Камуфлет Чиж Антон

Ступень первая

Застенок

На каждую новую ступень тебя поднимают именно ошибки, а не успехи.

Китайская пословица

Точка бифуркации, выражаясь языком научным. А наши сказки про камень-указатель толкуют. И варианты: направо пойдёшь…

Пять лет назад увидел табличку — и ужалило. Зелёная дверь в белой стене с медным на ней прямоугольником:

Тысячи москвичей бывали здесь до меня. Одни проходили равнодушно, другие хмыкали, мол, юморок нынче странный.

Да и я проскочил бы мимо, кабы за три года не кольнуло похоже. Далеко, за тысячи километров от Москвы. В музее науки Брэдбери, в Лос-Аламосе, американский штат Нью-Мексико. Славная тогда получилась командировочка.

Интересуетесь, как попасть в Лос-Аламос? Ничего сложного. Билет берёте сразу до Альбукерке. От Шереметьево две промежуточных посадки: Франкфурт, это в Германии, и Атланта.

В полёте предложат видеофильмы и бесплатные напитки (халява, сэр!). Рекомендую одну штучку — входит в десятку популярнейших напитков, наряду с коньяком, шампанским и водкой. Называется «Бейлиз», иначе — «Айриш крим», то есть «Ирландские сливки». Ликёр, включающий виски, сливки и что-то ещё. Райское наслаждение!

Главное — не растеряться в Атланте: тамошний аэропорт один из крупнейших в мире. Отсюда до Альбукерке лучше маленьким самолётом, а в Лос-Аламос — автобусом. А там — знаменитая Национальная лаборатория, где сварганили первые атомные бомбы. И в этой самой лаборатории имеется — уже к сути подходим, — музей. Музей науки Брэдбери — в честь второго директора лаборатории. Можно увидеть самые первые бомбы, «Малыш» и «Толстяк». Без ядерной начинки, понятно. Рядом два памятника в натуральную величину. Первый — Оппенгеймеру, знаменитому физику, первому директору лаборатории. Второй — генералу Гровсу, атомному коллеге нашего Лаврентия Павловича.

Тащиться в такую даль стоило вовсе не ради монументов или бомбовых муляжей. Как только вы окажетесь… Стоп. Как туда пройти-то, а? Лаборатория секретная, музей на её территории, а мы с вами — иностранцы, причём самые-самые. Виноват, не предупредил. Билет уже купили? Сдайте обратно. М-да, и с ликёрчиком нехорошо получилось… Но это как раз поправимо. Будет у вас канун дня рождения, — предупредите друзей-родичей, чтобы насчёт подарка дурью не маялись, не надо безделушек-сувенирчиков. А лучше пускай сбросятся на «Бейлиз». Вот тогда и попробуете.

В Лос-Аламос не попали — ничего страшного. Поверьте тогда на слово. Представьте, что заходите вы в музей — и прямо в вестибюле возвышается ОНА. Огромная колонна с мелкими значками по всей поверхности. Мы поинтересовались у координатора: что за хрень? Оказывается, лаборатория участвует в расшифровке генома человека, и значочки эти — 16-я хромосома. Гигантский массив мелких символов на громадном цилиндрическом стенде. Здесь-то меня и укололо. Одно дело услышать, мол, геном человека содержит сто тысяч генов. Ну и что? Абстракция. А тут — наглядно и просто. Как вспышка.

Какой там Дарвин! Совсем, совсем другая мощь движет развитие живого мира.

Мой атеизм пошатнулся. Выходит, там, наверху, господствует Дух? И для чего-то я оказался здесь. Где так очевиден контраст: всесилие интеллекта — вот она, расшифровка сложнейшего кода, — и тупая жестокость — бомбы, уничтожившие сотни тысяч людей.

Спрашивается — зачем? Силушку показать? Отомстить за Перл-Харбор? Хватило бы одной Хиросимы. Да и город-то чем провинился? Бряцание оружием? Агрессивная американская военщина? Если бы только это…

Позднее узнал я и другое. Андрей Дмитриевич Сахаров в своё время предлагал нашим морякам изготовить гигантскую торпеду со стомегатонным зарядом, в тысячи раз мощнее хиросимской бомбы. И для чего же? Чтобы ударить по портам и прибрежным городам противника. Сам же академик вспоминал позднее:

«Контр-адмирал П. Ф. Фокин… был шокирован «людоедским характером» проекта и заметил в разговоре со мной, что военные моряки привыкли бороться с вооружённым противником в открытом бою, и что для него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве»[7].

