Камуфлет Чиж Антон

Глава первая

Возвращение. Полдень

Вот ты и пробил головой стену. Что будешь делать в соседней камере?

Станислав Ежи Лец

Я вернулся в двенадцать ноль-ноль. Что происходит на Лубянке?

Провал затягивается асфальтом, горловина сужается, ещё немного — и вся площадь в бетоне. Сквозь неумолчный городской шум из-под земли доносится гул прибоя. Большую часть оцепления сняли, осталось два-три десятка бойцов. Один из них подошёл к месту, где прежде обрывался берег Океана. Боец опустился на колени — прикладом оземь тук-тук — и затопал к командирскому газику.

Через минуту воины собрались возле моей лестницы. Экипировку они обновили: вместо автоматов теперь спасательные круги и парашютные ранцы за спиной.

По команде бойцы двинулись через Лубянку, неровной цепью прочёсывая площадь. Невидимый оркестр под сурдинку исполнял «Танец маленьких лебедей». Дойдя до края площади, солдаты, перестроившись в колонну, развернулись и продефилировали обратно, чеканя шаг под ритмы «Болеро».

Время? Полдень. И стрелочки застыли.

Бойцы сноровисто забрасывают в кузов КАМАЗа столбы, туда же летит и свёрнутый в бухту канат. В центре площади прямо из бетона прорастают цветы прежней клумбы.

Скамейка подо мной качнулась, мгновение невесомости, стоп — я на уровне Лубянки. А лестница сквозь землю провалилась.

Часы? Секундная стрелка дрогнула и засеменила, как и положено.

Я прошёл сквозь зеркало обратно — из эпицентра в центр истории. Я сделал это! И не просто поднялся — вернулся с добычей.

Взмок, хоть выжимай, зуб на зуб не попадает. Единственное тёплое, даже горячее место — левая щека. Потрогал: на пальцах кровь.

Водочки бы, да закусить, потом прилечь и вытянуться — хоть бы и на земле. Нельзя, здесь вам не тут. Эх, ещё в сухое переодеться… И с этим погодим, перво-наперво нужно добычу разделать.

Интересно, что ценнее окажется: вторая производная или стакан?

Вторую производную ещё переваривать, зато главная тема готова.

Итак — стакан. На руках у меня две карты: понты дороже денег и пока неведомый (ой ли?) тест. Оказывается, мокрая одежда способствует прояснению вопроса. Как же я раньше не сообразил? Мог, мог догадаться! Не хотел, подсознание противилось.

Что в конце вечера творилось?

Я возвращаюсь в комнату, Белый разливает… «Гостиный Двор» или «Бостон»? Неважно. Его стакан наполнен на треть, Белый плескает в мой и, не отрываясь:

— Да не стесняйся ты, Александр Павлович! Записывай уже без конспирации.

Вопрос номер один. Вправе ли офицер ФСБ в отсутствие хозяина шарить в его карманах?

Ответ. Нет. Без санкции не положено.

Вопрос номер два. Мог ли профи из ФСБ так проколоться? Незаконно узнав моё отчество, тут же и проговориться?

Ответ. Ни в коем случае, даже после пол-литра.

Вопрос номер три. Тогда что?

Ответ. Получается, по карманам Ратников не рыскал. Точнее, сработал не он.

Вопрос (со счёта сбился). А кто же?

Ответ. Прежний Белый, сорокалетней выдержки.

Вопрос. А он право имел?

Ответ. Легко. Старый приятель предложил тебе без чинов — вернуться в пацанский мир, где понты дороже денег, а иногда и жизни. Да и что за нужда в твой паспорт заглядывать? Проще пареной репы тебя через контору пробить. Запрос по мобильнику, пока ты в сортире — ответ получил во вторую твою отлучку. Элементарно, Ватсон.

Вопрос. А ты как отреагировал?

Ответ. Как дундук паровозный.

