Опыты Монтень Мишель

Глава X

О том, что нужно владеть своей волей

По сравнению с другими людьми меня задевают или, правильнее сказать,захватывают только немногие вещи; что задевают, это вполне естественно, лишьбы они не держали нас в своей власти. Я прилагаю всяческие старания, чтобы спомощью упражнения и размышления усилить в себе душевную неуязвимость, кчему я в немалой мере приуготовлен самой природой и что является большимпреимуществом для человека. Меня увлекает и, стало быть, волнует оченьнемногое. Взгляд у меня острый, но я останавливаю его лишь на немногихпредметах; чувства у меня тонкие и сильные. Но что касается восприимчивостии внимательности, то тут я глух и туп: меня трудно пронять. Насколько это уменя получается, я занимаюсь только собой; но и любовь к себе я бы охотнообуздывал и укрощал, чтобы она не поглотила меня целиком и полностью, потомучто и она направлена на предмет, которым я владею по чужой милости и накоторый судьба имеет больше прав, нежели я. Таким образом, даже здоровья,которое я так высоко ценю, — и его я не должен желать и отдаваться заботам онем с таким пылом, чтобы болезни стали казаться мне чем-то совершенноневыносимым. Следует держаться между ненавистью к страданию и любовью кнаслаждению; и Платон советует избирать средний жизненный путь между этимидвумя чувствами [1].

Но чувствам, отвлекающим меня от себя и привязывающим к чему-либодругому, — им я противлюсь изо всех сил. Я считаю, что хотя и следуетодалживать себя посторонним, отдавать себя нужно только себе самому. Если бымоя воля с легкостью предоставляла себя в распоряжение кого-то другого, я быне выдержал этого, — слишком уж я изнежен и от природы и вследствие давнихмоих привычек,

Ожесточенные и упорные прения, в которых мой противник, в конце концов,взял бы надо мной верх, их исход, делающий постыдной мою горячность вотстаивании своей правоты, нанесли бы мне, по всей вероятности, оченьжестокий удар. Если бы я уходил в мои дела с головой, как это бывает сдругими, моя душа никогда бы не смогла справиться с тревогами итреволнениями, неотступно следующими за теми, кто всегда и везде увлекаетсяи горит: этим внутренним возбуждением она была бы немедленно подавлена иразбита. В тех случаях, когда меня все-таки заставляют браться за чужиедела, я обещаю, что возьму их в свои руки, но не в легкие и не в печень; чтовозложу их на себя; что буду о них радеть — это так, — но не стану ради нихрасшибаться в лепешку; я за ними присматриваю, но я их не высиживаю, каккурица яйца. У меня достаточно забот с налаживанием и приведением в порядокмоих собственных дел, которые сидят у меня в печенках и тянут из меня жилы,чтобы принимать и взваливать на себя еще и чужие, и я достаточно поглощенмоими делами — существенными, сугубо личными и навязанными мне самоюприродой, чтобы обременять себя, вдобавок, и посторонними. Кто хорошо видит,в каком он долгу пред собою и сколько обязан для себя сделать, тот понимает,что природа возложила на него достаточно сложное и отнюдь не допускающеепраздности поручение. У тебя сколько угодно дела с самим собой; так неотдаляйся же от себя.

Люди предоставляют себя внаймы. Их способности служат не им, но тем, ккому они идут в кабалу; в них обитают их наниматели, но не они сами. Этовсеобщее поветрие не по мне; нужно оберегать свободу нашей души и ущемлятьее только в тех случаях, когда это безусловно необходимо; а таких случаев,если рассудить здраво, очень немного. Взгляните на людей, которымсвойственно вечно гореть и вмешиваться во все на свете; они делают этовсегда и везде, как в малом, так и в большом, как в том, что их касается,так и в том, что их ни с какой стороны не касается; и они суются во все, чтоим сулит хлопоты и обязанности, и не чувствуют, что живут, если не исполненытревоги и возбуждения. In negotiis sunt negotii causa [3]. Они ищут себе занятий лишь для того, чтобы себя занять.

И это вовсе не потому, что им хочется двигаться, а потому, что они не всостоянии остаться на месте; ни дать ни взять, как падающий с высоты камень,которому никак не остановиться, пока он не шлепнется на землю. Занятость дляизвестного сорта людей — доказательство их собственных дарований и ихдостоинств. Их дух успокаивает встряхивание, подобно тому как младенцев —люлька. Они могли бы себе сказать, что столь же услужливы для других, какнесносны самим себе. Никто не раздает всех своих денег другим, а вот своевремя и свою жизнь раздает каждый; и нет ничего, в чем бы мы были настолькоже расточительны и в чем скупость была бы полезнее и похвальнее.

Что до меня, то я совершенно другого склада. Я цепко держусь за себя иобычно вяло желаю того, чего желаю, а желаю я малого; то же относится и кмоим занятиям и трудам; я предаюсь им редко и не теряя спокойствия. А рвутсяк этому всеми своими помыслами и изо всех сил. Но ведь бывает столько ложныхшагов, что для большей уверенности и безопасности следовало бы ступать поэтому миру полегче и едва касаясь его поверхности. Следовало бы скользить понему, а не углубляться в него. Даже наслаждение в глубинах своих мучительно.

Горожане Бордо избрали меня мэром их города, когда я был далеко отФранции и еще дальше от мысли об этом [5]. Я отнекивался, но мне принялисьдоказывать, что я поступаю неправильно, и к тому же дело было решеноповелением короля. Эта должность должна казаться тем привлекательнее, чтоона никак не оплачивается и не приносит никаких иных выгод, кроме почета,связанного с ее исполнением. Срок пребывания в ней — два года; впрочем, онможет быть удлинен повторным избранием, что случается чрезвычайно редко. Этопроизошло и со мной; а до меня происходило лишь дважды: несколько лет томуназад с господином де Лансаком, а совсем недавно с господином де Бироном [6], маршалом Франции, место которого я и занял, освободив свое длягосподина де Матиньона [7], также маршала Франции. Я горжусь столь знатнымисотоварищами,

Судьба захотела особо отметить мое возвышение, привнеся от себя эточастное обстоятельство. Однако оно вовсе не маловажно. Александр спренебрежением выслушал коринфских послов, предложивших ему званиегражданина их города; когда же они сослались на то, что Вакх и Геракл такжебыли гражданами Коринфа, он с благодарностью принял их предложение [9].

По возвращении я честно и добросовестно рассказал городским советникам,каков я на мой собственный взгляд: у меня нет ни памяти, ни усердия, ниопыта, ни настойчивости, но вместе с тем нет и ненависти к кому бы то нибыло, нет честолюбия, жадности, жажды насилия; я это сделал ради того, чтобыони были полностью обо мне осведомлены и знали, чего могут ожидать от меня вэтой должности. И так как к моему избранию их побудило исключительно то, чтоим был хорошо известен мой покойный отец и они продолжали высоко чтить егопамять, я добавил с полною откровенностью, что мне было бы крайнеприскорбно, если бы что-нибудь поглотило меня так же сильно, как егопоглощали дела их города в те времена, когда он управлял ими, занимая тусамую должность, на которую они меня призывают [10]. Мне вспомнилось, как вдни моего детства я видел его, уже старика, постоянно в жестоких волнениях итревогах, связанных с этими многотрудными общественными обязанностями; онзабывал о том, что дышит сладостным воздухом своего дома, к которому его замного лет перед тем приковали естественные для его возраста недуги ислабость, о своем хозяйстве, своем здоровье; и, ставя под угрозу самуюжизнь, — он считал, что все это для него гибельно, — пускался, побуждаемыйгородскими делами, в дальние и утомительные поездки. Таков он был; и этасвойственная ему черта объясняется бесконечной его добротой, вложенной внего самою природой; никогда еще не бывало души более благожелательной имилосердной. И хотя я не склонен придерживаться схожего образа жизни, на чтоу меня найдутся свои оправдания, все же я считаю его достойным всяческойпохвалы. От кого-то мой отец слышал, что ради ближнего нужно забывать о себеи что личное не идет ни в какое сравнение с общим.

Большинство распространенных в мире правил и наставлений ставит себезадачей извлечь нас из нашего уединения и выгнать на площадь, дабы мытрудились на благо обществу. Они задуманы с тем, чтобы, оказав на людейблаготворное действие, принудить их отвернуться и отвлечься от своего «я»;при этом они исходят из представления, что мы слишком за себя держимся и чтов этом повинна чрезмерная, хотя и естественная привязанность к самому себе;в них не упущено ничего, что может быть сказано с этой целью. Ведь мудрецамвовсе не внове изображать вещи не такими, каковы они в действительности, атакими, чтобы они могли сослужить известную службу. Истина иногда бывает длянас затруднительна, неудобна и непригодна. Нам нередко необходимообманывать, чтобы не обмануться, щуриться и забивать себе мозги, чтобынаучиться отчетливее видеть и донимать. Imperiti enim iudicant, et quifrequenter in hoc ipsum fallendi sunt, ne errent [11]. Когдаправила эти велят нам любить три, четыре, пятьдесят разрядов вещей сильнее,чем самих себя, они идут по стопам искусного лучника, который целит, чтобыпопасть в нужную ему точку, намного выше своей мишени. Чтобы выпрямитьизогнутый кусок дерева, нужно гнуть его в противоположную сторону.

Думаю, что в храме Афины-Паллады, как и в остальных известных намкультах, были таинства явные, предназначенные для всех, и таинства болеевозвышенные и более сокровенные, предназначенные только для посвященных.Весьма вероятно, что именно здесь закладывались корни учения о той дружбе ксебе, которой подобает жить в каждом из нас. Это — не та мнимая дружба, чтозаставляет нас любить славу, науку, богатство и тому подобные вещи такой жевсеохватывающей и безграничной любовью, какую мы питаем к членам нашеготела; это — и не та расслабленная и неразумная дружба, с которой случаетсято же, что бывает, как мы наблюдаем, с плющом, портящим и разрушающимобвиваемую им стену; нет, речь идет о дружбе благодетельной и упорядоченной,как полезной, так равно и приятной. Кто знает ее обязанности и исправно ихвыполняет, тот, поистине, в обиталище муз: он достиг вершин человеческоймудрости и доступного для нас счастья. Зная в точности, в чем его долг предсобой, он находит в списке предъявленных к нему требований, что ему надлежитпридерживаться обыкновения, принятого другими людьми и всем миром, и в силуэтого — служить обществу, выполняя обязанности, которые оно на неговозлагает. Кто в некоторой мере не живет для других, тот совершенно не живетдля себя. Qui sibi amicus est, scito hunc amicum omnibus esse [12]. Главнейшая обязанность каждого —это вести себя подобающим образом; и только благодаря этому мы существуем.Кто забывает о том, что ему следует жить свято и праведно, и думает, что,подталкивая и направляя других, тем самым рассчитывается по лежащему на немдолгу, тот — глупец и тупица; а кто отказывает себе в удовольствии житьздраво и весело и полностью отдается служению на благо другим, тот,по-моему, также избирает себе плохой и противоестественный путь.

Этим я отнюдь не хочу сказать, что, взяв на себя должность, кто-нибудьвправе затем отказывать ей во внимании, заботе, словах и поте и крови, еслиэто понадобится:

Последнее, однако, не правило, а исключение: нужно, чтобы дух былнеизменно уравновешенным и спокойным; чтобы он не был бездеятелен, но вместес тем и не чувствовал гнета и оставался бесстрастным. Обычная деятельностьему нипочем; он деятелен даже у спящего. Но встряхивать его нужно с умом,ибо, в то время как тело ощущает возложенный на него груз в полномсоответствии с его действительным весом, дух, нередко в ущерб самому себе,усугубляет и преувеличивает его тяжесть, определяя ее, как емузаблагорассудится. Одно и то же совершается нами с неодинаковыми усилиями инеодинаковым напряжением воли. Прямой связи тут нет. Какое множество людейежедневно рискуют жизнью, участвуя в войнах, до которых им, в сущностиговоря, нет ни малейшего дела, сколь многие бросаются в самую гущуопасностей на полях битв, а случись им понести поражение, они и не подумаютспать от этого хоть чуточку хуже. А иной, сидя у себя дома, вдали от всякойопасности, на которую не решился бы даже взглянуть, с большим нетерпениеможидает исхода войны и переживает ее гораздо сильнее, чем солдат, отдающийей свою кровь и самую жизнь. Я умел выполнять общественные обязанности, неотдаляясь от себя ни на одну пядь, и отдавать себя на службу другим, ничегоне отнимая от самого себя.

Напряженность и неукротимость желаний скорее препятствуют, чемспособствуют достижению поставленной цели: они вселяют в нас нетерпение,если события развиваются медленнее, чем мы рассчитывали, и вопреки нашимпредположениям, а также недоверие и подозрительность в отношении тех, с кемнам приходится иметь дело. Мы никогда не руководим тем, что безраздельно наднами властвует и само нами руководит;

Кто прибегает только к расчету и своей ловкости, тот достигаетбольшего; он притворяется, изворачивается, в зависимости от обстоятельствоткладывает и отступает; если он обманулся в своих ожиданиях, это его неогорчает и не волнует; он неизменно готов к новой попытке и неизменно вовсеоружии; и он всегда держит себя в узде. Но кто поглощен своимтираническим и неукротимым стремлением, в том неизбежно бывает многобезрассудства и несправедливости; неудержимость его желания берет над нимверх и подчиняет его себе; он несется вперед, закусив удила, и если ему неулыбнется удача, плоды его стараний ничтожны. Философия хочет, чтобы,собираясь отметить за понесенные нами обиды, мы предварительно побороли свойгнев, и не для того, чтобы наша месть была мягче, а напротив, для того,чтобы она была лучше нами обдумана и стала тем чувствительней для обидчика;а этому, как представляется философия, неудержимость наших порывов толькопрепятствует. Мало того, что гнев вносит в душу смятение; он, сверх того,сковывает руки карающего. Это пламя их расслабляет, и они делаютсябессильными. Во всем, что бы ни взять, festinatio tarda est [15], и торопливость сама себе ставит подножку, сама насебя надевает путы и сама себя останавливает. Ipsa se velocitas implicat [16]. Так, например, дляалчности, судя по моим наблюдениям над повседневною жизнью, нет большейпомехи, чем сама алчность: чем она беспредельнее и ненасытнее, тем меньшегодостигает. И обычно она гораздо быстрее скапливает богатства, когдаприкрывается личиною щедрости.

Некий дворянин, весьма порядочный человек и мой добрый знакомый,опасался, что может повредиться в рассудке из-за того, что, занимаясь счрезмерным вниманием делами одного государя, своего господина, вносил в этоизлишнюю страстность. А этот его господин сам себя обрисовал следующимобразом: он видит значение того или иного события совершенно так же, каквсякий другой, но в отношении тех из них, против которых нет средств, он тутже на месте решает, что нужно смириться; в остальном же, отдав необходимыераспоряжения, — а он это делает поразительно быстро благодаря живости своегоума, — он спокойно ждет, что затем последует. И действительно, мнеприходилось видеть его в такие моменты, когда у него на руках были делаисключительной важности и к тому же весьма щекотливые, но он тем не менеесохранял полную невозмутимость и в своих действиях, и в своем облике. Янахожу, что он более велик и более находчив в несчастье, чем приблагоприятствовании судьбы: поражения приносят ему больше славы, чем победы,и скорбь — больше, чем торжество.

Заметьте, что даже в таких пустячных и легковесных делах, как игра вшахматы, в мяч и другие, подобные им, всепоглощающее пылкое увлечение,пробуждаемое в нас неукротимым желанием, тотчас приводит в смятение ирасстройство и наш разум, и наше тело: человек забывает все, даже самогосебя. Но в ком ни выигрыш, ни проигрыш не порождают горячки, тот всегдаостается самим собой; чем меньше волнений и страсти он вкладывает в игру,тем увереннее и успешнее он играет.

И вообще, перегружая душу множеством впечатлений, мы мешаем ейпознавать и запечатлевать в себе познанное. Есть вещи, с которыми ее нужнолишь поверхностно познакомить; с другими — связать; третьи в нее вложить.Она обладает способностью видеть и ощущать все, что угодно, но пищу для себяей должно черпать только в себе; и она должна быть осведомлена обо всем том,что имеет к ней прямое касательство и что так или иначе является еедостоянием и частицею ее сущности. Законы природы определяют наши истинныепотребности. Мудрецы говорят, что бедняков, если исходить из этихпотребностей, нет и не может быть и что всякий, считающий себя таковым,исходит лишь из собственного суждения; основываясь на этом, они весьма тонкоподразделяют наши желания на внушенные природой и на те, что внушены намнашим необузданным воображением; те, конечная цель которых ясна, — отприроды; те, которые опережают нас и за которыми нам не угнаться, — от нас.Нищете материальной нетрудно помочь, нищете души — невозможно.

Сократ, видя, как торжественно проносят по городу бесчисленныесокровища, драгоценности и богатую домашнюю утварь, воскликнул: «Скольковещей, которых я совсем не желаю!» [18]. Ежедневный паек Метродора весилдвенадцать унций, Эпикура — еще того меньше [19]; Метрокл зимой ночевалвместе с овцами, летом — во дворах храмов [20]. Sufficit ad id natura, quodposcit [21].

Клеанф жил трудом своих рук и хвалился, что, если того пожелает, Клеанфсможет прокормить еще одного Клеанфа [22].

Если то, что требуется от нас природой (речь идет лишь о безусловнонеобходимом и ни о чем большем), — сущий пустяк (сколько же это вдействительности и как немного нужно для сохранения нашей жизни, лучше всегоможет быть доказано следующим соображением: это такой пустяк, что,неприметный судьбе, он ускользает от ее ударов по причине своейничтожности), то давайте тратить кое-что и сверх этого, давайте назовемприродою наши привычки и условия, в которых каждый из нас живет; давайтеограничим себя, будем держаться этого уровня; пусть наше достояние и нашекорыстолюбие не переступают этих пределов. В таких границах они, как мнепредставляется, извинительны. Привычка — вторая природа и равна ей вмогуществе. Если я чего-либо лишен, я считаю, что испытываю лишения. И дляменя, пожалуй, невелика разница, отнимут ли у меня жизнь или только ограбяти тем самым ухудшат мое положение, к которому я успел за долгие годыпривыкнуть.

Я не в том возрасте, когда нам нипочем резкие перемены, и мне несжиться с новым и неизведанным образом жизни. Даже если он дал бы мне большесвободы и всяких возможностей, у меня нет времени становиться другим, и каклюбая большая удача, свались она сейчас в мои руки, вызвала бы во мнесожаление, что пришла с опозданием, а не тогда, когда бы я мог насладитьсяею по-настоящему,

— так его вызвало бы во мне и любое душевное приобретение. В некоторомсмысле лучше так и не стать порядочным человеком и не научиться праведножить, чем постигнуть это тогда, когда жизни уже не осталось. Собираясь уйтииз этого мира, я бы с радостью отдал всякому, кто в него только вступает,все то из мудрости, что я накопил, общаясь с людьми. Горчица после обеда.Мне нечего делать с добром, с которым я уже ничего не в состоянии сделать. Кчему наука тому, у кого больше нет головы? Предлагать нам подарки,наполняющие нас справедливой досадой, почему они не были предложены нам всвое время, — это не что иное, как издевательство злобной судьбы. Менябольше не нужно поддерживать: я больше не в силах идти. Из достаточнобольшого количества человеческих свойств нам теперь достаточно лишь одного —терпения. Подарите замечательный тенор певчему, у которого поражены легкие,а красноречие — отшельнику, удалившемуся в пустыни Аравии. Чтобы упасть, ненужно искусства; по завершении всякого дела сам собою приходит конец. Моймир от меня отдаляется; моя оболочка стала пустой; я полностью в прошлом;мне следует принять это как должное и сообразно с этим убраться отсюда. Яхочу привести следующий пример: недавнее исчезновение десяти дней,исключенных из календаря повелением папы [24], застало меня в таких летах,что я к нему никак не привыкну. Я принадлежу тем годам, когда их считалисовсем по-иному. Столь давняя и устойчивая привычка до того в меня въелась,что мне от нее не отделаться. Вследствие этого я принужден быть в некоторомотношении еретиком, неспособным воспринять новшество, даже если оноисправляет ошибку; мое воображение, вопреки моим добрым намерениям,неизменно убегает на десять дней вперед или назад, и его воркотня постояннозвучит у меня в ушах. Это преобразование касается только тех, у кого всяжизнь в будущем. И если здоровье, которое для меня так сладостно изаманчиво, навещает меня с перерывами, то оно скорее приносит мне огорчение,чем хорошее самочувствие. Я больше не знаю, куда мне его девать. Времяпокидает меня, а без него и радость не в радость. До чего же ничтожна в моихглазах ценность тех высоких должностей, которые у нас приняты и которыеобычно дают только тем, кто накануне ухода из этого мира, и, давая их,думают не о том, сможет ли такой-то подобающим образом отправлять своюдолжность, а о том, как долго он будет ее отправлять; с часа ее замещенияначинают загадывать, когда же она снова освободится.

Короче говоря, я здесь для того, чтобы покончить с тем человеком,который не кто иной, как я сам, а не для того, чтобы его переделать.Вследствие давней привычки моя оболочка сделалась моей сущностью, а моясудьба — моей природой.

Итак, я говорю, что поскольку мы существа слабые, каждому из насизвинительно тянуться к тому, что не превышает названной меры. Ну, атянуться к находящемуся за ее пределами — чистейшее безумие. Это — самоебольшее, что мы вправе себе позволить. Чем больше наши потребности и нашеимущество, тем больше опасность подставить себя под удары судьбы иподвергнуться всевозможным невзгодам. Область наших желаний должна бытьстрого очерчена; пределом их должно быть некоторое, весьма незначительноеколичество жизненных благ, обеспечивающих нам насущно необходимое; этижелания должны к тому же располагаться не по прямой, конец которой был быгде-то вне нас, а по кругу, смыкаясь крайними точками внутри нас и образуяфигуру небольшого размера. Поступки, совершаемые вопреки этому соображению,крайне важному и существенному, как например поступки скупцов, честолюбцев имногих других, которые, сломя голову, бегут вперед и вперед и которых их бегувлекает все дальше и дальше, — поступки порочные и ошибочные.