Вот такой вот гуманист Сахаров! Неужели прав был Фрейд в письме к Эйнштейну:

«Почему война? В человеке живёт легко возбудимая потребность ненавидеть и уничтожать, и так называемая интеллигенция подвержена завуалированному массовому внушению в первую очередь».

Что же получается? Если не Дарвин и не естественный отбор — то Бог, и человек — по образу и подобию Его. Но откуда же тогда Зло? Ведь ни одно живое существо не убивает больше необходимого для пропитания. Лишь человек. И как объяснить такую полярность: потрясающий разум и мистическое Зло? Неужели битвы между людьми устраивает кто-то свыше? А мы, как бойцовые петухи, не понимаем, что стравливают нас нарочно. А теперь, выходит, надоели кому-то оловянные солдатики — захотелось ядерной войнушкой потешиться? Но кому?

Получается, в Лос-Аламосе оказался я не просто так, не только по случаю плановой командировки. Поставлен важный вопрос — найти ответ предстоит мне. Тогда же, по горячим следам я записал отдельные соображения. Да, мой махровый атеизм пока устоял, но я принял решение: допустить временный отказ от неверия (кажется, Кольридж). Так удалось обхитрить свой скептицизм. А потом, когда всё сошлось, отступать стало некуда.

Вскоре в голове моей зародилась смутные догадки. Как наука, так и религия многое объяснить не способны. Значит, нужна более общая точка зрения. Наука плюс религия и, вероятно, что-то ещё. Может быть, магия?

Колонна из музея Брэдбери надолго застряла в мозгу огромной, два метра в диаметре, занозой. И кабы не этот зудящий осколок, не заметил бы я спустя годы медную табличку. Прошёл бы мимо — и сердце не забилось.

Как же я угадал нужное место?

Отвлечёмся ненадолго. Москву называют столицей, а ещё мегаполисом. На самом деле Москва — не город, а государство, слабо связанное с Россией.

Не согласны, мол, общий язык? Ну и что? В своё время Западный Берлин располагался в центре Восточной Германии. Язык один — а страны были разные.

Граница не окружает? И что с того? В Европе рубежи между странами вообще прозрачные. А в Московии действует режим, фарисейски именуемый регистрацией. Бетонной стены нет, но есть свои — и есть чужие.

Общий бюджет? Опять неверно. В финансовом плане отношения Москвы и регионов напоминают метрополию с колониями.

Что ещё? Размеры? Да Белокаменная будет покрупней кой-каких европейских государств, не говоря о числе жителей.

Стоит попасть в Москву — считай, за границей очутился. В другом мире, который интереснее иных заморских территорий. Упускать такой случай грешно: это как в Риме побывать — и Ватикан не посетить.

Туристические маршруты я игнорировал, пользуясь собственной системой. Разложив на столе карту Москвы с пригородами, тыкал карандашом вслепую. Куда грифель попадал — туда и путь держал. Из транспорта предпочитал метро либо электричку, от станции до точного места топал пешочком.

Вопреки сложившемуся мнению, москвичи — люди доброжелательные. Беда в другом. Если поинтересоваться у нескольких, как добраться до нужного места, направление вам покажут — только в разные стороны. Поэтому лучше не спрашивать.

Бродишь себе по улицам, заходишь во дворики. Если тепло, на лавочку присядешь, послушаешь, о чём судачат местные. Иногда вздохнёшь ненароком: мне бы ваши заботы («Сняла последние двести тысяч и купила-таки эту мебель»).

Вот так и наткнулся я на медную табличку. Случайно открыв ещё одно государство в государстве. И граница — стена капитальная.

Толкнул тяжёлую зелёную дверь и оказался…

…оказался перед здоровенным мужиком в пятнистом камуфляже, с «макаровым» в поясничной кобуре. А вы кого ожидали увидеть? Маленьких зелёных человечков? Только один, зато оч-чень большой.

— Пароль? — процедил пятнистый, лениво повернув голову на бычьей шее.

