Камуфлет Чиж Антон
Превентивно! Теперь Фидель. Что там за мысли? А, вспомнил. Из уважения запишем полностью: Команданте Фидель Кастро Рус. И в скобочках — (родной).
Кажется, что-то позабыл? Ах да, Бойцовский клуб.
Осталось какое-то свежее выражение… во: поперёк желания.
Всё? Свободен, наконец!
Заглянул в зеркало, висевшее над раковиной… Что-то всплывает… А, да, Косма. Владимир Косма — автор игривой мелодии к «Высокому блондину».
Спустив из бачка воду, протёр полотенцем все краны и дверную ручку. Превентивно, да.
Эх, хорошо сидим. Ведь как часто бывает? Встретятся после долгой разлуки старые приятели, а говорить-то им не о чем. Оказывается, разошлись за годы их дорожки. А вот с Белым всё путём.
Вспомнилось прежнее наше развлечение — трамвайчик.
Перво-наперво мы скидывались на горькую, за два восемьдесят семь. Лишь Белый не платил — за свою будущую добычу.
В трамвай мы садились в начале проспекта Ленина. Белый изображал поддатого паренька; поллитровка «случайно» выскальзывала из рук, а он как бы чудом её подхватывал. Через минуту-другую бутылка снова падала на пол, а Белый ногу подставить — только-только успевал.
Намеченная жертва, обычно немолодой дядька, начинала волноваться. Белому предлагалось: давай подержу, разобьёшь ведь. Всё, наживка заглочена. Вскоре Белый оказывался на подножке, мы удерживали открытую дверь. Тогдашние водители относились к такому терпимо ну, шкодничают пацаны, что с них взять.
Наш лох глаз не отрывал от сосуда с драгоценной жидкостью. Казалось бы, какая тебе разница, разобьётся или нет. Водка-то не твоя. Ан нет, был интерес. Белый обозначал его мудрёным термином: синдром приобщения. Психолог, блин.
Дальше начиналось главное. Стоящий на подножке Белый упускал бутылку, и та, в полном соответствии с законом Ньютона, летела к проносящейся внизу брусчатке. Но. Но в эту секунду случалось немыслимое. Белый, скользя рукой по поручню, резко, почти падая, приседал на одной ноге. Вторая лапа выстреливала вниз, вдогонку ускользающему в бездну небытия сосуду; пуляла — молниеносно, как язык хамелеона. Раз-раз — Белый подводил ступню под донышко, хитрющая задняя конечность ускорялась вверх. Бутылка, кувыркаясь, взмывала в небо, Белый с ошеломительной небрежностью, не глядя, вынимал её за горлышко. Махом поднимался — раз-два — и опять неловкий парнишка. Сладчайшие секунды — любование мордой лица пациента. Взрослого дяхана, подло обманутого салагами. Душераздирающее зрелище.
Спустя миг от нашего гогота в трамвае чуть не лопались стекла.
Подобные затеи не всегда сводились к групповым издевательствам над одинокими мужичками. Как-то раз и взрослых оказалось четверо. И они были не случайные попутчики, а группа, хотя держались тоже не кучно. По всему видно — команда с мощными локальными связями. И нити замыкались на неприметно одетом крепыше с короткой стрижкой.
Он стоял у окна, разминая крепкими пальцами папиросу-беломорину, и улыбался. Странная улыбка. Чувствовалось: закури он сейчас в полном трамвае, слова никто не скажет. Законное превосходство ощущалось и в ухмылке, и в хозяйской позе, и в том, как остальные трое оглядывались на него.
Едва заметно я кивнул Белому на кряжистого. Белый взглянул мельком; но мимоходом не получилось: взор его задержался. Тот безразлично смотрел на Белого. Необычные переглядки. Эти двое знакомы точно не были, но что-то общее их связывало. Лёгкой усмешкой дернулся уголок рта у стриженого — и тот отвернулся к окну.
Белый кивнул, мол, продолжаем. И операция та прошла успешно: двое из четверых клюнули.
До сих пор удивляюсь, почему нам тогда не навешали да водку не отобрали? Похоже, у этих граждан имелись дела поважнее, чем проучить зарвавшихся фраерков. Или стриженый, глядя на Белого, вспомнил себя в юности — и не дал «фас» корешам.