Вопрос. Причина?

Ответ. Пить меньше надо.

Вопрос. А если честно?

Ответ. Напившись, человек проявляет истинную суть. Вот ты и показался во всей красе. Соль-то была в недоверии. Сомневался в нём, ибо судил по себе.

Вопрос. А стакан тут при чём?

Ответ. А то не знаешь, как правильно водку разливают? Вспомни, сначала Белый плеснул себе, на треть стакана. Потом — тоже на треть — тебе, — и повернулся, ожидая ответа. Ты отозвался неверно. Всё, говорить с тобой дальше не о чем. Он долил тебе, потом себе — доверху, на посошок. Вот здесь-то тебя и кольнуло. И правильно, что не давал потом покоя этот самый стакан. Знак. Ты не прошёл тест на вшивость.

Вердикт: виновен. Садись, двойка.

А может, Белый совета у меня искал, по старой памяти? Как сорок лет назад, с трудными задачками? Хотел какой-то проект обсудить, ту самую вторую производную? А вдруг бы да удалось что-то подправить? Они же знать не хотят, что замысел всегда искажается. В упор не признают, что в жизни не всё, как в теории. Когда речь о людях, лучшая антивирусная программа — это вакцина: вирус, но ослабленный. Ох, нутром чую, снова напортачат. Получится как всегда.

А эти смешные подозрения нсчёт… Какой к чёрту «вербануть», Белый же меня знал, как облупленного. Да и в конторе он по другой части. И больно ты нужен, у них от добровольцев отбоя нет.

И что теперь? Разыскать его, Белого? Тут и стараться особо не надо — во-о-н Самый Высокий Дом, рукой подать. А что, завалиться этак запросто к дежурному, да и выдать. Ищу, мол, секретного полковника Ратникова. Такой блондинистый, вместе в техникуме учились, в общаге в одной комнате жили. Зачем нужен? А не так посидели, понимаешь, надо бы повторить, да по-хорошему.

Бредятина.

На Западе говорят: с пола нельзя упасть. Это у них нельзя. А у нас очень даже можно. Потому как традиция русская — погреба да подвалы устраивать. Упадёшь — не встанешь. А на Лубянке подвалы оч-чень глубокие.

И возьмут раба божьего Александра под белы рученьки, да отведут, куда следует. И на конвейер поставят. А там всё расскажешь — и про Академию тоже. Что тогда станется — большой вопрос. Как устами младенца сказано-спрошено: если слон на кита взлезет, кто кого сборет?

А меня в психушку, на освободившуюся после Ивана Бездомного коечку.

Нет уж, в это зданьице с верхними этажами без окон — как-нибудь в другой раз.

Автомобильный поток иссяк — я прошёл в центр площади. Походил вокруг клумбы. Неужто это было со мной?

Что ж, решены задачи. И главное, писательский дар вернуться должен. Домой, домой!

Глава вторая

Пучина

Шаг в пропасть — тоже путь к переменам.

Неизвестный автор

— Сколько ты выпил сегодня? — спросила жена.

— Пятьдесят, чазовские пятьдесят.

— Думаешь, я поверила? Что происходит, Саша? Ты пьёшь каждый день, и помногу. Я хочу знать, в чём дело. Тебе не пора лечиться?

Нет, меня следовало убить. Мы падали в пропасть, и к обрыву семью подвёл я.

Уверил себя, что творческий дар вернулся — можно легко закончить книгу. И договор с издателем закрыть.

Я обрубил все концы. Уволился со службы, спокойной государственной должности. Ушёл от совмещения — прекратил преподавать в институте. Перестал искать гранты. Всю ставку сделал на сочинительство.

