Будды в Биньсяне – действительно впечатляющее зрелище. Высотой в пять этажей, с элегантно изогнутыми фронтонами, венчает он скалистый склон и смотрит с высоты на мощеный двор. Люди с такой высоты кажутся совсем крохотными. Внутри храма находятся входы в пещеры, в одной из которых можно увидеть Великого Будду. Его двадцатиметровая статуя сидит в полумраке: золотое лицо и полузакрытые глаза немного напугали меня в темноте.
На выходе из пещер пожилой человек подзывает меня жестом и спрашивает: «Откуда?» Он угощает меня семечками дыни из своей ладони. Некоторое время я стою и щелкаю их. Люблю ли я китайскую кухню, интересуется он, и очень удивляется положительному ответу.
– Я думал, немцы ненавидят нашу еду.
Я спрашиваю его, с чего он это взял, и он рассказывает мне о немецких рабочих, которые реставрировали здесь храм пару лет назад.
– Они были огромные. – Он высоко поднимает руки, чтобы подчеркнуть их размеры. Дынная семечка подлетает в воздух. – Такие же огромные, как ты! Только гораздо толще!
Каждое утро автобус привозил сюда огромных толстых немцев. Они добросовестно выполняли свою работу, а по вечерам автобус забирал их обратно. Но к китайской еде они ни разу не притронулись.
– Они ели только хлеб и помидоры. Сырые помидоры! – Он с усмешкой смотрит на меня. – Ну скажи, как они смогли так растолстеть на этой еде?
Он тихо посмеивается. Мне тоже пришелся по душе этот помидорный отряд из Рурского региона. Ездить по понедельникам из Ботропа в Биньсянь, чтобы реставрировать статую Будды и жевать один хлеб!
– Я думаю, они просто боялись за свои желудки, поэтому брали еду с собой, – говорю я, и, когда старик с сомнением на меня смотрит, я рассказываю ему, как трудно приходится европейцам в Китае. Постоянный понос и судорожные поиски туалетов.
– …но со временем привыкаешь, и все нормализуется! – спешу я успокоить его, когда замечаю сочувствующий взгляд. Потом я перевожу разговор на тему Культурной революции и рассказываю о том, что грустно повсюду видеть обезглавленные статуи.
Старик качает головой:
– Это не Культурная революция. Это Тан У-цзун.
Он рассказывает мне об императоре династии Тан, который правил почти двести лет спустя после У Цзэтянь и вошел в историю как преследователь буддистов. Он считал буддизм иностранным злом, угрожавшим его господству. По его приказу были разрушены тысячи храмов, а сотни тысяч монахов заставили вернуться на мирское поприще, чтобы уничтожить их веру и лишить возможности проповедовать.
– Отрубая голову статуям, он как бы говорил: я сильнее, чем они! – поясняет старик.
На следующий день я снимаю свою куртку. Я хожу в одной футболке, но мне все равно жарко. Небо ясное, лишь пара облачков, повсюду вокруг раскидистые деревья. Земля меняется с каждым шагом: то несколько миль вокруг нет ничего, кроме пыли, то природа снова расцветает садами. Мост на сваях приподнимает дорогу высоко над окрестностями. Он описывает длинную кривую, и, проходя по нему, я вижу тени далеко внизу, в том числе и свою собственную.
Я всего лишь крошечная точка, медленно движущаяся вперед. Под мостом протекает коричневая река. Кто-то гонит корову вброд, вдали видны дома и поля. Я смотрю сам на себя, как я точкой передвигаюсь по мосту, и где-то внутри, в животе, у меня что-то сжимается от счастья.
Люди в деревнях веселятся. Зима прошла, а лето еще не началось, а тут еще ко всеобщей радости появляется бородатый иностранец. Однажды мне навстречу выходит целая толпа, это похоже на маленький праздник на обочине. Знаком ли я с А Ганом, спрашивает чей-то голос, и все вокруг хохочут. Опять этот Форрест Гамп! Другой высмеивает лыжные палки, купленные мною в Сиане: может, я ищу тут горнолыжный склон? Взрыв хохота.
Лишь один маленький мальчик остается серьезен. Он внимательно рассматривает меня и спрашивает:
– Ты американец или японец?
Я с трудом подавляю смех, потому что вижу, что мальчик не шутит.
За миской лапши я узнаю, что раньше здесь никогда не останавливались иностранцы. Иногда их можно увидеть в автобусах или машинах, на мотоциклах или велосипедах, но они всегда проезжают мимо.
– Они глупые, – машу я рукой. – Если они не догадываются здесь остановиться, то сами и виноваты.
Смех, хлопанье друг друга по плечам, вторая порция лапши, веселая групповая фотография. День удался.