Большинство наших занятий — лицедейство. Mundus universus exercethistrioniam [25]. Нужнодобросовестно играть свою роль, но при этом не забывать, что этовсего-навсего роль, которую нам поручили. Маску и внешний облик нельзяделать сущностью, чужое — своим. Мы не умеем отличать рубашку от кожи.Достаточно посыпать мукою лицо, не посыпая ею одновременно и сердца. Я знаюлюдей, которые, получив повышение в должности, тотчас изменяют и преобразуютсебя в столь новые обличия и столь новые существа, что становятся важнымигосподами вплоть до печенки и до кишок и продолжают отправлять своюдолжность, даже сидя на стульчаке. Я не могу их научить отличать поклоны,отвешиваемые их положению, свите, мулу, на котором они восседают, от техпоклонов, что предназначены непосредственно им. Tantum se fortunaepermittunt, etiam ut naturam dediscant [26]. Они чванятся и пыжатся и тщатсявытянуть свою душу и данный им от природы ум до высоты своего служебногокресла. Господин мэр и Мишель Монтень никогда не были одним и тем же лицом,и между ними всегда пролегала отчетливо обозначенная граница. Будучиадвокатом или банкиром, нельзя закрывать глаза и не видеть плутней, которыевесьма часто свойственны этим профессиям. Порядочный человек не можетотвечать за пороки или нелепости своего ремесла и из-за них не должен егобросать; так принято у него в стране, и он имеет от этого выгоду. Приходитсяизвлекать средства к жизни из окружающего нас мира, приходится добывать изнего свое пропитание, каков бы он ни был. Но мысль императора должна витатьнад подвластной ему империей. Смотря на нее, он должен в ней видеть явление,пребывающее вне его сущности; и должен уметь отличать себя одного от себядругого, беседуя с собою самим, как какой-нибудь Жак с каким-нибудь Пьером.

Я не умею увлекаться ни особенно глубоко, ни безраздельно. Когда моичувства привлекают меня к какой-нибудь партии, это вовсе не означает, чтомоя привязанность к ней настолько сильна, чтобы захватить также и мойрассудок. В нынешних раздорах, терзающих нашу страну, мои взгляды незатмевают в моих глазах ни похвальных качеств наших противников, ни того,что заслуживает порицания в тех, за кем я последовал. Люди обычно бываютвосхищены всем, что находится по их сторону; я же отнюдь не склоненснисходительно относиться к большей части того, что я вижу в избранном мноюстане.

Хорошее сочинение не утрачивает для меня присущих ему достоинств и втом случае, если оно нападает на дело, которое я защищаю. Вне существа спорая сохраняю душевное равновесие и полную беспристрастность. Neque extranecessitates belli praecipuum odium gero [27], с чем я себя и поздравляю, темболее что обычно, как я постоянно вижу, люди впадают в противоположнуюкрайность. Utatur motu animi qui uti ratione non potest [28].Кто выносит свой гнев и свою ненависть за пределы деловыхразногласий, — а это свойственно большинству, — тот сам себя обличает в том,что они у него из какого-то другого источника и вызваны какой-то особойпричиной; тут все обстоит совсем так же, как у того, кто, излечившись отязвы, не избавился тем не менее от горячки, и это доказывает, что егогорячка коренится где-то гораздо глубже. Происходит же это из-за того, чтолюди, как правило, не питают вражды ко всему делу в целом и им непонятно,что оно затрагивает интересы всех вместе взятых и всего государства, а видятв нем только то, что ущемляет их частные интересы. Вот почему они, вопрекисправедливости и общественной целесообразности, так упорно мстят за своиличные обиды. Non tam omnia universi quam ea quae ad quemque pertinentsinguli carpebant [29]. Яхочу, чтобы победа осталась за нами, но я не безумствую, если выходит иначе.Я крепко держусь за наиболее здравую из существующих у нас партий, но янисколько не жажду прослыть заклятым врагом всех остальных и в том, в чемразум на их стороне. Я решительно порицаю порочные выводы вроде следующего:он восхищается любезностью герцога Гиза — значит он приверженец Лиги;неутомимость короля Наваррского его поражает — стало быть, он гугенот; онпозволил себе осудить нравы нашего короля — значит в душе он мятежник. И яникоим образом не стал бы оправдывать действия наших властей, если бы ониосудили целую книгу только из-за того, что среди лучших поэтов нашего века вней оказался один еретик. Неужели мы не посмеем сказать о ловком грабителе,что у него хорошая хватка?

И неужели распутная женщина всенепременно должна быть уличной девкой?

Если адвоката встретили неприязненно, то на следующий день людямначинает казаться, что он утратил свое красноречие. Я уже упоминал в другомместе о рвении, толкавшем вполне честных людей на заблуждения подобногорода. Что до меня, то я всегда умею сказать: вот тут он поступил дурно, атут замечательно хорошо. Равным образом, люди хотят, чтобы всякий,принадлежащий к их партии, был слеп и глух к зловещим предсказаниям на еесчет и ко всем ее неудачам; они хотят, чтобы наши убеждения и наш разумслужили не раскрытию истины, а поддержанию в нас наших надежд. Я склоненскорей к другой крайности, ибо боюсь, как бы эти мои надежды не увлекли меняза собой. К тому же я не вполне себе доверяю, когда мне чего-нибудь оченьхочется. Я повидал в свое время немало чудес: я видел совершеннонепостижимое и безрассудное легкомыслие целых народов, позволявших себявести и собою руководить своим избранникам и вождям, которые вселяли в нихнадежду и веру, как им самим было выгодно и угодно, хотя и громоздили сотниошибок одну на другую и гнались за мечтами и призраками. И я большенисколько не дивлюсь тем, кого обольстили обезьяньи ужимки АполлонияТианского [30] и Магомета. И здравый смысл и разум подавлены в нихстрастями. Им не остается другого выхода, как устремляться за тем, что имулыбается и подкрепляет в них уверенность в своей правоте. Особенноявственно я это заметил на примере той из наших лихорадящих партий, котораясложилась у нас раньше других [31]. Создавшаяся позднее вторая партия,подражая первой, во многом ее превзошла [32]. Отсюда я делаю вывод, что этонеизбежное свойство всех общественных заблуждений. Достаточно кому-нибудьвысказаться по тому или иному животрепещущему вопросу, как начинаетсястолкновение взглядов, мятущихся, словно волны морские по воле ветра. Еслиты решаешься иметь свое мнение, если не отбиваешь шага вместе со всеми,значит дух товарищества тебе чужд. Но помогать плутням даже тех партий, чьедело правое, означает наносить им ущерб. Я всегда противился этому. Такимспособом можно воздействовать лишь на глупые головы; а чтобы поддержать духлюдей здравомыслящих и объяснить им причины случившихся неудач, существуютпути не только более честные, но и более верные.

Небу не приходилось видеть другой столь же глубокой распри, как распрямежду Цезарем и Помпеем; ничего похожего оно не увидит и в будущем. И все жемне кажется, что я обнаруживаю в этих великих душах поразительную терпимостьдруг к другу. Это было соперничество в борьбе за почет и за первенство, неприведшее их, однако, к яростной и слепой ненависти, соперничество, неприбегавшее к коварству и поношениям. Даже в их наиболее резких выпадах яоткрываю следы какого-то взаимного уважения и какой-то доброжелательности иприхожу к выводу, что, если бы это было для них достижимо, и тот и другойпредпочли бы добиться своего, не обрекая на гибель соперника. А насколькопо-другому дела обстояли у Мария с Суллой; примите же и это в расчет. Нельзяслепо отдаваться своим страстям и нестись сломя голову в погоню за выгодой.Подобно тому как в дни моей молодости я противился своему любовному чувству,если видел, что оно во мне разгорается, и прилагал всяческие старания, чтобысделать его для себя менее сладостным и чтобы оно не могло меня окончательноподчинить своей власти и превратить в своего покорного пленника, так итеперь, в совершенно несходных случаях, когда мои желания становятся слишкомнастойчивыми, я пользуюсь тем же самым приемом: если я вижу, что онипропитываются и охмеляются собственным хмелем, я отклоняюсь в сторону,противоположную той, куда они меня увлекают; я избегаю доводить своеудовольствие до такой полноты, чтобы оно меня одолело и я был бы не в силахрасстаться с ним, не понеся при этом кровавых потерь.

Души, по своему неразумию видящие вещи только наполовину, извлекают изэтого то преимущество, что и неприятные вещи воспринимаются ими не такболезненно, как всеми другими; это духовная скудость, напоминающая внекоторой мере здоровье, и такое здоровье отнюдь не презирается философией.И все же нет ни малейшего основания называть ее мудростью, что тем не менеемы частенько делаем. И в древности некто следующим образом насмеялся надДиогеном, который, пожелав испытать собственное терпение, разделся донага ив самый разгар зимы заключил в объятия снежную бабу. Застав Диогена за этимделом, он обратился к нему с вопросом: «Тебе сейчас очень холодно?» —«Нисколько», — ответил ему Диоген. — «В таком случае, — продолжал егособеседник, — неужели ты полагаешь, что делаешь нечто трудное иисключительное?» [33]. Для того, чтобы измерять душевную стойкость, нужнознать, каково истинное страдание.

Но душам, которые воспринимают несчастья и нападки судьбы во всей ихглубине и жестокости, которые взвешивают и переживают их соответственноподлинному их весу и подлинной горечи, — этим душам следует направлять всесвое умение и способности на то, чтобы устранить причины всех этих невзгод изакрыть для них все и всяческие пути. Как поступил царь Котис? Он щедрозаплатил за доставленный ему превосходный и роскошный сосуд, но так как этотсосуд был исключительно хрупким, Котис тут же собственноручно разбил еговдребезги, дабы лишить себя столь вероятного повода для гнева на своих слуг [34]. И я равным образом неизменно стараюсь избегать неясности изапутанности в моих делах и стремлюсь к тому, чтобы мои земли никоим образомне примыкали к владениям моих родственников или тех, с кем меня связываеттесная дружба; ведь такое соседство обычно приводит к ссорам и взаимномунеудовольствию. Некогда я любил азартные игры — карты и кости; но уже давнозаставил себя от них отказаться, и притом только из-за того, что как бы я ниизображал в случае проигрыша полнейшее равнодушие, все же мне не удавалосьотделаться от какой-то беспокоившей меня изнутри занозы. Человеку чести,которому подобает до глубины души чувствовать изобличение в какой бы то нибыло лжи и самое что ни на есть ничтожное оскорбление, который не можетдопустить по отношению к себе глупых шуток, преподносимых ему в утешение ивозмещение проигрыша, — такому человеку следует всячески уклоняться отсомнительных дел и никогда не ввязываться в крикливые споры. От мрачныххарактеров и от сварливых людей я бегу, как от чумы, и не вмешиваюсь вбеседу, которую не могу вести бесстрастно и хладнокровно, разве только чтоменя обязывает к ней мой долг. Melius non incipient, quam desinent [35].

Итак, лучше всего подготовить себя заранее, не дожидаясь, когда в этомокажется надобность.

Мне хорошо известно, что иные из мудрецов избрали для себя другой путь,что они не страшились ввязываться в жаркие споры на самые разнообразныетемы. Эти люди уверены в своих силах, под прикрытием которых могли небояться, что их противники нанесут им поражение; они противопоставлялинесчастьям неодолимость своего терпения:

Не будем гнаться за этими образцами; нам их все равно не нагнать. Этилюди с решимостью и спокойствием в сердце могли взирать на гибель своейродины, которая владела всеми их помыслами и приковывала к себе все ихчувства. Для наших обыденных душ это было бы чрезмерным усилием, ибо дляэтого нужна не наша закалка. Катон оставил нам в назидание память о наиболееблагородной жизни, какая когда-либо была прожита. Что до нас, меньшихбратьев, то нам нужно бежать от грозы, и как можно дальше; нам нужнопринимать в расчет нашу чувствительность, а не наше терпение, и нам нужноускользать от ударов, отразить которые мы не в силах. Зенон, видя, что кнему приближается Хремонид, юноша, которого он любил, чтобы сесть рядом сним, внезапно поднялся со своего места. Присутствовавший при этом Клеанфспросил у него, по какой причине он это сделал. «Сколько я знаю, — ответилЗенон, — врачи велят не касаться опухолей и вообще предоставлять им полныйпокой» [37]. Сократ не говорил: «Будьте непоколебимы перед соблазнамикрасоты, боритесь с нею, старайтесь противиться ей». Но он говорил: «Бегитеее, бегите очей ее и встреч с нею, как могучего яда, который нападает на васи поражает вас издали» [38]. А его верный ученик и последователь, выдумываяили передавая правду — по-моему, скорее передавая правду, а не выдумывая, —про редкие совершенства Кира Великого, рассказывает, что он не считал себядостаточно сильным, чтобы устоять перед соблазнами божественной красотызнаменитой Панфеи, его пленницы, и поручил навещать ее и заботиться о нейдругому лицу, менее свободному в своих действиях, нежели он [39]. Да исвятой дух глаголет нам то же самое: ne nos inducas in tentationem [40]. Мы молим не только о том, чтобы нашразум не был повержен в прах и побежден вожделением, мы молим также о том,чтобы он даже не подвергался подобному испытанию, о том, чтобы мы не дошлидо столь жалкого состояния, когда нам только и оставалось бы, чтопретерпевать натиск, уговоры и искус греха; и мы молим господа, чтобысовесть наша пребывала в спокойствии и была полностью и навсегда огражденаот соприкосновения со злом. Те, кто оправдывают свою мстительность иликакую-нибудь другую дурную страсть, часто правдиво изображают положение дел,каково оно есть, но не каким оно было. Они говорят нам об этом тогда, когдапричины их заблуждений ими облагорожены и возвеличены, но отойдем немногоназад, вспомним, как выглядели эти причины в своем изначальном виде, и мыпоймаем этих людей с поличным. Неужто они хотят, чтобы их проступок казалсяменьшим, потому что совершен ими давно, и чтобы неправедно начатое имелоправедные последствия?

Кто желает своей родине блага так же, как я, то есть без того, чтобыпредаваться скорби о ней и худеть от этого, тот будет огорчен, но не станетотчаиваться, видя, что ей грозит гибель или существование, равнозначноегибели. Несчастный корабль: его стремятся подчинить своей власти — и стакими несхожими целями — волны, ветры и кормчий;

Кто не алчет милостей государевых, как вещи, без которой не можетпрожить, того не слишком заденет ни холодность оказанного королями приема,ни холодное выражение их лиц, ни шаткость их благосклонности. Кто не дрожит,как наседка, над своими детьми или своими почестями и не находится у них врабстве, тот не перестанет жить в свое удовольствие и после того, как ихпотеряет. Кто творит добро главным образом с тем, чтобы доставить себеудовлетворение, тот не изменит своего образа действий, видя, что люди неценят его поступков. Чтобы справиться с подобными неприятностями, достаточнозапастись каплей терпения. Этот рецепт приносит мне огромную пользу; я сразувыкупаю себя из рабства, и притом по исключительно дешевой цене, и тем самымизбавляюсь от множества трудностей и хлопот. Затрачивая крайненезначительные усилия, я пресекаю еще в зародыше возникающие во мне душевныепереживания и ухожу от того, что начинает меня тяготить, прежде чем этотгнет станет по-настоящему обременительным. Кто не отменяет отплытия, томууже не отменить плаванья. Кто не умеет захлопнуть дверь перед своими бурнымичувствами, тот не изгонит их, когда они вторгнутся внутрь. У кого нейдетдело с началом, у того оно не пойдет и с концом. Кто не смог помешать ихзарождению, тот не сможет помешать им и обрушиться на него. Etenim ipsae seimpellunt ubi semel a ratione discessum est; ipsaque sibi imbecillitasindulget in altumque provehitur imprudens nec reperit locum consistendi [42]. По временам я ощущаю в себекакие-то легкие дуновения, с шелестом овевающие меня изнутри; эти дуновения — предвестники бури: animus, muilo antequam opprimatur, quatitur [43].

Сколько раз я совершал в отношении себя явную несправедливость, лишь быизбегнуть опасности узнать еще худшую со стороны судей, и к тому же послецелого века нудной возни и гнусных и отвратительных происков, которые дляменя хуже костра и пытки. Convenit а litibus quantum licet, et nescio anpaulo plus etiam quam licet, abhorrentem esse. Est enim non modo liberale,paululum nonnumquam de suo iure decedere, sed interdum etiam fructuosum [45]. Если бы мы были и вправдумудрыми, то, потерпев неудачу в суде, мы бы ликовали и хвастали, подобнотому ребенку, которого я как-то видел в одном знатном доме и который спрелестною непосредственностью сообщал всем и каждому, что у его мамы нетбольше тяжбы, потому что она ее проиграла; и он сообщал об этом с такимвосторгом, точно у нее нет больше кашля, горячки или чего-нибудь другого,столь же неприятного. Следуя велениям моей совести, я всегда пренебрегаютеми милостями, которыми могла бы меня осыпать судьба, подарившая меняродством и знакомствами с лицами, располагающими высшей властью в делахэтого рода; и я упорно отказывался употребить их влияние в ущерб кому-либодругому и, опираясь на них, придавать моим правам силу большую, чемпредусмотрено законом. Короче говоря, всю жизнь я вел себя таким образом, —да будет это сказано в добрый час, — что и поныне остаюсь совершеннейшимдевственником по части судебных процессов, хотя у меня было немало поводов ких возбуждению и я мог бы, если бы того пожелал, сделать это с достаточнымоснованием, и таким же девственником я остаюсь и по части распрей и ссор.Итак, не нанося и не испытывая сколько-нибудь значительных оскорблений, япрожил довольно долгую жизнь и ни разу не слышал, чтобы, обращаясь ко мне,меня называли каким-нибудь ругательным словом, а не по имени. Редкоеблаговоление неба!

Причины и пружины наших даже самых жестоких волнений смехотворноничтожны. Сколько бедствий навлек на себя наш последний герцог Бургундский [46] вследствие ссоры из-за тележки с овчинами! А разве изготовлениекакой-то печатки не было первейшей и главнейшей причиной наиболее страшногопотрясения, какое когда-либо постигало нашу землю? Ибо Помпей и Цезарь —всего-навсего ростки и отпрыски своих двух предшественников [47]. И в своевремя я видел, как мудрейшие умы нашего королевства были собраны на совет,обставленный пышными церемониями и сопряженный с тратою государственныхсредств, якобы для заключения союзов и договоров, в действительностизависевших только от решения всесильной дамской гостиной и прихотейкакой-нибудь досужей бабенки. Поэты хорошо это поняли и из-за одного яблокаввергли Грецию вместе с Азией в море огня и крови [48]. Поглядите, из-закакого вздора такой-то вверяет свою честь и самую жизнь своей шпаге иликинжалу; пусть он поведает вам, что повело к этой ссоре; ему не сделатьэтого, не покрывшись краской стыда, до того все это выеденного яйца нестоит.

Невелика хитрость взойти на корабль, но раз уж взошел на него, смотри воба! Тут уж приходится думать о множестве различных вещей, а это потруднее ипосложнее. Разве не много проще совсем не входить, чем войти, чтобы выйти?Словом, никоим образом не следует подражать тростнику, который поначалувыбрасывает прямой длинный стебель, но затем, как бы устав и выдохшись,начинает завязывать частые и плотные узелки, точно делает в этих местахпередышки, свидетельствующие о том, что у него не осталось ни былогоупорства, ни былой силы. Гораздо правильнее начинать спокойно ихладнокровно, сберегая свое дыхание и свой порыв для преодоления возможныхпрепятствий и для завершения начатого. Приступив к нашим делам, мы на первыхпорах управляем ими и держим их в своей воле, но позднее, когда они ужесдвинуты с места, они управляют нами и тащат нас за собой, так что намтолько и остается, что идти следом.

Означает ли это, что я утверждаю, будто мои житейские правила неизменноизбавляли меня от всех и всяческих затруднений и я с легкостью одергивал иобуздывал свои страсти? Не всегда эти страсти соразмерны с вызвавшими ихобстоятельствами и уже при своем пробуждении нередко бывают жестокими янеистовыми. И все же мои правила сберегают немало сил и приносят плоды ибесполезны лишь тем, кто, творя добро, не довольствуется никакими плодами,если его имя не снискивает славы. Впрочем, по правде говоря, выгоды,приносимые этими правилами, каждый подсчитывает на свой лад. Вы достигнетебольшего, хоть это и доставит вам меньшую славу, если основательнопоразмыслите, прежде чем уясните себе сущность дела и пуститесь во всетяжкие. Во всяком случае, не только в этом одном, но и во всех возлагаемыхна нас жизнью обязанностях путь тех, кто домогается почестей, значительноотличается от пути, которого держатся равняющиеся на порядок и разум.

Я сплошь да рядом вижу людей, которые рьяно, но нерасчетливоустремляются вперед на ристалище и вскоре замедляют свой бег. Плутархговорит, что кто по застенчивости или из ложного стыда чрезмерно податлив ис легкостью обещает все, о чем его ни попросят, тот с такою же легкостьюнарушает слово и от него отказывается; равным образом, кто легко ввязываетсяв ссору, не прочь так же легко пойти и на мировую [49], тогда как твердость,препятствующая мне затевать ссоры, должна побуждать меня упорствовать в них,коль скоро я буду выведен из равновесия и распалюсь гневом. То, о чемупоминает Плутарх, — дурное обыкновение: пустившись в путь, нужно идти допоследнего вздоха. «Начинайте с прохладцей, — говорит Биант, — продолжайте сгорячностью» [50]. Нерассудительность приводит к нестойкости, а она ещенесноснее.