И что же? Родил полста страниц — и стоп. А что удаётся вымучить, идёт в корзину для мусора. Писать не разучился, а вот творить — увы…

Много чего перепробовал. Табак и хатха-йогу, психостимуляторы и… всего не перечислишь. Да, водочка выручала. Пятьдесят граммов — полстраницы, соточка — целая. Двести граммов помогали родить две страницы, но их приходилось переписывать на трезвую голову. После чего — в корзину. Продолжать в том же духе? Сопьюсь раньше, чем закончу работу.

А если смысл Провала был иной? А может, весь мой путь к провалу вёл? Мне было дано — и отнято нещадно. Как пусто жить, и холодно, и страшно…

Оставалось последнее — прибегнуть к спецсредствам Академии.

И кое-что разглядеть удалось. Знакомое зрелище: огненный рой, вырвавшись из солнечной утробы, несётся к Земле. Неужто нет спасения? И снова на пути плазменной атаки встаёт Луна…

Досмотреть не успеваю — картина сворачивается в экранное полотно. В углу появляется подпись: «…овский». Айвазовский? Не похоже. Ага, Тавровский.

Полотно скукоживается до бумажного листа, рядом золотой чемоданчик с приоткрытой крышкой. Лист втягивается в узкую щель, зарисовка пропадает во тьме.

Через минуту вновь светлеет — возникает миниатюрный человек с чёрными, сросшимися на переносице бровями и седоватой шевелюрой. Тавровский.

Он всматривается в меня и задаёт вопрос:

— Вы согласны с нашим предложением?

— Да.

Седой человечек щёлкает пальцами.

— Падай, — из-за спины раздаётся знакомый голос. — Ты убит.

Теперь и водка стала без пользы. Я — никто. Безработный пенсионер, да к тому же компьютерно безграмотный. Мало того — обременённый огромным долгом. И возвращать его придётся по-любому, а таких денег нет и не будет. Нас выгонят на улицу.

— Саша, о чём ты думаешь? Выпьешь немного? Граммов пятьдесят?

— Выпить? Нет, что-то не хочется.

Глава третья

Таганка

Одна правда сгорела, другая в уме осталась. Третью до людей донесёшь. Четвёртую кто-нибудь да поймёт. А пятую ни тебе, ни мне не узнать. Главное, сам себе не соври.

Евгений Шестаков, «Пьяные сказки». Сказка № 49

Тоска по Академии не утихая тянула меня в Москву. И тут, видимо по старой памяти, пришёл вызов от столичного НИИ — на три дня, в качестве эксперта. Дорогу и гостиницу обещали оплатить — почему бы не слетать в первопрестольную? Вход в Академию для меня был закрыт, и в свободный вечер я решил наведаться на Таганку. Там, возле магазина «Нумизмат», много лет тусовались коллекционеры и перекупщики всяческих монет.

Пётр был хорош. Чистое юное лицо, аккуратно собранные в косичку волосы, выразительный взгляд больших глаз. Я смотрел на него и не мог налюбоваться. Он должен стать моим. Да, я возьму его, прямо сейчас. А каков он сзади?

Реверс у рублёвика тоже отличный. Крылышки орлиные — пёрышко к пёрышку. Красавец. Ранимое место — выпуклый центр орла, где герб московский. Нет, не потёрто нисколечко. Всадник чудный, что называется, муха не сидела.

Вещь! Но чересчур уж хороша для рубля Петра Третьего. А ну-ка, через лупу… Что тут просматривается? Поле гладкое, никаких бугорков-шариков. Не литьё, однозначно.

Раковины? Ни одной. Самые интимные места — границы букв при выходе на поле и цифры: 1, 7, 6, 2. Все границы чёткие. Не литьё, реальная чеканка. Но это ещё не всё.

Важнейшая штука — гурт: боковую поверхность монеты подделать очень сложно. И тут всё в порядке: гурт шнуровидный, чёткий.

Что ещё? Звон. Крупная серебряная монета звенит гулко.