Возвращённый с того света сосуд оставался у своего спасителя: кесарево — кесарю, а белое — Белому.
И что за потребность была такая? На время мы успокаивались, а потом снова тянуло на трамвайчик. Проходил месяц-другой, и прочие предложения («А не пошершеть ли нам ля фам?» или знаменитое «Из всех искусств для нас важнейшим является вино») единогласного одобрения не получали. Зато трамвайчик звал неудержимо. Откуда это жгучее желание покуражиться?
Как примитивно давалось в юности душевное веселье!
Идея! Спущусь-ка в гастроном, да прикуплю ещё пару бутылочек. Одну мы уговорим точно, уж больно хорошо сидится. А вторую возьму в руки: «А давай, Белый, прокатимся на трамвайчике?». И рассмеёмся, как раньше.
Вернулся в комнату. Стакан мой оказался заполнен на треть, Белый булькал «Гостиный дво» в свою тару.
— Да не стесняйся, Александр Павлович! Записывай уже без конспирации.
Ослепляющая вспышка!
Испепеляет всё живое…
Тлеющие развалины…
Всё покатилось к чертям. Никаких посиделок-пошумелок, вопросов-ответов, шуточек-приколов. Пусть я навеселе, но это помню точно: визитной карточки я ему не давал. Собирался, но не успел. Не мог Белый знать моего отчества.
Значит, пока я тактично спускал воду из сливного бачка, тут шарили в моём пиджаке, документы разглядывали. Внаглую. Не зря я сомневался — он уже не прежний Белый. Зомбированный слуга системы — вот он кто теперь. Гэбуха и есть гэбуха. Что там нёс голубчик, про вторую производную? Наверняка вербануть хотел, втянуть в делишки ихние. «Мы продвигаем один проект». Как же, проект. Знаем, знаем, как нынешние родине служат. Пистолет под мышку, сто грамм на грудь — и по бабам. И стихи мои ему херовенькие.
Белый наполнил свой стакан почти доверху, остатки вылил в мой. Получилось поровну. Миллиметров десять до краёв, хоть линейкой проверяй. Профессионал. В штатском.
— Ну что, на посошок? Костя, а ты можешь, как раньше? Как чай?
Мой сильнейший номер, он и это помнил.
Достав из холодильника чайную заварку, долил стакан доверху. Всплыли строки:
- По несчастью или к счастью
- Истина проста:
- Никогда не возвращайся
- В прежние места[1].
Пил я мелкими глотками, смакуя, с короткими перерывами. Со стороны казалось, что вовсе и не водку.
Нет, ребяты-демократы, — только чай.
Да, возраст и длительное отсутствие практики сказывались. Но я выдержал испытание, растянув процесс минут на пять. Правда, глаза сочились слезами, а горло сжимали спазмы. Понятно, зачем Белому понадобился прикол с «чаем». Для психологии. Лучше всего запоминается последняя фраза. Штирлиц грёбаный.
Белый, приняв залпом, закусил остатками бутерброда. Я — нет. Чай не закусывают.
— Молодец. Есть ещё порох в пороховницах.
— Легко, — водка так и просилась назад.
— Хорошо посидели. Ладно, давай прощаться. Может, ещё свидимся? — он набросил пиджак.
— Может быть. Встретишь кого из пацанов — от меня привет.
Провожаю до дверей. Мы жмём друг другу руки. Его прощальный поклон.
По-хорошему бы — вымыть посуду и в душ, — но сил хватило лишь завести будильник.
В беспокойном сне виделся мне Белый. Но не теперешний, а прежний, из золотых шестидесятых.
— Встаём по одному, — произносил он вкрадчиво. — Идём тихо, не привлекая внимания. Через Москву пробиваемся на метро.
— Понял. Так легче затеряться в толпе? — отзывался я.
Белый вздыхал:
— Нет, Костя, не так. Потому что в метро есть эскалатор.
Сон повторялся много раз и замучил меня запредельно.
Глава четвёртая
Хмурое утро
Напущу я на вас неотвязные лозы,
И род ваш проклятый джунгли сметут,
Кровли обрушатся, балки падут,
И карелою, горькой карелой дома зарастут.