В большинстве случаев наши примирения после ссоры бывают лживыми ипостыдными; мы стремимся только к соблюдению внешней благопристойности ивместе с тем отрекаемся от наших истинных побуждений и совершаем поотношению к ним предательство. Мы приукрашиваем действительность. Мы оченьхорошо знаем, что именно мы сказали и в каком смысле сказали, и это так жехорошо знают и присутствовавшие и наши друзья, перед которыми мы хотимвыказать свое превосходство. Поступаясь нашей искренностью и честью нашегомужества, мы отрекаемся от своих мыслей и ищем в искажении истины лазейку,лишь бы, несмотря ни на что, помириться. Мы сами изобличаем себя во лжи,чтобы извинить изобличения такого же рода, которые исходили от нас самих.Негоже доискиваться, нельзя ли как-нибудь по-иному истолковать наши поступкиили наши слова; нужно твердо держаться своего собственного толкованиясвершенного нами в держаться его, чего бы это ни стоило. Речь идет о нашейпорядочности и нашей совести, а это вещи, не терпящие личины. Предоставим жетакие низменные уловки и отговорки ябедам и крючкотворам из ДворцаПравосудия. Извинения и объяснения, на которые, как я ежедневно вижу, никтоне скупится, чтобы загладить ту или иную неловкость, кажутся мне хуже самойнеловкости. Было бы лучше нанести врагу еще одно оскорбление, чем наноситьего себе самому, налагая на себя подобное наказание. Вы задели своегопротивника в пылу гнева, а подольщаетесь к нему и успокаиваете егохладнокровно и обдуманно; вот и получается, что вы отступаете за черту,которую преступили. Я не знаю слов столь же предосудительных для дворянина,как слова, в которых он отказывается от своих прежних слов, когда это —отказ, вырванный у него принуждением; и они, по-моему, тем больше должнывгонять его в стыд, что упрямство ему простительнее, чем малодушие.

Мне настолько же легко избегать страстей, как трудно их умерять.Abscinduntur facilius animo quam temperantur [51]. Кто не в силах возвыситься до благороднойбесстрастности стоиков, пусть ищет спасения в присущей мне низменнойчерствости. Чего те достигали с помощью добродетели, того я стараюсьдостичь, опираясь на свойства моего характера. Область, лежащая посередине, — средоточие бурь; обе крайние — философов и деревенского люда — могут междусобой поспорить, какая из них спокойнее и счастливее:

Все на свете рождается слабым и нежным. Тем не менее с самого началаследует глядеть в оба, ибо подобно тому как вследствие незначительностикакого-нибудь явления мы не находим в нем ни малейшей опасности, точно также, когда оно наберет силы, мы не найдем против него средства. Дав волюсвоему честолюбию, я бы наткнулся на миллионы препон, и справляться с нимимне бы всякий день стоило гораздо больше труда, нежели затраченный мною наобуздание этой естественной склонности, которая ставила бы меня перед такимипрепонами:

Всякая деятельность на общественном поприще подвергается крайнепротиворечивому и произвольному истолкованию, потому что о ней судит слишкоммного голов. Некоторые считают, что, пребывая в должности мэра (я радсказать несколько слов и об этом, и не потому, что речь пойдет о чем-тозаслуживающем внимания, а потому, что они помогут полнее обрисовать, как яведу себя в подобных делах), так вот, некоторые считают, что, пребывая вназванной должности, я показал себя человеком, который с трудомраскачивается и у которого холодное сердце; и они, возможно, не так уждалеки от истины. Я всегда стараюсь хранить спокойствие и в душе и в мыслях.Cum semper natura, tum etiam aetate iam quietus [54]. И если подвоздействием какого-нибудь неожиданного и сильного впечатления они все жеиногда распускаются и безобразничают, то, по правде говоря, это у меняполучается не намеренно. Такая врожденная вялость не может, однако, служитьдоказательством умственной немощности (ведь нерадивость и неразумие — вещи,конечно, разные) и еще меньше — бесчувственности и неблагодарности поотношению к жителям нашего города, которые сделали все, что только было в ихсилах, дабы почтить меня этим высоким постом, и тогда, когда я был им совсемне известен, и позже, переизбрав меня на второй срок, сделали для меня ещебольше, чем когда избрали впервые. Я желаю им всего самого наилучшего, ибудь в этом настоятельная нужда, я бы, разумеется, ничего не пожалел, служаим. За них я тревожился не меньше, чем за самого себя. Это славный народ,воинственный и благородный, готовый, однако, к повиновению и дисциплине испособный совершить много хорошего, если им соответствующим образомруководят. Говорят и о том, что мое пребывание в должности мэра не отмеченоничем сколько-нибудь значительным и не оставило заметных следов. Ну что ж,это неплохо; меня обвиняют в бездеятельности в такое время, когда почти всеодержимы зудом делать чересчур много.

Если мне что-нибудь по сердцу, я горячо берусь за это. Но такоенапряжение не в ладу с постоянством. Кто хочет меня использоватьсоответственно моим склонностям, пусть поручит дела, требующие силыхарактера и свободолюбия, такие дела, которые можно выполнить, идя прямоюдорогой, и за короткий срок: тут я кое-что смогу сделать; но если делопредстоит затяжное, щепетильное, хлопотливое, для которого обязательныловкость и изворотливость, и к тому же запутанное, то этот человек поступитгораздо правильнее, обратившись к кому-либо другому.

Всякая крупная должность не так уж трудна. Я готов был бы работатьнесколько напряженнее, если бы в этом была действительная необходимость. Ибов моих возможностях сделать кое-что сверх того, что я делаю и чего не люблюделать. Насколько мне известно, я не упустил ничего такого, что, по моемуразумению, составляло мой долг. Я забывал совершать лишь те поступки,которые честолюбие примешивает к нашему долгу и прикрывает его именем.Обычно это то, что дает пищу глазам и ушам и нравится людям, привлекая их несамой сущностью, а внешностью. Если до них не доносится шум, им кажется, чтотут сонное царство. Мои склонности противоположны склонностям любителейшума. Я предпочел бы пресечь волнение, не волнуясь, и покарать беспорядки,не впадая в тревогу. Если мне нужно выказать гнев и горячность, я прибегаю кпритворству, надевая на себя маску. Характер у меня вялый, и я скорееравнодушен, чем черств. Я не обвиняю высших должностных лиц, дремлющих насвоих постах, если дремлют также и их подчиненные; да что там — дремлют исами законы. Что до меня, то я поклонник жизни как бы скользящей,малоприметной, немой, neque summissam et abiectam, neque se efferentem [55]. Такхочет моя судьба. Я происхожу из рода, который струился из поколения впоколение без блеска и без треволнений и испокон века горд главным образомсвоею порядочностью.

Мои соотечественники до того тщеславны и суетливы, что даже не замечаюттаких неярких и не бросающихся в глаза человеческих качеств, как доброта,умеренность, уравновешенность, постоянство и другие тому подобные.Шероховатые предметы мы хорошо ощущаем, а вот что касается гладких, то,прикасаясь к ним, мы их, можно сказать, не чувствуем; болезнь такжеощущается нами, а здоровье или вовсе или почти вовсе не ощущается; и так совсем, что елеем нас поливает, в отличие от того, что за горло хватает.Выносить на площадь исполнение дела, которое можно выполнить в канцелярии,совершить его в полдень на ярком свету, хотя оно могло быть выполненопредыдущею ночью, ревниво стремиться делать все самолично, хотя сослуживецможет сделать то же самое нисколько не хуже, означает действовать радисобственной славы и личных выгод, а не ради общего блага. Так, например,поступали греческие хирурги, производившие операции на помостах, на глазах упрохожих, дабы увеличить приток пациентов и свою выручку [56]. Иные людисчитают, что разумные распоряжения могут быть поняты только под звуки анфар.

Честолюбие — порок не для мелких людишек и не для усилий такогоразмаха, как наши. Александру говорили: ваш отец оставит вам могущественнуюдержаву, благоденствующую и мирную. Но этот мальчик завидовал победам своегоотца и справедливости его управления. Он не пожелал бы властвовать и надовсем миром, достанься ему такое владычество спокойно и без войны [57].Алкивиад у Платона — молодой, красивый, богатый, знатный, превосходныйученый — предпочитает умереть, чем остановиться на том, что у него есть [58]. Эта болезнь, пожалуй, простительна душе столь сильной и стольодаренной. Но когда жалкие, карликовые душонки пыжатся и лопаются от спеси идумают, что, решив правильно какое-нибудь судебное дело или поддерживаяпорядок среди стражников у каких-нибудь ворот города, они покрывают славоюсвое имя, то чем выше они надеются на этом основании задрать голову, тембольше выставляют напоказ свою задницу. Эти малые подвиги лишены плоти ижизни; рассказ о них замрет на первых устах и не уйдет дальше перекресткадвух улиц. Поговорите об этом, не стесняясь, с вашим сыном и вашим слугой,как тот древний, который, за неимением иного слушателя своей похвальбы,чванился перед служанкой, восклицая: «О Перетта, до чего же у тебядоблестный и умелый хозяин!» [59]. На худой конец поговорите о том же ссамим собой, как один мой знакомый советник, который, излившись целым моремпараграфов своей речи, бесконечно тягучей и столь же бездарной, удалился вотхожее место Дворца Правосудия и там, как слышали, в здравом уме и полнойпамяти бормотал: Non nobis, domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam [60]. Кто не можетсделать иначе, тот пусть сам себе платит из своего же кошелька. Слава непокупается по дешевке. Деяния редкостные и образцовые, которые ею посправедливости вознаграждаются, не потерпели бы общества бесчисленной толпымелочных повседневных дел и делишек. Мрамор вознесет ваши заслуги, если выпочинили кусок городской стены или расчистили общественную канаву, на такуювысоту, на какую вам будет угодно, но здравомыслящие люди не сделают этого.Молва не следует, по пятам за всяким хорошим поступком, если с ним несопряжены трудности и он не выделяется своей исключительностью. Дажепростого уважения, по мнению стоиков, заслуживают далеко не вседобросовестные поступки, и они не хотят, чтобы одобрительно отзывались очеловеке, который, соблюдая воздержанность, отказывается от старойраспутницы с гноящимися глазами [61]. Люди, хорошо знавшие, какимиблестящими качествами отличался Сципион Африканский, отнимают у негопохвалы, расточаемые ему Панэцием за то, что он не принимал подношений, таккак похвалы этого рода относятся не столько к нему, сколько ко всему еговеку [62].

Наши наслаждения под стать нашей судьбе; так давайте же не будемзариться на чужие, на те, что подобают величию. Наши для нас естественнее, ичем они низменнее, тем они основательнее и надежнее. Раз мы не можемотказаться от честолюбия по велению совести, давайте откажемся от него хотябы из честолюбия. Давайте презрим эту жажду почета и славы, низменную,заставляющую нас выпрашивать их у людей всякого сорта, — Quae est ista lausquae possit e macello peti [63]? — прибегая к способам мерзким и отвратительным иплатя за них любой ценой. Пребывать в подобной чести — бесчестие. Давайтенаучимся жаждать не большей славы, чем та, что для нас достижима.Раздуваться от восхищения собою самим после всякого полезного, но ничем невыдающегося поступка пристало лишь тем, для кого и такой поступок — нечторедкое и необычное и которые норовят получить за него цену, в какую он имсамим обошелся. И чем больше шума поднимают вокруг того или иного хорошегодела, тем меньшего оно стоит в моих глазах, так как во мне рождаетсяподозрение, что оно совершено скорее ради того, чтобы вокруг него поднялсяшум, чем из-за того, что оно хорошее: выставленное напоказ, оно уженаполовину оплачено. Но поступки, которые, выскользнув из рук того, кто ихсовершает как бы совсем невзначай и безо всякой шумихи, будут впоследствиивыделены каким-нибудь порядочным человеком и, извлеченные им из тьмы,выставлены на свет единственно по причине своих достоинств, — такие поступкигораздо чище и привлекательнее: Mihi quidem laudabiliora videntur omnia,quae sine venditatione et sine populo teste fiunt [64], говорит самый прославленный человек на свете [65] .

От меня требовалось лишь сохранять и поддерживать, а это — деладовольно незначительные и незаметные. Вводить новшества — в этом,действительно, много настоящего блеска, но отваживаться на них — вещь в нашидни совершенно запретная; ведь они и без того одолевают нас со всех сторон,и нам только и остается, что защищаться от них. Воздерживаться от действий —подчас столь же благородно, как действовать, но такое поведение менее навиду; и то немногое, чего я и вправду стою, я стою только благодаря заслугампо этой части. Короче говоря, события, имевшие место во время моегопребывания в должности, соответствовали моему складу характера, и за это яим приношу превеликую благодарность. Существует ли кто-нибудь, страстножелающий заболеть, чтобы доставить своему врачу практику, и не заслуживаетли порки врач, который страстно желал бы нашествия на нас моровой язвы,чтобы пустить в ход свое лекарское искусство? Я никогда не склонялся к такойнедозволительной, но тем не менее постоянно встречающейся игре воображения,как, например, страстно желать, чтобы разразившаяся в нашем городе смута инеурядицы в городских делах возвеличили и прославили мое управление ими: яот всей души и изо всех сил пекся о том, чтобы они процветали и ничто немогло замутить спокойное их течение. Кто не захочет воздать мнеблагодарность за порядок, за благословенное и ничем не нарушаемоеспокойствие, царившее при мне в городе, тот все же не сможет лишить меняпричитающейся мне в этом доли, которая зовется моим везением. И я уж таксотворен, что мне столько же по душе быть счастливым, как мудрым, и столькоже — быть обязанным всеми своими успехами только милости божьей, как своемусобственному вмешательству в них. Я достаточно красноречиво расписал людяммою неспособность к руководству общественными делами. Но во мне есть и нечтохудшее, чем эта моя неспособность, и это худшее — то, что она меня вовсе неогорчает и я вовсе не жажду от нее исцелиться, принимая во внимание образжизни, к которому я себя предназначил. Я нисколько не удовлетворен своейдеятельностью, но я добился, по крайней мере, того, что сам себе обещал, инамного превзошел свои обещания тем, кому я был обязан служить, ибо в моихправилах обещать несколько меньше, чем я могу и надеюсь исполнить. Яубежден, что никого не обидел и не оставил по себе ненависти. Ну, а оставитьпо себе сожаления и пылкие чувства, этого я — могу сказать с полнойоткровенностью — никогда и не жаждал:

Глава XI

О хромых

Года два или три тому назад во Франции календарный год сократили надесять дней. Сколько перемен должно было последовать за этой реформой!Казалось, и земля и небо должны были бы перевернуться. Однако же ничто сосвоего места не сдвинулось; для моих соседей время посева и жатвы, время,подходящее для их дел, счастливые и несчастливые дни — все это падает какраз на те сроки, которые были от века установлены. Как ошибка в календаренами не ощущалась, так не ощущается и исправление: ведь все кругом такнедостоверно, а способность наша замечать то или иное так несовершенна, такслаба, так притуплена. Говорят, что это исправление можно было произвестигораздо менее хлопотным способом, отменив на протяжении ряда лет добавочныедни високосных годов, всегда связанные с неудобством и неурядицей, до тойпоры, пока вся эта задолженность не будет погашена (что введенным сейчасисправлением достигнуто не было, так что мы и теперь на несколько днейотстаем). Тот же способ оказался бы весьма действенным и на будущее время,если было бы установлено, что по прошествии стольких-то лет добавочный деньотменяется: тогда наша ошибка ни при каких обстоятельствах не превышала быодних суток. У нас нет иного исчисления времени, как по годам. Весь мирупотребляет этот способ уже много веков, и тем не менее он еще неокончательно упорядочен прежде всего потому, что мы постоянно пребываем вневедении — какую форму придали ему на свой лад другие народы и как они импользуются. А может быть, как утверждают некоторые, светила небесные,старея, опускаются ниже к нашей земле и повергают нас в сомнения насчетдлительности дней и годов? А насчет месяцев еще Плутарх говорил, что наука озвездах в его время не могла точно определить движение луны [1]. Как удобнонам при таких условиях вести летопись минувших событий и дел!

В данном случае я, как это со мной часто бывает, размышлял о том, какоеприхотливое и неосновательное орудие — человеческий разум. Мне постоянноприходится наблюдать, что когда людей знакомишь с чем-либо, они задумываютсяне над тем, насколько это само по себе верно, а забавляются отыскиванием егоосновы: они пренебрегают вещами и увлекаются рассуждениями о причинах.Забавные рассуждения! Подлинное понятие о причинах может иметь лишь тот, ктонаправляет движение всех вещей, а не мы, которым дано лишь испытывать то илииное, которым дано лишь пользоваться вещами по мере надобности, не проникаяв их происхождение и сущность. Тем, кому известны главнейшие свойства тогоили иного вина, оно не становится вкуснее. Напротив: наши тело и духнарушают и ослабляют данное им право пользоваться миром вещей, когдаприсовокупляют сюда еще свои мнения и рассуждения. Определять и знать — делоправящего и господствующего; низшим, подчиненным, научающимся дано лишьпринимать и пользоваться. Но возвратимся к вопросу о том, что нам привычно.Люди отмахиваются от явлений как таковых и принимаются дотошно исследоватьих причины и следствия. Обычно они начинают так: «Как это происходит?» Анадлежало бы выяснить: «Да происходит ли это на самом деле?» Ум наш способенвообразить сотни других миров, изыскать их начала и способ их устройства.Для этого не требуется никакого вещества, никакой основы. Пусть воображениедействует: на зыбком основании оно строит так же искусно, как на твердойпочве, из ничего — так же ловко, как из подлинно сущего,

Я полагаю, что почти на всякий вопрос надо отвечать: не знаю. И я бычасто прибегал к такому ответу, да не решаюсь: тотчас же подымается крик,что так отвечают лишь по слабости ума и невежеству. И мне приходится обычнозаниматься болтовней вместе со всеми, рассуждать о всяких пустяках, вкоторые я нисколько не верю. К этому следует добавить, что действительнотрудно просто-напросто отрицать то, что считается фактом, если не хочешьпрослыть записным спорщиком. А ведь немногие люди, особенно когда речь идето вещах, убедить в которых трудно, не станут утверждать, что они сами этовидели, или же ссылаться на таких свидетелей, чей авторитет заставляетумолкнуть возражающего. Видя себя таким образом, мы якобы знаем основы ипричины вещей, никогда не существовавших. Так и спорит весь мир по поводутысячи вещей, коих все за и против одинаково ложны. Ita finitima sunt falsaveris, ut in praecipitem locum non debeat se sapiens committere [3]. Истина и ложь сходны обличием, осанкой,вкусом и повадками: мы смотрим на них одними и теми же глазами. Я нахожу,что мы не только малодушно поддаемся обману, но и сами стремимся и жаждемпопасть в его сети. Мы очень охотно даем себя опутать тщеславию, стольсвойственному нашей природе.

За свою жизнь я неоднократно видел, как рождались чудеса. Даже в томслучае, если они, едва успев родиться, снова превращаются в ничто, мы имеемвозможность предугадывать, что получилось бы, если бы они выжили. Ибо нужнолишь ухватиться за свободный конец нити, и тогда размотаешь, сколькопонадобится. Между ничем и ничтожнейшей из существующих в мире вещейрасстояние большее, чем между этой ничтожнейшей и величайшей. Так вот, те,кто первыми прослышали о некоем удивительном явлении и начинают повсюдутрезвонить о нем, отлично чувствуют, встречая недоверие, где в ихутверждениях слабое место, и всячески стараются заделать прореху, приводяложные свидетельства. Кроме того, insita hominibus libidine alendi deindustria rumores [4], мы, естественно, считаем долгом совести вернуть то, чтонам ссудили, без каких-либо изъятий, а также и не без добавлений со своейстороны. Спервоначалу чье-то личное заблуждение становится общим, а затем ужобщее заблуждение становится личным. Вот и растет эта постройка, к которойкаждый прикладывает руку так, что самый дальний свидетель событияоказывается осведомленным лучше, чем непосредственный, а последний человек,узнавший о нем, — гораздо более убежденным, чем первый. Все это происходитсамым естественным образом, ибо каждый, кто во что-то поверил, считает актомвеликодушия убедить в том же другого человека и ради этого, не смущаясь,добавляет кое-что собственного сочинения, если, по его мнению, этонеобходимо, чтобы во всеоружии встретить сопротивление другого и справитьсяс непониманием, которое тому, по ему мнению, свойственно.

Даже я сам, считающий долгом совести не лгать и не очень заботящийся отом, чтобы придавать особый вес и авторитет своим словам, замечаю, однакоже, когда о чемлибо рассказываю, что достаточно мне распалиться отвозражений или даже от своего собственного увлечения рассказом, — и яначинаю украшать и раздувать то, о чем у меня идет речь, повышая голос,жестикулируя, употребляя сильные и впечатляющие выражения и даже кое-чтопреувеличивая и добавляя, не без ущерба для первоначальной истины. Но делаюя это, соблюдая все же одно условие: первому, кто меня отрезвит и потребуетлишь голой и чистой правды, я, презрев все свои усилия, скажу ее безмалейших преувеличений, без каких-либо украшений велеречивости. Речь моя,обычно очень живая и громкая, охотно впадает в гиперболы.

Люди обычно ни к чему так не стремятся, как к тому, чтобы возможно ширераспространить свои убеждения. Там, где нам это не удается обычным способом,мы присовокупляем приказ, силу, железо, огонь. Беда в том, что лучшимдоказательством истины мы склонны считать численность тех, кто в нееуверовал, огромную толпу, в которой безумцы до такой степени превышают —количественно — умных людей. Quasi vero quicquam sit tam valde, quam nilsapere vulgare [5].