Через несколько километров я вижу человека, который не идет, а ползет. Должно быть, это женщина, хотя я не могу разобрать лица. Она одета в толстое пальто, вокруг головы повязан платок, который когда-то наверное был белым. На руках у нее рабочие перчатки, на коленях подушечки. Она держит голову опущенной вниз и передвигается на четвереньках в том же направлении, что и я.
Я озадачен. Последний раз за этим занятием я видел людей перед храмом Джоканг в Лхасе. Там верующие сотни раз ритуально бросались на землю, причем молодые вдвое чаще, чем старые.
Куда направляется эта женщина? Впереди нас расположены мусульманские районы, и если она хочет попасть в Тибет, то ей разве не следует двигаться южнее? Не ошиблась ли она в выборе маршрута? Я откашливаюсь и осторожно обращаюсь к ней, но она даже не поднимает на меня головы. Сзади приближается велосипедист. Круглыми глазами он смотрит сперва на меня, потом на нее, а когда я поднимаю руку и прошу его остановиться, он кажется окончательно сбитым с толку.
Я спрашиваю его о ползущей женщине, и он машет рукой.
– Она сумасшедшая! – говорит он с кривой ухмылкой. – Просто игнорируй!
Сумасшедшая? Эта мысль как-то не пришла мне в голову. Разве сумасшедшие надевают перчатки и наколенники, прежде чем ползти куда-нибудь?
– Она сумасшедшая, – повторяет мужчина, заметив мою растерянность. Для большей убедительности он крутит пальцем у виска.
– Но… разве тогда мы не должны ей помочь?
– Не мы, а власти! И они уже это делают, иди спокойно дальше!
На прощание он еще раз крутит у виска, кивая в сторону женщины, и поднимает большой палец, показывая на меня. Потом он уезжает, и я слышу лишь скребущие звуки, исходящие от ползущей женщины, и шум приближающейся машины.
Я тихо шепчу: «Простите» – и фотографирую ее. Когда она и в этот раз не поднимает головы, я прохожу дальше своей дорогой, в провинцию Ганьсу. Интересно, сколько еще идти? Двадцать километров? Тридцать?
Мой первый ужин в Ганьсу превращается в осаду. В сумерках я прошел через границу провинции и порадовался дорожным табличкам, ставившим точку на моем пребывании в Шэньси («Вы покидаете Шэньси – счастливого пути!») и приветствующим в Ганьсу («Вы входите в мирную провинцию Ганьсу!»).
Потом я зашел в первую же гостиницу в деревне и заказал себе блюдо, стоящее первым в меню. Лапша, как всегда. И вот меня начали осаждать. Сначала показывается больше дюжины детей. Они прижимают снаружи к стеклу свои носы и комментируют все, что я делаю. Я слышу их высокие голоса через стекло:
– Он ест лапшу!
– Он пьет колу!
– У него борода!
Хозяин бежит к двери и как бы с гневом прогоняет их, но я говорю ему, что они совсем мне не мешают. Скорее наоборот. Я выхожу, они идут следом.
– Дядя, а почему ты не останешься в нашей деревне? – спрашивают дети, когда я перебираюсь на левую сторону улицы, чтобы видеть встречные машины. Но прежде чем я успеваю ответить, из маленького рта вылетает следующий вопрос:
– Почему ты идешь по неправильной стороне улицы?
Один из старших мальчиков стонет от досады на такую неосведомленность:
– Ну это же и так понятно! – Он важно смотрит на остальных. – У них там за границей движение на улицах в другую сторону!
– О! – удивляются все.
Я разрешаю им проводить себя до киоска вблизи деревни и надеюсь после отправить их домой. Но от них не так-то просто отделаться. Разве я не хочу сфотографироваться с ними? Я прошу маленького мальчика, который все время молчал, помочь мне.
– Ты можешь полминуты стоять прямо и не двигаться?
Он сияет и отчаянно кивает.
Пока я устанавливаю камеру на штатив, мы смотрим друг на друга. Наша фотомодель уже убежала вперед, чтобы встать около двери киоска. В опускающихся сумерках, при свете, падающем из окошка и двери, здание похоже на огромный фонарь.
– Сейчас! – кричу я, кнопка спуска щелкает, и все замирают.
Тридцать секунд – это долго. Мальчик не шевелится. Наконец камера щелкает во второй раз, и раздается дюжина возгласов, когда картинка появляется на дисплее камеры. Я зову малыша обратно.
…На следующее утро я впервые в жизни просыпаюсь от петушиного крика. Я лежу в своем спальном мешке на нарах в задней комнате аптеки. Через оконные щели пробивается зеленый свет.