Аркадий и Борис Стругацкие, «Улитка на склоне»
Голова раскалывается. А в зеркале? Мда… Как там у поэта:
- Золотая рыбка, жареный…
Нет, не так. А, вот:
- Жареная рыбка,
- Дорогой карась,
- Где ж ваша улыбка,
- Что была вчерась? [2]
Ох ты, мне же ещё на симпозиум переться, к нему вечером фуршет. Ох, не хочу. Вчера нафуршетился. Но одно дело отложить нельзя: надо разделать добычу.
Где моя шпаргалка? И что же вчера так восхищало?
УПРЕЖДЕНИЕ — это да. Золотое слово, бегом в записную книжку. Да ещё ведь и ПРЕВЕНТИВНО! Сладкая парочка — сверкает, словно двойная вершина Эльбруса. Уже не зря в Москву приехал!
Так, что у нас дальше?
Провалы. Ага, это о провалившихся агентах. Но почему с большой буквы и к тому же с вопросом? Не тормозим, дальше, дальше.
2–5 лет… Хм, за что же нынче столько дают? За провалы? А коль зажопят в метро, срок удваивается? Неясно, но тут надо, как с кроссвордом — вперёд и на одном дыхании.
Продать все $. Не просто доллары, а все доллары. Это что, опять введут срок за валюту, как при советской власти? Да нет, сейчас-то попроще: баксы отберут без церемоний. А не захочешь по-хорошему — по фаберже напинают. Или уведут к себе, а там в тиски зажмут. Тут не то что доллары — последние рубли отдашь.
Хрень какая-то получается. Нет, похоже, здесь другой смысл. Эх, Александр Павлович, тебе важную инфу слили, а ты толком закрепить не сумел.
Странно. Вроде и не шифровал особо, лишь сократил немного. Но что же мешает? И не бодун тому виною. Но где же, где барьер?
Ответ пришёл вдруг. Пакостят две вещи. Первая — стакан. Причём не мой, а Белого, с водкой почти доверху. В этом последнем стакане — что-то гадкое. Так вот же он, правда, пустой. Стакан как стакан. И две бутылки порожние на полу.
Ладно, со стаканом разберёмся. Что тормозит ещё? Вторая производная. А этот гондурас почему меня беспокоит? Господи, башка прямо раскалывается.
Попробовать шпаргалку с обратной стороны?
Четыре строчки, не считая ПРЕВЕНТИВНО. Но и здесь возникает вопрос: почему Фидель Кастро Рус я записал целиком? Плюс команданте. Да ещё эпитет — родной. Хм, полное имя в комплекте с воинским званием — а может, я тем самым хотел зашифровать само слово — «полностью»? Но как связать Фиделя с Бойцовским клубом? А хрен его знает… Вернёмся-ка назад, на прежнюю страничку.
Боже милостивый, так вот же оно, недостающее звено! Ну да, тот жуткий эпизод из фильма «Бойцовский клуб»! Полный пипец!
Не о тисках уже речь! Они сделают полное кастро моему родному «фиделю». По самое команданте, чтобы уже ничего не выросло. Точно, блин. Сам Путин тогда обронил, мол, есть у нас специалисты и по этому вопросу… Кто бы сомневался. Правда, президент окоротил таким образом какого-то француза. А тут Фидель Кастро Рус. Да кто будет разбираться — рус ты или не рус? Раз уж превентивно, то: лес рубят — щепки летят.
И насчёт поперёк желания — умри, лучше не скажешь. А хорошо бы уточнить: процедура коснётся только оппозиции? Или беспартийных тоже? Огласите весь список, пжалста.
Я потряс головой: во идиот! Так нафантазировать можно что угодно. Давно замечено: кто неправильно застегнул первую пуговицу, уже не застегнётся как следует.
Не то, не то. Не раскрывается по быстрому невольный ребус. Мешает долбаный стакан. И хватит уже себя дурить, всё ты уже понял. Привет из Академии… Надо же — так вляпаться: негативный блок застрял в подкорке. И оставлять там отравленную занозу нельзя. Потому как известно, что будет дальше. Вернее, чего не будет.
Ни одной новой книги. Строки, которые чего-то стоят, требуют изменённого состояния сознания, именуемого вдохновением. А откуда ему, вдохновению, теперь взяться? Вон, собственная бумаженция с дюжиной слов — и то не читается.
М-да. Попили водочки, называется. Конечно, «Превентивно» и «Упреждение» — трофеи ценные. Но какой прок от добычи, коль нести её некуда?