Не ждали. Но ведь не зря угодил я сюда, не зря…

— Чего молчим? Зачем пытаемся проникнуть на особо охраняемый объект? Пароль!

Не, так не разговаривают с неизвестными. Попробуем стандарт малый:

— Свой, с бутылкой.

Сейчас отзовётся: «Свой — проходи, бутылка на месте».

Не тут-то было!

— Пароль неверный.

Креатив нужен, эх!

— Может, договоримся?

— Да нет проблем. Двадцать штук зелёных в мою сторону — и проходи, родной.

Ого, личность ещё та! Судя по юмору и комплекции, пятнистый где-то служил, и как минимум — в генеральской должности. Креатив, едрит твою налево…

— Лихо! Неужто со всех так берёте? И с инвалидов, и с пенсионеров?

— Пенсионерам, инвалидам умственного труда, неосвобождённым узникам концлагерей и награждённым посмертно — вход свободный, — цербер упивался собственным остроумием. Откуда ж ему знать про «горячее» обеспечение.

Сунул пенсионное.

Страж оценил подлинность, сличил — и озадачился:

— Это за что ж, в такие-то годы?

Не удержался, похлопал его по плечу:

— Не дай бог тебе такую пенсию, солдатик.

Челюсть у «генерала» бессильно отвалилась; рот и глаза смешно округлились. Секунды хватило просочиться, попутно выхватив из ослабевшей руки свой аусвайс.

Куда же дальше? Вокруг современные корпуса со стенами из чёрного непрозрачного стекла, с виду одинаковые.

Выручили две дамы, шедшие на выход.

— Новенький?

— Да уж.

— Сначала в приёмную комиссию. Вон тот корпус, второй подъезд.

— Спасибо.

— Пока не за что, — переглянулись.

В вестибюле сверкало бордовым стеклом и золотыми буквами:

За столом в дальней части кабинета — пожилой благообразный господин, удивительно похожий на библейского Бога-отца, каким Его рисуют в религиозных книгах. Хотя сомневаюсь, что художники писали с натуры.

— Простите, Михаил Савельевич…

— Здравствуйте. А вы, батенька, к нам впервые? И кто ж вы будете, позвольте поинтересоваться? Да присаживайтесь.

Я представился.

— А где же ведущий? Кто вас привёл?

— Я сам пришёл.

— Сам? Интересно, интересно. Давненько к нам так не захаживали. Вот что, батенька, — он водрузил очки. — Раз пришли, стало быть, сам бог велел.

— Похоже на то.

— А тогда соблюдём формальности, парочку процедурок пройдём. Сперва ментоскопирование. Быстро и небольно. Знаете, что это?

— Догадываюсь.

— Вот и ладно. А по окончании другая, приёмкой именуется. Не так быстро, зато, — он замялся, — зато не скучно. Согласны?

— Почти. А без этого никак? Ну, там, отдел кадров, бухгалтерия. Касса…

Он рассмеялся:

— Нет уж, батенька, не будем коней гнать. Тут свои порядки, не нами заведённые. Ментоскоп — первая дверь налево. А пока там пробегутся по вашим извилинам, — он добродушно усмехнулся, — мы к приёмке подготовимся.

Убрав присоски с моего лба и висков, лаборант взглянул на экран:

— Будете у нас в пятом секторе… Александр Павлович. Надеюсь, что будете.

— Пятый сектор?

— Наука — культура — искусство.

Скучно и правда не было.

За дверью без таблички оказался не кабинет, а целый зал. В первых рядах кресел, расположенных амфитеатром, скучилось человек тридцать. На освещённой сцене за столиком устроился Савельич. Второй стул оказался свободен. Я проследовал на подмостки.

— Располагайтесь, батенька, вы у нас почти свой. А кто у нас от пятого? Мария?

Из первого ряда поднимается моложавая дама в солидных очках. Вздымается, всё выше, и ещё… Да сколько же в ней росту? Вот, уже вся встала. Ну и дылда!

Дама заглянула в бумаги. Ясное дело, распечатка с ментоскопа.

— Александр Павлович, представляю вас будущим коллегам, сотрудникам пятого сектора. Меня зовут Мария. Просто Мария, — она перевела вооруженный взгляд на Савельича.

Тот благожелательно кивнул:

— Давайте, голубушка.