Попрощавшись с супружеской парой, у которой ночевал, я купил провизию на долгий день пути. С тех пор как я вышел из Сиань, дорога поднялась на тысячу метров выше, и, судя по карте, мне предстоит сегодня пройти через перевал и добраться до протяженной низменности, которая доходит до Пинлян. Только когда я вышел из деревни, мне пришло в голову, что ее название Фэйцзин означает «Летающее облако». Я смотрю наверх, но небо совершенно чистое.
Впереди показываются отвесные скалы. Они становятся все выше и массивнее, и дорога врезается в них своими большими изгибами. С каждым метром дорога все круче идет вниз. Видимо, я подхожу к перевалу. Мимо меня проносятся машины, многие из тех, кто движется вниз, просто включают нейтральную передачу и катятся под горку. На поворотах водители сигналят, грузовики заносит при маневрах, я от страха вжимаюсь в скалу.
Только один раз мне навстречу попадается пешеход: у него длинные волосы и борода, в руках он держит тканевую сумку и посох. Человек похож на героя из старого гонгфу-фильма. Наемный рабочий? Бродяга?
Мы поравнялись, он благожелательно оглядывает меня, и когда я наконец спрашиваю, как далеко до города, улыбается и очень вежливо отвечает:
– До Цзиньчан еще примерно десять километров.
Потом он идет дальше, а я останавливаюсь со странным ощущением. Почему он использует слово «километр», а не «ли»?! Почему он не говорит на диалекте? Почему его одежда кажется такой чистой?
Я осматриваю себя: на моей одежде осела пыль последних трех с половиной тысяч ли. Я снова поднимаю голову, но мужчина исчезает за поворотом. Последний раз качнулась его сумка, и вот его уже нет. Я пытаюсь представить, кем он мог быть. Наверное, странником?
В Шанхае стоит памятник такому человеку. Его звали Юй Чуньшунь. В конце восьмидесятых он прошел пешком через всю страну. Он шел целых восемь лет. В июне 1996 года он хотел пересечь засохшее озеро Лоб-Нор в Синьцзян, попал в песчаную бурю и умер от жажды. В его дневнике я часто встречал слово «воля», и я все думал, не означало ли оно для него нечто большее, чем принуждение себя делать что-то неприятное.
Стены гор не сплошные, иногда они расступаются, и я вижу долины в буйном цвете розовых и белых персиковых и абрикосовых деревьев. Я любуюсь ими издалека, пока не дохожу до забора с надписью «ПЕРЕЛЕЗАТЬ ЗАПРЕЩЕНО». Конечно, я перелезаю и осторожно пробираюсь в поисках дороги через долину. Скоро от звуков шоссе и грохота цивилизации не остается и следа. Щебечут птицы, жужжат шмели. Благоухают цветы плодовых деревьев, нежные, как снежинки.
«И вот я пришел в Персиковую рощу», – мелькает в моей голове, и я вновь ясно представляю себе героев Троецарствия в тот момент, когда они клялись друг другу в вечной дружбе. Почти пять месяцев прошло с тех пор, как мы с Чжу Хаем были вместе в Чжоучжоу.
Я бросаю свой багаж, расстилаю коврик и ставлю ботинки. Стельки и носки надо просушить. Я осматриваю ступни и выясняю, что правая идет на поправку: на том месте, где был грибок, постепенно появляется рубец. Левая выглядит похуже, на пятке ссадина. Я осматриваю ботинок и ужасаюсь: подкладка отклеилась. Я долго щупаю ее и так и сяк, потом ложусь отдохнуть и моментально забываю о своей проблеме.
Лежу себе под абрикосовыми деревьями и слушаю пение птиц, к чему мне волноваться? Легкий ветерок гладит деревья и траву. Я снимаю футболку и оглядываюсь: никого нет. Расстегиваю штаны и снимаю их. Потом трусы. Лежу голый в долине. Солнце не жарит, оно греет.
Это происходит само собой. У меня нет представлений, образов, потребностей и желаний. Я не ищу просветления. Долина и я – мы здесь одни. Здесь тепло и светло, пахнет абрикосами и персиками. Я растворяюсь в мире и засыпаю.
Венок из цветов
В маленьком городке Цзиньчан я остаюсь на два дня. Городок уютно располагается на реке среди равнины, похожей скорее на длинную долину. С обеих сторон возвышаются горы.
Я отношу ботинки на рынок и расспрашиваю всех о сапожнике. Искомый тип обнаруживается сидящим в тени под брезентовым навесом, он вместе со своим коллегой поджидает клиентов. Из уголка его рта свисает сигарета. Я рассказываю ему, что случилось. Он рассматривает подкладку моего ботинка и предлагает обшить ее кожей.
– Кожей?!
– Не волнуйся, она очень мягкая, – успокаивает он, но я все равно боюсь и ухожу от него.