Будь я работягой, столяром-слесарем («Возвращаюся с работы, рашпиль ставлю у стены» [3]), — ничего бы страшного. Ну, запорол пару-тройку деталей — с получки возродился. Но здесь, если кураж ухнет, пиши пропало. Не только с книгами, по жизни не поднимешься. Вышвырнули меня из потока, отлучили от источника.
Нельзя, нельзя сидеть и ждать, как невеста на выданье. Значит, что? По всему выходит — не обойтись без ментальной чистки. Только она способна вытащить из моей башки этот инородный осколок — чёртов стакан.
А, может, оно и к лучшему. Заодно в Академию загляну, пусть и с чёрного хода. Вот и выясним, стоила Москва мессы. Но опыт может провалиться, проблему невозвращенцев никто не отменял. Как там? «Нам не нужны трупы на скамейках». А, ладно. Где наша не пропадала…
Решено, сегодня же. Но перед серьёзной работой мозгам нужен отдых. Координатору позвонить, отпроситься.
— Да, слушаю.
— Семён Петрович, Константинов это. Привет.
— Утро доброе, Палыч.
— Доброе, да не особо. Что-то поплохело мне, командир, нездоровится. Хочу сегодня сачкануть, не возражаешь?
— Это как же? Фуршет лишь намечается — и уже плохо? Ты что же, и вечером не появишься?
— Ох, не хотелось бы.
— Как знаешь. Давай, выздоравливай.
— Добрая ты душа, Петрович.
Завёл будильник на одиннадцать и упал досыпать.
Глава пятая
Чистилище
— Почему с оркестром?
— Ваше Величество, ситуация сложная. Сначала намечались торжества. Потом — аресты. Потом решили совместить.
К/ф «Тот самый Мюнхгаузен»
До Лубянки доехал на метро. Вот и знакомый скверик, прежняя скамейка. Можно начинать.
Стоп. А часы? Да, вечером заводил. Но тут случай особый, лучше перебдеть, чем недобдеть. Закрутил заводную головку «Полёта» до упора.
Освежим правила ментальной чистки. Тренинги буквально впечатались в память — так виртуозно проводил их инструктор.
В первую встречу, когда он вошёл — высокий, по-военному подтянутый — будто волна прокатилась по залу.
— Лучший чистильщик Академии, — женский шёпот за спиной.
Говорил он отчётливо и неторопливо.
— Нам не нужны трупы на скамейках. Вы можете вернуться без добычи. Допустимо потерять трофей в дороге. Но возвратиться вы должны обязательно. Помните: главнейшее правило — третье. Оно стоит двух первых, вместе взятых.
— Итак, правило первое: максимальная свобода. Не зацикливайтесь на логических схемах, дайте волю чувствам. Если душа, как утверждает религия, существует, она обретается, как доказывает наука, в правом полушарии головного мозга.
— Правило второе: подъём используйте для решения попутной задачи. Не разбрасывайтесь, выбирайте одну — важнейшую.
— Правило третье и последнее. Всегда возвращайтесь. Повторяю, — он понижал голос. — Возвращайтесь. Вы должны думать не только о себе. Держите в сердце Академию. Не забывайте: много смертей при хороших прижизненных показателях — это всегда вызывает подозрения. Ещё раз: нам не нужны трупы на скамейках. Вопросы? Вопросов нет.
Дальше начиналось главное — практические занятия.
Итак, с правилами ясно. Теперь очерёдность. Три стадии ментальной чистки. Стадия первая — погружение за сокрытой от сознания информацией, или чистилище. Стадия вторая — подъём из виртуала в реал, или эскалатор. Стадия третья — актуализация, или расшифровка добытого. Смогу ли?
Главная проблема — в стакане. Гранёный стакан. С водкой. Причём не мой, а Белого. И попутно хорошо бы решить другую загадку — вторую производную.
Всё? Всё. Пора.
Что мои часики? Пока идут, как положено. Маленькая стрелка замерла на цифре «12», большая неумолимо подползает к ней. Вот и отлично. Пожалуй, всё случится в полдень. Как говорят военные, в двенадцать ноль-ноль.