Sanitatis patrocinium est, insanientium turba [6]. Трудное дело — сохранить внеприкосновенности свое суждение, когда общепринятые взгляды оказывают такоедавление на него. Сперва предмет разговора убеждает простаков, после нихубежденность, поддержанная численностью уверовавших и древностьюсвидетельств, распространяется и на людей весьма умных. Я же лично если вчем-либо не поверю одному, то и сто одного не удостою веры и не стану такжесудить о воззрениях на основании их древности.

Недавно один из наших принцев, которого подагра лишила приятнойнаружности и веселого расположения духа, прослышал о чудесах некоегосвященника, словами и движениями рук исцелявшего все болезни, и дал себяубедить настолько, что предпринял дальнее путешествие, чтобы до негодобраться. Силой воображения он так воздействовал на свои ноги, что нанесколько часов боль утихла, и они стали служить ему, как давно уже неслужили. Произойди то же самое еще пять или шесть раз, и все признали бы,что чудо это стало несомненным фактом. Впоследствии чудотворец оказалсятаким простаком, а действия его столь безыскусственными, что он был признайнедостойным какой-либо кары. Так поступали бы при подобных обстоятельствах вбольшинстве случаев, если бы проникали в самую их сущность. Miramur exintervallo fallentia [7]. Часто взгляду нашему предстают издали удивительные образы,которые исчезают, едва к ним приблизишься. Nunquam ad liquidum famaperducitur [8]. Диву даешься, как незначительны основания и легковесны причины,производящие столь глубокое впечатление. Именно потому и трудно отдать себев них отчет. Ибо, ища причин и следствий, достаточно существенных и весомыхдля столь важного дела, теряешь из виду его действительные причины иследствия: они кажутся слишком ничтожными. И, по правде сказать, дляподобных изысканий необходим исследователь крайне осторожный, внимательный итонкий, беспристрастный и незаинтересованный. До настоящего времени всякиечудеса и сверхъестественные явления для меня оставались скрытыми. На этомсвете я не видел чудища более диковинного, чем я сам. К любой странностипривыкаешь со временем и благодаря постоянному с ней общению; но чем большея сам с собою общаюсь и себя познаю, тем больше изумляюсь своейдиковинности, тем меньше разбираюсь в том, что же я, собственно, такое.

Право порождать и производить всякого рода необычайные явленияпринадлежит случаю. Оказавшись позавчера в одной деревне в двух лье от моегоимения, я обнаружил, что ее жители все еще взбудоражены чудом, которое здесьнедавно произошло и уже в течение нескольких месяцев волнует всю округу имолва о котором доходит до соседних провинций, откуда начинают стекатьсясюда многочисленные толпы людей всякого состояния и положения. Один молодойчеловек из местных однажды ночью у себя дома стал забавляться тем, что вещалтаким загробным голосом, будто был не человек, а некий дух; при этом он неимел никакой иной цели, как только подшутить над односельчанами. Так как этоему удалось сверх ожидания, он пожелал дать своей проказе больший размах идля этого привлек в качестве помощницы одну из деревенских девок,совершенную дурочку и тупицу. В конце концов, их оказалось трое, одинаковоюных и в равной степени нахальных. От вещаний в домашней обстановке ониперешли к публичным, прячась в церкви под алтарем, говоря только ночью и недопуская, чтобы в это время зажигали свет. Сперва они говорили о покаянии игрозили страшным судом (ибо этот предмет, всем внушающий уважение иблагоговение, особенно удобен для всяческих обманщиков). Затем принялисьустраивать явления духов и всевозможной чертовщины, притом так нелепо исмехотворно, что вряд ли малые дети в играх своих бывают столь неискусны. Иоднако же, прояви к ним хоть немного благосклонности судьба — неизвестно,как далеко могли бы зайти эти шутовские выходки. Сейчас бедняги в тюрьме, ипо всей вероятности им одним придется искупить всеобщую глупость. Кто знает,как выместит на них свою собственную какой-нибудь судья! Этот обманраскрылся, и все увидели, в чем тут дело, но я полагаю, что относительномногих подобных вещей, превосходящих наше разумение, мы в равной мересклонны и сомневаться и верить.

В мире зарождается очень много злоупотреблений, или, говоря болеесмело, все в мире злоупотребления возникают оттого, что нас учат боязниоткрыто заявлять о нашем невежестве и что мы якобы должны принимать все, чтоне в состоянии опровергнуть. Обо всем мы говорим наставительно и уверенно.По римскому праву требовалось, чтобы свидетель, даже рассказывая о том, чтоон видел собственными глазами, и судья, даже вынося постановление о том, чтоон доподлинно знал, употребляли формулу: «Мне кажется». Начинаешь ненавидетьвсе правдоподобное, когда его выдают за нечто непоколебимое. Я люблю слова,смягчающие смелость наших утверждений и вносящие в них некую умеренность:«может быть», «по всей вероятности», «отчасти», «говорят», «я думаю» и томуподобные. И если бы мне пришлось воспитывать детей, я бы так усердновкладывал им в уста эти выражения, свидетельствующие о колебании, а не орешимости: «что это значит?», «я не понимаю», «может быть», «возможно лиэто?», — что они и в шестьдесят лет стали бы держаться, как ученики, вместотого чтобы изображать, как это у них в обычае, докторов наук, едва достигнувдесятилетнего возраста. Если хочешь излечиться от невежества, надо в немпризнаться. Ирида — дочь Фавманта [9]. В начале всяческой философии лежитудивление, ее развитием является исследование, ее концом — незнание. Надосказать, что существует незнание, полное силы и благородства, в мужестве ичести ничем не уступающее знанию, незнание, для постижения которого надоничуть не меньше знания, чем для права называться знающим.

В детстве я был свидетелем процесса по поводу одного необыкновенногослучая. Данные об этом процессе опубликовал Корас, советник тулузскогопарламента, и речь шла о том, что два человека выдавали себя за одно и то желицо [10]. Помнится (ничего другого я не помню), мне тогда показалось, чтообман, совершенный тем из них, кого Корас признал виновным, выглядел такудивительно, настолько превосходил наше понимание и понимание самого судьи,что я нашел слишком смелым постановление суда, приговаривавшее обвиняемого кповешению. Предпочтительнее было бы, чтобы формула судебного заключениягласила: «Суд в этом деле разобраться не может». Это было бы и прямодушнее ичестнее, чем решение ареопагитов, которые, будучи вынужденными вынестизаключение по делу, для них совершенно неясному, постановили, чтобы обестороны явились для окончательного разбора через сто лет [11].

Ведьмы всей нашей округи оказываются в смертельной опасности каждыйраз, как какой-нибудь новый автор выскажет мнение, признающее их бред задействительность. Для того чтобы несомненные и неопровержимые примерыподобных явлений, преподносимые Священным Писанием, приспособить к нам исвязать с событиями нашего времени, причины и ход которых нам непонятны,необходимо иное разумение, чем у нас. Может быть, лишь этому всемогущемусвидетельству дано сказать нам: «Вот это есть ведовство, и это, а вон то —нет». Богу мы в этих делах должны верить — и с полным основанием, но некому-либо из нас, дивящемуся своим собственным россказням (если сам онразума не утратил, они и должны вызывать у него удивление), сообщает ли он очужом опыте или о своем собственном.

Я человек с умом грубоватым, со склонностью ко всему материальному иправдоподобному, стремящийся избежать упрека древних: Maiorem fidem hominesadhibent iis quae non intelligunt [12]. Cupidine humani ingenii libentius obscura creduntur [13]. Японимаю, что это вызывает гнев, что мне запрещают сомневаться в чудесах,грозя в противном случае самыми ужасными оскорблениями. Вот вам и новыйспособ убеждения. Но, слава богу, верой моей нельзя руководить с помощьюкулачной расправы! Пусть люди эти обрушиваются на тех, кто объявляет ихубеждения ложными. Я считаю эти мнения лишь трудно доказуемыми и слишкомсмелыми и даже осуждаю противоположные утверждения, хотя и не столь властнымтоном: Videantur sane, ne affirmentur modo [14]. Те, кто подкрепляет своиречи вызывающим поведением и повелительным тоном, лишь доказывают слабостьсвоих доводов. Когда ведется спор чисто словесный и схоластический, пусть уних будет такая же видимость правоты, как у их противников. Но когда делодоходит до вещественных следствий, которые из этого спора можно извлечь, упоследних есть несомненное преимущество. Если речь идет о том, чтобы лишитького-то жизни, необходимо, чтобы все дело представало в совершенно ясном ичестном освещении. И жизнь наша есть нечто слишком реальное и существенноважное, чтобы ею можно было расплачиваться за какие-то сверхъестественные ивоображаемые события. Что же касается отравления ядовитым зельем, то его яне имею в виду: это ведь человекоубийство, и притом самое гнусное. Однакоговорят, что и в этих делах не всегда можно полагаться только на признаниетакого рода людей, ибо бывали случаи, когда они заявляли, что ими убитылюди, которые потом оказывались живыми и здоровыми.

Относительно же других необычайных обвинений я со всей прямотой сказалбы так: каким бы безупречно правдивым ни казался человек, ему можно веритьлишь в том, что касается дел человеческих. Во всем же, что вне егоразумения, что сверхъестественно, ему следует верить лишь в том случае, еслислова его получают и некое сверхъестественное подтверждение. Богу угоднобыло удостоить им некоторые наши свидетельства, но не должно опошлять его илегкомысленно распространять на все решительно. У меня уши вянут отбесчисленных россказней вроде следующего: такого-то человека в такой-то деньтрое свидетелей видели на востоке, трое других на следующий день — назападе, в такой-то час, в таком-то месте, одетым так-то. Разумеется, я исебе самому в этом не поверил бы! Насколько естественней и правдоподобнейдопустить, что двое из этих свидетелей лгут, чем поверить, что какой-точеловек мог за двенадцать часов с быстротою ветра перенестись с востока назапад! Насколько естественнее считать, что разум наш помутился от причуднашего же расстроенного духа, чем поверить, будто один из нас в своейтелесной оболочке вылетел на метле из печной трубы по воле духапотустороннего! И для чего нам, постоянным жертвам воображаемых домашних ижитейских тревог, поддаваться обману воображения по поводу явленийсверхъестественных и нам неведомых. Мне кажется, что вполне простительноусомниться в чуде, если во всяком случае достоверность его можно испытатькаким-либо не чудесным способом. И я согласен со святым Августином, чтоотносительно вещей, которые трудно доказать и в которые опасно верить,следует предпочитать сомнение [15].

Несколько лет назад я проезжал через земли одного владетельного принца,который из внимания ко мне и для того, чтобы посрамить мое недоверие, былтак милостив, что в некоем месте и в своем присутствии показал мне десятьили двенадцать обвиняемых в колдовстве, среди которых была одна старуха,доподлинно, можно сказать, ведьма по уродливой своей внешности, издавнавесьма знаменитая в колдовских делах. Я получил и всяческие доказательства,и добровольные признания, мне показаны были какие-то незаметные длянепосвященных признаки ведовства у этой злосчастной старухи, я свободнорасспрашивал ее и вдосталь наговорился с нею, вооружившись предельнымвниманием и здравомыслием, как человек, который не позволит никакойпредвзятой мысли ввести себя в заблуждение. И должен со всей прямотойзаявить, что этим людям я прописал бы скорее чемерицу, чем цикуту [16].Captisque res magis mentibus, quam consceleratis similis visa [17]. Ноу правосудия для таких болезней есть свое врачевание.

Что же до возражений и доводов, которые приводились мне разными вполнедостойными людьми и там и в других местах, то я не слышал таких, которыеубедили бы меня и из которых нельзя было бы сделать выводов гораздо болееправдоподобных, чем заключения моих противников. Правда и то, что нитьдоказательств и доводов, основанных на опыте и на фактах, я разматывать нестал бы: у нее нет конца, за который можно ухватиться. Этот клубок я часторазрубаю, как Александр — Гордиев узел [18]. Во всяком случае, заживоподжарить человека из-за своих домыслов — значит придавать им слишкомбольшую цену. Приводят немало примеров такого рода, как рассказ Престанция освоем отце, которому, когда он был погружен в очень глубокий и тяжелый сон,пригрезилось, будто он вьючная лошадь, везущая пожитки его же солдат [19]. Аон и был тем, что ему привиделось. Если колдуны так же реально грезят наяву,если сны подобным образом могут порою превращаться в действительность, я всеже не считаю, что воля наша за это ответственна. Говорю я это, как человек,не являющийся ни судьей, ни королевским советником и отнюдь не считающийсебя достойным притязать на это, как обыкновенный человек, рожденный ипредназначенный для того, чтобы и поступками своими и словами оказыватьвсяческое уважение общественным установлениям. Тот же, кто воспользуетсяэтими моими размышлениями, чтобы нанести ущерб даже самому незначительномузакону, или господствующему мнению, или обычаю своей деревни, причинитвеличайший вред самому себе, а кроме того, нисколько не меньший и мне. Ибодля обоснования того, что я говорю, я не могу добавить ничего, кромезаявления, что это мысли, которые тогда у меня возникли, а мысли мои —зачастую нетвердые и путаные.

Я говорю о чем угодно, ведя беспритязательную болтовню, а не занимаясьпоучениями. Nec me pudet, ut istos, fateri nescire quod nesciam [20]. И я не говорил бы так смело, если бы считал себя человеком,чьим словам полагается верить. Такой ответ дал я одному из сильных мира,жаловавшемуся на резкость и горячность моих суждений. Когда я вижу, какпрочно вы связаны с одной стороной и как упрямо ее держитесь, я показываювам усерднейшим образом и другую — для того, чтобы просветить вашеразумение, а не для того, чтобы принудить вас с чем-то согласиться. Сердцеваше и ум в руках божьих, и бог внушит вам правильный выбор. Я не таксамоуверен и вовсе не жалею, чтобы лишь мои мнения склоняли чашу весов встоль существенном вопросе: судьба моя отнюдь не предопределила их выражатьрешения столь возвышенные и важные. По правде сказать, у меня есть много нетолько таких черт характера, но и таких взглядов, от которых я желал быотвадить своего сына, будь он у меня. Ведь человек по природе своей такупрям, что даже самые правильные суждения не всегда являются для негонаиболее удобными.

К месту будь это сказано или не к месту, но есть в Италиираспространенная поговорка: тот не познает Венеры во всей ее сладости, ктоне переспал с хромоножкой. По воле судьбы или по какому-либо особому случаюсловцо это давно у всех на устах и может применяться как к мужчинам, так и кженщинам. Ибо царица амазонок недаром ответила скифу, домогавшемуся еелюбви:  — «хромец это делает лучше» [21]. Амазонки,стремясь воспрепятствовать в своем женском царстве господству мужчин, сдетства калечили им руки, ноги и другие органы, дававшие мужчинампреимущества перед ними, и те служили им лишь для того, для чего нам в нашеммире служат женщины. Я сперва думал, что неправильные телодвиженияхромоножки доставляют в любовных утехах какое-то новое удовольствие и особуюсладость тому, кто с нею имеет дело. Но недавно мне довелось узнать, что ужефилософия древних разрешила этот вопрос [22]. Она утверждает, что так какноги и бедра хромоножек из-за своего убожества не получают должного питания,детородные части, расположенные над ними, полнее воспринимают жизненныесоки, становясь сильнее и крепче. По другому объяснению, хромота вынуждаетпораженных ею меньше двигаться, они расходуют меньше сил и могут проявлятьбольше пыла в венериных утехах. По этой же причине греки считали ткачихболее пылкими, чем других женщин: из-за сидячего образа жизни, к которомувынуждает их это ремесло, не требующее расхода сил на ходьбу. Но к какимтолько выводам не придем мы, рассуждая подобным образом? О ткачихах я мог быс таким же основанием сказать, что, сидя за своей работой, они вынуждены всевремя ерзать на месте, что возбуждает их и горячит, как знатных дам,разъезжающих в каретах, тряска их экипажей.

Не доказывают ли примеры эти того, с чего я начал: что доводы нашичасто притягиваются к выводам и притязают на такой охват явлений, что вконце концов мы начинаем судить и рядить о всевозможных нелепостях инебылицах? Кроме удивительной податливости нашего мышления, изобретающегодоводы в пользу любой выдумки, и воображение наше с легкостью воспринимаетложные впечатления от весьма поверхностной видимости вещей. Ибо, доверившисьтому, что упомянутая выше поговорка — старинная и общераспространенная, я всвое время убедил себя, будто получил особое наслаждение от близкихотношений с одной женщиной, не ходившей прямо, и особенность эту отнес к еепрелестям.

Проводя сравнение между Францией и Италией, Торквато Тассо утверждает,будто он заметил, что ноги у нас более щуплые, чем у итальянских дворян, ипричину этого он усматривает в том, что мы постоянно ездим верхом [23]. Ноиз той же причины Светоний вывел совершенно противоположное следствие, ибоон, наоборот, говорит, что у Германика ноги стали гораздо мускулистее такжеиз-за постоянной верховой езды [24]. Нет ничего более гибкого и податливого,чем наше разумение: это туфля Ферамена, которая каждому по ноге [25]. Онодвусмысленно и постоянно меняет значения, так же как двусмысленны и самыевещи. «Дай мне серебряную драхму», — сказал некий философ-киник Антигону. —«Это подарок, недостойный царя», — ответил тот. — «Ну, так дай мне талант». — «Это подарок, неподходящий для киника» [26].

Ogni medaglia ha il suo riverso [28]. Вот почему Клитомах говорил в древности, что Карнеад превзошелтруды Геркулеса, ибо доказал, что люди неспособны познавать истину, и темсамым отнял у них право на смелость и непререкаемость суждений [29]. Этасмелая мысль возникла у Карнеада, по-моему, из-за бесстыдства тех, ктовоображает, будто им все, известно, и их непомерной заносчивости. Эзопавыставили на продажу вместе с двумя другими рабами. Покупатель спросил уодного из них, что он умеет делать. Тот, желая набавить себе цену, наговорилс три короба, что он и то умеет, и это. Второй сказал о себе столько же,если не больше. Когда же настала очередь Эзопа, и у него спросили, что умеетделать он, Эзоп ответил: «Ничего, ведь все уже забрали те двое: они всеумеют» [30]. Так произошло и с философскими школами. Гордость тех, ктоприписывает человеческому разуму способность познавать все, заставиладругих, вызывая в них досаду и дух противоречия, проникнуться убеждением,что разум совершенно бессилен. В утверждении невежества одни держатся такойже крайности, какой другие — в утверждении знания. Да не решится кто-либоотрицать, что человек ни в чем не знает меры и останавливается лишь понеобходимости, когда у него уже нет сил идти дальше.

Глава XII

О физиогномии

Почти все наши мнения опираются на некий авторитет и на веру. В этомнет беды: ибо в наш слабый духовно век мы, руководствуясь лишь своимразумением, сделали бы самый плачевный выбор. Поучения Сократа, сохраненныев писаниях его друзей [1], восхищают нас лишь потому, что их чтят и уважаютвсе, а не потому, что мы ими прониклись: в жизни мы их не применяем.Возникни что-либо подобное в наши дни, весьма немногие одобрили бы его.

Красоту и изящество мы замечаем лишь тогда, когда они предстаютискусственно заостренными, напыщенными и надутыми. Если же они скрыты занепосредственностью и простотой, то легко исчезают из поля столь грубогозрения, как наше. Прелесть их — неброская, потаенная: лишь очень ясный ичистый взор может уловить это тихое сияние. Разве непосредственность,по-нашему, не родственна глупости и не является пороком? Душевным движениямСократа свойственны естественность и простота. Так говорит крестьянин, такговорит женщина. На устах у него одни возчики, плотники, сапожники икаменщики. Формулы и сравнения свои он заимствует из простейших,повседневнейших человеческих действий. Каждому они понятны. Мы никогда нераспознали бы в столь жалкой оболочке благородства и великолепия егофилософских построений, мы, считающие пошлым и низменным все не сдобренноеученостью, мы, способные усмотреть богатство лишь в показной пышности. Нашмир создан словно лишь для чванства: людей, надутых воздухом, кто-топодбрасывает вверх, как воздушные шары. Сократ же не тешит себя суетнымивыдумками; цель его состояла в том, чтобы дать нам поучения и предписания,которые самым непосредственным и действенным образом послужили бы нам вжизни,

Он оставался всегда цельным, верным себе и поднимался до предельныхвысот силы духовной не случайными скачками, а неуклонным ростом всего своегосущества. Или, лучше сказать, он вовсе не поднимался, а скорее спускался ивозвращался к своему врожденному и естественному душевному складу, ставя егопревыше силы, препятствий, трудностей. Ибо на примере Катона мы ясно видимстремление ввысь, за пределы общедоступного: подвиги его жизни, его кончинапоказывают нам, как высоко он парил. Сократ же не покидает земли;нетороплив, размерен шаг его на путях мудрого философствования, и тем жешагом идет он к смерти по терниям самых тяжких испытаний, какие могутвстретиться в человеческой жизни.

Как хорошо, что о человеке, наиболее достойном известности и того,чтобы служить для всех примером, мы все знаем достоверно. Нам поведали о егожизни самые мудрые и проницательные юди, которые когда-либо существовали:свидетельства о нем, дошедшие до нас, удивительны по своей правдивости иточности.

Большое это дело — так направить ничем не запятнанное воображениеребенка, не угнетая его и не напрягая, чтобы оно могло порождать самыепрекрасные душевные движения. Душу человеческую Сократ не изображаетвозвышенной и особо щедро одаренной. В его представлении основное качествоее — здоровье, но здоровье, полное силы и ясности. Пользуясь самыми обычнымии естественными средствами, всем понятными и доступными образами, раскрыл онперед нами не только наиболее свойственные природе человека, но и наиболеевозвышенные взгляды, основы поведения и нравы, какие только известны отначала времен. Это Сократ вернул разум человеческий с неба, где ему нечегобыло делать, на землю, чтобы он вновь стал достоянием людей и действовал вположенной ему области наиболее прилежным и полезным образом [3].Посмотрите, как Сократ защищает себя перед своими судьями, какими доводамиукрепляет он свое мужество в превратностях войны и какими воспитывает в себетерпенье перед лицом клеветы, угнетения, смерти и, наконец, даже передзлонравием своей жены [4]. Ничего не заимствует он у искусства или науки,самые простые люди видят, что учит он посильному и возможному для них,доходит до самых темных, опускается до самых малых. Величайшее благо оказалон природе человеческой, показав, как много может она сама по себе.

Любой из нас гораздо богаче, чем ему кажется, но мы приучены житьзаймами или подаянием, мы воспитаны так, чтобы охотнее брать у других, чемизвлекать нечто из самих себя. Ни в чем не умеет человек ограничиться лишьтем, что ему необходимо. Любовных утех, богатства, власти — всего этого онхочет получить больше, чем в состоянии насладиться ими. Алчность его незнает удержу. Я полагаю, что то же самое налицо и в стремлении к знанию.Человек притязает на то, чтобы сделать больше, чем ему по силам и чем этовообще нужно, считая в науке полезным для себя все без исключения, что онаохватывает. Ut omnium rerum sic litterarum quoque intemperantia laboramus [5].

И Тацит прав, когда хвалит мать Агриколы за то, что она обуздывала усвоего сына чрезмерно кипучую жажду знания [6]. Если к последней отнестисьтрезво, то убедишься, что к ней, как и к прочим благим устремлениям,примешивается немало тщеславия, а также свойственной всем нам естественнойслабости, и что обходится она порою весьма дорого.

Питаться ею гораздо более рискованно, чем каким-либо другим яством илипитьем. Ибо то, что нами куплено, мы относим к себе домой в каком-нибудьсосуде и там обязательно разбираемся в ценности приобретенного, в том, какоеколичество этой пищи мы примем и когда именно. Но что касается наук, их-томы не можем заключить с самого начала в сосуд иной, чем наша душа: мыпоглощаем эти яства, как только приобрели их, и из рынка выходим уже илиотравленными, или насыщенными, как должно. А среди них есть такие, которыене питают нас, а лишь отягощают нам желудок и препятствуют пищеварению, итакие, которые отравляют нас под видом излечения.

Я не без удовольствия наблюдал, как кое-где люди из благочестия давалиобет невежества, как дают обет целомудрия, бедности, покаяния. Точно такимже укрощением необузданных желаний является способность смирять жадноеувлечение книжной наукой и отказывать душе своей в тех сладостных утехах,которыми соблазняет ее чрезмерно высокое мнение об этой науке. Обет нищетыеще полнее, когда к нему добавляется нищета духовная. Для благополучногосуществования ученость совершенно не нужна. Сократ наставляет нас, что она —в нас самих и что от нас зависит извлечь ее из себя и пользоваться ею.Ученость же, которая за пределами естественности, всегда более или менеесуетна и излишня. Хорошо еще, если она не отягощает нас и не сбивает с толкув еще большей степени, нежели приносит нам пользу. Paucis opus est litterisad mentem bonam [7]. Всеэто — ненужная лихорадка ума, орудие, создающее лишь путаницу ибеспокойство. Сосредоточтесь мыслями, и в самом себе обретете вы доводыпротив страха смерти, доводы истинные и наиболее способные послужить вам внужде: именно благодаря им простой крестьянин, да и целые народы, умираютстоль же мужественно, как философы. Разве для того, чтобы примириться сосмертью, мне необходимо было прочесть «Тускуланские беседы» [8]? Полагаю,что нет. И если я призадумаюсь, то увижу, что язык мой обогатился, но сердце — нисколько: оно осталось таким, каким создала его природа, и в предстоящейборьбе пользуется лишь теми средствами защиты, которыми владеют все.

Книги не столько обучили меня чему-то, сколько послужили мне дляупражнения моих умственных способностей. А что, если наука, вооружая насновыми защитными средствами против неизбежных жизненных превратностей, темсамым представляет превратности эти нашему воображению гораздо болеесущественными и грозными, чем те доводы и ухищрения, которыми она пытаетсянас защитить? Ибо это действительно ухищрения, и нередко ученость нашатревожит нас ими совершенно зря. Обратите внимание, как писатели, даже самыеосторожные и мудрые, окружают некое истинное положение многими легковеснымии, если приглядеться, даже бессодержательными доводами. Вот это лишьобманчивые плетения словес. Но так как среди них попадаются и полезные, я нестану больше заниматься их разоблачением. Ими у нас увлекаются повсюду, либозаимствуя, либо подражая. Поэтому пусть каждый сам остерегается называтьсильным то, в чем есть лишь приятность, крепким то, что является лишьострым, и благим то, что лишь красиво: quae magis qustata quam potatadelectant [9]. Не все золото,что блестит. Ubi non ingenii sed animi negotium agitur [10].

Видя, каких усилий стоило Сенеке подготовиться к смерти, как онобливался кровавым потом, стараясь держаться крепче, уверенней и как можнодольше на своей жердочке, я усомнился бы в его славе, если бы в смертный часон не оправдал ее столь блистательно [11]. Страстное возбуждение, так частонаходившее на него, показывает лишь, как пылок и неукротим он был по своейприроде. Magnus animus remissius loquitur et securius [12]. Non est alius ingenio,alius animo color [13]. Победадалась ему дорого, и видно, что противник едва не одолел его. РассужденияПлутарха, более спокойные и бесстрастные, на мой взгляд, мужественнее иубедительнее: я склонен считать, что душевные движения у него уверенней игармоничней. Первый острее, и, внезапно поражая нас, он более волнует нашудушу. Второй хладнокровнее, он учит, обосновывает свои положения и тем самымпостоянно укрепляет нас, обращаясь скорее к разуму. Первый покоряет нашрассудок, второй убеждает его.

Точно так же в других, еще более чтимых творениях усмотрел я, что,рисуя борьбу души с плотскими соблазнами, они изображают последние стольжгучими, властными и неодолимыми, что нам, людям простым, приходитсяизумляться необычности и силе искушения не меньше, чем сопротивлениюподвижников.

Для чего нам призывать себе в помощь силу науки? Обратим взор свой кземле, на бедных людей, постоянно склоненных над своей работой, не ведающихни Аристотеля, ни Катона, никаких примеров, никаких философских поучений:вот откуда сама природа каждодневно черпает примеры твердости и терпения,более чистые и более ясные, чем те, которые мы так любознательно изучаем вшколе. Сколько приходится мне видеть бедняков, не боящихся своей бедности!Сколько таких, что желают смерти или принимают ее без страха и скорби!Человек, работающий у меня в саду, похоронил нынче утром отца или сына. Дажеслова, которыми простой человек обозначает болезни, словно смягчают иослабляют их тяжесть. О чахотке он говорит «кашель», о дизентерии —«расстройство желудка», о плеврите — «простуда», и, именуя их более мягко,он и переносит их легче. Болезнь для него по-настоящему тяжела тогда, когдаиз-за нее приходится прекращать работу. Эти люди ложатся в постель лишь длятого, чтобы умереть. Simplex illa et aperta virtus in obscuram et solertemscientiam versa est [14].

Я писал это в то время, когда на меня всей тяжестью навалились беды,связанные с нашей смутой. С одной стороны у дверей моих стоял неприятель, сдругой донимали меня мародеры, враги еще более зловредные — non armis sedvitiis certatur [15], — и ятерпел одновременно всевозможные невзгоды военного положения.

О чудовищная война! Другие войны врываются к нам извне, эту мы ведемсами против себя, калеча свое собственное тело и отравляя себя своим жеядом. По природе своей она так мерзостна и губительна, что как бы сама себяуничтожает вместе со всем прочим, сама себя раздирает в исступленной ярости.И чаще всего мы видим, что она выдыхается сама по себе, а не из-занедостатка в необходимых припасах или из-за силы врага. Какая бы то ни былавоинская дисциплина ей совершенно чужда. Она стремится справиться с мятежом,но мятеж в ней самой, она хочет покарать неповиновение и сама же дает примерего, ведущаяся в защиту законов — превращается в восстание против них же. Кчему мы пришли? Лечебные средства наши только распространяют заразу:

В этих общественных недугах поначалу еще можно разобрать, кто здоров,кто болен; но когда болезнь затягивается, как это произошло у нас, то онаохватывает все тело, с головы до пят: ни один орган не остаетсянезатронутым. Ибо нет дуновения, которое вдыхалось бы людьми с такойжадностью, которое распространялось бы так быстро и широко, как всяческаяразнузданность. Для наших войск единственным скрепляющим раствором являютсятеперь иноземцы: из французов нельзя набрать ни одной упорядоченнодействующей регулярной воинской части. Какой позор! Дисциплина существуеттолько у иностранных наемников. Что до нас самих, то мы ведем себя послучайной прихоти, и притом не по прихоти начальника, а именно как комувзбредет в голову. И бороться нам приходится не столько с внешним врагом,сколько с внутренним. Командиру только и приходится, что тащиться в хвосте,льстить и уступать, только он должен подчиняться: все остальные свободны иразнузданны. Мне даже забавно видеть, как много подлости и малодушия вчестолюбце, какими гнусными и низменными способами он пользуется, чтобыдостичь цели. Но горько наблюдать, как люди, по природе своей великодушные исправедливые, все время развращаются от того, что в этой смуте им приходитсябыть вождями и начальниками. Длительно перенося что-либо, начинаешьпривыкать, а привычка порождает примирение со злом и даже подражание ему. Ибез того хватало нам низменных душ, — теперь растление коснулосьблагонамеренных и благородных. Если так пойдет дальше, некому будетруководить государством, коль скоро по воле судьбы мы обретем его вновь.

Что сталось со старинным правилом, по которому солдаты должны боятьсясвоего начальника больше, чем врага? И с поучительнейшим примером яблони,случайно оказавшейся в центре лагерной стоянки римского войска и, после тогокак на другой день солдаты ушли, возвращенной владельцу со всеми своимиспелыми сочными плодами [21]? Я предпочел бы, чтобы наша молодежь, вместотого чтобы без толку скитаться по городам и весям да обучаться бог знаетчему, тратила половину своего времени на участие в морских походах подначалом какого-нибудь хорошего капитана, командора родосских рыцарей [22], адругую половину на изучение дисциплины, принятой в турецком войске, какимеющей большие преимущества по сравнению с нашей. У нас солдаты становятсяв походе разнузданней, там — смирней и сдержанней. Ибо если обиды, чинимыеобывателям, и мародерство караются в мирное время палочными ударами, то ввоенное время это очень серьезные проступки: за одно яйцо, взятое безуплаты, положено пятьдесят ударов, за любую другую вещь, даже пустяковую,если это не съестные припасы, виновного сажают на кол или обезглавливают наместе преступления. В истории Селима, самого жестокого из завоевателей, я судивлением прочел, что, когда он шел походом на Египет, замечательные сады,окружающие Дамаск, густые, искусно возделанные, остались не тронутыми еговоинами, хотя стояли ничем не огороженные и доступ в них был открыт [23].

Но можно ли в управлении каким-либо государством усмотреть такиенедостатки, которые допустимо было бы излечивать столь смертоноснымлекарством? Нет, говорит Фавоний, узурпация власти в государстве и в этомслучае недопустима [24]. Платон также не соглашается, чтобы мир в его страненарушался ради того, чтобы усовершенствовать ее управление, и не принимаетникаких улучшений, если цена их — кровопролитие и разорение граждан. Онполагает, что человек доброй воли должен в этом случае все оставить, как оноесть, и только молить бога о чудодейственном спасении [25]. Похоже, что онне одобрял и своего любимого друга Диона, когда тот поступил по-иному [26].В этом смысле я был платоником еще до того, как узнал, что на свете былПлатон. А если мы не можем считать своим даже Платона, человека, которыйблагородством своих помыслов заслужил милость божию — провидеть светхристианского учения сквозь духовный сумрак своего времени, — то, по-моему,нам тем более не подобает учиться у настоящего язычника. До чего женечестиво предполагать, что господь не поможет нам, если мы не окажем емусодействия. Часто дивлюсь я, может ли среди стольких людей, вмешивающихся вподобные дела, найтись глупец, способный искренне поверить, что он идет кпереустройству через всеобщее расстройство, что он обеспечивает душе своейспасение средствами, которые бесспорно навлекают на нас вечное проклятие,что, разрушая государственное управление, свергая власти предержащие,уничтожая законы, которые сам бог повелел ему защищать, рассекая на частитело матери-родины и бросая их на съедение былым врагам, наполняяотцеубийственной ненавистью сердца своих братьев, призывая на помощь чертейи фурий, он споспешествует всесвятейшей любви и правде слова божия.Честолюбие, стяжательство, жестокость, мстительность сами по себе ещенедостаточно яростны: раздуем же пламень как можно жарче, присвоив имславные имена праведности и благочестия. Худшее обличье принимают вещитогда, когда зло объявляется законным и с согласия власть имущих облекаетсяв мантию добродетели. Nihil in speciem fallacius quam prava religio ubideorum numen praetenditur sceleribus [27]. По Платону,неправда достигает предела, когда несправедливое почитается справедливым [28].

Народу пришлось тогда немало выстрадать, и не только от настоящихбедствий,

но и от грядущих. Страдали живые, страдали и те, кто еще не родился. Ународа — и в частности у меня — отнимали все вплоть до надежды, ибо онлишался того, чем собирался жить долгие годы.

Кроме этого потрясения, претерпел я и другие. На меня посыпалисьнеприятности, которые при всяких общественных неустройствах выпадают на долюлюдей умеренных. Притесняли меня со всех сторон: гибеллин считал менягвельфом, гвельф — гибеллином [32]. Один из любимых моих поэтов хорошо обэтом говорит, да сейчас не припомню, где именно. Дом мой и связи с соседямипридавали мне один облик, жизнь моя и поступки — другой. Никто не могпредъявить мне определенных обвинений — не за что было уцепиться. Я всегдасоблюдаю законы и сумел бы постоять за себя, пожелай кто-нибудь преследоватьменя по суду. Все это были безмолвные подозрения, наветы исподтишка. Всмутное время им всегда хватает правдоподобия, как хватает в такое времялюдей завистливых и тупых. Обычно я содействую оскорбительным предубеждениямна мой счет, которыми донимает меня злой рок, ибо всегда избегаюоправдываться, извиняться и объясняться, считая, что защищать свою совесть —значит вступать относительно ее в недостойную сделку. Perspicuitas enimargumentatione elevatur [33]. И, словно каждый видит мою душу насквозь не хуже меня самого, я,вместо того чтобы опровергать обвинение, иду ему навстречу и только усиливаюего своим ироническим, насмешливым признанием, если не попростуотмалчиваюсь, как на нечто не достойное ответа. Но те, кто расценивает такоеповедение как высшую степень самоуверенности, возмущаются им не меньше, чемте, кто видит в нем признание моей слабости и невозможности защищатьбезнадежное дело: таковы прежде всего сильные мира сего, считающиенеподчинение себе высшим преступлением и беспощадные ко всякому, кто,сознавая свою правоту, не намерен смиренно и покорно молить о прощении. Янередко натыкался на эту стену. Из-за того, что мне в таких случаяхвыпадало, честолюбец повесился бы, равно как и стяжатель. Но я меньше всегожажду обогащения.

Однако потери, которые я терплю от воровства или разбоя, по чьей-тозлой воле, для меня так же мучительны, как для человека, страдающегоскупостью, ибо обида бесконечно горше простой утраты.

Тысячи различных бедствий обрушивались на меня одно за другим; легчемне было бы перенести их все сразу. Часто возникала у меня мысль, на кого измоих друзей смог бы я рассчитывать в старости, немощный и нищий, — но,поглядев вокруг себя, я убеждался, что наг и бос. Чтобы уцелеть, падаякамнем с большой высоты, надо попасть в объятия настоящего друга, притомчеловека сильного и благополучного. А такие друзья если и бывают, то оченьредко. И в конце концов я убедился, что самое верное — рассчитывать в нуждена самого себя и, если фортуна поглядит на меня немилостиво, доверитьсясвоим собственным силам, в себе самом обрести опору и своими глазамиприсматривать за собой. Люди же всегда склонны прибегать к чужой помощи,щадя собственные силы, единственные подлинно надежные, если умеешь имипользоваться.

Каждый бежит от себя, надеясь на будущее, и никто еще не стремился ксамому себе. И я пришел к выводу, что бедствия бывают полезны. Во-первых,плохих учеников наставляют розгой, когда не помогают увещания, а кривуюдеревяшку для выпрямления обжигают и обстругивают. Давно уже я внушаю себедержаться лишь себя самого, отвращаться от вещей посторонних и тем не менеепродолжаю глядеть по сторонам: доброжелательность, благосклонное слововельможи, ласковая улыбка соблазняют меня. Один бог знает, дорого ли все этопо нынешним временам стоит и что за этим кроется! Не хмурясь, выслушиваю яльстивые речи тех, кто хочет задешево купить меня, и так вяло обороняюсь,что может показаться, будто я готов уже поддаться им. Так вот, натура стольленивая нуждается в хорошей встряске, бочку, которая разваливается на части,надо заново сбить крепким молотом, чтобы из нее ничего не брызгало и нерастекалось. Во-вторых, беда может послужить мне для того, чтобы подготовитьк еще худшим испытаниям на тот случай, если я, рассчитывающий благодарясвоим хорошим обстоятельствам и мирному нраву быть одним из последних, когозаденет буря, оказался бы вдруг одним из первых: тогда я заблаговременнонаучусь всячески ограничивать себя в жизни и приспосабливаться к невзгодам.Подлинная свобода состоит в том, чтобы иметь над собою полную власть.Potentissimus est qui se habet in potestate [35].

Во времена мирные и спокойные человек готовится к случайностям, невыходящим за пределы обычного. Но в нашей смуте, длящейся вот уже тридцатьлет, все французы вообще и каждый в отдельности должны быть в любой мигготовы к полному перевороту в своей судьбе. Тем крепче следует нам закалитьи вооружить свое сердце. Возблагодарим же рок, суливший нам жить в такоевремя, когда нельзя быть мягким, изнеженным и бездеятельным: тот, кто недостиг бы славы иным путем, прославится своим несчастьем.

Читая в истории о смутах в других государствах, я всегда жалел, что немог наблюдать их собственными глазами. Вот и теперь настолько велико моелюбопытство, что я радуюсь возможности созерцать гибель нашего государства,наблюдать признаки ее и формы, какие она принимает. И раз я не в силахвоспрепятствовать ей, то доволен хотя бы тем, что могу, присутствуя при этихсобытиях, извлечь из них полезный урок.

Недаром так жадно стараемся мы в образах, появляющихся пред нами втеатре, познать подлинную трагедию человеческих судеб. Необычайностьжалостных событий, происходящих на сцене, вызывает в нас волнение исочувствие, от которых мы испытываем наслаждение. Что щекочет, то и щиплет.И хорошие историки избегают повествований о мирной жизни, словно стоячейводы или мертвого моря, и постоянно обращаются к смутам, к войнам, ибознают, что этого-то мы от них и требуем. Более половины своей жизни провел ясреди бедствий родной страны и уже не знаю, пристойно ли будет признаться,как мало пришлось мне при этом поступиться своим покоем. По правде сказать,не много стоит мне терпеливо переносить события, которые не затрагивают менялично. Прежде чем сожалеть о своей горькой участи, я стараюсь разобраться нестолько в том, что у меня отнято, сколько в том, что у меня — и внешне ивнутренне — сохранилось. Есть некое утешение в том, чтобы, избегая тоодного, то другого из обрушивающихся на нас бедствий, наблюдать, как онисвирепствуют кругом. Точно так же и в делах общественных: чем ширераспространяется затронувшая меня беда, тем меньше я ее ощущаю.

К тому же почти с полным правом можно сказать, что tantum ex publicismalis sentimus, quantum ad privatas res pertinet [36].

А здоровье, которого мы лишились, было такого рода, что оно самооблегчает сожаления, которые мы должны были ощущать от его утраты. Это былоздоровье, но лишь по сравнению с последовавшим недугом. Не с такой ужбольшой высоты мы пали. Хуже всего, на мой взгляд, — растление и разбойнаходящихся в чести и при должности. Гораздо обиднее, когда тебя обирают вбезопасном месте, чем в темном лесу. Наш мир представлял какую-тосовокупность органов, один немощнее другого, и гнойники большей частьюнастолько застарели, что их нельзя было излечить, да они и не желали этого.Вот почему всеобщее крушение скорее воодушевило меня, чем пришибло; ведьсовесть моя была не только спокойна, но даже горда и не могла меня ни в чемупрекнуть. К тому же, так как господь бог никогда не посылает людям однитолько бедствия, как не посылает одних только благ, здоровье мое в то времябыло на редкость крепкое, а хотя, не будучи здоровым, я не способен ни кчему, мало есть вещей, которых я не мог бы сделать, когда я здоров. Оно даломне возможность собрать все свои силы и собственной рукой излечить язвы,которые иначе распространились бы по всему телу. Тогда я убедился, что уменя хватает выдержки и я могу противостоять ударам судьбы и что выбить меняиз седла можно лишь очень уж мощным ударом. Говорю я это не для того, чтобыискушать судьбу, не для того, чтобы бросить ей вызов. Я — слуга ее и смольбой протягиваю к ней руки: пусть, во имя божие, она будет довольна!Чувствую ли я удары ее? Конечно. Как те, кто, будучи охвачен тяжкой скорбью,иногда поддаются соблазнам какого-либо удовольствия и способны улыбнуться,так и я достаточно владею собой, чтобы сохранять обычно мирное состояниедуха и отгонять от себя докучные помыслы. Тем не менее порою я испытываювнезапные укусы этих пагубных мыслей, которые нападают на меня как разтогда, когда я вооружаюсь, чтобы одолеть их и отогнать.

Но вот, после всех обрушившихся на меня зол, претерпел я нечто ещехудшее. И во внешнем мире и у себя дома стал я жертвой чумы, а беда этапокруче всех других [37]. Здоровое тело подвержено гораздо более тяжкимболезням, ибо только они могут с ним справиться; так животворный воздухмоего окружения, куда не проникало никакое, даже очень близкое поветрие,оказавшись вдруг зараженным, причинил нам множество неслыханных бед.

Мне пришлось очутиться в таком приятном положении, когда видсобственного дома внушает ужас. Все, что в нем было, осталось безо всякойзащиты, так что любой человек мог присвоить себе любую приглянувшуюся емувещь. Я, всегда отличавшийся гостеприимством, оказался вынужденным искатькрова для себя и своей семьи, несчастной растерянной семьи, внушавшей страхи своим друзьям, и себе самой, внушавшей отвращение всюду, где она пыталасьнайти убежище, и вынужденной поспешно сниматься с места всякий раз, как укого-либо из ее членов начинал болеть хоть кончик пальца. Все болезнипринимают за чуму: никто не дает себе труда разобраться в них. Лучше жевсего то, что, по правилам врачебного искусства, вы после соприкосновения сбольным должны в течение сорока дней выжидать, не заразились ли, а в этовремя воображение ваше работает вовсю и может даже здорового человекадовести до болезни.

Все это гораздо меньше тронуло бы меня, если бы мне не пришлосьстрадать за других и в течение полугода самым злосчастным образом бытьвожаком этого каравана. Ибо при мне всегда находятся средства защиты —твердость и терпеливость. Ожидание и боязнь заразы, которых в этом случаеособенно опасаются, не могли бы меня смутить. Если бы я был одинок изаразился, то считал бы болезнь лишь довольно легким и быстрым способом уйтииз этого мира. По-моему, такая смерть не из худших: обычно она скорая,теряешь сознание без мучений, причем утешением тебе может служить то, чтоэто общая беда, все происходит без торжественных обрядов, без траура, безпохоронной сутолоки. Но что касается окрестного люда, то спаслась едва лисотая часть.

Основное имущество мое — труд крестьян: поле, на котором работали сточеловек, теперь надолго осталось под паром.

И каких только примеров твердости духа не давал нам в этихобстоятельствах простой народ! Почти все отказывались от какой-либо заботы освоем существовании. Неубранные гроздья висели на виноградных лозах, главномбогатстве нашего края, ибо все ожидали смерти, если не нынче вечером, такназавтра, но лицо их и голос выражали так мало страха, что казалось — этилюди осознали необходимость своей гибели и приняли ее как неизбежныйприговор, одинаково касающийся всех. Но как мало нужно, чтобы человекпроникся решимостью умереть! Расстояние, разница во времени на несколькочасов, одна мысль, что ты не один, и смерть принимает совсем другое обличье.

Взгляните на наших людей: видя, сколько детей, молодежи, стариковумерло за один месяц, они уже не поражаются, не плачут. Я знал таких,которые даже боялись выжить, чтобы не остаться в ужасном одиночестве, и мнеприходилось заботиться лишь о погребении умерших: людям горько было видетьтрупы, лежащие прямо в поле, оставшиеся добычей диких зверей, которые в товремя сильно расплодились. (Как различны у людей представления обо всемэтом! Неориты, один из покоренных Александром народов, бросали теламертвецов в самую глубь лесной чащи, на съедение зверям — единственный, поих взглядам, достойный способ погребения! [40]) Можно было видеть, каксовсем здоровый еще человек роет себе могилу. Другие живьем укладывались вямы. А один из моих крестьян, умирая, старался руками и ногами набросать насебя побольше земли: не так ли человек натягивает на себя одеяло, чтобы емуудобнее было спать? И разве деяние это нельзя по величию сравнить с тем, какпоступили римские воины после битвы при Каннах, когда они вырыли ямы,засунули туда головы и сами засыпали их землей, чтобы таким образомзадохнуться [41]. Словом, целый народ за самое короткое время приучился кповедению, которое по твердости и мужеству не уступало никакой заранееобдуманной и взвешенной решимости.

В тех уроках мужества, которые мы черпаем из книг, больше видимости,чем подлинной силы, больше красивости, чем настоящей пользы. Мы отошли отприроды, которая так удачно и правильно руководила нами, и притязаем на то,чтобы учить ее. И все же кое-что из того, чему она нас учила, сохраняется;не совсем стерся у людей, чуждых нашей учености, и образ ее, отпечатлевшийсяв той жизни, которую ведут сонмы простых крестьян. И ученость вынужденапостоянно заимствовать у природы, создавая для своих питомцев образцыстойкости, невинности и спокойствия. Даже радуешься, видя, как эти питомцы,напичканные самыми расчудесными познаниями, вынуждены подражать глупойпростоте, и притом подражать в самых основах добродетельной жизни.Радуешься, видя, как наша наука даже от животных получает полезнейшие всамых важных и существенных жизненных делах уроки: в том, как нам жить иумирать, как нам обращаться со своим добром, как любить и воспитывать детей,как соблюдать справедливость. Изумительное свидетельство человеческойслабости, а также того, что разум, который мы приспосабливаем к своимпотребностям и который всегда изобретает что-нибудь особенное, новое, неоставляет в нашей жизни никаких ощутительных следов природы. Люди обращаютсяс разумом, как составители духов с оливковым маслом: они насыщают его такимколичеством всевозможных аргументов и домыслов, привлеченных извне, что онстановится противоречивым и начинает приспосабливаться к каждому отдельномучеловеку, утратив свою постоянную всеобщую сущность. Вот и приходится намискать примеров у животных, которые не знают предвзятости, испорченности ипротиворечий во взглядах. Ибо хотя звери тоже не всегда и не во всем точноследуют природе, их отклонения от нее так незначительны, что всегда можнозаметить правильную колею. Так же и лошади, когда их ведешь на поводу,прыгают, рвутся в разные стороны, но не дальше, чем позволяет длина повода,и все же при этом идут туда, куда идешь ты. Так же и птица на шнуре можетлетать, но только по радиусу шнура. Exilia, tormenta, bella, morbos,naufragia meditare, ut nullo sis malo tiro [42]. Для чего мы с таким усердием изучаем все препятствияразвитию нашей человеческой природы и так усиленно готовимся к борьбе даже стеми из них, которые, по всей вероятности, не встанут у нас на пути? Parempassis tristitiam facit, pati posse [43].Нас поражает не только нанесенный нам удар, но даже резкий порыв ветра илигромкий треск. Или какой смысл, поддавшись порыву безумия (ибо это самоенастоящее безумие), напрашиваться на порку только потому, что когда-нибудьнам, может быть, придется ее перенести, или же с Иванова дня [44] доставатьшубу, потому что она понадобится на Рождество? Старайтесь заранеепознакомиться с бедами, которые могут вас постигнуть, даже с самыми тяжкими,говорят эти безумцы, испытывайте себя, укрепляйте свои силы. Напротив,естественнее и проще всего даже не помышлять об этом. Для нас же они как бынедостаточно рано приходят и недостаточно долго одолевают нас в подлинномсвоем существе. Ум наш стремится увеличить их, удлинить и еще до того, какони возникнут, впитать в себя и все время занимать себя ими, как будто они итак недостаточно тяготят наши чувства. Когда настанет их час, они себяпокажут, говорит один из мудрецов, принадлежащий к секте отнюдь неизнеженной, а наоборот — к одной из самых суровых [45]. Но до того — щадисебя, верь в то, что тебе больше по сердцу. Для чего предвосхищать беду итерять настоящее из страха перед будущим и быть несчастным сейчас, потомучто должен стать им со временем? Так учит этот мыслитель. Наука частооказывает нам хорошую услугу тем, что весьма точно определяет истинныеразмеры наших бед,

Жаль было бы, если бы наши чувства и разум не полностью отдавали себеотчет в том, насколько они могущественны.

Нет сомнения, что большинству людей приуготовление себя к смерти быломучительнее самих страданий. Правильно сказал в свое время некий весьмарассудительный автор: minus afficit sensus fatigatio quam cogitatio [47].

Ощущение близости смерти часто само по себе преисполняет нас внезапнойрешимостью идти навстречу неизбежному. В древности многие гладиаторы,трусливо бившиеся в поединке, мужественно встречали смерть, подставляя горлопод меч врага и призывая его нанести последний удар. Предвидение же смертиеще не столь близкой требует мужества длительного и потому весьма редкого.Не беспокойтесь, что не сумеете умереть: сама природа, когда придет срок,достаточно основательно научит вас этому. Она сама все за вас сделает, незанимайте этим своих мыслей.

От мыслей о смерти более тягостной становится жизнь, а от мыслей ожизни — смерть. Первая нам не дает покоя, а вторая нас страшит. Не к смертимы подготовляем себя, это ведь мгновение. Каких-нибудь четверть часастраданий, после чего все кончается и не воспоследует никаких новых мук, нестоят того, чтобы к ним особо готовиться. По правде говоря, мыподготовляемся к ожиданию смерти. Философия предписывает нам постоянно иметьперед глазами смерть, предвидеть ее и созерцать еще до наступления смертногочаса, а затем внушает нам те правила предосторожности, благодаря которымпредвидение смерти и мысль о ней нас уже не мучат. Так поступают врачи,ввергающие человека в болезнь, чтобы получить возможность испытать своеискусство и свои зелья. Если мы не сумели по-настоящему жить, несправедливоучить нас смерти и усложнять нам конец всего. Если же мы способны былипрожить свою жизнь стойко и спокойно, то сумеем и умереть точно так же.Философы могут хвалиться этим, сколько пожелают. Tota philosophorum vitacommentatio mortis est [50]. Но я остаюсь при том мнении, что смерть действительно конец,однако не венец жизни. Это ее последняя грань, ее предел, но не в этом смыслжизни, которая должна ставить себе свои собственные цели, свои особыезадачи. В жизни надо учиться тому, как упорядочить ее, должным образомпрожить, стойко перенося все жизненные невзгоды. Среди многих другихобязанностей, перечисленных в главном разделе науки о жизни, находим мы иположение о том, как надо умирать, которое является одним из самых легких,когда мы не отягощаем его страхом.

С точки зрения пользы и бесхитростной правды простые уроки ни в чем неуступают тем, которые преподносит нам ученость; напротив. Люди отличаютсядруг от друга и способностями и склонностями. Их следует вести ко благуразличными путями, исходя из их нрава. Quo me cunque rapit tempestas,deferor hospes [51]. Никогда не видел я, чтобы кто-либо из крестьян моей округизадумывался о том, сколько твердости и терпения понадобится ему в смертныйчас. Природа учит его думать о смерти лишь тогда, когда приходит времяумирать. И тогда ему лучше, чем Аристотелю, которому смерть вдвойне тягостна — и сама по себе, и из-за столь длительного ее предвидения. А ведь недаромЦезарь высказывал мнение, что самая блаженная и легкая смерть — та, окоторой меньше всего думалось [52]. Plus dolet quam necesse est, qui antedolet quam necesse est [53].

Мучительное это предвосхищение возникает у нас от нашего любопытства. Ивсегда мы все сами себе усложняем, стремясь опережать природу и законы еезаменяя своими правилами. Предоставим ученым мужам терять охоту к еде, дажекогда они здоровы, и с угрюмым видом размышлять о смерти. Простые людинуждаются в лекарствах и утешениях лишь тогда, когда гром уже грянул, и обеде они думают лишь в той мере, в какой ощутили ее. Разве это не то, о чеммы и говорим всегда: тупость и невежество простонародья помогают емутерпеливо переносить навалившиеся на него испытания и с глубочайшимбезразличием относиться к тому, что может грозить в будущем; душа его, болеегрубая, неотесанная, менее уязвима и чувствительна. Ей-богу же, если этотак, будем учиться в школе глупости! Вот последняя цель, которую обещает намнаука, вот куда она полегоньку ведет своих питомцев.

У нас не окажется недостатка в хороших руководителях, способныхпреподать нам простую мудрость природы. Один из них — Сократ. Ибо, насколькомне помнится, он приблизительно в таком смысле говорил своим судьям: «Еслибы я стал, господа, просить вас пощадить мою жизнь, то боюсь, что тем самымподтвердил бы наветы моих обвинителей, будто я изображаю себя человеком,знающим больше, чем все другие, ведающим о том, что скрыто от нас в небесахи в преисподней. Могу сказать, что со смертью я не знаком, что ничего о неймне не известно и что я не видел ни одного человека, который на собственномопыте познал бы ее и мог бы просветить меня на этот счет. Те, кто боятсясмерти, полагают, видимо, что знают ее. Что до меня, то я не ведаю, что онасобою представляет и что делается на том свете. Смерть может бытьбезразличной, а может быть и желанной. (Можно, впрочем, предполагать, чтоесли это переселение из одного места в другое, то есть даже некоепреимущество в том, чтобы существовать в общении со всеми ушедшими из этогомира великими людьми и быть избавленным от произвола неправедных инечестивых судей. Если же смерть есть уничтожение нашего существа, то вечныйненарушимый покой тоже является благом. Ведь в жизни для нас нет ничегосладостнее отдыха, глубокого, спокойного сна без всяких видений.) Я стараюсьизбегать того, что, как мне ведомо, дурно, — например, обижать ближнего илине подчиняться тому, кто выше тебя, будь то бог или человек. Но того, о чемя не знаю, хорошо оно или дурно, я не страшусь. Если я умру, а вы останетесьсреди живых, то одни боги ведают, кому из нас будет лучше. Поэтому решайте,как вам заблагорассудится. Но, следуя своему обыкновению давать советы отом, что справедливо и полезно, я сказал бы, что вам по совести своей лучшебыло бы оправдать меня, если в моем деле вы разбираетесь не лучше, чем ясам. Судя обо мне на основании моей прежней деятельности, и общественной ичастной, на основании моих намерений и на основании той пользы, которуюежедневно извлекают из бесед со мною многие наши граждане, и молодые истарые, той пользы, которую я приношу вам всем, вы могли бы воздать мне позаслугам, лишь распорядившись, чтобы меня, ввиду моей бедности, кормили наобщественный счет в Пританее, — милость, которую, как мне случалось видеть,вы с гораздо меньшим правом жаловали другим. Не считайте упорством ивысокомерием с моей стороны, если я не следую обычаю умолять вас о пощаде истараться растрогать ваши сердца. У меня есть друзья и родичи (ибо, какговорит Гомер, я, подобно всем прочим людям, рожден не от камня и не отдерева), которые могут предстать перед вами в слезах и в трауре, есть у меняи трое плачущих детей, способных вызвать у вас жалость. Но я опозорил бысвой родной город, если бы в моем возрасте, и к тому же слывущий мудрецом,сам опустился до столь недостойного поведения. Что стали бы говорить одругих афинянах? Всех собиравшихся, чтобы слушать меня, я всегда наставлялне жертвовать честью ради сохранения жизни. И во время войн, которые веламоя родина, при Амфиполисе, при Потидее, при Делии и в других сражениях, гдея принимал участие, мне случалось всем поведением своим доказывать, какдалек был я от того, чтобы покупать безопасность ценой позора. Вдобавок,обращаясь к вам с мольбами, я пытался бы склонить вас к измене своему долгуи к совершению весьма непохвального дела, ибо не мольбам моим подобалоубедить вас, а беспорочным и крепким доводам справедливости. Вы же клялисьбогам судить по правде: значит, выходило бы, что я подозреваю и укоряю вас втом, будто вы в них не верите. Да я и сам свидетельствовал бы против себя,обнаружив, что не верю в них, как должно, раз сомневаюсь в их промысле и нежелаю просто-напросто вручить им свою судьбу. Между тем я во всем полагаюсьна них и твердо верю, что они совершат все к лучшему и для вас и для меня.Людям благонамеренным — и на этом и на том свете — нечего бояться богов» [54]. Вот, не правда ли, защитительная речь, немногословная и здравая, но вто же время полная простоты и непосредственности, необычайно возвышенная,правдивая, искренняя, беспримерно справедливая и к тому же произнесенная встоль роковой час? Сократ имел полное основание предпочесть ее той, которуюнаписал для него великий оратор Лисий [55], отлично составленной по всемправилам судебного красноречия, но недостойной такого благородного узника.Можно ли было бы услышать из уст Сократа голос, звучащий мольбой? Могла ли вполном своем блеске унизиться столь высокая добродетель? Мог ли человек, поприроде своей такой великодушный и сильный, прибегнуть для защиты кораторскому искусству и в час величайшего испытания отказаться отнепосредственной правдивости, лучшего украшения своих речей, ради витиеватыхи ловких приемов речи, написанной кем-то другим и заученной наизусть? Онпоступил мудро и согласно своей природе, не изменив поведению, которогопридерживался в течение всей своей безупречной жизни, и не осквернив стольсвятого человеческого облика ради того, чтобы на какой-нибудь год продлитьсвое старческое существование и запятнать неумирающую память о своей славнойкончине. Жизнь Сократа принадлежала не ему, она должна была служить примеромдля всего мира. Разве не было бы ущербом для человечества, если бы оназавершилась неприглядным и малодушным образом? И, конечно, его безразличие ипрезрение к своей смерти заслужили того, чтобы потомство придало ей за тоособое значение, как на самом деле и произошло. Среди самых справедливыхвоздаяний нет ничего справедливее посмертной славы Сократа. Ибо афинянамстали так ненавистны виновники его гибели, что все стали избегать их, каклюдей отверженных: все, к чему они прикасались, считали нечистым, вобщественных банях никто вместе с ними не мылся, никто не приветствовал их ине заговаривал с ними, так что в конце концов, не в силах будучи выноситьэтого всеобщего отвращения, они повесились [56].

Если кто найдет, что в поисках примеров для своего рассуждения обучении Сократа я остановился на примере неудачном и что эта речь слишком ужвозвышенна по сравнению с воззрением большинства людей, я отвечу, что сделалэто намеренно. Ибо я придерживаюсь совершенно иного мнения и полагаю, чторечь эта по своей непосредственности находится на уровне даже как бы болеенизком, чем воззрения большинства: в своей безыскуственной, простоватойсмелости, в своей детской уверенности она раскрывает нам первичные, чистыевпечатления бездумного естества. Ибо вполне можно представить себе, чтоврожденной является у нас боязнь страданий, но не боязнь смерти самой посебе: ведь это такая же необходимая сторона нашего бытия, как и жизнь.Почему бы стала природа наделять нас отвращением и ужасом перед смертью,если та ей столь полезна для порождения и взращивания новых поколений, еслив устройстве вселенной она больше служит рождению и прибавлению вещей, чемих разрушению и утрате?

Гибель одной жизни есть источник тысячи других жизней. Природа вложилав животных свойство заботиться о себе и своем благополучии. Животныеопасаются того зла, которое они причиняют себе в своих столкновениях, боятсяони также неволи у людей и насилий, которые мы чиним над ними. Но они немогут испытывать страха быть убитыми, не могут иметь и никакогопредставления о смерти. Говорят, что они порою с радостью принимают ее(лошади, умирая, большей частью ржут, лебеди — поют) и даже ищут смерти,испытывая в ней потребность, как это бывает у слонов.

Вдобавок ко всему этому, разве не изумительны простота и одновременнопылкость, с которыми Сократ старается убедить своих судей? Поистине, легчеговорить, как Аристотель, и жить, как Цезарь, чем говорить и жить, какСократ. Здесь именно предел трудности и совершенства: никакое искусствоничего сюда не прибавит. Нашим же способностям не хватает такой выучки. Мыих не знаем и не умеем ими пользоваться, стараемся усвоить чужие и оставляемв пренебрежении свои собственные.

Кто-нибудь, пожалуй, скажет, что и я здесь только собрал чужие цветы, аот меня самого — только нитка, которой они связаны. И правда, подчиняясьвкусам общества, выступил я в этих заимствованных уборах, но при этом отнюдьне допускаю, чтобы они заслоняли и скрывали меня самого. Это совершеннопротивно моим намерениям, ибо я хочу показать лишь свое, лишь то, чтосвойственно моей натуре, и если бы я с самого начала поступил, как мнехотелось, то говорил бы только от себя. И, несмотря на первоначальный свойзамысел и способ изложения, я каждый раз взваливаю на себя все больший груз,уступая природе своего времени и различным побуждениям со стороны. Если менясамого эти ссылки не украшают, как я и думаю, — пускай: другие могут извлечьиз них пользу. Есть люди, которые цитируют Платона и Гомера, а между темтворений их и в глаза не видели. Да и сам я нередко черпаю отнюдь не изпервоисточника. Обложенный тут, где я пишу, бесчисленными томами, я мог бы,если бы захотел, без труда и без особых познаний надергать у доброй дюжиныэтих начетчиков, которых даже не перелистываю, сколько угодно цитат, чтобыразукрасить свой трактат о физиогномии. Достаточно мне прочесть предисловиекакого-нибудь ученого немца, и я уже буду весь напичкан цитатами. Многие изнас любят лакомиться славой, которую добывают таким способом, морочадураков.

Эти заимствованные у других общие фразы, из которых составляется всяученость очень многих людей, служат лишь для выражения самых обыденныхмыслей и, кроме того, не для настоящего полезного наставления, а лишь длякрасивого пустословия — смехотворный плод учености, который был так забавноиспользован Сократом против Эвтидема [59]. На моих глазах люди писали книгио вещах, которых они никогда не изучали и даже не могли бы понять. При этомавтор поручал кое-кому из своих ученых друзей изыскания в той или инойобласти для своего труда, а сам довольствовался только тем, что набрасывалобщий план и ловко соединял в одну связку различные наброски о вещах, емуневедомых. Чернила и бумагу он, на худой конец, для всего этого давал. Но,по совести говоря, это значит не создать труд, а купить его илипозаимствовать. Это значит не доказать людям свою способность написатькнигу, а обнаружить перед ними полнейшую неспособность сделать что-либоподобное, если они паче чаяния в этом сомневались. Некий председательпарламента хвастался в моем присутствии тем, что в одном из своихпостановлений использовал более двухсот чужих мнений. Выбалтывая это всем икаждому, он, по-моему, сам у себя отнимал славу, которую ему воздавали:хвастовство это для такого лица и по поводу таких вещей, на мой взгляд, —крайне ребяческое и нелепое. Я же если и заимствую многое, то радуюсь каждойвозможности скрыть это, всячески переряжая и переиначивая заимствованное длянового употребления. Даже идя на то, что могут подумать, будто я плохо понялчужой текст, я стараюсь видоизменить его таким образом, чтобы он не слишкомрезко выделялся из всего прочего. А есть такие люди, которые хвалятся своимворовством и гордятся им; судят о них поэтому гораздо благожелательней, чемобо мне. Мы, сторонники природы, полагаем, что слава изобретателянесравненно выше славы ловкого начетчика.

Если бы я стремился говорить как ученый, я заговорил бы раньше: я началбы писать в годы, более близкие к годам моего учения, когда ум мой былизощреннее, а память лучше, и если бы труд писателя я пожелал сделать своимремеслом, то задача эта была бы моему юному возрасту более по силам, чемтеперешнему. И кроме того, если бы благодаря моему труду мне улыбнулосьсчастье, оно бы выпало в гораздо более благоприятное для меня время. Двоемоих знакомых, люди в этой области выдающиеся, наполовину, по-моему,потеряли, не выступив со своими произведениями, когда им было сорок лет, апредпочтя дожидаться шестидесятилетнего возраста.

Зрелость имеет свои темные стороны, как и юность, и даже худшие. И дляэтого рода деятельности старость так же неблагоприятна, как и для любогодругого. Тот, кто рассчитывает выжать что-нибудь из своей дряхлости, —безумец, если надеется, что полученное им масло не будет затхлым,заплесневелым и безвкусным. Ум наш к старости коснеет и тяжелеет. Оневежестве я расуждаю велеречиво и красно, о знании — мелко и убого. Одно якак бы случайно, мимоходом затрагиваю, о другом говорю всерьез и посуществу. Ничто я не обсуждаю так основательно, как Ничто, и единственноезнание, о котором я говорю, — это неведение. Я выбрал время, когда жизньмоя, которую я стремился изобразить, вся у меня перед глазами. Все, что мнеостается прожить, уже больше касается смерти. И если, умирая, я окажусьтаким же болтливым, как многие другие, то и о смерти своей охотно сообщулюдям все, что только смогу.

Как жаль мне, что Сократ, являющийся величайшим примером всехдобродетелей, был, как утверждают безобразен лицом и фигурой, — это так несоответствовало красоте его души: ведь он был до безумия влюблен во всепрекрасное. Природа оказалась несправедливой к нему.

Ибо вероятнее всего, что между духом и плотью существует некоесоответствие. Ipsi animi magni refert quali in corpore locati sint: multaenim e corpore existunt quae acuant mentem, multa quae obtundant [60]. В данномслучае речь идет о противоестественном уродстве, об искажении членовчеловеческого тела. Но мы называем безобразием и те недостатки, которыезаметны с первого взгляда, портят прежде всего лицо и очень часто вызванымалосущественными причинами: плохим цветом лица, родимым пятном, грубостьюлепки, наконец — каким-то неуловимым недостатком в соотношении отдельныхчерт лица, даже если они в общем правильны и не искалечены. Такого именнорода была некрасивость Ла Боэси, скрывавшая полную красоты душу. Этоповерхностное безобразие, хотя оно и очень бросается в глаза, может меньшевсего соответствовать состоянию души, и люди могут быть о ней различногомнения. Другое, которое гораздо правильнее называть уродством, значительноболее существенно и чаще затрагивает глубины нашего существа. Не всякаяобувь, будь она даже из тонкой кожи, хорошо облегает ногу, а вот всякаяловко скроенная приходится впору.

Сократ говорил о своем безобразии, что оно отражает пороки его души, откоторых он избавился благодаря самовоспитанию [61]. Но я полагаю, что вданном случае он по обыкновению шутил, и никогда душа человека не обреталасвоей собственной волей более совершенной красоты.

Я без конца готов повторять, что чрезвычайно ценю красоту, силу могучуюи благородную. Сократ называл ее благостной тиранией [62], Платон —величайшим преимуществом, которым может наделить природа [63]. Среди свойствчеловеческих нет ни одного, которое бы так ценилось всеми. Она имеетпервостепенное значение во взаимоотношениях между людьми: ее замечают раньшевсего; производя на нас неотразимое впечатление, она властно завладеваетнашими помыслами. Фрина проиграла бы свое дело, хотя оно находилось в рукахотличного адвоката, если бы, сбросив одежды, не покорила судей блеском своейкрасоты [64].

И я убедился, что Кир, Александр, Цезарь, эти три повелителя вселенной,не пренебрегали ею, творя свои великие дела. Не пренебрегал ею и Сципион.

По-гречески два понятия — красота и добро — обозначаются одним словом [65]. И в Писании святой дух часто называет благими тех, кого он хочетназвать прекрасными.

Я готов принять иерархию ценностей, содержащуюся в одной песне некоегодревнего поэта, которую еще Платон считал общеизвестной: здоровье, красота,богатство [66]. Аристотель говорил, что красивым принадлежит правоповелевать, а тем из них, чья красота уподобляется ликам богов, подобаетоказывать такое же поклонение, как богам [67].

Тому, кто его спросит, почему с красивыми людьми общаются чаще идольше, чем с другими, Аристотель ответил: такой вопрос подобало бы задатьтолько слепому [68]. Большинство великих философов могли оплачивать своеучение и приобретать мудрость благодаря своей красоте и через ее посредство.Не только в людях, которые мне служат, но и в животных красота, на мойвзгляд, почти так же важна, как доброта.

Однако я полагаю, что не следует по чертам и выражению лица определятьвнутреннюю сущность человека и предугадывать его судьбу; это вещи, независящие прямо и непосредственно от красоты или безобразия, точно так жекак не всякий благоухающий и чистый воздух обязательно хорош для здоровья ине всякий тяжелый и зловонный непременно вызывает заразу во времякакого-либо поветрия. Те, кто считает, что у некоторых дам красота вступаетв противоречие с безнравственным поведением, нередко ошибаются: ибо и лицоне слишком привлекательное может порою быть открытым и честным, как инаоборот, — мне случалось видеть красивые глаза, взглядом своим выдававшиенатуру коварную и злонамеренную. Есть лица, внушающие доверие, и в толпепобедоносных врагов вы сразу же выберете среди неизвестных вам людей того,которому сдадитесь и доверите свою жизнь скорее, чем кому-либо другому,отнюдь не руководствуясь при этом соображениями о красоте.

Внешний облик сам по себе мало что доказывает, хотя некоторое значениеему придавать все же можно. И если бы мне пришлось кого-то бичевать, я быгораздо сильнее хлестал тех злодеев, которые своим поведением нарушаютобещания, начертанные, казалось бы, природой на их лицах: я бы жестче каралзло, скрывающееся за привлекательной внешностью.

По-видимому, есть лица располагающие и есть отталкивающие. И думаетсямне, что нужно уметь разбираться, где доброе выражение лица, а где глупое,где строгое, а где жестокое, где злое, а где скорбное, где высокомерное, агде задумчивое — и так далее в отношении других свойств характера, которыелегко спутать. Бывают красивые лица не только гордые, но и надменные, нетолько кроткие, но и маловыразительные. Делать на этом основании какие-либопредположения о дальнейшей судьбе этих людей я бы не решился.

Я уже имел случай говорить, что для себя лично принял просто и безобиняков древнее правило: мы никогда не ошибемся, следуя природе; высшаямудрость в том, чтобы ей повиноваться. Я никогда не исправлял, подобноСократу, силою разума своих природных наклонностей, никогда ни в чем неставил им искусственных преград. Я плыву по течению, ни с чем не борюсь, обемои главные страсти живут между собою в мире и согласии, но с молоком моейкормилицы, слава богу, я впитал здравомыслие и умеренность. Скажу междупрочим: по-моему, мы слишком высоко оцениваем некий весьма распространенныйсреди нас тип честного ученого, раба правил и предписаний, придавленногонадеждой и страхом. Такого рода ученость я одобряю в том случае, если онаумеет поддерживать себя без помощи извне, если она естественно укоренилась внас, зародившись от семени всеобщего разума, которое таится в душе каждогоне извращенного человека. Это тот разум, который сгладил в душе Сократапоследние складки порочности, заставил его покориться людям и богам,властвующим в его родном городе, и мужественно встретить смерть, притом непотому, что душа его бессмертна, а именно потому, что он смертен.

Учение, убеждающее народы, что божественному правосудию от нас ничегоне надо, кроме веры, даже без добрых нравов, для любого государства вредно,и тем вреднее, чем оно изощреннее и утонченнее. В делах человеческихотчетливо проявляется, как бесконечно мало общего имеют между собойблагочестие и совесть.

Внешность моя и сама по себе недурна и производит благоприятноевпечатление.

Вследствие этого для меня все обстоит иначе, чем для Сократа. Частослучалось, что лишь благодаря моему присутствию и моей наружности люди,совершенно меня не знавшие, полностью доверялись мне во всем, что касалосьих собственных дел или же моих. И в чужих странах мне поэтому выпадаланеобыкновенная, редкая удача.

Но два примера из многих стоят того, чтобы о них рассказать особо.

Некий человек задумал ограбить мой дом, застигнув меня врасплох. С этойцелью он один подъехал к моему дому и принялся настойчиво колотить в дверь.Я знал его по имени и полагал, что могу доверять ему, как соседу и даже донекоторой степени родичу. Я велел впустить его, как делаю обычно для всех.Он перепуган, конь его задыхается, весь в мыле. Рассказывает он мнеследующую небылицу: на расстоянии полумили от нас ему повстречался один еговраг, о котором я тоже знал, а также слышал об их ссоре. Враг этот вынудилего пришпорить коня, и он, подвергшись внезапному нападению и имея под своимначалом численно гораздо более слабый отряд, устремился к моему дому искатьу меня спасения. При этом он добавил, что очень обеспокоен судьбой своихлюдей, считая, что все они перебиты или захвачены в плен. Я по простотедушевной старался утешить его, успокоить и накормить с дороги. Но вот вскорепоявляются четверо или пятеро его солдат, изображающие такой же испуг, итоже просятся в дом, затем еще и еще другие, все исправно одетые и в полномвооружении, в количестве двадцати пяти — тридцати человек, с таким видом,будто за ними по пятам гонятся враги. Таинственная эта история уже началавозбуждать во мне подозрения. Я хорошо понимал, в какое время мы живем, какможно позариться на мой дом, и мне было известно, что кое с кем ужеслучались подобные злоключения. Как бы то ни было, но я решил, что ничего невыиграю, если, начав проявлять гостеприимство, стану в нем отказывать, и чтомне невозможно идти на попятный без решительного разрыва. Поэтому я избралсамый естественный и простой выход, как всегда делаю, и велел впустить всех.Должен признаться, что вообще я доверчив и подозрительностью не отличаюсь,всегда готов оправдать человека и истолковать его действия в хорошуюсторону, считаю большинство людей ни слишком добрым, ни слишком злыми и,если не вынужден к тому очевидностью, верю в какие-то особо злодейскиенаклонности человека не более, чем в чудовищ и чудеса. К тому же я из техлюдей, что охотно полагаются на судьбу и без оглядки предаются на ее волю.До настоящего времени я от этого больше выигрывал, чем проигрывал,убеждаясь, что судьба устраивает мои дела гораздо умнее и лучше, чем мог быустроить я сам. За всю мою жизнь мне приходилось несколько раз выпутыватьсяиз сложных обстоятельств, по справедливости говоря, с трудом — или, еслиугодно, с умом. Но и тут, если успехом я на одну треть обязан самому себе,то две трети уж наверно приходятся на долю счастливой случайности. Я считаюошибкой с нашей стороны, что мы недостаточно полагаемся на провидение ирассчитываем на свои силы больше, чем имеем на то право. Потому-то начинаниянаши так редко венчаются успехом.

Судьба ревниво относится к тому, что мы чрезмерно расширяем правачеловеческого разумения за счет ее прав, и урезывает их тем сильнее, чемобширнее наши притязания. Упомянутые выше солдаты расположились со своимилошадьми во дворе, начальник их сидел со мною у меня в зале. Он не захотел,чтобы его лошадь поставили в конюшню, заявляя, что уедет сейчас же послетого, как узнает о судьбе своих солдат. Теперь он был хозяином положения,оставалось только осуществить злодейский замысел. Впоследствии он частоговорил (ибо рассказывал мне об этом без малейшего стыда), что мое лицо имое чистосердечное обращение так поразили его, что кулаки у него разжалисьсами собой и коварные намерения отступили. Он снова вскочил в седло, асолдаты между тем не спускали с него глаз, ожидая, какой знак он им подаст,и с удивлением видя, что он уезжает, не воспользовавшись своимпреимуществом.

В другой раз, доверившись очередному перемирию, о котором сообщилинашим войскам, я отправился в поездку по местности, где было еще в высшейстепени неспокойно. Я не успел далеко отъехать, как три-четыре конных отрядаустремились с разных сторон за мною в погоню. Один из них нагнал меня натретий день, и я подвергся нападению со стороны пятнадцати — двадцатизамаскированных дворян, за которыми следовал отряд солдат с ружьями. Менязахватили, увели в чащу ближайшего леса, стащили с коня, отняли мои вещи,стали рыться в моих сундуках, забрали шкатулку с деньгами, а лошадей и слугподелили между собой новые хозяева. Долгое время спорили мы в этом лесунасчет моего выкупа: не зная, по-видимому, кто я такой, они назначили оченьбольшую сумму. Много спорили и о том, оставлять ли меня в живых. И правда,несколько раз дело оборачивалось так, что нависшая надо мною опасность ужегрозила гибелью.

Я же твердо стоял на своем условии: им остается все, что было у меняотнято, не такая уж малая толика, но никакого другого выкупа они у меня нетребуют. Так прошли два или три часа. Они велели мне сесть верхом на лошадь,на которой я не смог бы от них бежать, и поручили стеречь меня пятнадцатиили двадцати солдатам с аркебузами, а людей моих распределили между другимисолдатами и приказали им везти нас в качестве пленников по разным дорогам. Яудалился уже на расстояние двух-трех аркебузных выстрелов,

как вдруг в настроении моих похитителей произошла неожиданная и резкаяперемена. Ко мне подъехал предводитель этой банды с гораздо более мирнымиречами, принялся собирать у своих людей мои уже растащенные пожитки ивозвращать мне все, что можно было найти, вплоть до шкатулки. Лучшим даром сих стороны была, однако, моя свобода: остальное по тем временам для менявесьма мало значило. До сих пор я не ведаю истинных причин этой внезапной,как будто бы ничем не вызванной перемены, этого столь чудесного раскаянья втакое время, в деле, заранее обдуманном, обсужденном и даже оправданномтогдашними обычаями (ибо я с самого начала открыто признался, к какой партиипринадлежу и куда направляюсь). Предводитель этих людей, который снял маскуи назвал свое имя, повторил мне тогда несколько раз, что освобождением яобязан выражению моего лица и тому, что говорил с ним так твердо и таксвободно, ибо все это свидетельствовало, что я не заслужил подобногозлоключения. Расставаясь со мной, он просил меня при случае отплатить емутем же. Быть может, милость божия употребила это ничтожное орудие для моегоспасения. Она же защитила меня и на другой день от еще большей опасности,насчет которой эти самые люди меня предупредили. Второй из них был еще жив иможет подтвердить мои слова, первый был не так давно убит.

Если бы лицо мое не свидетельствовало в мою пользу, если бы по глазаммоим и по голосу нельзя было убедиться в чистоте моих намерений, я не прожилбы так долго без раздоров и обид, принимая во внимание полнейшую свободу, скоторой я направо и налево говорю все, что мне взбредет на ум, и высказываюсамые дерзкие суждения о вещах. Такой способ вести себя может с полнымоснованием считаться неучтивым и не соответствующим принятому у нас обычаю.Однако я не встретил пока никого, кто считал бы его злонамеренным иоскорбительным, а также никого, кто обиделся бы на свободные речи,услышанные из моих уст. Слова же, переданные от одного человека к другому,имеют и иное звучание, и иной смысл. К тому же я ни к кому не испытываюненависти, и мне так тягостно кого-нибудь оскорбить, что я не могу этогосделать даже во имя правды. Ut magis peccari nolim, quam satis animi advindicanda peccata habeam [73].Говорят, что Аристотеля как-то упрекали за излишнее мягкосердечие к одномузлодею. «Верно, — ответил он, — я проявил мягкосердечие, но к человеку, а нек злодейству» [74]. Обычно люди со всем пылом помышляют о возмездии изотвращения к совершенному преступлению. Но именно это охлаждает мой пыл:отвращение к одному убийству заставляет меня бояться другого, ненависть кжестокому поступку — ненавидеть подражание ему. Ко мне, хоть я не король, явсего-навсего трефовый валет [75], можно отнести то, что говорилось оспартанском царе Харилае: «Его нельзя считать добрым, ибо он не суров созлыми» [76]. Можно, впрочем, сказать и по-другому, ибо Плутарх дает обаварианта, как он это очень часто делает, высказывая об одних и тех же вещахсамые различные и даже противоположные суждения: «Он уж наверно добрыйчеловек, раз он добр и к злодеям» [77]. Мне претит совершать вполне законныедеяния, если они неприятны людям, которых затрагивают, но, по правде говоря,совесть не позволяет мне творить беззакония, даже когда они идут кому-то напользу.

Глава XIII

Об опыте

Нет стремления более естественного, чем стремление к знанию. Мыприбегаем к любому средству овладеть им. Когда для этого нам недостаетспособности мыслить, мы используем жизненный опыт,

средство более слабое и менее благородное, но истина сама по себе стольнеобъятна, что мы не должны пренебрегать никаким способом, могущим к нейпривести. Существует столько разнообразных форм мышления, что мызатрудняемся, какую избрать. Столь же многочисленны виды опыта. Выводы, ккоторым мы пытаемся прийти, основываясь на сходстве явлений, недостоверны,ибо явления всегда различны: наиболее общий для всех вещей признак — ихразнообразие и несходность. Стараясь привести самый яркий пример сходствамежду вещами, и греки, и латиняне, и мы вспоминаем о яйцах. Однако женаходились люди, и, между прочим, был один такой в Дельфах, которыеобнаруживали различие между яйцами: этот человек никогда не принимал однояйцо за другое и, имея несколько кур, умел разбираться, какое яйцо снесенотой или иной курицей [2]. Произведения же наших рук в основе своей несходны:в искусстве ничто никогда не бывает одинаково. Ни Перрозе, ни любой другойфабрикант игральных карт не в состоянии отполировать и выбелить их рубашку,чтобы хоть некоторые игроки не сумели обнаружить различие между этимикартами, увидев их в руках своих партнеров.

Сходность между вещами, с одной стороны, никогда не бывает так велика,как несходность между ними — с другой. Природа словно поставила себе цельюне создавать ничего, что было бы тождественно ранее созданному.

Тем не менее я не одобряю мнения того человека, который рассчитывал припомощи дробности законов обуздать произвол судей, назначив каждому сверчкусвой шесток: он не понимал, что возможностей свободно и широко толковатьлюбой закон столько же, сколько самих законов. И насмешкой звучат притязаниялюдей, рассчитывающих уменьшить или даже вовсе прекратить наши споры,приводя нам те или иные слова Библии. Тем более что ум наш для опровержениячужих взглядов находит поле не менее широкое, чем для изложения своихсобственных, и что толкование старых текстов вызывает такие же острые игневные споры, как появление новых трудов. Мы видим, как ошибался человек,рассчитывавший на дробность законов. Ибо у нас во Франции законов больше,чем во всем остальном мире, и больше даже, чем понадобилось бы, чтобынавести порядок во всех мирах Эпикура [3]: ut olim flagitiis, sic nunclegibus laboramus [4]. И нашим судьям приходитсяприбегать к столь разнообразным толкованиям и решениям, что, кажется, ни укого никогда не было такой свободы и такой возможности для произвола. Чегодостигли наши законодатели, когда выбрали сто тысяч каких-то примеров иотдельных фактов и к ним пристегнули сотню тысяч законов? Это количество нив какой мере не соответствует бесконечному разнообразию человеческих деяний.Сколько бы новых суждений и взглядов у нас ни вырабатывалось, жизнь породитеще большее разнообразие явлений. Добавьте еще в сто раз больше: все равно вчисле событий и дел будущего не найдется ни одного, которое среди тысяч ужеотобранных и классифицированных нами явлений нашло бы себе настолько полноесоответствие, что между ними не обнаружилось бы таких различий, которыепотребовали бы и особого суждения. Наши всегда различные и переменчивыедействия не имеют почти никакого отношения к твердо установленным изастывшим законам. Наиболее подходящи для нас — и наиболее редки — самые изних простые и общие. Да и то я считаю, что лучше обходиться совсем беззаконов, чем иметь их в таком изобилии, как мы.

Природа всегда рождает законы гораздо более справедливые, чем те,которые придумываем мы. Доказательство тому — золотой век, каким онизображается у поэтов, а также то состояние, в котором живут народы, неведавшие иных законов, кроме естественных. Среди этих народов есть такие,которые не имеют никаких постоянных судей и за решением возникающих у нихспоров обращаются к любому страннику, путешествующему в их горах. А другие вдни торга назначают кого-либо из своей среды, и тот на месте разбирает ихспоры. Разве плохо было бы, если бы и у нас самые мудрые решали все споры взависимости от обстоятельств, на глаз, без непременной оглядки на уже бывшиеслучаи и без того, чтобы их решение стало примером для будущего? Обувьдолжна быть каждому по ноге. Король Фердинанд, посылая колонистов в Индию,мудро предусмотрел, чтобы среди них не было ученых законников, опасаясь, чтои в Новом Свете расплодятся суды, ибо юриспруденция как наука естественнопорождает споры и разногласия. Король, как в свое время Платон, полагал, чтолюбая страна только терпит от юристов и медиков [5].

Почему наш язык, которым мы говорим в обыденной жизни, столь удобный вовсех других случаях, становится темным и малопонятным в договорах изавещаниях, и почему человек, умеющий ясно выражаться, что бы ни говорил ини писал, не находит в юридических документах такого способа изложить своимысли, который не приводил бы к сомнениям и противоречиям? Единственнопотому, что великие мастера этого искусства, особенно прилежно стараясьотбирать торжественно звучащие слова и изысканно формулировать оговорки, тактщательно взвесили каждый слог, так основательно обработали все видылитературного стиля, что завязли и запутались в бесчисленных риторическихфигурах и в таких мелких подразделениях юридических казусов, которые уже неподпадают ни под какие нормы и правила и разобраться в которых нетвозможности. Confusum est quidquid usque in pulverem sectum est [6]. Кто не видел, как детипытаются собрать в крупные капли некоторое количество ртути? Чем больше ониее давят, сжимают, стараются подчинить своему желанию, тем настойчивеервется на свободу этот своевольный металл: он не поддается их стараниям,дробится на мельчайшие капельки, которых и не сосчитать. Так же и с языкомюриспруденции: чем больше в нем тонкостей, тем больше сомнений порождают онив умах людей. Нас толкают на то, чтобы мы увеличивали и разнообразиливозникающие затруднения: их удлиняют, их сеют повсюду. Создавая все новые иновые вопросы, перетасовывая их и так и этак, приводят к тому, что колебанияи споры множатся, кишат: так почва становится плодороднее, если ее глубоковспахивать, дробя при этом крупные комья. Difficultatem facit doctrina [7]. Ульпиан порождал в нас сомнения;читая Бартоло и Бальдо [8], мы станем еще больше сомневаться. Надо быловсячески сглаживать следы этого бесконечного разнообразия мнений, а нехвалиться ими и не морочить голову потомкам.

Не знаю, право, что можно сказать по этому поводу, но сам опытпоказывает, что от множества толкований истина как бы раздробляется ирассеивается. Аристотель писал так, чтобы быть понятным. Если ему это неудалось, то какой-то другой человек, которому не сравняться с Аристотелем,или третий, наверное, достигнут еще меньшего успеха, чем тот, кто излагаетсвои собственные мысли. Раскрывая содержание предмета, мы льем столько воды,что он словно растекается у нас из-под рук. Из одного делаем тысячу и,беспрестанно дробя его, превращаем в бесконечные рои Эпикуровых атомов.Никогда не бывает, чтобы два человека одинаково судили об одной и той жевещи, и двух совершенно одинаковых мнений невозможно обнаружить не только удвух разных людей, но и у одного и того же человека в разное время. Обычноменя одолевают сомнения как раз по поводу того, на что комментатор несоизволил обратить внимание. Я чаще спотыкаюсь на гладком месте, подобно темлошадям, которые, как мне известно, начинают хромать на ровной дороге.

Кто усомнится, что глоссы лишь увеличивают сомнения и невежество, когданикакие толкования не облегчили понимания ни одной написанной человеком илибоговдохновенной книги, важной и нужной для всех? Сотый комментатор отсылаетнас к своему продолжателю, а у того узел оказывается запутанным еще сложнееи хитрее, чем у первого.

Бывает ли, чтобы мы решили: для этой книги хватит, о ней уже всесказано? В судебных тяжбах это еще очевиднее. Нет числа ученым юристам, ихопределениям и толкованиям, которым придают авторитет и силу закона. Носпособны ли мы положить конец охоте нагромождать толкования? Приближаемся лимы хоть немного к спокойному взаимопониманию? Нуждаемся ли мы теперь вменьшем числе адвокатов и судей, чем тогда, когда весь этот тяжкий груззаконов едва начинал накапливаться? Напротив, мы затемняем, погребаем своеразумение; мы обретаем его вновь, лишь совладав с бесчисленными замками изасовами. Люди не замечают естественного недуга, терзающего их разум: он всерыщет да ищет, колобродит, что-то строит и путается в собственныхпостроениях, как шелковичные черви, и под конец задыхается в них. Mus inpice [9]. Ему кажется, что он усмотрел вдалеке светнекоей воображаемой истины, но пока он стремится туда, путь ему преграждаюттакие препятствия, трудности и новые задачи, что он шалеет и сбивается сдороги. Совершенно то же самое произошло с собаками из басни Эзопа, которые,увидев, что в море плавает нечто похожее на мертвое тело, и будучи не всостоянии до него добраться, задумали вылакать отделявшую их от добычи водуи захлебнулись. Сюда же относятся и слова Кратеса о произведениях Гераклита,что для них нужен читатель, умеющий хорошо плавать, дабы глубина и сложностьГераклитова учения не поглотила и не доконала их [10].

Если мы бываем довольны тем, что другие или же мы сами добыли в этойпогоне за знанием, то лишь по слабости своих способностей: человек болеепытливого ума не будет доволен. За ним пойдет кто-то другой (пойдем и мысами), открывая новые пути. Пытливости нашей нет конца: конец на том свете.Удовлетворенность ума — признак его ограниченности или усталости. Ни одинблагородный ум не остановится по своей воле на достигнутом: он всегда станетпритязать на большее, и выбиваться из сил, и рваться к недостижимому. Еслион не влечется вперед, не торопится, не встает на дыбы, не страдает —значит, он жив лишь наполовину. Его стремления не знают четкой намеченнойцели и строгих рамок, пища его — изумление перед миром, погоня занеизвестным, дерзновение. То же было ив оракулах Аполлона, всегдадвусмысленных, темных, уклончивых; они не давали настоящего удовлетворения,а только заполоняли и тревожили сознание. Все это — беспорядочное, нонепрерывное движение вперед, по неизведанным путям и к неясной цели. Мыслинаши воспламеняются, бегут друг за другом, одна порождает другую.

Гораздо больше труда уходит на перетолкование толкований, чем натолкование самих вещей, и больше книг пишется о книгах, чем о каких-либоиных предметах; мы только и делаем, что составляем глоссы друг на друга.

Комментаторы повсюду так и кишат, а настоящих писателей — самаямалость.

Разве самая первая и самая славная ученость нашего времени не в том,чтобы уметь понимать ученых? Разве это не общая и последняя цель обучениянаукам?

Мнения наши перерастают одно в другое: первое служит стеблем длявторого, второе для третьего. Так мы и поднимаемся со ступеньки наступеньку. И получается, что тому, кто залез выше всех, часто выпадаетбольше чести, чем он заслужил, ибо, взобравшись на плечи предыдущего, онлишь чуточку возвышается над ним.

Как часто я глупейшим, может быть, образом говорил в своей книге о нейсамой! Глупейшим хотя бы по той причине, что должен же был я помнить, какотзывался о тех, кто поступает точно так же, а именно: эти столь частыеоглядки на собственный труд свидетельствуют, что сердце их трепещет от любвик нему и что даже самые резкие и презрительные слова, которыми они егобичуют, не что иное, как жеманное притворство материнской нежности. Ведь, поАристотелю, самовосхваление и самоуничижение часто бывают порождены одною итой же гордыней [12]. Ибо мое извинение, что в этом случае я имею право набольшую свободу, чем другие, так как пишу ведь о себе и о своихпроизведениях, как о прочих своих делах, и что моя тема — это я сам, — этомое извинение, может быть, примут далеко не все.

В Германии я убедился, что после Лютера его учение вызвало не меньше идаже больше раздоров и споров, чем сам он высказал сомнений насчет истинСвященного Писания. Наши разногласия чисто словесные. Я спрашиваю: что естьприрода, сладострастие, круг, субстанция? Вопрос выражен словами, и в словахже дается ответ. «Камень есть тело». Но тот, кто станет спрашивать дальше:«А что такое тело?» — «Субстанция». — «А субстанция?» — в конце концовприпрет отвечающего к стене. Одно слово разменивают на другое, часто ещеменее известное. Я лучше разумею, что такое человек, чем что такое животное,смертное ли, разумное ли. Чтобы разрешить одно мое сомнение, мне предлагаюттри новых: это же головы гидры [13]. Сократ спросил у Мемнона, что естьдобродетель.

«Существует, — ответил Мемнон, — добродетель мужская и добродетельженская, добродетель должностного лица и частного человека, ребенка истарца». «Вот хорошо! — вcкричал Сократ. — Мы искали одну добродетель, а утебя их оказывается уйма» [14]. Мы задаем один вопрос, а вместо ответаполучаем их целый рой. Как ни одно событие и ни один предмет не бываютсовершенно похожи на другое событие и другой предмет, так не может бытьмежду ними и полного различия. Природа в этом смешении проявила необычайнуюмудрость. Если бы во внешности у нас не было ничего общего, человека нельзябыло бы отличить от животного; если бы мы были во всем схожи, нас нельзябыло бы отличить друг от друга. Все вещи взаимосвязаны некими общимипризнаками, никакое подобие не бывает полным, отношения, познающиеся изопыта, всегда не вполне достоверны и совершенны, и однако же сравнениювсегда есть за что уцепиться. Вот почему можно пользоваться законами,которые в какой-то мере подходят к любому нашему делу, благодаря различнымокольным, притянутым за волосы и сомнительным толкованиям.

Поскольку моральные предписания, относящиеся к личному долгу каждогочеловека, устанавливаются, как мы видим, с таким трудом, удивительно ли, чтозаконы, упорядочивающие отношения между людьми, вырабатывать еще труднее?Поразмыслите о юридических нормах, которым мы подчиняемся: это же подлинноесвидетельство человеческого неразумия — столько в них противоречий и ошибок.В нашем праве обнаруживается так много несправедливости и в смысле мягкостии в смысле строгости, что я, право, не знаю, часто ли можно найти правильныйсредний путь между ними. И все это больные органы и уродливые члены самоготела, самого существа правосудия. Вот приходят ко мне крестьяне, торопясьсообщить, что они только что нашли в принадлежащем мне лесу человека,избитого до смерти, но еще дышащего, который попросил их сжалиться над ним,дать ему напиться и поднять его. При этом они добавляют, что не решилисьподойти к нему и поскорее убежали, боясь, как бы слуги закона не увидели ихна этом месте и как бы им не пришлось, подобно всем тем, кого застают у телаубитого, отвечать за это дело и окончательно погибнуть: у них ведь нет ниденег, ни иных средств защитить себя от обвинения. Что я мог им сказать?Несомненно, им пришлось бы пострадать, прояви они человечность.

Сколько было случаев, когда невиновного постигала кара, и притом не повине судей? А сколько было таких же случаев, никем никогда не обнаруженных?На моих глазах произошел такой случай. Несколько человек были присуждены ксмертной казни за убийство, причем приговор этот не был еще объявлен, но онем вынесли твердое согласное решение. И вот судьи получают от чиновниководной находящейся по соседству низшей судебной инстанции извещение, что уних есть заключенные, добровольно сознавшиеся в этом преступлении ипролившие ясный свет на все дело. Тем не менее судьи начинают совещаться,следует ли отложить приведение в исполнение приговора, вынесенного первымобвиняемым. Высказывают разные соображения о необычности данного случая, отом, что он может явиться прецедентом для отсрочек в других случаях, чтообвинительный приговор вынесен по всем юридическим правилам и судьям не вчем себя упрекать. Одним словом, бедняги были принесены в жертву юридическойформуле. Филипп или кто-то другой разрешил подобную же задачу следующимспособом. После того, как он весьма решительно присудил одного человека куплате другому очень большого штрафа, обнаружилось, что это его решение былонеправильным. С одной стороны, приходилось считаться с доводамисправедливости, с другой — с доводами юридических норм. Он принял и те идругие, оставив приговор в силе и из своих средств вернув осужденномууплаченный им штраф [15]. Но тут дело оказалось поправимым; люди же, окоторых я говорю, были самым непоправимым образом повешены. Мало липриходилось мне видеть приговоров более преступных, чем само преступление?

Все это вызывает у меня в памяти мнение древних: тот, кто стремится кнекоей общей правде, вынужден допускать неправду в частностях, и тому, ктохочет справедливости в делах великих, приходится совершать несправедливостьв мелочах [16], а правосудие человеческое действует на манер медицины [17],с точки зрения которой все полезное тем самым правильно и честно.Припоминается мне и положение стоиков о том, что в своем творчестве природабольшей частью попирает справедливость, и учение киренаиков, что несуществует вещей, которые были бы справедливы сами по себе, ибо правосудиесоздают обычаи и законы [18], и воззрения феодорян, полагающих, что длямудрого воровство, святотатство и всякого рода разврат вполне допустимы,если он убежден, что они ему на пользу [19].

Тут ничем не поможешь. Я, подобно Алкивиаду, никогда, насколько этобыло бы в моих силах, не вручил бы свою судьбу одному человеку, так чтобыжизнь моя и честь зависели от ума и ловкости моего защитника больше, чем отмоей невиновности [20]. Я скорее доверился бы трибуналу, способному отдатьдолжное и моим добрым делам и моим проступкам, на который я могу надеяться,даже опасаясь его решения. Безнаказанность — недостаточное воздаяниечеловеку, который делает больше, чем просто не совершает преступления. Нашеправосудие протягивает нам лишь одну руку, да и то левую. Кем ты ни будь,без ущерба не обойдешься.

Китайское царство, не имевшее с нами общения и не ведавшее нашихзаконов и наших искусств, тем не менее во многом их превзошло: история егоучит, насколько мир обширнее и разнообразнее, чем древние и даже мы самиполагали. Так вот в Китае чиновники, которых государь посылает обследоватьсостояние провинций, не ограничиваются наказанием тех, кто недобросовестновыполняет свои обязанности, но и весьма щедро раздают награды тем, ктоделает возложенное на него дело особенно ревностно и с большим тщанием, чемтого требует простой долг. Люди являются к этим посланцам государя не толькочтобы защищаться, но и чтобы получать поощрение, не только завознаграждением, но и за подарком [21].

Слава богу, еще ни один судья не говорил со мною в качестве именносудьи по какому бы то ни было делу — моему лично или другого лица,уголовному или гражданскому. Не бывал я и ни в какой тюрьме — даже хотя быиз любопытства. Воображение у меня так развито, что даже один вид тюрьмы мненеприятен. Моя потребность в свободе так велика, что если бы мне вдругзапретили доступ в какой-то уголок, находящийся где-нибудь в индийскихземлях, я почувствовал бы себя в некоторой степени ущемленным. И я не сталбы прозябать там, где вынужден был бы скрываться, если бы где-то в другомместе можно было обрести свободную землю и вольный воздух. Боже мой, кактрудно было бы мне переносить участь стольких людей, прикованных к какому-тоопределенному месту в нашем государстве, лишенных доступа в главные города икоролевские замки и права путешествовать по большим дорогам за то, что онине желали повиноваться нашим законам! Если бы те законы, под властью коих яживу, угрожали мне хоть кончиком мизинца, я немедленно постарался быукрыться под защиту других законов, куда угодно, в любое место. В нашевремя, когда кругом свирепствуют гражданские распри, все мое малое разумениеуходит на то, чтобы они не препятствовали мне ходить и возвращаться куда икогда мне заблагорассудится.

Однако законы пользуются всеобщим уважением не в силу того, что онисправедливы, а лишь потому, что они являются законами. Таково мистическоеобоснование их власти, и иного у них нет. Впрочем, этого им вполнедостаточно. Часто законы создаются дураками, еще чаще людьми,несправедливыми из-за своей ненависти к равенству, но всегда людьми —существами, действующими суетно и непоследовательно.

Ничто на свете не несет на себе такого тяжелого груза ошибок, какзаконы. Тот, кто повинуется им потому, что они справедливы, повинуется им нетак, как должен. Наши французские законы по своей неупорядоченности инечеткости весьма содействуют произволу и коррупции у тех, кто их применяет.Сформулированы они так темно и неопределенно, что это некоторым образом дажеоправдывает и неподчинение им, и все неправильности в их истолковании,применении и соблюдении. Поэтому можно сказать, что как ни полезен для насопыт вообще, не много пользы принесет нашему жизнеустройству тот, который мычерпаем у иноземцев, если мы оказываемся не способными извлечь выгоду изнашего собственного: ведь свое нам все-таки ближе и, конечно, в достаточноймере может научить нас тому, что нам насущно необходимо.

Тот предмет, который я изучаю больше всякого иного, — это я сам. Этомоя метафизика, это моя физика.

В этом университете я, невежественный и беспечный, всецело подчиняюсьобщему закону, управляющему вселенной. Я знаю о нем достаточно, есличувствую его. Сколько бы я ни познавал, он не отклонится от своего пути, онне изменится ради меня. Безумием было бы надеяться на это, а еще худшимбезумием — огорчаться, ибо закон этот по необходимости единообразен, всеобщи очевиден.

Благонамеренность и одаренность правящего должны начисто освободить насот забот о делах управления. Философские изыскания и помышления служат лишьпищей нашей любознательности. С полным основанием отсылают нас философы кзаконам природы, но им самим эта высокая наука не очень-то по плечу. Ониложно толкуют их и лик ее являют нам слишком уж ярко расписанным, слишкомискаженным, отчего единый предмет и предстает перед нами в столь различныхвидах.

Природа наделила нас ногами для хождения, она же с умом руководит намина жизненном пути. Разум ее не столь искусный, тяжеловесный и велеречивый,как тот, что изобрели философы, но зато он легок и благодатен и во всем, чтообещает разум философов на словах, хорошо помогает на деле тому, кто, ксчастью своему, умеет подчиниться природе бесхитростно и безмятежно, иначеговоря — естественно.

Самый мудрый способ ввериться природе — сделать это как можно болеепросто. О, какой сладостной, мягкой, удобной подушкой для разумно устроеннойголовы являются незнание и нежелание знать! Я предпочел бы хорошо пониматьсамого себя, чем Цицерона. Если я буду прилежным учеником, то мойсобственный опыт вполне достаточно умудрит меня. Кто восстановит у себя впамяти все неистовство своей недавней гневной вспышки, припомнит, куда онаего завела, тот уразумеет лучше, чем из творений Аристотеля, как безобразнастрасть, и с более глубоким основанием отвратится от нее. Кто вспоминает опостигавших его бедствиях, о тех, что ему угрожали, о незначительныхслучайностях, так резко изменивших его жизненные обстоятельства, тотподготовляется к будущим переменам в своей судьбе и к осознанию своегоистинного положения. В жизни Цезаря мы не найдем большего числа поучительныхпримеров, чем в нашей собственной. И жизнь правителя, и жизнь простолюдина —это всегда человеческая жизнь, полная обычных для нее превратностей. Небудем упускать этого из вида. Мы всегда говорим друг с другом о наших самыхнасущных нуждах. Разве со стороны того, кто помнит, как часто он ошибочносудил о вещах, не глупо доверять постоянно и неизменно своему суждению?Когда доводы другого человека убеждают меня в ложности моего мнения, я нестолько узнаю от него нечто новое, узнаю, что проявил невежество именно вданной области (это было бы не такое уж ценное приобретение), сколькоубеждаюсь в своей слабости вообще и в шаткости своего рассудка, вследствиечего и стараюсь исправить все в целом. Так же точно поступаю я и в отношениидругих своих заблуждений, и следование этому правилу приносит мне большуюпользу. Каждый данный случай и все, к чему он относится, я рассматриваю непросто как камень, о который споткнулся: я понимаю, что в походке моей невсе вообще ладно, и стараюсь выправлять свой шаг. Уразуметь, что сказал илисделал какую-то глупость, — это еще пустяки: надо понять, что ты по сутисвоей глуп, — вот наука куда более значительная и важная. Ложные шаги, накоторые наталкивала меня моя память, даже когда она была особенно уверена всебе, не остались без пользы: теперь в ответ на все ее клятвы и заверения язатыкаю уши. Первые же возражения, которые встречает ее свидетельство,настораживают меня, и я уже не решаюсь слепо довериться ей в чем-либосущественно важном и положиться на нее в деле, где замешан кто-то другой. Ихотя другие, может быть, гораздо чаще совершают по недобросовестности теошибки, в которых я повинен из-за недостатка памяти, все же в том или иномделе я охотнее поверю словам, исходящим из уст другого человека, чем своимсобственным. Если бы каждый так же пристально изучал последствия ивоздействия страстей, которым он подвластен, как я поступал в отношении тех,которым поддался сам, он мог бы предвидеть их прилив и несколько умерять егобурное неистовство. Не всегда они внезапно обрушиваются на нас, вцепляясьнам в глотку: тут наблюдается и отдаленная угроза, и постепенное нарастание.

В душевной жизни моей рассудок занимает важнейшее место, во всякомслучае, он всячески старается его занять. Он не препятствует свободномуразвитию моих влечений, моим враждебным и дружеским чувствам, даже моейлюбви к самому себе, но они не задевают и не замутняют его. Если он неспособен исправить прочие мои душевные свойства по своему подобию, то, вовсяком случае, он не поддается их вредному влиянию: он живет сам по себе.