— Посмотрим по традиции, что представляет данный субъект на Материке. Во-первых, пасётся на ниве государственной службы. Как говорится, чинно ходит с портфелем в присутствие. Во-вторых, кандидат наук, а дословно недоучка. Учёный — хер печёный.

Бог мой, что она несёт? И потом: материк — это что же? А, понятно.

— В-третьих, преподаватель, опять-таки между делом. Есть и четвёртое, книжки пописываем. Мним себя экологом. Как там о нём в местной газетке? — она заглянула в бумаги. — А, вот: «Джеймс Бонд от экологии».

Очковая змея противно захихикала и спародировала иронично-нахальным голосом Шона Коннери:

— Бонд. Джеймс Бонд.

В зале посмеивались. Вот издеватели! Но какое коварство!

— И что получается? Заявился он сюда, ибо на Материке не добился ничегошеньки. Если чиновник — то мелкий, коли писатель — то ремесленник, учёный — неполноценный, а преподаватель — доцент. А доцент, как мы знаем, тупой. Прямо многостаночник какой-то.

Дружный смех. Ну и поганка, бьёт по болевым точкам. А, так это ещё не всё.

— Вспомним, что говорил по этому поводу Александр Сергеевич.

При чём здесь… А, ясно, из ментограммы проведали.

— Пушкин, — змеюка возвела очи, — наше всё. Но его гений изумляет и сегодня. Как мог поэт полтора века назад предвидеть появление этого господина (кивок в мою сторону) и дать настолько меткую характеристику?

Усмешки в зале усилились. Обидно до слёз. Ничего себе, формальная процедурка. Постой, да это же проверка на вшивость, как в японских бизнес-школах. Или «прописка» на зоне. И главная цель тут не садистское удовольствие получить, а понять, свой ты или чужак. Тогда должно сработать правило трёх: не обижайся, не извиняйся, не суетись.

Савельич благожелательно взглянул на меня:

— Ну-с, батенька, что скажете?

— Оправдываться не собираюсь. Не хотите — не берите в свой застенок. Да я в хорошем смысле, Академию ведь стена окружает.

Савельич хрюкнул.

— Извиняться не намерен, — повторил я. — Но возразить хочу, относительно гражданской службы. Сам Александр Сергеевич немало годочков числился слугой государевым. И Козьма Прутков, — надеюсь, никто не сомневается в его мудрости? — отмечал: «Только в государственной службе познаёшь истину». И, надеюсь, присутствующие в курсе намерений Остапа Ибрагимовича переквалифицироваться в управдомы?

Что там в зале? Лёд тронулся.

— А насчёт многостаночника и спорить не о чем. — продолжил я. — До нас классиками сказано:

И ещё:

«Кто знает только химию — тот и её знает плохо».

Приняли меня тайным голосованием — при двух воздержавшихся и одном (точнее — одной) «против».

Савельич торжественно пожал руку, а кобра по имени Просто Мария этак интимно протянула: вы не подумайте что, у нас так положено, тут все свои, и тоже прошли через, вы обиду не держите и если что, великодушно простите.

Но я-то заметил её неформальное рвение:

— Бонд простит. А за Пушкина ответишь.

Слово своё я сдержу, но через два года. А сейчас надо представиться начальству.

На массивных дверях красуется монументальная вывеска:

В кабинете, кроме хозяина, — посетитель, примостившийся возле стола. Но в глаза бросился именно стол. Даже не мебель, а настоящее инженерное сооружение. Гигантские, размером со шкаф, тумбы; три компьютера и целых пять телефонов. И непонятный предмет на столе: продолговатая хрустальная шкатулка.

Стены — целая портретная галерея; взгляд зацепила сладкая парочка народных академиков: Лысенко и Фоменко.

Вольдемар Модестович соответствовал огромному креслу, в котором восседал: грузная фигура с большой круглой головой, увенчанной лысиной. В первые годы советской власти похоже изображали буржуинов-кровопивцев и кулаков-мироедов.

Бывает так: встретишь человека — и как искра между вами. А сейчас наоборот: трескучий лёд, отталкивание.

Столоначальник, вперив в меня руководящий взор и не отрывая зада от кресла, протянул руку — ладонью вниз. При таком рукопожатии его кисть окажется сверху — и тем самым я признал бы свой более низкий статус. А вот фиг тебе — пятерню я протянул нормально, ребром ладони вниз.

Однако и Вольдемар оказался не лыком шит: моей руки он словно не заметил, а собственный жест раскрыл как приглашение присесть. Я занял стул по соседству с незнакомцем. Рассмотреть его не успел, потому как Вольдемар сразу начал вещать — внушительно и неспешно. «Надо идти в ногу с прогрессом», «Общность рабочей обстановки» — и так далее, и тому подобное.

Из полудрёмы вывели прозрачные намёки: «Конечно, следует учитывать уровень провинциалов»; «Каким-то образом к нам попадают люди, минуя общепринятые традиции, и надо порешать, как надлежит на это реагировать». Он бухтел и бухтел, изредка скашивая взгляд влево и вниз, под крышку стола.

Интересные бывают лысины. Многим мужчинам, особенно интеллигентным, даже идут, придают обаяния. А бывают плешаки — так бы и треснул. А ещё такая болезнь существует: вербодиарея. Словесный понос, если дословно.

Наконец начальство подустало, и мне удалось вклиниться:

— Феноменально! Вольдемар Модестович, вы не представляете, как я рад попаданию в Академию и личному знакомству с вами. Жаль, не успел записать ваши слова. Но впечатление… Словно вывалили кучу… — тут я сделал едва заметную паузу… — жемчуга на чёрный бархат.

Дойдет? Дошло. На багровой ряхе действительного члена сгустилась туча, очи грозно сверкнули:

— Ты… ты мне это прекратите. Не успемши даже начамши, — он откашлялся. — В общем, так. С вопросами впредь обращайтесь… э-э… к своему тьютору, — и указал на соседа.

Плотный, лет тридцати пяти-сорока, смугловатый, с длинными чёрными волосами. Лёгкая небритость. Крупные, как у Депардье, черты, при этом аристократический нос. Где же… да, у Ярмольника нос похожий.

Наставник привстал, как и я, протянув руку для короткого энергичного пожатия:

— Сергей Олегович. Я присутствовал на приёмке, Александр Павлович, — в чёрных глазах промелькнула усмешка. — Разговор удобнее продолжить у меня. Вольдемар Модестович, не возражаете?

— Идите, — милостиво разрешил Вольдемар.

Вот и кабинет моего наставника. Табличка на двери скромней:

Да и внутри оказалось попроще. Однако нестандарт: камин и боксёрская груша. Зачем она тут? — и почему-то вспомнился Вольдемар. Я взглянул на хозяина несъедобной груши, и случилось невероятное. Он кивнул, и стало ясно: догадался, о чём я подумал. Более того, он уверен: его молчаливый ответ понят правильно. А что же камин? Невольно вырвалось бунинское:

— Что ж! Камин затоплю, буду пить…

— …Хорошо бы собаку купить, — закончил наставник. — Только вот не положено к нам с собаками. В трамвай нельзя с котами, а в Академию — с собаками.

Стремительный взгляд, — убедился, что про котов дошло.

— И пить в Академии нельзя. Только пиво — и то ограниченно. Однако к делу. Прошу, — он кивнул на кресло возле камина.

Ещё не присев, я сказал:

— Сергей Олегович, ваше положение в Академии много выше. Но как старший по возрасту, предлагаю на «ты». Если для вас это удобно.

— Принимается, — ещё одно рукопожатие, и мы приземлились в кресла.

— Так вот, Александр Павлович. Ближайшей твоей задачей будет развитие, точнее, саморазвитие. Для этой цели у нас разработана система. Суть вот в чём. Если возникнут вопросы — ты приходишь сюда. Только отвечать я не стану.

— А какого же…

— Не торопись пись-пись, — снова короткий взгляд. — Отмалчиваться не собираюсь. Встречный вопрос, подсказку бросить — всегда пожалуйста, но разжевать да в рот положить — уволь. Готовый ответ исключает прогресс. А любая задача важна не лишь сама по себе, но и как повод для умножения способностей. Так?

— Разумно.

— Однако бывают такие вопросы… Я тоже не всеведущий. Зато у нас есть главный, и вот он-то знает всё.

— Президент? В смысле, президент Академии?

— Ты мне это прекратите. Президент у нас один. А Он — Генеральный Вождь.

— А зовут его…

— А зовут Его — в зависимости от. Привыкай, Александр Павлович. У Генерального нет постоянного имени, ибо нет устойчивой внешности.

—?!

— Я же говорю, привыкай. Вот предстанет Он перед тобой в виде Брежнева, так и называй соответственно — Леонид Ильич. Можно — дорогой Леонид Ильич.

— А…

— А будет это нечасто. Но обязательно. Дело вот в чём. Каждый из нас имеет право на вопрос. Помнишь табличку на дверях у… — он поднял палец вверх, — как там?.. Действительный член…

— Четвёртого уровня. Да там не табличка — целое табло.

— Вот-вот. Всего в Академии пять уровней. Ну, пятый — у Генерального и двух его замов. У меня, к примеру, второй. У тебя — первый. Так вот, на каждом из уровней, с первого по четвёртый, мы можем задать вопрос.

— В смысле?

— Ты можешь узнать всё, что захочешь.

— И что для этого нужно?

— Задать вопрос Генеральному. Свой правильный вопрос. На каждом уровне — один-единственный. Обратиться к Самому можно хоть сейчас, и он обязательно ответит. Но мой совет — не спеши.

— Не торопись пись-пись.

— Именно. И ещё. Я вижу в твоих глазах недоумение. Мол, как это кой-кому удаётся достичь высокого уровня без… скажем так… видимых оснований? Если в двух словах, то сейчас это невозможно. А раньше правила были другие, — снова быстрый взгляд. — Понимаю, трудный день. Но осталась ещё процедурка… Не пугайся. Тебя что, Савельич не предупредил? Насчёт особого отдела?

— Нет.

— Забыл, значит. Сам понимаешь, у Академии имеются свои секреты, и хранятся они как раз в особом отделе. Только не очень резвись там. Не то чтобы ребята те без юмора. Юмор есть, но тоже особенный. Кстати, сейчас сам начальник отдела дежурит. Пойдём, провожу.

Длинный сумрачный коридор без окон, в торце обитая кожей дверь с круглым окошком из триплекса.

— Не забудь, о чём говорили. Если что, заходи.

Он вдавил кнопку звонка, пожал на прощанье руку и быстро удалился.

И вот я в святая святых. Никаких компьютеров и телефонов. Невысокий деревянный барьер, отгораживающий посетителей от хранилища секретов. В глубине комнаты единственный сейф, солидный, со штурвалом.

Неприметной внешности шатен средних лет, представился: Владимир Николаевич.

— Александр Павлович, сдайте-ка часы, пусть у меня полежат. А впредь оставляйте на проходной, таковы правила.

Из сейфа явился на свет фолиант с прошитыми страницами, скреплёнными сургучной печатью. Начальник положил документ на барьер; на картонной обложке — гриф.

Экземпляр единственный. АБСОЛЮТНО СУГУБО.

Сжечь до прочтения, пепел развеять по ветру.

Доставившего документ курьера расстрелять на месте,

тело кремировать, с пеплом поступить аналогично.

Я хмыкнул: дескать, ценю, — и попытался документец раскрыть.

Не тут-то было. Начальник, выхватив у меня фолиант, утащил его на свою сторону; достав из сейфа сверкнувшую золотом плоскую коробку, поместил её на стол. Что-то нажал, у коробки откинулась крышка. Опа — золотой чемодан! Без ручки. Особист засунул документ в чемоданчик, крышка захлопнулась — снаружи осталось лишь несколько страниц. Хранитель секретов с видимым усилием приподнял сверкающий контейнер, донёс до барьера и осторожно поставил передо мной.

— Работаете с доступными листами здесь. — Владимир Николаевич кивнул на спартанского вида стол с моей стороны барьера.

— Помочь или сами осилите? — спросил он, похлопав ладонью по блестящему ящичку.

— Спасибо, управлюсь.

Подхватил чемоданчик половчее, чтобы перенести единым махом, приподнял и… чуть не шмякнулся на пол. Контейнер оказался на удивление лёгким.

Раздался раскатистый смех: шутка удалась. Очевидно, такой розыгрыш ожидал каждого новичка. Я не обиделся — нормальный прикол. Каждый развлекается, как может.