Что-то происходит? Так, площадь блокируют. Нагнали кучу гаишников, спецназовцев. И роту бойцов, все в бронежилетах, касках и с автоматами. А за спиной какие-то ранцы. Интересно, что внутри?
Картина как на ладони. Вчера не заметил, а скверик-то над площадью оказался приподнят, да немало. И промеж ними — лестница, конца-краю не видать. Как это раньше не разглядел?
Похоже, началось. Вон как слаженно действуют, в жизни так не бывает.
Гаишники носятся, как муравьи перед дождём, ни одного лишнего движения. Одни перекрывают проезды, ведущие к Лубянке; другие сбрасывают с подъехавшего КАМАЗа чугунные столбы на бетонных стаканах-основаниях; третьи расставляют их по кругу. Прочие навешивают на столбы канат с красными треугольными флажками. Остальные тормозят пешеходов, приблизившихся к огороженному участку.
Спецназовцы строятся двойным кольцом вокруг натянутого каната. Стоят молча, спинами друг к другу, сосредоточенно глядя перед собой, наружу и внутрь охраняемой зоны.
Бойцы собираются повзводно — на перекрёстках, где в Лубянку вливаются улицы.
Что у меня на циферблате? Двенадцать ноль-ноль. Часы остановились. Началось.
Со стороны Театрального проезда появился тягач-исполин. На похожих махинах прежде на парадах возили МБР[4], но этот ещё крупнее: отъезжающий КАМАЗ на его фоне смотрелся пигмеем.
Монстр пытался въехать на Лубянку, не задевая ограждения; он медленно выворачивал оглобли, но попасть на площадь не получалось. Тут и гаишники были без пользы: слишком размеристо стальное чудище.
На тягаче, в центре гигантской, с баскетбольную площадку, платформы возвышался памятник: Железный Феликс. В длинной шинели с кровавым подбоем. А вокруг него замерла толпа необычно одетых — одни обмотки чего стоят — людей. И тут же — сверкающий металлом альтернативный герб: орёл с двумя головами, увенчанными крупными рубиновыми звёздами. В правой лапе хищная птица сжимала молот в человеческий рост, а в левой — столь же устрашающих размеров серп. А ведь я где-то видел их раньше, эти орудия труда… Но где?
В двух шагах от монумента разместился странный агрегат с гофрированным шлангом, протянутым в грудь Железного Феликса. К затылку рыцаря революции примыкал щелястый ящик, соединённый кабелем с загадочным устройством. А подле ног Феликса скучились мелкие коричневые бруски. Тротиловые шашки, наверное.
Тягач окутался дымом, сизая пелена стелилась по земле, поднимаясь до окон, нет, уже скрывая нижние этажи ближайших зданий. Но в ограниченный канатом круг дым не попадал.
Выхлопные газы исполин исторгал ритмично, и в этот ритм на удивление точно вписалась невесть откуда — извне или изнутри — взявшаяся мелодия. Григ, «Пер Гюнт», интермеццо «В пещере горного короля». Воплощение силы — абсолютной, бездушной и не по-доброму, издевательски весёлой.
Кажется, я догадался! Это же кондиционер! Одним выстрелом — два зайца: горячее сердце и холодная голова. Гениально! Тогда выходит, что бруски — не взрывчатка, а мыло. Чтобы, значит, чистые руки.
Но что же за люди на платформе? И сколько их? Ага, двадцать шесть. Похоже, бакинские комиссары. Хм, латышские стрелки оказались бы уместней. «А может, — прозвучал ехидный голос внутри черепной коробки, — подать ещё и Анку-пулемётчицу, до кучи? А пива холодного в постель ты не хочешь?»
Я увял.
Стальной великан изрыгал клубы дыма всё быстрее, а музыка становилась всё громче. Холодное неистовство искало выход. Дымные тучи с хлопьями сажи заползали в соседние улицы, дальше и дальше; резкий запах гари ударил мне в нос.
Чёрная метель крутилась на Лубянке. Мертвенное мерцание высветило платформу и белый круг площади — словно сцену в гигантском театре.
Злорадствующие ритмы плавно перешли в разухабистый финал в исполнении группы «Делириум тременс»:
- Ух ты, ах ты —
- Все мы — космонавты.
И — тишина. Резкая, внезапная, как удар, тишина. Всесокрушающая сила так и не вырвалась наружу.