Положив Петра на ноготь большого пальца, щелчком подбросил. Рублёвик взлетел с переливчатым звуком, а его владелец, парнишка лет двадцати, проводил монету равнодушным взглядом. Ну и нервы! Вспорхни так моё тысячедолларовое сокровище, я бы напрягся. Видать, хозяин Петра — крепкий профессионал.

Зажал монету в кулаке. Итак, что мы имеем? Металл — серебро, изготовлено штампом высокого качества. Уровень государственного монетного двора. Тут не тысяча, в таком-то сохране. Дома цена будет вдвое. Но что-то не так с этой монетой. Да, подрастерял я навыки за время простоя.

— Сколько? — лишь бы голос не выдал волнения.

— Тыща двести, — ответил хозяин.

Нормально. Но у меня-то всего штука баксов, последний резерв. А может, сбросит?

— За восемьсот отдашь? Восемьсот баксов — приличная сумма.

О! Надо показать живые деньги, в новеньких купюрах. Вытащил пачку двадцаток с Джексоном, пошуршал.

— Восемьсот? Годится, — сдавленным голосом ответил парнишка, с трудом удержав руку. Ага, он потянулся за баксами — монету я держал в другой руке. Приём с новенькими наличными сработал. Вот повезло!

Стоп! Откуда моя эйфория? Что означает приступ восторга? Чаще всего — что тебя дурят. Добрых дядей не бывает.

В чём дело? Владелец Петра растерянно смотрит мне за спину — и оттуда раздался знакомый голос:

— Восемьсот, говоришь? На, держи.

Внимание моё раздвоилось. Слух ушёл на обладателя голоса, а зрение — на его купюры. Голос мог принадлежать только Белому. Это и был Ратников, собственной персоной. А банкноты выглядели неожиданно. Сотенные, только наши. Восемьсот рублей.

Парнишка молча взял деньги, небрежно пересчитав, сунул в карман, исподлобья взглянул на Белого. Перевёл взгляд на меня, вяло кивнул и удалился вразвалочку. Пётр остался у меня.

Белый, откуда он взялся? В подобные случайности я давно не верил.

— И правильно делаешь. Всё, что здесь происходит, делается с ведома спецслужб, — он сверкнул голливудской улыбкой. — Давненько не виделись, Костя. Я уж дуал, ты того, — он оглянулся, — в грунт, на минус полтора…

— …С пеплом поступить аналогично, — отозвался я машинально.

Белый протянул руку:

— Мы не вполне знакомы. Позволь представиться: руководитель группы активных действий первого сектора Академии метанаук Анатолий Ратников.

— Первый сектор? — Я в растерянности пожал протянутую руку.

— Чрезвычайный орган глобальной безопасности, — он рассмеялся. — Только не нужно щипать себя и давить пальцем на глаз. Пошли, Костя. Остальное — не здесь.

Чёрт побери! Белый — сотрудник секретнейшего сектора Академии. Да не просто сотрудник — главный активист.

Пока шли, он болтал о пустяках, а я понемногу приходил в себя.

— Костя, удивил ты меня. Да разожми кулак, брось в карман это фуфло.

— Но ведь гурт… и звон…

— Да, тяжёлый случай. Хорошее местечко ты нашёл для покупки, ничего не скажешь. Здесь, на Таганке, коллекционный Пётр — за восемьсот баксов. Эх, не гонялся бы ты, поп, за дешевизной. В наше время покупать редкую монету без провенанса[60] — идиотизм.

— По-твоему, это фальшак?

— Не совсем. Новодел. Легально отчеканили серию репродукций царских рублей, специально для нумизматов. Ты не знал?

— Нет, мимо прошло.

— Считай это подарком, в честь нашей встречи. А вот и моя машинка.

Машинка оказалась породистой, но без вызова: новенькая серая «Вольво».

Устроившись в уютном, как родное гнездо, кресле, я не удержался:

— Штирлиц сел в машину: «Всё. Можно трогать». — «Ого-го!» — потрогала Кэт.

— Ты всё тот же, — Белый расхохотался. — Как живёшь, Костя?

— Живу я как поганка. — Любые монеты стали враз безразличны, хоть старинные, хоть новодельные. — Живу я как поганка, а мне летать охота.

— Летать, говоришь, — осторожно отъехав со стоянки, Ратников не спеша повёл машину по узкой улочке. — Я ведь из первого сектора. Понимаешь?

Перевалив через «лежачего полицейского» возле храма, «Вольво» приткнулась к обочине и Белый заглушил мотор.

— Безопасность цивилизации? — спросил я.

— Близко. А имя начальника сектора — не припомнишь?

Даже не подозрение, лишь его смутная тень мелькнула в закоулках подсознания, — руки и Ноги противно задрожали.

Белый внимательно посмотрел на меня:

— Молодец, догадался. Сам догадался. Говорили же твоему тьютору: глубже надо, глубже. А может, оно и к лучшему. Верно, Костя. Тавровский. Леон Альбертович Тавровский.

— А… а куда мы едем? — выдавил я; во рту враз пересохло. — Нельзя мне в Академию, ты же в курсе? Насчёт моего долга?

— Десять ярдов? — он помолчал. — Долги надо возвращать. Но мы пока и не едем.

— А… а почему мы не едем?

— Потому что стоим на месте. Посидим, помолчим. О вечном подумаем. Музыку послушаем, твою любимую, — он включил магнитолу.

Я догадался, что это будет. Брамс. И да, Третья симфония, аллегретто.

— И ещё кое-что, — молвил Белый через минуту, нажимая кнопку на приборной панели.

— …Верно, Костя. Тавровский, — услышал я голос Белого, записанный, очевидно, на диктофон. — Леон Альбертович Тавровский.

Не понял. Он что, решил удивить эфэсбэшными приколами?

— А… а куда мы едем? — знакомый голос. — Нельзя мне в Академию, ты же в курсе? Насчёт моего долга?

— Десять ярдов? — во время паузы Брамс звучит особенно выразительно. — Долги надо возвращать. Но мы пока и не едем.

— А… а почему мы не едем? — да это же мой, мой настоящий голос! Но как он отличен от того, что привычно слышен изнутри, через черепную коробку. И главное — это оказался тот самый голос.

— Потому что стоим на месте. Посидим, помолчим. О вечном подумаем. Музыку послушаем, твою любимую.

Мелодия из магнитолы почти сливается с повтором в диктофонной записи; едва заметный диссонанс придаёт звукам космическую глубину. Но вот звуковой сдвиг сходит на нет…

И вновь всплывают странные слова. Но теперь я знаю, чей голос их произносит.

И наступило прозрение.

Глядя на уличный пейзаж, вижу совсем другое. Как в замедленном фильме, пущенном задом наперёд — когда осколки разбитой чашки смыкаются в единое целое… Солнце и ослепительный выброс; скользящее по земной поверхности пятно лунной тени. И голос…

— А вот теперь — поехали.

Глава четвёртая

Прозрение

Зачем же долгой жизни

Ты желаешь,

Коль тайну мира

Так и не узнаешь?

Фирдоуси

Выйдя из машины, Белый шагает к проходной. Дежурит старый знакомец, здоровенный охранник. Как он поступит, если путь сюда мне заказан? Но цербер смотрит только на Ратникова, вытягивается, насколько позволяет живот. Грудь колесом, а глаза-то, глаза — он буквально ест Белого, кушает преданным взглядом. Страж переводит взгляд на меня. Нахмуренные брови, расставленные толстые ноги, рука на кобуре — сама неприступность.

А ведь я знаю твоё слабое место, вояка! Ну-ка…

— Этот со мной, — небрежно кивнув на Ратникова, обогнал его и проскользнул мимо опешившего привратника. Белый, загадочно хмыкнув, прошёл следом — и мы направились в главный корпус.