Лишь сейчас я заметил несуразность: большая часть платформы пустовала. Зачем же понадобился исполин-тяжеловоз?
Понты дороже денег, — мелькнула мысль. И в тот же миг в голове моей раздался сухой щелчок. Железный Феликс вспыхнул, на секунду меня ослепив. Запах горящей серы перебил вонь выхлопных газов.
Дым сгустился в кромешную мглу. Тьма, пришедшая из Театрального проезда на смену ослепляющей вспышке, накрыла всё вокруг Лубянки. Исчезли улицы и переулки, исчез во мраке застрявший тягач и всё, что на нём размещалось. Исчезли двадцать шесть бакинских комиссаров. Исчезла куча мыльных бусков. Пропал нелепый и страшный герб, как будто не существовал на свете. Всё пожрала тьма, напугавшая всё живое на площади и в её окрестностях.
Стоп. Подобное где-то встречалось, насчёт тьмы пришедшей. Как странно…
Может, обойдется? Но как же я потерял бдительность? Понятно: не по трудам легко взломался первый код.
Значит, нужные книги ты в детстве читал [5], — раздался внутри родной голос Володи Жеглова. О, блин! Час от часу не легче, такая осечка.
На сей раз кара последовала немедленно.
У, ё!.. — страшный удар молотком в правый висок, и вослед серия, уже отбойным.
И надо успеть…
Птицы смерти в зените стоят…
Летят самолеты — крандец мальчишу.
Ну, всё? Уже всё?
Нет, просто пулемёт заклинило. Возврат каретки — и по новой.
Да не хочу я, вашу мать!
Мозгоклюй долбаный…
Мама…
Уфф, отпустило. Даже не верится. Ещё бы чуть — и в самом деле — всё. Инсульт-привет. В грунт, на минус полтора. Не надо! Нам не нужны трупы на скамейках.
Ох… Сам виноват. Тщательней надо. И пока неяно, сполна мне навешали или ещё осталось.
Мгла рассеялась, на площади началось новое действо. Не вставая со скамейки, на негнущихся ногах я подошёл к самому краю площадки.
В мерцающем свете размывались очертания зданий, машин, людей. Участники оцепления, дружно сняв ранцы, достали из них предметы, похожие на спаренные зимние шапки. Напяливают на головы… Да ведь это наушники, и такие огромные! Вот сволочи, предупреждать же надо…
Широко открыл рот и прижал к ушам ладони.
Зарябило — до тошноты, до занудной боли в глазных яблоках. Земля встала дыбом — и тут же вернулась на место. Тугой воздух ударил в лицо, а по голеням — словно врезали доской. Уши залепила тишина.
В центре площади зияла огромная круглая дыра. ПРОВАЛ — всплыло из глубин подсознания. Именно так — Провал — с прописной буквы.
А что же с оцеплением? Люди корчились на земле. Все, кроме одного, ближайшего ко мне спецназовца. Приземистый крепыш, похожий на командира СОБР из «Антикиллера», — он, как и я, был без наушников. Расставив слегка согнутые в коленях ноги, он смотрел в сторону бывшей площади и… улыбался.
Почувствовав мой взгляд, спецназовец повернулся, отдал честь рукой в чёрной перчатке со срезанными пальцами и вытянул руку к жуткому Провалу. Но жест был необычный: четыре пальца сжаты, и отдельно, вниз — большой. В древнем Колизее римские граждане так приговаривали к смерти побеждённого гладиатора.
Там, в глубине бездонной шахты, что-то происходило. Из бездны доносились странные, немыслимые в центре Москвы звуки. Нарастающий рокот, могучий удар, долгая тишина, и через мгновение снова гул. Громче и громче, и опять удар огромной жидкой массы в стену шахты. Снова тишина, потом повторяется, и всё ближе и ближе. И запах. Древний как мир запах истинной, не городской жизни. Наконец показались из бездны пенистые гребни самых высоких волн.
Да это же ОКЕАН! Не море, а именно Океан — опять же с прописной.
Океан оказался болен. Вдох — пауза — резкий выдох. Дыхание жёсткое. Волнам не хватало пространства для мягкого сброса тяжёлой энергии на берег, они всё с большей силой обрушивались на стену Провала.
Так и есть! Океан повышался, медленно, но неукротимо. Судя по всему, уровень сравняется с поверхностью через полчаса. А ещё через час вся Москва скроется под водой. И не только столица.
Медлить нельзя. По лестнице спускаться — слишком долго. А если вот так? Я встал на край — и заскользил вниз. Пятками по ступенькам, неудержимо и плавно, как бывает лишь во сне.
Через минуту я очутился внизу, на берегу Лубянки. Мрачная жидкость колыхалась в шахте, рёв прибоя бил в уши, солёные брызги тут же пропитали одежду. Шагнул вперёд — но правое колено пронзила боль; вцепилась бульдожьей хваткой, не отпуская ни на секунду. Эх, трость бы какую или костыль…
— Лю-у-уди! — беззвучно закричал я на всю Лубянку. — Дайте, ну дайте же опору! Я зде-есь!
Откликнулся сержант-гаишник, пузанчик в серой униформе. Поднявшись с земли, он непрерывно, как заводной, делал под козырёк.
Я достал бумажник с рублями и баксами — любимыми двадцатками с президентом Джексоном:
— Скорей, скорей, вся сдача твоя.
Но коротыш купюры не взял, рука его так и дёргалась к фуражке. Гаишник — и не берёт? Чёрная фантастика.
Но вот жвачное заинтересовалось. А, братец, похоже, ты просто очумел от звукового удара. А зелень-то любишь, по ручонкам вижу — любишь. И что ты мне суёшь? Проку-то мне от палки твоей полосатой. Точно, блин, очумел.
А что же мой спецназовец? Тот, из «Антикиллера»? Презрительно улыбаясь, он подошёл к нам — и мигом ухватил жезл. Вернулся на место, в другой руке у него оказался нож. Я узнал бы его из тысячи: финка Белого. Та самая.
Чёрный спецназовец срезал кусок от полосатой палки. Надо же, я-то полагал, что гаишные жезлы — резиновые, двойного назначения. Оказалось, дерево. Стружка падала на асфальт, спецназовец изредка поглядывал в мою сторону. Нехорошо поглядывал. Значит, не обошлось.
Отбросив исструганный остаток, гоблин развернулся ко мне. Финку он держал как надо: рука вперёд, лезвие прямо и чуть вверх.
Следите за его бёдрами, — вспомнилось из другой жизни. Его бёдра начали разворот, то самое начало разгона. Спецназовец не торопился, утрируя вращающее движение, повторяя многократно, как делал Белый. Но теперь это был не Белый. Чёрный человек. Живой механизм смерти.
Какая же я лёгкая добыча! Почти обезноженный, идеальная мишень. Господи, но я же совсем не готов! Семья не знает, и… «Сошейте мне бронежилет», — всплыли в памяти смешные слова маленького сына.
Вижу, как, сидя на железной скамейке, хватаюсь за грудь, бессильным мешком валюсь на землю; люди проходят мимо, мимо; развелось этих бомжей, скоро в Мавзолее ночлежку устроят; да нет, одет вроде прилично; значит алкаш, небось раньше такого в Москве не допускали; щупают пульс — пусто; вызывают «Скорую»; моё бездыханное тело увозят; всё ясно: инфаркт; неясно другое: отличная кардиограмма за неделю до этого.
Взглянул исполнителю в глаза: давай уже, хватит кошек-мышек. Чёрное тело, закрутившись до упора, взвилось, как распрямившаяся тугая пружина; раздался страшный, резкий крик: …и — й — Я!!! - крик перешёл в свист — и через секунду звон разбитого стекла со стороны Провала.
Я… я живой.
И боль в колене ушла.
Спецназовец помог подняться сослуживцу, ещё одному; и вот они все на ногах, и все на одно лицо — статисты.
От меня до Провала метров двадцать: десять — до и десять за канатом. Важное скрывалось там, за срезом шахты, и чтобы разглядеть, нужно приблизиться вплотную. Но почему путь перекрыт канатом?
А, будь что будет. До каната осталось три шага — воздух над ним заструился. Ещё шаг — трос раскалился и, вспыхнув, перегорел. Дымящиеся концы упали на асфальт, открывая проход к Провалу.
Рёв Океана стих. Из Провала доносился низкий подземный гул, от которого дрожала земля. Десять метров до обрыва, а шагов получится двенадцать. Закрыл глаза — вперёд. Раз, два, три… семь, восемь… одиннадцать, двенадцать… «Ложки нет», — вспомнилась «Матрица», — и тут же: «Готов ли ты увидеть то, что должен?»
Не поднимая век, двинулся дальше.
Морская пучина дышит едва слышно.
От далёких звезд доносится рвущая душу мелодия: Брамс, третья симфония, аллегретто. Изумрудные льдинки катятся по звёздным лучам, сливаясь в цепи; гирлянды расходятся веерами, соединяясь в узоры неземной красоты. Льдинки подтаивают, скользят аквамариновые капли, золотистыми искрами ниспадая в ручьи и реки. Речушки переливаются бирюзовыми цветами, журчат на отмелях, звенят порогами, гудят водопадами; божественные цвета и звуки плывут в Океан. Океан дышит потоками, вбирая их в себя; вздымает грудь — и обрушивается вниз, отдыхает и вновь наполняется.
Реки иссякли, слышно лишь тяжкое дыхание Океана. Над Провалом вырос полукруг радуги.
Открыл глаза: радуга исчезла.
У самых нг Океан катит пенистые волны. Справа, возле самой стены шахты, раскачивается огромный, с телефонную будку, стакан. На треть заполне прозрачной жидкостью спиртовый дух доностся оттуда. От верхнего края гранёной посудины отколот приличный кусок. Понятно, финкой.
Волны достигают верхнего края стакана, но тот пока держится. Значит, не всё потеряно. Однако вода прибывает, и медлить нельзя.
Стакан со спиртом или водкой болтается в Океане — что бы это значило? А, блин, СОЛЯРИС! Точно, Солярис…
Грохнуло внезапно — я даже вздрогнул. Над водной поверхностью взметнулся столб воды — на волнах появился золотистый шар. Размером с футбольный мяч — и крутится, как бешеный.
Что это, буй? Но он вращается свободно, не удерживаемый ни тросом, ни якорем.
Снова выстрел — ба-бах! — и столб воды. Ещё гром, и опять фонтанище. И снова, и ещё! На волнах вертятся уже пять «выкидышей», последний вдвое больше остальных.
Шары замедляют вращение, на них проявляются какие-то знаки. Но прочитать не удаётся: волны бросают сферы, как щепки.
Знаки, непонятные знаки… Что-то мелькает подобное. И так лихо закручено… Да вот же оно — «МЕНЭ — ТЭКЕЛ — ФАРЭС»!
Конечно, «МЕНЭ — ТЭКЕЛ — ФАРЭС»! Изречение, начертанное необычным образом. В похожую передрягу попал вавилонский царь Валтасар. Пируя с вельможами, для питья он умыкнул сосуды — во идиот! — из святилища дома Божьего в Иерусалиме. И в разгар веселья появилась загадочная рука. Она-то и написала на стене таинственные слова: МЕНЭ — ТЭКЕЛ — ФАРЭС.
У Валтасара сердце ёкнуло, и повелел он мудрецам срочно расшифровать дацзыбао. Не одолели. Выручил иудейский пророк Даниил, перевёл с арамейского. Дословно получилось: исчислено — взвешено — разделено царство твоё. Дескать, крандец тебе, Валтасар. Так оно и вышло. В ту же ночь Валтасара убили, а царством его завладел Дарий, царь персов.
Только мне-то к чему эти намёки на Валтасаров пир? По всему получается — знак беды, беды после шумного веселья. Плохо дело.
Постой-ка, СОЛЯРИС и ВАЛТАСАР — комбинация, и неслабая. Через неё в Академии на второй уровень можно выйти… М-да, второй уровень. Раньше бы прыгал от радости, а теперь… Дожить ещё надо, до Академии-то.
Другой вопрос: как состыковать столь разные темы — «Солярис» и «Менэ-Тэкел-Фарэс»? Кто же тот вселенский ди-джей, что сотворил такой хитрый коктейль? Одним бы глазком взглянуть…
Угу. Как там у классика:
- Глазом учёный приник к микроскопу,
- Микроб изучая.
- Делает то же микроб,
- Глядя с другого конца.[6]
С шарами прояснилось, но это лишь носители. А вся суть — в знаках. Какой-такой смысл в них запрятан? Вникать придётся самому, мудрецы-консультанты мне по штату не положены.
Читать бесплатно другие книги:
