Опыты Монтень Мишель

Да и нет такой философской школы, которая не была бы вынужденаразрешить своим приверженцам, если только они хотят участвовать в жизни,выполнять множество вещей, для них непонятных, необъяснимых и неприятных.Так, когда мудрец предпринимает морское путешествие, он следует этомупринципу, не зная, пойдет ли он ему на пользу: он рассчитывает на то, чтосудно в порядке, что его ведет опытный кормчий, что погода благоприятна, тоесть полагается на обстоятельства лишь возможные, но не обязательные; послечего он отдается на волю случая, если только нет явных признаков опасности.Он обладает телом и душой, чувства толкают его на те или иные действия,разум побуждает к тому или иному. Хотя он и не признает у себя наличияособой способности суждения и помнит, что не должен ничего утверждать,поскольку вместо безусловной истины может столкнуться с ложным ее подобием,тем не менее он целиком и полностью выполняет свои житейские обязанности. Асколько есть разных наук, которые в гораздо большей степени опираются надогадки, чем на знание, которые не судят о том, что истинно и что ложно, аследуют лишь тому, что представляется вероятным. Существует, говорятпирронисты, и истинное, и ложное, и мы обладаем способностью доискиваться,но не способностью в точности определять. Мы предпочитаем без размышленияследовать установленному в мире порядку. Душе, свободной от всякойпредвзятости, гораздо легче достичь спокойствия. Люди, которые судят ипроверяют суждения других людей, никогда его не обретут. Насколько жепростые и нелюбопытные умы более послушны политическим законам иустановлениям религии и легче поддаются руководству, чем умы, кичащиесязнанием человеческих и божественных причин и поучающие им [265].

Среди человеческих измышлений нет ничего более истинного и полезного,чем пирронизм. Он рисует человека нагим и пустым; признающим свою природнуюслабость; готовым принять некую помощь свыше; лишенным человеческого знанияи тем более способным вместить в себя божественное знание; отказывающимся отсобственного суждения, чтобы уделить больше места вере; ни неверующим, ниустанавливающим какую-либо догму, противоречащую принятым взглядам;смиренным, послушным, уступчивым, усердным; заклятым врагом ереси;свободным, следовательно, от пустых и нечестивых взглядов, введенных ложнымисектами; это — чистая доска, готовая принять от перста божия те письмена,которые ему угодно будет начертать на ней. Чем больше мы отдаемся на волюбожию и поручаем себя ей, отказываясь от собственной воли, тем достойнее еестановимся. Принимай, говорит Екклезиаст, за благо вещи такими, как онипредставляются тебе и видом и вкусом своим повседневно, все остальное вышетвоих познаний [266]. Dominus novit cogitationes hominum, quoniam vanae sunt [267].

Таким образом, из трех основных философских школ две открыто исповедуютсомнение и неведение; что же касается приверженцев третьей школы —догматиков, то нетрудно уедиться, что большинство их прикрывалосьуверенностью лишь из желания придать себе лучший вид. Они заняты были нестолько тем, чтобы установить какую-то достоверность, сколько стремлениемпоказать, как далеко они зашли в поисках истины: quam docti fingunt, magisquam norunt [268].

Тимей, желая поведать Сократу все то, что ему известно о богах, о миреи о людях, намерен говорить об этом как человек с человеком, полагая, чтодостаточно, если его мнения будут столь же достоверны, как и мнения всякогодругого человека; ибо он не имеет точных доказательств, как не имеет их ниодин смертный [269]. Подражая этому, один из последователей Платона [270],касаясь вопроса о презрении к смерти, вопроса естественного и доступноговсякому, формулировал эту мысль следующим образом: Ut potero, explicado; nectamen, ut Pythius Apollo, certa ut sint et fixa, quae dixero; sed uthomunculus probabilia coniectura sequens [271].

В другом месте Цицерон даже перевел дословно мысль Платона по этомуповоду: Si forte, de deorum natura ortuque mundi disserentes, minus id quodhabemus animo consequimur, haud erit mirum, Aequum est enim meminisse et mequi disseram, hominem esse, et vos qui iudicetis; ut, si probabiliadicentur, nihil ultra requiratis [272].

Аристотель обычно приводит множество чужих мнений и взглядов для того,чтобы, сопоставив с ними свою точку зрения, показать нам, насколько он пошелдальше и в какой мере он приблизился к правдоподобию, — об истине нельзясудить на основании чужого свидетельства или полагаясь на авторитет другогочеловека. Поэтому Эпикур тщательнейшим образом избегал в своих сочиненияхссылаться на них. Аристотель — царь догматиков, и тем не менее мы узнаем отнего, что чем больше знаешь, тем больше у тебя поводов к сомнению [273]. Ончасто умышленно прикрывается до того темными и запутанными выражениями, чтосовершенно невозможно разобраться в его точке зрения. Его учение вдействительности — пирронизм, только скрытый под видом утверждений.

Послушаем заявление Цицерона, который разъясняет нам чужие взгляды спомощью своей точки зрения: Qui requirunt quid de quaque re ipsi sentiamus,curiosius id faciunt quam necesse est. Haec in philosophia ratio contraomnia disserendi nullamque rem aperte iudicandi, profecta а Socrate,repetita ab Arcesila, confirmata a Carneade, usque ad nostram viget aetatem.Hi sumus qui omnibus veris falsa quaedam adiuncta esse dicamus, tantasimilitudine ut in iis nulla insit certe iudicandi et assentiendi nota [274].

С какой целью не только Аристотель, но и большинство других философовприбегали к запутанным выражениям, как не для того, чтобы повысить интерес кбесплодному предмету и возбудить любопытство нашего ума, предоставив емуглодать эту сухую и голую кость? Клитомах утверждал, что он никогда не всостоянии был понять из сочинений Карнеада, каковы его взгляды [275]. ПочемуЭпикур избегал ясности в своих сочинениях, а Гераклит был прозван за своюманеру изложения  [276]! Непонятное изложение, ккоторому прибегают ученые, это тот же прием, который применяют фокусники,чтобы скрыть ничтожество своего искусства, прием, на который легкопопадается человеческая глупость:

Цицерон упрекает некоторых своих друзей за то, что они уделялиастрономии, юриспруденции, диалектике и геометрии больше времени, чем этинауки заслуживают, и пренебрегали из-за этого более стоящими и более важнымиобязанностями в жизни [278]. Равным образом и философы-киренаики непридавали цены физике и диалектике [279]. Зенон в самом же начале своих книг«О государстве» объявлял бесполезными все свободные науки [280].

Хрисипп утверждал, что все написанное Платоном и Аристотелем о логикеписалось ими в шутку и ради упражнения; он не мог поверить, чтобы онисерьезно говорили о таких пустяках [281]. Плутарх утверждает то же самоеотносительно метафизики [282]. Эпикур сказал бы то же самое и о риторике,грамматике, поэзии, математике и всех прочих науках, кроме физики. Сократ сосвоей стороны признал бы это относительно всех наук, за исключением лишьтой, которая занимается вопросами нашей жизни и нравов. О чем бы его ниспросили, он всегда заставлял спрашивающего прежде всего разобраться вобстоятельствах его прошлой и настоящей жизни; только эти обстоятельства онисследовал и по ним судил, считая всякое иное знание второстепенным посравнению с этим и излишним. Parum mihi placeant eae litterae quae advirtutem doctoribus nihil profuerunt [283].

Таким образом, большинство наук находилось в пренебрежении у самихученых, но они не считали излишним изощрять свой ум и упражнять его хотя бына вещах заведомо недостоверных и мало полезных.

Одни называли Платона догматиком, другие — сомневающимся скептиком,третьи считали, что он в некоторых вопросах догматик, в иных скептик [284].

Главное лицо в его диалогах, Сократ, всегда направляет беседу, ставявопросы и возбуждая споры; он никогда не обрывает обсуждения, никогда небывает удовлетворен и говорит, что не владеет никакой иной наукой, кроменауки противоречия. Их любимый автор, Гомер, в равной мере заложил основаниявсех философских школ, желая показать, что совершенно безразлично, какимпутем мы пойдем [285]. Уверяют, что Платон был родоначальником десятиразличных философских школ [286], и поэтому, на мой взгляд, ни одно учениене было в такой степени проникнуто колебаниями и сомнениями, как его. Сократговорил [287], что повивальные бабки, избрав своим ремеслом принимать детейу других, сами перестают рожать; так и он, получив от богов звание знатокаповивального искусства в делах мудрости, тоже, подобно повивальным бабкам,отказался сам рождать. Преисполнившись любовью, он принимает у мужчин, а неу женщин и присматривает за рождением их душ. Он довольствуется тем, чтооказывает рожающим поддержку и покровительство, помогает их естествураскрыться, смазывает пути, по которым идет плод, и облегчает родовые муки;в дальнейшем он помогает судить о новорожденном, наладить его питание, рост,пеленание и обрезание; таким образом, он применяет свое искусство на пользудругому, ради его блага и устранения грозящих ему опасностей.

Точно так же обстоит дело и с сочинениями большинства философовтретьего направления, как это отметили уже древние авторы относительнотворений Анаксагора, Демокрита, Парменида, Ксенофана и других [288]. Ихманера изложения по существу пронизана сомнением, они умышленно скорееспрашивают, чем поучают, хотя и перемежают свое изложение догматическимиутверждениями. Это можно так же хорошо проследить на Сенеке, как и наПлутархе. Те, кто занимается ими вплотную, отлично знают, что они судят овещах то с одной точки зрения, то с совершенно противоположной, икомментаторам следовало бы прежде всего примирить каждого из них с нимсамим.

Мне кажется, что Платон умышленно любил философствовать в диалогическойформе, бо многообразие и противоречивость его взглядов не так бросались вглаза, когда их излагали разные собеседники.

Рассматривать предметы с разных точек зрения так же хорошо, как ирассматривать их под одним углом зрения, или даже еще лучше, ибо такоерассмотрение шире и полезнее. Возьмем пример из нашей практики: судебныерешения составляют конечный пункт догматического обсуждения дела; однако терешения, которые наши парламенты представляют в качестве образцов, способныхвнушить народу то уважение, которое он обязан питать к этим высокимучреждениям, главным образом благодаря достоинству заседающих в них лиц, —хороши не своими заключениями, которые носят обычный характер и которые даетвсякий судья, а тем, что они составляют итог прений и столкновения различныхи противоположных мнений по поводу данного юридического случая.

Наиболее обширную область для взаимных упреков философов представляютте их расхождения и противоречия, в которых запутывается каждый из них либоумышленно, с целью показать шаткость человеческого ума в суждении о всякомпредмете, либо, помимо их ведома, вследствие текучести и непонятностивсякого явления.

Это выражено в следующем постоянно повторяемом изречении: «Если вопросскользкий и зыбкий, воздержимся от суждения», ибо, как говорит Еврипид,«творения бога различным образом смущают нас» [289].

Это напоминает Эмпедокла [290], который, как бы охваченный божественнымвдохновением и терзаемый истиной, постоянно твердит в своих писаниях: «Нет,нет, мы ничего не чувствуем и ничего не видим; все вещи сокрыты для нас, нетни одной, о которой мы в состоянии были бы установить, что она такое». Ту жесамую мысль выражают и следующие слова божественного Писания: Cogitationesmortalium timidae et incertae ad inventiones nostrae et providentiae [291]. Неследует удивляться тому, что люди, отчаявшиеся овладеть истиной, тем неменее находят удовольствие в погоне за ней, ибо изучение наук — весьмаувлекательное занятие; оно столь приятно, что стоики, например, в числеразличных наслаждений запрещают также и то, которое проистекает отупражнения ума: они хотят обуздать его и считают невоздержанностьюстремление слишком много знать [292].

Однажды, когда Демокрит ел во время обеда фиги, пахнувшие медом, онвдруг задумался над тем, откуда взялась у фиг эта необычная сладость, и,чтобы выяснить это, он встал из-за стола, желая осмотреть то место, где этифиги были сорваны. Его служанка, узнав, почему он всполошился, смеясь,сказала ему, чтобы он не утруждал себя: она просто положила фиги в сосудиз-под меда. Демокрит был раздосадован тем, что она лишила его поводапроизвести расследование и отняла у него предмет, возбудивший еголюбознательность. «Уходи, — сказал он ей, — ты причинила мне неприятность; явсе же буду искать причину этого явления так, как если бы оно былоприродным» [293]. И он не преминул найти какое-то истинное основание дляобъяснения этого явления, хотя оно было ложным и мнимым. Указанноепроисшествие с великим и прославленным философом служит ярким примером тойстрасти к знанию, которая заставляет нас пускаться в поиски, заведомобезнадежные. Плутарх рассказывает о сходном случае с одним человеком,который не желал быть выведенным из сомнения, одолевавшего его по поводунекоторых вещей, так как это лишило бы его удовольствия доискиваться; другойчеловек точно так же не желал, чтобы врач исцелил его от перемежающейсялихорадки, чтобы не лишиться удовольствия получать облегчение от питья.Satius est supervacua discere quam nihil [294].

Подобно тому как всякая пища часто доставляет только удовольствие,между тем как далеко не все то приятное, что мы едим, бывает питательным издоровым, — точно так же нам неизменно доставляет наслаждение все то, чтонаш ум извлекает из занятий науками, даже когда оно не бывает нипитательным, ни целебным.

Вот что говорят ученые: «Изучение природы служит пищей для нашего ума;оно возвышает и поднимает нас, оно заставляет нас презирать низменные иземные вещи по сравнению с возвышенными и небесными; само исследование вещейсокрытых и значительных — весьма увлекательное занятие даже для того, ктоблагодаря этому проникается лишь благоговением и боязнью судить о них» [295]. Эти слова выражают убеждение их авторов. Еще более ярким образцомтакой болезненной любознательности является другой пример, на который онипостоянно с гордостью ссылаются. Евдокс [296] умолял богов дать емувозможность хоть один раз увидеть вблизи солнце и узнать, каковы его форма,величина и красота, даже ценою того, чтобы быть им тотчас же сожженным. Онжаждал ценою жизни приобрести знание, которым он не смог бы воспользоваться,и ради этого мгновенного и мимолетного познания готов был отказаться от всехимевшихся у него знаний и от тех, которые он мог бы еще приобрести вдальнейшем.

Меня нелегко убедить в том, что Эпикур, Платон и Пифагор принимали зачистую монету свои атомы, свои идеи, свои числа: они были слишком умны,чтобы верить в столь недостоверные и спорные вещи. Но каждый из этих великихмужей стремился внести какой-то луч света, желая рассеять нашу тьму иневежество; они тешились измышлениями, которые по крайней мере былиувлекательными и остроумными, и если даже они оказывались ложными, то былине хуже противоположных убеждений: unicuique ista pro ingenio finguntur, nonex scientiae vi [297].

Некий древний мудрец, которого упрекали в том, что он проповедует такуюфилософию, о которой сам он в душе невысокого мнения, ответил: «Это и значитфилософствовать». Философы хотели все исследовать, все взвесить и считали,что это соответствует присущей нам природной любознательности. Некоторыевещи они писали ради пользы общества, как, например, о религии, и это было сих стороны благоразумно, ибо они не хотели разоблачать общепринятые мнения,опасаясь вызвать этим смуту и нарушить повиновение законам и обычаям своейстраны.

Платон разрешает этот вопрос просто и ясно: когда он говорит от своеголица, то не предписывает ничего определенного, когда же выступает какзаконодатель, то начинает выражаться решительно и властно [298]. При этомон, не стесняясь, уснащает свое изложение самыми фантастическимиизмышлениями, весьма полезными для народа, но смешными в его собственныхглазах, ибо он знает, до какой степени мы склонны поддаваться всякимвнушениям, даже самым диким и нелепым.

Вот почему в своих «Законах» он тщательно предусматривает [299], что вобщественных местах должны распеваться только такие гимны, баснословныевымыслы которых могут послужить какой-нибудь полезной цели. Будучи убежден,что человеческий ум легко поддается внушению, он считал, что уж лучше питатьего полезными вымыслами, чем бесполезными или даже вредными. В своем«Государстве» он прямо заявляет, что для пользы людей часто бываетнеобходимо их обманывать [300]. Нетрудно заметить, что одни философскиешколы больше стремились к истине, другие же — к пользе, благодаря чемупоследние и получили большее распространение. Беда наша в том, что нередковещи, кажущиеся нам наиболее истинными, не являются наиболее полезными длянашей жизни. Даже эпикурейцы, пирронисты и приверженцы Новой Академии [301],то есть представители самых смелых философских школ, в конечном счетевынуждены склоняться перед гражданским законом.

Есть еще и другие вопросы, которые они тщательно обсуждали, выворачиваяих так и этак, причем каждый старался сказать свое слово, удачное илинеудачное. Так как они исходили из того, что нет ничего столь сокровенного,чего им нельзя было бы расследовать, то им часто приходилось строитьнесостоятельные и нелепые догадки, которые они сами не считалиосновательными, и выдвигали их не для того, чтобы установить истину, атолько чтобы поупражнять свой ум. Non tam id sensisse quod dicerent, quamexercere ingenia materiae difficultate videntur voluisse [302].

В противном случае было бы непонятно, как могли эти выдающиеся изамечательные люди обнаружить такое необычайное непостоянство, такуюразноголосицу и легковесность в своих воззрениях? Так, например, что можетбыть нелепее, чем желать представить себе бога с помощью наших уподоблений идогадок; или пытаться подчинить его и мир нашим законам и мерить их нашимисилами; или пользоваться в применении к божеству той крупицей способностей,которые ему угодно было уделить человеческой природе; или желать низвестиего на землю и сделать столь же тленным и жалким, как мы сами, толькопотому, что мы не в состоянии простереть своих взоров до его славногопрестола?

Из всех человеческих — и притом самых древних — религиозных воззренийнаиболее правдоподобным и находящим оправдание мне представляется то,которое признает бога непостижимой силой, источником и хранителем всехвещей, считает, что бог — весь благо, весь совершенство и что онблагосклонно принимает почести и поклонение людей, в какой бы форме, подкаким бы именем и каким бы способом люди их ни выражали [303].

Небо всегда благосклонно взирало на это рвение. Все правительстваизвлекали пользу из благочестия верующих [305]; нечестивые люди и ихпоступки повсюду получали соответствующее воздаяние. Писавшие о языческихнародах признают достоинство, правопорядок, справедливость, истинность чудеси оракулов, служащих им на пользу, и наставления, которые заключены в ихбаснословных религиях, поскольку бог, по своему милосердию, пожелал спомощью этих благодеяний укрепить слабые ростки весьма грубого познания его,достигнутого их естественным разумом, хотя и сквозь оболочку лживых выдумок.

Но те выдумки, которые измышлял человек, были не только ложными, но инечестивыми и безнравственными.

Из всех святынь, почитавшихся в Афинах, святой Павел счел наиболеедопустимой ту, где был жертвенник с надписью: «Неведомому и невидимому богу» [306].

Пифагор ближе всего подошел к истине, считая, что познание этойпервопричины, этой сущности всего сущего, не подлежит никакому ограничению,никаким предписаниям и никакому внешнему выражению, ибо это познание есть нечто иное, как крайнее усилие нашего воображения, стремящегося ксовершенству, причем каждый по своим способностям составляет себе идею этогосущества. Но когда Нума решил приспособить к такому пониманию религию своегонарода [307] и привязать его к чисто духовной вере, не имеющей определенногопредмета поклонения и лишенной всякой материальности, то это оказалосьбесплодной попыткой, ибо человеческому уму не за что было ухватиться в этойбезбрежности смутных мыслей, ему необходимо было уплотнить их в некий образ,созданный им по своему подобию. Божественное величие, таким образом,позволило до известной степени ограничить себя ради нас телесными границами.Его сверхъестественные и небесные таинства носят на себе печать земнойприроды человека, и почитание бога выражается в молитвах и звучащих словах,ибо при этом верует и молится человек. Я оставляю в стороне другие доводы,которые приводят в данном случае; но вряд ли меня можно убедить в том, чтонаши распятия и изображение жалостных крестных мук, вид церковных украшенийи обрядов, пение, выражающее наши благочестивые помыслы, и общее связанное сэтим возбуждение наших чувств не воспламеняют души народов религиознойстрастью, оказывающей весьма полезное действие [308].

Из религий, в основе которых лежало поклонение телесному божеству, —что необходимо было при царившем в те времена всеобщем невежестве, — я бы,мне кажется, охотнее всего примкнул к тем, кто поклонялся солнцу.

Ибо, помимо своего величия и красоты, солнце представляет собойнаиболее удаленную от нас и потому наименее известную нам часть вселенной,так что вполне простительно испытывать по отношению к нему чувствовосхищения и благоговения.

Фалес, который первым исследовал такие вопросы, считал бога духом,который создал все из воды; Анаксимандр считал, что боги рождаются и умираютчерез известные промежутки времени и что миров и их богов существуетбесконечное множество; Анаксимен признавал, что бог есть воздух, что онвозникает, что он безмерен и всегда находится в движении; Анаксагор первыйсчитал, что устройство и мера всех вещей определяются и совершаются силой ипрозорливостью бесконечного разума [310]. Алкмеон [311] приписывалбожественность солнцу, луне, звездам и душе. Пифагор учил, что бог есть дух,который пребывает в природе всех вещей и от которого исходят наши души;Парменид [312] считал, что горящий световой круг, опоясывающий небо исохраняющий своей теплотой вселенную, и есть бог. Эмпедокл полагал, чтобогами являются четыре стихии, из которых созданы все вещи; Протагор [313]говорил, что о богах он ничего не знает, существуют они или нет и каковыони. Демокрит то утверждал, что боги — это «образы» [314] и ихкруговращения, то — что они представляют собой природу, которая излучает этиобразы, то, наконец, что боги — это наше знание и разум. Платон по-разномуизлагает свои воззрения; в «Тимее» он утверждает, что невозможно назватьотца мира; в «Законах» он говорит, что не следует допытываться, что такоебог; но в других местах тех же сочинений он называет богами мир, небо,звезды, землю и наши души, а кроме того, признает всех тех богов, которыеприняты были в древности в каждом государстве. Ксенофонт, излагая учениеСократа, отмечает такую же путаницу: то Сократ утверждал, что не следуетдоискиваться, каков образ бога; то он считал богом солнце, то — душу; иногдаон говорил, что существует единый бог, иногда же — что их много. ПлемянникПлатона, Спевсипп [315], считал, что бог есть некая одушевленная сила,которая всем управляет. Аристотель иногда признавал, что бог — это дух, аиногда — что это вселенная, в некоторых же случаях он ставил над нашим миромдругого владыку, а иногда полагал, что бог — это небесный огонь. Ксенократ [316] насчитывал восемь богов, из которых первые пять — это планеты, шестойбог — все неподвижные звезды, вместе взятые, а седьмым и восьмым богамиявляются солнце и луна. Гераклид Понтийский [317] колеблется междуразличными точками зрения: он признает, что бог лишен чувств, и придает емуто один образ, то другой, а под конец заявляет, что боги — это небо и земля.Такое же непостоянство в своих взглядах обнаруживает и Феофраст [318]: онприписывает управление миром то разуму, то небу, то звездам.

Огратон [319] полагал, что бог — это бесформенная и бесчувственнаяприрода, обладающая способностью порождать, увеличивать и уменьшать. Зенонполагал, что бог — это естественный закон, повелевающий творить добро изапрещающий делать зло; закон этот, по его мнению, — нечто одушевленное;Зенон не причисляет к богам Юпитера, Юнону, Весту, обычно называемых богами.Диоген Аполлонийский [320] полагал, что бог — это воздух. Ксенофан [321]считал, что бог шарообразен, видит и слышит, но неодушевлен и не имеетничего общего с человеческой природой. Аристон [322] полагал, что образ боганепознаваем и что бог лишен чувств; он сомневался, есть ли бог нечтоодушевленное или нет. Клеанф [323] признавал богом иногда разум, иногдавселенную, иногда душу природы, иногда небесный жар, который окружает иохватывает все. Ученик Зенона, Персей [324], считал, что звания боговудостоились все те, кто сделал что-нибудь полезное для человеческогообщежития. Хрисипп нагромоздил в одну кучу все предшествующие высказывания обогах и, наделив их тысячью различных образов, причислил к ним также людей,которые обессмертили себя. Диагор и Феодор [325] полностью отрицалисуществование богов. Эпикур полагал, что боги светоносны, прозрачны ивоздушны; они обитают между небосводами, как бы между двумя укреплениями,обладают человеческим обликом и имеют такие же, как у нас, части тела, хотятелом своим никак не пользуются [326].

И вот при виде этой полнейшей неразберихи философских мнений попробуйтеположиться на вашу философию, попробуйте уверить, что вы нашли изюминку впироге! Убедившись в этом хаосе, я пришел к выводу, что нравы и мнения,отличающиеся от моих, не столько мне неприятны, сколько поучительны;сопоставление их дает мне основание не к тому, чтобы возгордиться, а к тому,чтобы почувствовать свое ничтожество: мне кажется, что ни одно мнение неимеет преимущества перед другим, за исключением тех, которые внушены мнебожьей волей. Я оставляю в стороне образ жизни необычный ипротивоестественный. Наблюдаемые в мире политические порядки противоречатдруг другу в не меньшей степени, чем философские школы: мы можем, такимобразом, убедиться, что сама фортуна не более изменчива и многолика, чем нашразум, что она не более слепа и безрассудна.

То, что мы меньше всего знаем, лучше всего годится для обожествления [328]; вот почему делать из нас богов, как поступали древние, значитдоказывать полнейшее ничтожество человеческого разума. Я бы скорее понялтех, кто поклоняется змее, собаке или быку, поскольку, меньше зная природу исвойства этих животных, мы можем с большим основанием думать о них все, чтонам хочется, и приписывать им необычайные способности. Но делать богов изсуществ, обладающих нашей природой, несовершенство которой нам должно бытьизвестно; приписывать богам желания, гнев, мстительность; заставлять ихзаключать браки, иметь детей и вступать в родственные связи, испытыватьлюбовь и ревность; наделять их частями нашего тела, нашими костями, нашиминедугами и нашими наслаждениями, нашими смертями и нашими похоронами — всеэто можно объяснить лишь чрезмерным опьянением человеческого разума.

Formae, aetates, vestitus, ornatus noti sunt: genera, coniugia,cognationes omniaque traducta ad similitudinem imbecillitatis humanae: nam etperturbatis animis inducuntur; accipimus enim deorum cupiditates,aegritudines, iracundias. [330]

Это все равно, что обожествлять не только веру, добродетель, честь,согласие, свободу, победу, благочестие, но и вожделение, обман, смертность,зависть, старость, страдания, страх, лихорадку, злополучие и другие напастинашей изменчивой и бренной жизни.

Египтяне без стеснения предусмотрительно запрещали под страхом смертиговорить о том, что их боги Серапис и Изида были когда-то людьми, хотя этобыло всем известно. Их изображали с прижатым к губам пальцем, что, по словамВаррона, означало таинственное приказание жрецам хранить молчание об ихсмертном происхождении, — иначе они неминуемо лишились бы всякого почитания [332].

Раз уж человек желает сравняться с богом, говорит Цицерон [333], онпоступил бы лучше, наделив себя божественными свойствами и совлекши их наземлю, вместо того чтобы воссылать на небо свою тленную и жалкую природу;но, говоря по правде, человек, побуждаемый тщеславием, делал на разные ладыи то и другое.

Я не могу поверить, что философы говорят серьезно, когда устанавливаютиерархию своих богов и вдаются в описание их союзов, их обязанностей и ихмогущества. Когда Платон говорит о жезле Плутона и о телесных наградах инаказаниях, которые ожидают нас после распада наших тел, сообразуя этивоздаяния с тем, что мы испытываем в этой жизни [334], —

или когда Магомет обещает своим единоверцам рай, устланный коврами,украшенный золотом и драгоценными камнями, рай, в котором нас ждут девынеобычайной красоты и изысканные вина и яства, то для меня ясно, что этоговорят насмешники, приспособляющиеся к нашей глупости: они стремятсяпривлечь и соблазнить нас этими описаниями и обещаниями, доступными нашимземным вкусам. Ведь впадают же некоторые наши единоверцы в подобноезаблуждение и надеются после воскресения вернуться к земной и телесной жизнисо всеми мирскими благами и удовольствиями. Можно ли поверить, чтобы Платон — с его возвышенными идеями и столь близкий к божеству, что за нимсохранилось прозвище божественного, допускал, что такое жалкое создание, какчеловек, имеет нечто общее с этой непостижимой силой? Можно ли представитьсебе, чтобы он считал наш разум и наши слабые силы способными участвовать ввечном блаженстве или терпеть вечные муки? От имени человеческого разумаследовало бы сказать ему: если те радости, которые ты сулишь нам в будущейжизни, такого же порядка, как и те, которые я испытывал здесь на земле, тоэто не имеет ничего общего с бесконечностью. Даже если все мои пять чувствбудут полны веселья и душа будет охвачена такой радостью, какой она толькоможет пожелать и на какую может надеяться, это еще ничего не значит, ибомеру ее возможностей мы знаем. Если в этом есть хоть что-нибудьчеловеческое, значит в этом нет ничего божественного. Если оно не отличаетсяот нашего земного существования, то оно ничего не стоит. Все радостисмертных тоже смертны. Если нас еще может трогать и радовать в будущем мирето, что мы узнаем наших родителей, наших , детей и наших друзей, если мы ещеценим такие удовольствия, то это показывает, что мы находимся еще во властиземных и преходящих радостей. Мы не в состоянии достойным образом оценитьвеличие этих возвышенных и божественных обещаний, если способны их как-топонять; ибо для того, чтобы представить их себе надлежащим образом, ихследует мыслить невообразимыми, невыразимыми, непостижимыми и глубокоотличными от нашего жалкого опыта. «Не видел того глаз, — говорит апостолПавел, — не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, чтоприготовил Бог любящим Его» [336]. И если для того, чтобы сделать нас кэтому способными, потребуется преобразовать и изменить наше существо (как тыэтому учишь, Платон, путем описанных тобой очищений), то это изменениедолжно быть таким коренным и всесторонним, что мы перестанем быть вфизическом смысле тем, чем были:

и эти награды на том свете получит уже какое-то другое существо:

Ибо когда мы говорим о метемпсихозе Пифагора и о том, как онпредставлял себе переселение душ, то разве мы думаем, что лев, в которомвоплотилась душа Цезаря, испытывает те же страсти, которые волновали Цезаря,или что лев и есть Цезарь! Если бы это было так, то были бы правы те, кто,оспаривая это мнение Платона [339], упрекали его в том, что в таком случаемогло бы оказаться, что превратившаяся в мула мать возила бы на себе сына, иприводили другие подобные нелепости. И разве новые существа, возникшие приэтих превращениях одних животных в других того же вида, не будут иными, чемих предшественники? Говорят, что из пепла феникса рождается червь, а потомдругой феникс [340]; можно ли думать, что этот второй феникс не будетотличаться от первого? Мы видим, что шелковичный червь умирает и засыхает ииз него образуется бабочка, а из нее в свою очередь другой червь, которогонелепо было бы принимать за первого. То, что однажды прекратилосуществование, того больше нет [341]:

И когда в другом месте, ты, Платон [343], говоришь, что этимивоздаяниями в будущей жизни будет наслаждаться духовная часть человека, тоты говоришь нечто маловероятное.

Ибо тот, кто будет испытывать это наслаждение, не будет большечеловеком, а следовательно, это будем не мы; ведь мы состоим из двухосновных частей, разделение которых и есть смерть и разрушение нашегосущества:

Не говорим же мы, что человек страдает, когда черви точат части егобывшего тела или когда оно гниет в земле:

Далее, на каком основании боги могут вознаграждать человека после егосмерти за его благие и добродетельные поступки, раз они сами побудили его кэтому и совершили их через него? И почему они гневаются и мстят ему за егопорочные деяния, раз они же сами наделили его этой несовершенной природой,между тем как самое ничтожное усилие их воли могло бы предохранить его отэтого? Разве не это самое возражение Эпикур приводил с большейубедительностью против Платона, прикрываясь нередко следующим изречением:«Обладая лишь смертной природой, нельзя установить ничего достоверного оприроде бессмертной. Она всегда сбивает нас с толку, в особенности, когдавмешивается в божественные дела». Кто яснее понимает это, чем мы? Ибо хотямы и даем нашему разуму точные и непогрешимые наставления, хотя мы иосвещаем путь его святым светочем истины, которым богу угодно было наделитьнас, однако мы каждодневно видим, что стоит ему хоть немного уклониться отобычной тропы, свернуть с пути, проторенного и проложенного церковью, как онтотчас же запутывается и начинает блуждать без руля и без ветрил вбезбрежном море зыбких и смутных человеческих мнений. Как только разумтеряет эту верную столбовую дорогу, он устремляется по тысяче различныхпутей.

Человек может быть только тем, что он есть, и представлять себе всетолько в меру своего понимания. Когда те, кто всего-навсего люди, — говоритПлутарх [347], — берутся судить и рассуждать о богах и полубогах, это ещебольшая самонадеянность, чем когда человек, ничего не смыслящий в музыке,берется судить о тех, кто поет; или когда человек, никогда не бывавший наполе боя, пробует рассуждать об оружии и способах ведения войны, полагая,что с помощью легковесных догадок можно разобраться в существе тогоискусства, которое выше его понимания. На мой взгляд, древние думали, чтовозвеличивают божество, приравнивая его к человеку, наделяя егочеловеческими способностями, самыми затейливыми прихотями и самыминизменными потребностями; предлагая ему в пищу наше мясо; забавляя егонашими плясками, шутками и фокусами; предлагая ему наши одеяния и наши дома;услаждая его запахом благовоний и звуками музыки, празднествами и цветами.Наделяя божество нашими порочными страстями, они льстиво приписывали егоправосудию бесчеловечную мстительность и увеселяли его зрелищем разрушения иразорения того, что оно само создало и охраняло. Так поступил, например,Тиберий Семпроний [348], предав огню и принеся в жертву Вулкану богатуювоенную добычу и оружие, захваченное им у неприятеля в Сардинии. ПавелЭмилий [349] принес в жертву Марсу и Минерве добычу, доставшуюся ему вМакедонии. Александр, придя к Индийскому океану [350], бросил в его воды вчесть Фетиды несколько больших золотых сосудов и устроил, кроме того, насвоих алтарях бойню, принеся в жертву не только невинных животных, но илюдей. Человеческие жертвоприношения были обычными у многих народов, в томчисле и у нашего; я думаю, что ни один народ не представлял исключения вэтом отношении.

Геты [352] считали себя бессмертными; умереть значило для нихотправиться к своему божеству Салмоксису. Каждые пять лет геты посылали кСалмоксису кого-либо из своих соплеменников, чтобы попросить его о самомнеобходимом. Посланца избирали по жребию, и обряд этот совершался такимобразом: сначала ему устно передавали то или иное поручение, после чего троевоинов выстраивались в ряд с тремя копьями в руках, а другие со всегоразмаху бросали обреченного на них. Если он при этом получал смертельнуюрану и тотчас же умирал, это считалось верным признаком божественногоблаговоления. Если же вестник не умирал сразу, геты считали, что он порочныйи недостойный человек, и избирали другого посланца вместо него.

Когда Аместрида, мать Ксеркса [353], состарилась, то, следуя религиисвоей страны и желая умилостивить какого-то подземного бога, приказалаоднажды закопать в землю живыми четырнадцать персидских юношей знатногопроисхождения.

Еще и поныне идолы Темикститана обагряются кровью младенцев; им угодныжертвы только этих невинных детских душ: правосудие жаждет крови невинных!

Карфагеняне приносили в жертву Сатурну своих собственных детей; абездетные покупали для этой цели чужих детей; отец и мать обязаны былиприсутствовать при обряде жертвоприношения с веселыми и довольными лицами [355]. Странной фантазией было платить за милость богов нашими страданиями;так поступали, например, лакедемоняне, услаждавшие свою Диану истязаниямиюношей, которых они в угоду ей часто бичевали до смерти [356]. Дикойприхотью было благодарить зодчего разрушением его созданий и каратьневинных, чтобы предотвратить наказание, заслуженное виновными. Дико былодумать, что заклание и смерть бедной Ифигении в Авлиде очистит греческоевойско от обиды, нанесенной богам [357].

А что сказать о двух прекрасных и благородных Дециях [359], отце исыне, которые, чтобы расположить богов в пользу римлян, бросились в самуюгущу неприятельских войск!

Quae fuit tanta deorum iniquitas, ut placari populo Romano non possent,nisi tales viri occidissent [360]. Добавляю, что отнюдь не делопреступника определять меру и час своего наказания; только судья засчитываетв наказание ту кару, которую он назначает, но он не устанавливает наказаниепо выбору того, кто сам себя подвергает ему. Божественная кара предполагаетнаше полное несогласие как с нашим осуждением, так и с налагаемым на наснаказанием.

Нелепым было ухищрение Поликрата [361], тирана самосского, когда он,желая нарушить свое постоянное благоденствие и искупить его, бросил в моресамое дорогое и ценное сокровище, в надежде, что этой искупительной жертвойему удастся предотвратить непостоянство фортуны, избежать ее превратностей;она же, насмехаясь над его глупостью, сделала так, что брошенная в моредрагоценность снова вернулась в его руки, будучи найдена в желудке рыбы. Акому нужны были те мучения и терзания, которые причиняли себе корибанты именады [362]? Или те шрамы на лице, животе и конечностях, которые еще в нашевремя наносят себе магометане, желая угодить своему пророку? Ведьоскорбление, наносимое богу, коренится в нашей воле, а вовсе не в груди, нев глазах, не в половых органах, не в плечах или гортани! Tantus estperturbatae mentis et sedibus suis pulsae furor, ut sic dii placentur,quemadmodum ne homines quidem saeviunt [363].

Наше тело призвано служить не только нам, но также и богу и другимлюдям; поэтому умышленно терзать его столь же недопустимо, как и лишать себяжизни под каким бы то ни было предлогом. Уродовать и калечитьбессознательные и непроизвольные отправления нашего тела ради того, чтобыизбавить душу от необходимости разумно руководить ими, значит проявлятьбольшую трусость и предательство.

Ubi iratos deos timent, que sic propitios habere merentur? In regiaelibidinis voluptatem castrati sunt quidam; sed nemo sibi, ne vir esset,iubente, domino, manus intulit [364]. Так,религия приводила людей ко многим дурным поступкам:

Ничто, присущее нам, ни в каком отношении не может быть приравнено кбожественной природе или отнесено к ней, ибо это накладывало бы на нееотпечаток несовершенства. Как может эта бесконечная красота, бесконечноемогущество и бесконечная благость без ущерба для своего божественноговеличия допустить какое-либо соответствие или сходство с таким существом,как человек?

Infirmum dei fortius est hominibus, et stultum dei sapientius esthominibus [366].

Когда кто-то спросил философа Стильпона [367], радуют ли боговвоздаваемые им почести и приносимые им жертвы, он ответил: «Ты неразумен;давай уединимся, если ты хочешь поговорить об этом».

И тем не менее мы предписываем богу определенные пределы; мыограничиваем его могущество доводами нашего разума (я называю разумом нашидомыслы и фантазии и исключаю отсюда философию, которая утверждает, что дажебезумный или злой вынуждены действовать по разумным основаниям; но это разумособого рода), хотим подчинить его, который создал нас и наше знание, пустыми ничтожным доводам нашего рассудка. Мы говорим: «Бог не мог создать мир безматерии, ибо из ничего нельзя ничего создать». Как! Разве бог вручил намключи своего могущества и открыл нам тайны его? Разве он обязался невыходить за пределы, поставленные нашей наукой? Допустим, о человек, что тысумел заметить здесь на земле некоторые следы его действий, — думаешь ли ты,что он применил при этом все свои силы и воплотил в этом творении все своипомыслы, что он исчерпал при этом все формы? Ты видишь в лучшем случаетолько устройство и порядки того крохотного мирка, в котором живешь; нобожественное могущество простирается бесконечно дальше его пределов; этачастица — ничто по сравнению с целым:

Ты ссылаешься на местный закон, но не знаешь, каков закон всеобщий. Тыможешь связывать себя с тем, чему ты подчинен, но его ты не свяжешь; он тебене собрат, не земляк или товарищ. Если он как-то вступает в общение с тобой,то не для того, чтобы сравняться с твоим ничтожеством или вручить тебенадзор над своей властью. Тело человека не может витать в облаках — таковзакон для тебя. Солнце непрерывно движется по своему пути; моря и землиимеют свои границы; вода текуча и жидка; сплошная стена непроницаема длятвердого тела; человек не может не сгореть в пламени; он не может физическиодновременно находиться на небе, на земле и в тысяче других мест. Все этиправила бог установил для тебя; они связывают только тебя. Он показалхристианам, что может нарушать все эти законы, когда ему заблагорассудится.Действительно, для чего ему, раз он всемогущ, ограничивать свои силыопределенными пределами? В угоду кому будет он отказываться от своихпреимуществ? Твой разум с полным основанием и величайшей вероятностьюдоказывает тебе, что существует множество миров:

В это верили, побуждаемые доводами разума, самые выдающиеся умы прошлыхвеков и даже некоторые наши современники; тем более что в нашем мирозданиинет ни одного предмета, который существовал бы в единственном числе:

и все вещи существуют во множественном числе; поэтому представляетсяневероятным, чтобы бог сотворил только один этот мир, не создав подобныхему, и чтобы вся материя была полностью истрачена на это единственноетворение:

в особенности, если существо это одушевленное, как можно предполагатьпо его движениям и как уверяет Платон [372]; некоторые наши ученые [373]подтверждают это мнение, другие же не осмеливаются опровергать его. А можетбыть, правильно то старинное воззрение, согласно которому небо, звезды идругие части вселенной представляют собой создания, состоящие из тела идуши, которые смертны по своему составу, но бессмертны по решению создателя.В случае же если существует множество миров, как полагали Демокрит, Эпикур ипочти все философы, то откуда мы знаем, что принципы и законы нашего мираприложимы также и к другим мирам? Эти миры, может быть, имеют другой вид идругое устройство [374]? Эпикур представлял их себе то сходными между собой,то несходными [375]. Ведь даже в нашем мире мы наблюдаем бесконечноеразнообразие и различия в зависимости от отдаленности той или иной страны.Так, например, в том Новом Свете, который открыт был нашими отцами, неизвестны ни хлеб, ни вино, ни одно из наших животных; все там иное. А вскольких странах света в прежние времена не имели представления ни о Вакхе,ни о Церере [376]? Если верить Плинию и Геродоту [377], то в некоторыхстранах есть люди, очень мало на нас похожие.

Существуют смешанные породы людей, представляющие собой нечто среднеемежду человеческой природой и животной. Есть страны, где люди рождаются безголовы, а глаза и рот помещаются у них на груди; где все люди — двуполыесущества; где люди ходят на четвереньках; где у людей только один глаз волбу, а голова более похожа голову собаки, чем человека; где люди наполовину — в нижней части тела — рыбы и живут в воде; где женщины рожают в пятилетнемвозрасте и живут только до восьми лет; где у людей лоб так тверд и кожа нанем так толста, что железо не в состоянии пробить их и сгибается; где умужчин не растет борода; есть народы, которые не знают употребления огня; идругие, у которых сперма черного цвета.

Существуют люди, которые с легкостью превращаются в волков или в кобыл,а затем снова становятся людьми. И если верно утверждение Плутарха [378],что в некоторых частях Индии имеются люди без рта, питающиеся лишь запахами,то многие наши описания неправильны; такие люди отнюдь не смешнее, чем мы,их разум, может быть, нисколько не уступает нашему, и они в такой же мере,как мы, способны к общественной жизни, и тогда может оказаться, что нашевнутреннее устройство и законы не применимы к большинству людей.

Далее, сколько мы знаем вещей, противоречащих тем прекрасным правилам,которые мы установили для природы и предписали ей! А мы еще хотим связатьими самого бога! Сколько явлений мы называем сверхъестественными ипротиворечащими природе! Каждый человек и каждый народ называет так вещи,недоступные его пониманию. А сколько мы наблюдаем таинственных свойств иквинтэссенций [379]? Ибо для нас «поступать согласно природе» значит«поступать согласно нашему разуму», насколько он в состоянии следовать заней и насколько мы в состоянии распознать этот путь; все, что выходит запределы разума, чудовищно и хаотично. Но с этой точки зрения наиболеепроницательным и изощренным людям все должно представляться чудовищным, ибочеловеческий разум убедил их, что нет никаких серьезных оснований утверждатьдаже то, что снег бел (Анаксагор заявлял, что он черен) [380]. Все неясно:существует ли что-нибудь или ничего не существует? Знаем ли мы что-либо илиничего не знаем? (Метродор Хиосский отрицал за человеком возможностьответить на этот вопрос) [381]. Живем ли мы или нет? Ибо Еврипид сомневался,«является ли наша жизнь жизнью или же жизнь есть то, что мы называемсмертью»:

Еврипид сомневался не без основания; действительно, почему называтьжизнью тот миг, который является только просветом в бесконечном течениивечной ночи и очень кратким перерывом в нашем постоянном и естественномсостоянии, ибо смерть занимает все будущее и все прошлое этого момента, даеще и немалую часть его самого? Другие уверяют, что нет никакого движения ичто ничто не движется, как утверждают последователи Мелисса [383] (ибо,если существует только единое, то оно не может ни обладать сферическим движением, ни передвигаться с места на место, как это доказывает Платон [384]), и что в природе нет ни рождения, ни истлевания.

Протагор утверждал, что в природе нет ничего, кроме сомнения, и что обовсех вещах можно спорить с одинаковым основанием и даже о том, можно лиспорить с одинаковым основанием обо всех вещах; Навсифан [385] заявлял, чтоиз тех вещей, которые нам кажутся, ни одна не существует с большейвероятностью, чем другая, и что нет ничего достоверного, кроменедостоверности; Парменид утверждал, что ничто из того, что нам кажется, несуществует вообще и что существует только единое [386]; Зенон утверждал, чтодаже единое не существует и что не существует ничего.

Если бы существовало нечто, то оно находилось бы либо в другом, либо всамом себе; если бы оно находилось в другом, в таком случае их было бы два,а если бы оно находилось в самом себе, то и в этом случае их было бы два:содержащий и содержимое. Природа вещей, согласно этим учениям, есть не чтоиное, как ложная или пустая тень [387].

Мне всегда казались безрассудными и непочтительными в устах христианинавыражения вроде следующих: бог не может умереть, бог не может себепротиворечить, бог не может делать того или этого. Я нахожу неправильнымподчинять божественное всемогущество законам нашей речи. То предположение,которое мы вкладываем в эти слова, следовало бы выражать более почтительно иболее благочестиво.

Наша речь, как и все другое, имеет свои слабости и свои недостатки.Поводами к большинству смут на свете являлись споры грамматическогохарактера. Наши судебные процессы возникают только из споров об истолкованиизаконов; большинство войн происходит из-за неумения ясно формулироватьмирные договоры и соглашения государей. А сколько препирательств — и притомкаких ожесточенных — было вызвано сомнением в истолковании слога «hoc» [388]. Возьмем формулу, которая со стороны логической представляется намсовершенно ясной. Если вы говорите «стоит хорошая погода» и если при этом выговорите правду, значит погода действительно хорошая. Разве это недостоверное утверждение? И тем не менее оно способно нас обмануть, как этовидно из следующего примера. Если вы говорите «я лгу» и то, что вы при этомутверждаете, есть правда, значит вы лжете [389]. Логическое построение,основательнось и сила этого умозаключения совершенно не схожи спредыдущими, и тем не менее мы запутались. Я убеждаюсь, чтофилософы-пирронисты не в состоянии выразить свою основную мысль никакимисредствами речи; им понадобился бы какой-то новый язык! Наш язык сплошьсостоит из совершенно неприемлемых для них утвердительных предложений,вследствие чего, когда они говорят «я сомневаюсь», их сейчас же ловят наслове и заставляют признать, что они по крайней мере уверены и знают, чтосомневаются [390]. Это побудило их искать спасения в следующем медицинскомсравнении, без которого их способ мышления был бы необъясним: когда онипроизносят «я не знаю» или «я сомневаюсь», то они говорят, что этоутверждение само себя уничтожает, подобно тому как ревень, выводя изорганизма дурные соки, выводит вместе с ним и самого себя [391].

Этот образ мыслей более правильно передается вопросительной формой:«Что знаю я?», как гласит девиз, начертанный у меня на коромысле весов [392].

Посмотрите, как злоупотребляют этой насквозь неблагочестивой манеройвыражаться! Если в происходящих у нас теперь религиозных спорах вы станететеснить своих противников, то они прямо скажут вам, что не во власти богасделать так, чтобы его тело находилось одновременно и в раю, и на земле, и внескольких разных местах [393]. А как ловко пользуется этим аргументом нашдревний насмешник [394]! «Для человека, — говорит он, — немалое утешениевидеть, что бог не все может: так, он не может покончить с собой, когда емузахочется, что является наибольшим благом в нашем положении; не можетсделать смертных бессмертными; не может воскресить мертвого; не можетсделать жившего нежившим, а того, кому воздавались почести, не получавшимих, — так как он не имеет никакой иной власти над прошлым, кроме забвения».Наконец, — чтобы довершить это сравнение человека с богом забавным примером — он добавляет, что бог не может сделать, чтобы дважды десять не былодвадцатью. Вот что он говорит! Но всем этим не должен был бы осквернять своиуста христианин. А между тем люди, наоборот, пользуются этой безумнойдерзостью языка, с тем чтобы низвести бога до своего уровня:

Когда мы говорим, что для бога бесчисленный ряд веков, как прошлых, таки будущих, только одно мгновение, что его благость, мудрость, могущество —то же самое, что и его сущность, то мы произносим слова, которых наш ум непонимает. И тем не менее наше самомнение побуждает нас мерить божество своимаршином. Отсюда проистекают все обманы и заблуждения, которыми охваченылюди, желающие свести к своим размерам и взвесить на своих весах существо,столь их превосходящее. Mirum quo procedat improbitas cordis humani, parvuloaliquo invitata successu [396].

Стоики сурово упрекали Эпикура за то, что он только бога считал истинноблагим и блаженным существом, а мудреца всего лишь тенью и подобием его [397]. Как кощунственно связали они бога с судьбой (я бы хотел, чтобы ниодин христианин не последовал за ними в этом!) — а Фалес, Платон и Пифагорподчинили его необходимости! Это нескромное желание узреть бога нашимиглазами побудило одного из наших великих христиан [398] приписать божествутелесную форму. По этой же причине мы постоянно приписываем божьей волеважные события, имеющие для нас особое значение; поскольку эти события многозначат для нас, нам кажется, что они важны и для него и что он относится кним серьезнее и внимательнее, чем к событиям, для нас мало значащим илиобычным. Magna dii curant, parva negligunt [399]. Послушайте, какой пример Цицеронприводит, — это разъяснит вам ход его мыслей: Nec in regnis quidem regesomnia minima curant [400].

Как будто для бога имеет большее значение сокрушить империю, чемшелохнуть листок на дереве! Как будто его промысел осуществляется иначе,когда дело идет об исходе сражения, чем когда дело идет о прыжке блохи! Егорука управляет всем с одинаковой твердостью и постоянством. Наши интересы неимеют при этом никакого значения; наши побуждения и наши оценки его нетрогают.

Deus ita artifex magnus in magnis, ut minor non sit in parvis [401]. Нашевысокомерие всегда склоняет нас кощунственно сравнивать себя с богом. Таккак дела обременяют людей, то Стратон освободил богов от всякихобязанностей, как освобождены были от них и священнослужители [402]. Онзаставляет природу творить и сохранять все вещи и из их масс и движенийсоздает все части мира, освобождая человека от страха перед божьим судом.Quod beatum aeternumque sit, id nec habere negotii quicquam, nec exhibereAlteri [403]. Природе угодно, чтобы сходные вещиимели и сходные отношения; поэтому бесконечное число смертных заставляетзаключать о таком же числе бессмертных; бесконечное число вещей, несущихсмерть и разрушение, заставляет предполагать такое же число целебных иполезных вещей. Подобно тому как души богов, не имея дара речи, глаз, ушей,чувствуют все одинаково и знают о наших мыслях, так и души людей, когда онисвободны или оторваны от тела сном или состоянием экстаза, прорицают,предсказывают и предвидят такие вещи, которых они не могли бы увидеть,будучи соединены с телом [404].

Люди, говорит апостол Павел, «называя себя мудрыми, обезумели, иславу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку… » [405]

Присмотритесь, каким шарлатанством было обставлено обожествление удревних [406]. После пышной и торжественной церемонии похорон, когда пламякасалось уже верхушки сооружения и охватывало ложе умершего, они выпускалиорла, полет которого ввысь означал, что душа покойника отправилась в рай. Унас имеются тысячи медалей — в том числе и выбитая в память благонравнойсупруги Фаустины [407], — на которых изображен орел, возносящий к небу этиобожествленные души.

Жалкое зрелище! Мы сами себя обманываем нашими собственнымиизмышлениями и притворством:

словно дети, вымазавшие сажей лицо одного из своей ватаги и потом самипугающиеся его. Quasi quicquam infelicius sit homine cui sua figmentadominantur [409]. Почитать того, кто создал нас,далеко не одно и то же, что почитать того, кого создали мы сами. Августубыло воздвигнуто более храмов, чем Юпитеру; ему поклонялись с таким жервением и верили в совершаемые им чудеса. Жители Тасоса, желая отблагодаритьАгесилая за оказанные им благодеяния, пришли однажды объявить, что онипричислили его к сонму богов. «Разве во власти народа, — сказал он им, —делать богом кого вам заблагорассудится? В таком случае сделайте это дляпримера с одним из вас; а потом, когда я увижу что с ним приключится, явоздам вам великую благодарность за ваше предложение» [410].

Человек крайне неразумен; он не в состоянии создать клеща, а между темдесятками создает богов.

Послушайте, как восхваляет наши способности Трисмегист [411]: из всехудивительных вещей самая поразительная та, что человек сумел изобрестибожественную природу и создать ее. Послушайте рассуждения философов:

«Если бог есть, то он живое существо; если он живое существо, тообладает чувствами; если он обладает чувствами, то подвержен тлению. Если онне имеет тела, то не имеет и души, а следовательно, неспособен действовать;если же он имеет тело, то он тленен» [413]. Разве это не убедительноеумозаключение? Мы неспособны создать мир; следовательно, существует болеесовершенная природа, которая создала его. Было бы глупым высокомерием снашей стороны считать себя самыми совершенными существами во вселенной;следовательно, имеется некое существо, более совершенное, чем мы: это бог.Когда вы видите богатое и роскошное здание, то даже не зная, кто хозяин его,вы все же не скажете, что оно предназначено для вас. Не должны ли мы в такомслучае думать, что это божественное сооружение, этот созерцаемый наминебесный дворец является жилищем существа более возвышенного, чем мы? Развевсе находящееся вверху не является всегда и более достойным? А ведь мыпомещены внизу. Ничто, лишенное души и разума, не может породить что-либоодушевленное и обладающее разумом. Мир порождает нас; следовательно, онимеет душу и разум. Любая наша часть меньше, чем мы, мы — часть мира;следовательно, наделен мудростью и разумом в большей степени, чем мы.Прекрасная вещь — быть великим правителем, следовательно, управление миромпринадлежит некоей блаженной природе. Светила не причиняют нам вреда;следовательно, они полны благости. Мы нуждаемся в пище; следовательно, богитоже в ней нуждаются и питаются парами, поднимающимися ввысь. Мирские благане являются благами для бога; следовательно, они не являются благами и длянас. Наносить оскорбление и быть оскорбленным в одинаковой мересвидетельствует о слабости; следовательно, безумие — бояться бога. Бог благпо своей природе; человек же благ в меру своих стараний, а это выше.Божественная мудрость отличается от человеческой лишь тем, что она вечна; нодлительность ничего не прибавляет к мудрости, следовательно, мы сотоварищи.Мы обладаем жизнью, разумом и свободой, почитаем благость, милосердие исправедливость, следовательно, эти качества присущи богу. Словом, когдачеловек приписывает божеству какие-либо свойства или отказывает ему в них,он делает это по собственной мерке. Хорош пример! Хорош образец! Сколько бымы ни усиливали, ни возвеличивали, ни раздували человеческие качества, этобесполезно; жалкий человек может пыжиться сколько ему угодно:

Profecto non Deum, quem cogitare non possunt, sed semet ipsos pro illocogitantes, non illum sed se ipsos, non illi sed sibi comparant [415].

Даже в естественных случаях следствия лишь отчасти раскрывают причину; — что же сказать о данной причине, когда речь идет о божестве? Она вышеестественного порядка вещей; она слишком возвышенна, слишком далека от нас ислишком могущественна, чтобы наши заключения могли связывать и сковывать ее.К пониманию божества можно прийти не через нас, это слишком низменный путь.Находясь на Монсенисе [416], мы не ближе к небу, чем находясь на днеморском. Можете убедиться в этом с помощью астролябии. Люди низводят бога дотого, что приписывают ему — как это делалось не раз — даже плотскоесоединение с женщинами: Паулина, жена Сатурнина, матрона, славившаяся в Римесвоей добродетелью, полагая, что сочетается с богом Сераписом, очутилась вобъятиях одного из ее поклонников, что было подстроено жрецами этого храма [417]. Варрон, самый проницательный и самый ученый из латинских авторов, всвоих книгах о божествах сообщает [418], что служка храма Геркулеса играл вкости попеременно обеими руками — одной рукой за самого себя, а другой — заГеркулеса, с условием, что если выиграет он сам, то на доходы приготовитсебе ужин и приведет любовницу, если же проиграет, то предложит за свой счети то и другое Геркулесу. Он проиграл и расплатился своим ужином и молодойдевушкой. Ее звали Лаурентиной; ночью она увидела во сне, будто очутилась вобъятиях Геркулеса, который, между прочим, сказал ей, что первый же человек,которого она на следующий день встретит, щедро с нею расплатится за него. Имоказался богатый юноша Тарунций, который взял ее к себе и впоследствиисделал своей наследницей. Она же в свою очередь, желая сделать угодное этомубогу, завещала свое наследство римскому народу и за это ее удостоилибожеских почестей.

Считалось, что Платон был божественного происхождения как по отцовской,так и по материнской линии, причем предком его в обоих случаях был Нептун,но мало того: в Афинах считалась достоверной следующая версия егопроисхождения. Аристон не знал, как овладеть прекрасной Периктионой; во снебог Аполлон возвестил ему, чтобы он не прикасался к ней, пока она неразрешится от бремени: это и были отец и мать Платона [419].

Сколько существует подобных побасенок о том, как боги наставляли рогабедным смертным, и о мужьях, несправедливо оклеветанных ради детей [420]?

У магометан народ верит, что есть много таких Мерлинов [421], т. е.детей, не имеющих отцов, зачатых духовно и рожденных божественным образом изчрева девственниц; они носят имя, означающее это понятие на их языке [422].

Следует помнить, что для всякого существа нет ничего прекраснее и лучшеего самого (лев, орел и дельфин выше его ценят себе подобных) [423] и всякийсравнивает качества всех других существ со своими собственными. Эти качестваможем усиливать или ослаблять, но мы не можем сделать ничего большего, ибодальше этого сопоставления и ; этого принципа наше воображение не способнопойти; оно не состоянии вообразить ничего иного, оно не может выйти за этипределы и переступить их! Так возникли следующие древние умозаключения:«Самый прекрасный из всех обликов — это человеческий; следовательно, богуприсущ этот облик. Никто не может быть блаженным без добродетели; не можетбыть добродетели без разума, а разум нигде, кроме человеческого тела,находиться не может; следовательно, бог имеет человеческий облик» [424].

Ксенофан [426], шутя, заявлял, что если животные создают себе богов (аэто вполне правдоподобно!), то они, несомненно, создают их по своему подобиюи так же превозносят их, как и мы. Действительно, почему, например, гусенокне мог бы утверждать о себе следующее [427]: «Внимание вселенной устремленона меня; земля служит мне, чтобы я мог ходить по ней; солнце — чтобы мнесветить; звезды — чтобы оказывать на меня свое влияние; ветры приносят мнеодни блага, воды — другие; небосвод ни на кого не взирает с большейблагосклонностью, чем на меня; я любимец природы. Разве человек не ухаживаетза мной, не дает мне убежище и не служит мне? Для меня сеет и мелет онзерно. Если он съедает меня, то ведь то же самое делает он и со своимисотоварищами — людьми, а я поедаю червей, которые точат и пожирают его».Сходным образом мог бы рассуждать о себе журавль и даже более красноречиво,ибо он свободно летает в этой прекрасной небесной выси и владеет ею: tamblanda conciliatrix et tam sui est lena ipsa natura [428].

Рассуждая подобным же образом, мы утверждаем, что все предназначено длянас: для нас существует вселенная, для нас — свет, для нас гремит гром, кактворец, так и все твари существуют для нас. Мы — цель всего, мы — центр, ккоторому тяготеет все сущее. Посмотрите летопись небесных дел, отмеченныхфилософами на протяжении более двух тысячелетий; боги действовали иговорили, имея в виду только человека; у них не было никаких других забот изанятий. То они воевали против людей:

то участвовали в наших смутах, воздавая нам за то, что мы много разбывали участниками в их распрях:

Желая обеспечить поклонение одним лишь богам своих отцов, все кавнии,вооружившись до зубов, бегут по своей земле, ударяя мечами по воздуху, чтобыпоразить и изгнать из своих пределов чужеземных богов [431]. Боги наделяютсятеми способностями, которые нужны человеку: один исцеляет лошадей, другой —людей; один лечит чуму, другой — паршу, третий — кашель; один лечит такой-товид чесотки, другой — такой-то (adeo minimis etiam rebus prava religioinserit deos [432]). Один бог содействует произрастанию винограда, другой — чеснока;один покровительствует разврату, другой — торговле; у ремесленников всякогорода — свой особенный бог; каждый бог имеет свою область: один чтится навостоке, другой — на западе:

Некоторые боги имеют в своем распоряжении всего лишь какую-нибудьдеревню или владеют всего-навсего одним семейством; некоторые боги живут водиночестве, другие — в добровольном или вынужденном союзе друг с другом.

Есть среди богов и столь захудалые (ибо число их было очень велико,достигая тридцати шести тысяч [437]), что для произрастания одного колосапшеницы требовалось не менее пяти или шести богов, и все они имели разныеимена. У каждой двери было три божества: один у порога, другой у петель,третий у косяка; четыре божества были при колыбели ребенка: один ведал егопеленками, другой — его питьем, третий — пищей, четвертый — сосанием. Былибожества известные, неизвестные и сомнительные, а иные не допускались даже врай:

Были божества, введенные поэтами, физиками, гражданскими властями;некоторые божества, обладая наполовину божественной, наполовину человеческойприродой, являлись посредниками между нами и богом, нашими заступникамиперед ним. Им поклонялись с меньшим почтением, как божествам второго ранга;иные божества имели бесчисленное количество званий и обязанностей; иныепочитались добрыми, иные — злыми. Были божества старые и дряхлые, были исмертные. Хрисипп полагал, что при последнем мировом пожаре все богипогибнут, кроме Юпитера [439]. Человек придумывает тысячу забавных связеймежду собой и богом: не бывает ли он иной раз его земляком?

Вот как объясняли это дело великий понтифик Сцевола и великий теологтех времен Варрон: народ не должен знать многого из того, что есть истина, идолжен верить во многое такое, что есть ложь [441]: cum veritatem qualiberetur, inquirat; credatur ei expedire, quod fallitur. [442]

Человеческий глаз может воспринимать вещи лишь в меру его способностей.Вспомним, какой прыжок совершил несчастный Фаэтон [443], когда захотелсмертной рукой управлять конями своего отца. Наш разум рушится в такую жебездну и терпит крушение из-за своего безрассудства. Если вы спроситефилософов, из какого вещества состоят небо и солнце, то разве они не скажутвам, что из железа или (вместе с Анаксагором) из камня [444], или изкакого-нибудь другого знакомого нам вещества? Если спросить у Зенона [445],что такое природа, он ответит, что она — изумительный огонь, способныйпорождать и действующий согласно твердым законам. Архимед [446], величайшийзнаток той науки, которая приписывала себе наибольшую истинность идостоверность по сравнению с другими, утверждает: «Солнце — это бог,состоящий из раскаленного железа». Неплохая выдумка, к которой приводитуверенность в красоте и неизбежной принудительности геометрическихдоказательств! Однако они не так уж неизбежны и полезны; недаром Сократсчитал [447], что достаточно знать из геометрии лишь столько, чтобы уметьправильно измерить участок земли, который отдают или получают; апревосходный и знаменитый в этой области ученый Полиэн стал пренебрежительноотноситься к геометрическим доказательствам, считая их ложными ипризрачными, после того как он вкусил сладких плодов из безмятежных садовЭпикура.

Как рассказывает Ксенофонт [448], Сократ утверждал по поводувышеприведенного суждения Анаксагора о солнце и небе (последний в древностиценился выше всех философов своим знанием небесных и божественных явлений),что он помутился рассудком, как это случается со всеми теми, кто слишкомглубоко вдается в исследование недоступных им вещей. Анаксагор, заявляя, чтосолнце есть раскаленный камень, не сообразил того, что камень в огне несветит и — что еще хуже — разрушается в пламени; далее, он считал, чтосолнце и огонь одно и то же, а между тем те, кто смотрит на огонь, нечернеют, и люди могут пристально смотреть на огонь, но не могут смотреть насолнце; не учел он и того, что растения и травы не могут расти без солнечныхлучей, но погибают от огня. Вместе с Сократом я держусь того мнения, чтосамое мудрое суждение о небе — это отсутствие всякого суждения о нем.

Платон заявляет в «Тимее» по поводу природы демонов следующее [449]:это дело превосходит наше понимание. Тут надо верить тем древним, которыесами, по их словам, произошли от богов. Неразумно не верить детям богов,хотя бы их рассказы и не опирались на убедительные и правдоподобныедоказательства, ибо они повествуют нам о своих домашних и семейных делах.

Посмотрим, имеем ли мы более ясное представление о человеческих делах иделах, касающихся природы.

Разве не смешно приписывать вещам, которых наша наука, по нашемусобственному признанию, не в состоянии постигнуть, другое тело и наделять ихложной, вымышленной нами формой. Так, поскольку наш ум не может представитьсебе движение небесных светил и их естественное поведение, мы наделяем ихнашими материальными, грубыми и физическими двигателями:

Похоже на то, как если бы у нас были возчики, плотники и маляры,которых мы отправили на небо, чтобы они там соорудили машины с различнымидвижениями и наладили кругообращение небесных тел, отливающих разнымицветами и вращающихся вокруг веретена необходимости, о коем писал Платон [451].

Все это — грезы и безумные фантазии. Если бы в один прекрасный деньприрода захотела раскрыть нам свои тайны и мы увидели бы воочию, каковы тесредства, которыми она пользуется для своих движений, то, боже правый, какиеошибки, какие заблуждения мы обнаружили бы в нашей жалкой науке! Берусьутверждать, что ни в одном из своих заявлений она не оказалась бы права.Поистине, единственное, что я сколько-нибудь знаю, — это то, что я полнейшийневежда во всем.

Разве не Платону принадлежит божественное изречение, что природа естьне что иное, как загадочная поэзия [453]! Она подобна прикрытой изатуманенной картине, просвечивающей бесконечным множеством обманчивыхкрасок, над которой мы изощряемся в догадках.

Latent ista omnia crassis occultata et circumfusa tenebris, ut nullaacies humani ingenii tanta sit, quae penetrare in caelum, terram intrarepossit [454].

Поистине, философия есть не что иное, как софистическая поэзия. Развевсе авторитеты древних авторов не были поэтами? Да и сами древние философыбыли лишь поэтами, излагавшими философию поэтически. Платон — всегда лишьрасплывчатый поэт. Тимон, насмехаясь над ним, называет его великимкудесником [455].

Подобно тому как женщины, потеряв зубы, вставляют себе зубы из слоновойкости и вместо естественного цвета лица придают себе с помощью красокискусственный, делают себе накладные груди и бедра из сукна, войлока иливаты и на глазах у всех создают себе поддельную и мнимую красоту, не пытаясьникого ввести в заблуждение, — совершенно так же поступает наука (включаядаже правоведение, ибо оно пользуется юридическими функциями, на которыхзиждется истинность его правосудия); она выдает нам за истины и вероятныегипотезы вещи, которые она сама признает вымышленными. Действительно, всеэти концентрические и эксцентрические эпициклы, которыми астрономияпользуется для объяснения движения светил, она выдает нам за лучшее, что онамогла по этому поводу придумать; и точно так же философы рисуют нам не то,что есть, и не то, что они думают, а то, что они измышляют как наиболееправдоподобное и привлекательное. Так, Платон, объясняя строение тела учеловека и у животных, говорит [456]: «Мы бы утверждали истинность того, чтомы сейчас изложили, если бы получили на этот счет подтверждение оракула;поэтому мы заявляем, что это лишь наиболее правдоподобное из того, что мымогли сказать».

Философы не только наделяют небо своими канатами, колесами идвигателями. Послушаем, что они говорят о нас самих и о строении нашеготела. У планет и небесных тел не больше всяких отклонений, сближений,противостояний, скачков и затмений, чем они приписывали жалкому крохотномучеловеческому телу. Они действительно с полным основанием могли назватьчеловеческое тело микрокосмом, поскольку употребили для создания его столькоразличных частей и форм. На сколько частей разделили они нашу душу, чтобыобъяснить движения человека, различные функции и способности, которые мыощущаем в себе, в скольких местах они поместили ее! А помимо естественных иощутимых нами движений, на сколько разрядов и этажей разделили онинесчастного человека! Сколько обязанностей и занятий придумали для него! Онипревращают его в якобы общественное достояние: это предмет, которым онивладеют и распоряжаются; им предоставляется полная свобода расчленять его,соединять и вновь составлять по своему усмотрению; и тем не менее они всееще не разобрались в нем. Они не в состоянии постигнуть его не только наделе, но даже и своей фантазией; какой-то штрих, какая-то черта всегдаускользает от них, как ни грандиозно придуманное ими сооружение,составленное из тысячи фиктивных и вымышленных частей. Но это не основание ктому, чтобы извинять их; в самом деле, если живописцы рисуют небо, землю,моря, горы и отдаленные острова, то мы готовы удовлетвориться, чтобы ониизображали нам лишь нечто слегка им подобное; поскольку это вещи намнеизвестные, мы довольствуемся неясными и обманчивыми очертаниями; но когдаони берутся рисовать нам с натуры какой-нибудь близкий и знакомый нампредмет, мы требуем от них точного и правильного изображения линий и красок,и презираем их, если они не в состоянии этого сделать [457].

Я одобряю ту остроумную служанку-милетянку, которая, видя, что еехозяин философ Фалес постоянно занят созерцанием небесного свода и взор еговсегда устремлен ввысь, подбросила там, где он должен был проходить,какой-то предмет, чтобы он споткнулся [458]; она хотела дать ему понять, чтоон успеет насладиться заоблачными высями после того, как обратит внимание нато, что лежит у его ног. Она таким образом правильно посоветовала емусмотреть больше на себя, чем на небо, ибо, как говорит Демокрит устамиЦицерона,

Но мы устроены так, что даже познание того, что лежит у нас в руках, неменее удалено от нас и не менее для нас недосягаемо, чем познание небесныхсветил. Как говорит Сократ у Платона [460], всякого, кто занимаетсяфилософствованием, можно упрекнуть в том же, в чем эта женщина упрекнулаФалеса, а именно — что он не замечает того, что у него под носом. Такойфилософ действительно не знает ни того, что представляет собой его сосед, нитого, что он сам собой представляет; он не знает даже, являются ли они обалюдьми или животными.

Не приходилось ли тем людям, которые находят доводы РаймундаСабундского слишком слабыми [461], для которых нет ничего неизвестного,которые воображают, будто управляют миром и все понимают:

сталкиваться в своих книгах с трудностями, встающими перед всяким, ктохочет познать свое собственное существо? Мы ясно видим, что палец двигаетсяи что нога двигается; что некоторые наши органы двигаются сами собой, безнашего ведома, другие же, наоборот, приводятся в движение по нашемуповелению; что одно представление заставляет нас краснеть, другое —бледнеть; что одно впечатление действует только на селезенку, другое — намозг; что одно заставляет нас смеяться, другое — плакать, а бывает и такое,которое поражает все наши чувства и останавливает движение всех нашихчленов; что одно представление приводит в движение наш желудок, а другое —орган, находящийся пониже. Но для человека всегда оставалось неизвестным,каким образом умственное впечатление вызывает такие изменения в телесном иматериальном предмете, какова природа этой связи и сочетания этихудивительных сил.

Omnia incerta ratione et in naturae maiestate abdita [463], — говорит Плиний. А блаженный Августин заявляет: Modus quo corporibusadhaerent spiritus, omnino mirum est, nec comprehendi ab homine potest: ethoc ipse homo est [464].

И тем не менее эта связь никем не ставится под сомнение, ибо суждениялюдей покоятся на авторитете древних; их принимают на веру, как если бы этобыли религия или закон. То, что общепризнано, воспринимается как некийусловный язык, непонятный непосвященным: такую истину принимают вместе совсей цепью ее доводов и доказательств, как нечто прочное и нерушимое, неподлежащее дальнейшему обсуждению. Всякий старается, наоборот, укрепить иприукрасить эту принятую истину в меру сил своего разума, являющегося гибкими подвижным орудием, прилаживающимся к любой вещи. Так мир переполняетсянелепостью и ложью. Во многих вещах не сомневаются потому, что общепринятыхмнений никогда не проверяют; никогда не добираются до основания, гдекоренится ошибка или слабое место; спорят не о корешках, а о вершках;задаются не вопросом, правильно ли что-нибудь, а лишь вопросом, понималосьли это таким или иным образом. Спрашивают не о том, сказал ли Гален [465]нечто ценное, а сказал ли он так или иначе. Вполне естественно поэтому, чтоэто подавление свободы наших суждений, эта установившаяся по отношению кнашим взглядам тирания широко распространилась, захватив наши философскиешколы и науку. Аристотель — это бог схоластической науки [466]; оспариватьего законы — такое же кощунство, как нарушать законы Ликурга в Спарте. Егоучение является у нас незыблемым законом, а между тем оно, быть может, стольже ошибочно, как и всякое другое. Я не вижу оснований, почему бы мне непринять с такой же готовностью идеи Платона [467], атомы Эпикура, полное ипустое Левкиппа и Демокрита, воду Фалеса, бесконечную природу Анаксимандра,воздух Диогена, числа и симметрию Пифагора, бесконечное Парменида, единоеМусея, воду и огонь Аполлодора, сходные частицы Анаксагора, раздор и любовьЭмпедокла, огонь Гераклита или любое другое воззрение из бесконечного хаосавзглядов и суждений, порождаемых нашим хваленым человеческим разумом, егопроницательностью и уверенностью во всем, во что он вмешивается. Я не вижу,почему я должен принимать учение Аристотеля об основах природных вещей; этипринципы, по мысли Аристотеля, сводятся к материи, форме и «лишенности»формы [468]. Может ли быть что-нибудь более нелепое, чем считать самоотсутствие формы, «лишенность» ее, причиной происхождения вещей? Ведь«лишенность» есть нечто отрицательное; по какой же прихоти ее можно считатьпричиной и началом вещей, которые существуют? Но решиться оспаривать этоможно только ради упражнения в логике, ибо об этом спорят не для того, чтобычто-нибудь поставить под сомнение, а лишь для того, чтобы защитить главушколы от возражений противников: его авторитет — это та цель, которая вышевсяких сомнений.

Из общепризнанных положений нетрудно построить все, что угодно, так какостальная часть сооружения строится легко, без препятствий, по тому жезакону, что и основание. Действуя таким путем, мы находим, что нашисоображения твердо обоснованы, и рассуждаем уверенно; ибо наши учителянастолько завоевывают наперед наше доверие, что могут потом выводить все,что им угодно, по примеру геометров, исходящих из принятых ими постулатов.То, что мы согласны с нашими учителями и одобряем их, дает им возможностьсклонять нас то вправо, то влево и заставляет нас плясать под их дудку. Тот,чьим гипотезам верят, становится нашим учителем и богом: он строит стольобширный и на вид ясный план своих сооружений, что по ним он может, еслизахочет, легко поднять нас до облаков.

Применяя такой подход к науке, мы приняли за чистую монету изречениеПифагора, что всякий знаток должен пользоваться доверием в своей науке.Диалектик обращается к знатоку грамматики по вопросу о значении слов; знатокриторики заимствует у диалектика его аргументы; поэт заимствует у музыкантаего ритмы, геометр — у знатока арифметики его пропорции; метафизик жепринимает за основу гипотезы физики. Всякая наука имеет свои признанныепринципы, которыми человеческое суждение связано со всех сторон. Если вызахотите разрушить этот барьер — главную причину заблуждений, вы тотчас жеуслышите исходящее из их уст поучение, что не следует спорить с теми, ктоотрицает принципы.

Но у людей не может быть принципов, если божество не открыло им их. Авсе остальное — начало, середина и конец — не что иное, как бесплоднаяфантазия. Те, кто спорит против предвзятых положений, явно исходят из такихже предвзятых положений, которые можно оспаривать. Ибо всякое положение,высказываемое человеком, имеет такую же опору в авторитете, как и любоедругое, если только разум не сделает между ними различия. Поэтому необходимовсе их взвешивать и в первую очередь наиболее распространенные и властвующиенад нашими умами. Уверенность в несомненности есть вернейший показательнеразумия и крайней недостоверности; и нет людей более легкомысленных именее философских, чем филодоксы [469] Платона. Надо исследовать все: горячли огонь, бел ли снег, можем ли мы признать что-либо твердым или мягким. Чтоже касается вздорных ответов, какие давались в древности, — вроде, например,того, что ставившему под сомнение тепло предлагали броситься в огонь, а неверившему, что снег холоден, советовали положить его себе на грудь, — то онисовершенно недостойны истинных философов. Если бы нас оставили в нашеместественном состоянии, при котором мы воспринимали бы вещи так, как онипредставляются нашим чувствам, и если бы нам предоставили возможностьследовать нашим простым потребностям, определяемым условиями нашегопроисхождения, то эти умники имели бы основание рассуждать таким образом; ноу них мы научились считать себя судьями мира; от них мы воспринялипредставление, что человеческий разум является главным смотрителем всего,что находится вне и внутри небесного свода, что он способен все охватить,все может, что с помощью его все познается и постигается. Такой ответгодился бы для каннибалов, которые наслаждаются долгой, спокойной и мирнойжизнью, не зная правил Аристотеля и даже самого названия физики. В этомслучае такой ответ был бы лучше и убедительнее всех почерпнутых ими изразума или придуманных ими. Такой ответ могли бы дать вместе с нами всеживотные и все те, кто живет еще под властью простого и безыскусственногоестественного закона; но философы отказались от этого. Мне не нужно, чтобыони говорили мне: «Это истинно потому, что вы так видите и чувствуете»; мненужно, чтобы они мне сказали, чувствую ли я действительно то, что мнекажется; и если я действительно это чувствую, пусть они объяснят мненазвание, происхождение, все свойства и следствия тепла и холода, всекачества действующего начала и начала, на которое воздействуют. В противномслучае пусть они откажутся от своего звания философов, требующего приниматьи одобрять только то, что доказано разумом; это их пробный камень при всехиспытаниях; но он, разумеется, приводит к ошибкам и заблуждениям, ибо онслаб и недостаточен.

Чем мы можем лучше всего испытать разум как не посредством его жесамого? Но если не следует верить его показаниям о самом себе, то как можноверить его суждениям о посторонних ему вещах? Если разум что-либо знает, топо крайней мере он знает, какова его собственная сущность и где егоместонахождение. Он находится в душе и составляет часть ее или ее действие;ибо подлинный и главный разум, название которого мы неправильно присваивалинашему, находится в лоне бога: там его обиталище и убежище; оттуда онвыходит, когда богу угодно дать нам узреть какой-нибудь луч его, подобноПалладе, вышедшей из головы своего отца, чтобы приобщиться к миру [470].

Посмотрим же, чему человеческий разум учит нас о самом себе и о душе:не о душе вообще, которою почти вся философия наделяет небесные тела иважнейшие элементы, и не о той душе, которую Фалес, ссылаясь на действиемагнита, приписывал даже неодушевленным предметам; но о той душе, котораянаходится в нас и которую мы поэтому должны лучше всего знать:

Опираясь на соображения разума, Кратет и Дикеарх [472] учили, что душивообще не существует и что тело приводится в движение естественнымдвижением, Платон — что душа есть самодвижущаяся субстанция, Фалес — что онапредставляет собой естество, лишенное покоя, Асклепиад — что она естьупражнение чувств, Гесиод и Анаксимандр — что она есть вещество, состоящееиз земли и воды, Парменид — что она состоит из земли и огня, Эмпедокл — чтоона из крови:

Посидоний, Клеант и Гален — что душа представляет собой тепло илитеплородное тело:

Гиппократа человеческий разум учил тому, что душа — это дух, разлитый втеле; Варрона — что она воздух, вдыхаемый ртом, согревающийся в легких,превращающийся в сердце в жидкость и распространяющийся по всему телу;Зенона — что она есть сущность четырех стихий; Гераклита Понтийского — чтоона есть свет; Ксенократа и египтян — что она переменное число; халдеян —что она есть сила, лишенная определенной формы:

Не забудем и Аристотеля, согласно которому душа есть то, чтоестественно заставляет тело двигаться и что он называет энтелехией [476]; ноэто название ничего не объясняет, ибо оно ничего не говорит ни о сущности,ни о происхождении, ни о природе души, а лишь о ее действии. Лактанций,Сенека и большинство догматиков признавали, что душа есть нечто для нихнепонятное. Изложив все эти взгляды, Цицерон заявляет: Harum sententiarumquae vera sit, deus aliquis viderit. [477] «Я знаю по себе, — говорит святой Бернард [478], — насколько бог непостижим, ибо я не в состоянии понять даже, чтопредставляют собой части моего собственного существа». Гераклит, полагавший,что все полно душ и демонов, утверждал [479], однако, что, как бы далеко мыни подвинулись в познании души, мы все же никогда не узнаем ее до конца —так глубока ее сущность.

Не меньше разногласий и споров существует по вопросу о местопребываниидуши. Гиппократ и Герофил [480] помещают ее в желудочке мозга, Демокрит иАристотель — во всем теле:

Эпикур помещает ее в желудке:

Стоики помещают душу в сердце и вокруг него [483], Эрасистрат [484] — вчерепной оболочке, Эмпедокл — в крови, так же как и Моисей, запретившийпоэтому употреблять в пищу кровь животных, с которою соединена их душа;Гален полагал, что всякая часть тела имеет свою душу; Стратон помещал еемежду бровями! Qua facie quidem sit animus aut ubi habitet, ne quaerendumquidem est [485], — говорит Цицерон. Я охотно привожу его собственныеслова, не желая искажать его манеру выражаться, тем более что мало смыслаприсваивать себе его мысли: они встречаются нередко, довольно тонки инебезызвестны. Не следует также забывать причину, по которой Хрисипп идругие его последователи помещают душу в области сердца. Это потому, говоритон, что, когда мы хотим сказать нечто утвердительное, мы кладем руку насердце, а когда мы хотим произнести , что по-гречески означает «я», нашанижняя челюсть опускается к сердцу. Нельзя не отметить нелепость этогорассуждения, хотя оно и принадлежит столь выдающемуся философу: ибо, помимотого, что приведенные доводы чрезвычайно легковесны, второй из них мог быдоказывать только, что у греков, а не у других народов, душа находится вэтом месте. Даже самая неутомимая человеческая мысль впадает иногда вдремоту!

Что сказать обо всем этом? Мы видим, что даже стоики, этиродоначальники человеческой мудрости, считают, что душа, подавленнаяразрушением тела, долгое время томится и всячески старается вырваться изнего, как мышь, попавшая в мышеловку [486].

Некоторые полагают, что мир был сотворен для того, чтобы в виденаказания наделить телами падших ангелов, лишившихся по своей вине тойчистоты, в которой они были созданы, ибо первоначальные существа былибестелесными; и в зависимости от того, насколько они отдалились от своейдуховности, они обретают более легкие или более грузные тела. Отсюдапроистекает разнообразие созданной материи. Но тот ангел, который в виденаказания облечен был в тело солнца, должен был претерпеть чрезвычайноредкое и сильное изменение. Подобно тому, как это имеет место, по словамПлутарха (в предисловии к его жизнеописаниям [487]), на картах мира, гдекрайние границы известных нам земель окружены болотами, густыми лесами ипустынными и необитаемыми пространствами, — области, находящиеся у пределовнашего исследования, покрыты глубоким мраком. Вот почему самые грубые ивздорные выдумки возникают большей частью у тех, кто занимается самымивозвышенными и трудными вопросами; любознательность и высокомерие заставляютих погружаться в глубокие бездны. Но и у истоков науки, и у конечныхпределов ее мы одинаково встречаем глупость: вспомните, как устремляетсяввысь мысль Платона в его поэтических мечтаниях; послушайте, как он говоритна языке богов. Однако о чем он думал, определяя человека как двуногоебесперое животное [488]! Ведь этим он доставил великолепный случай желающимпосмеяться над ним: ощипав живого каплуна, они потом называли его «человекомПлатона».

А что сказать об эпикурейцах? Сначала они наивно воображали, что мирсоздан из атомов, которые они считали телами, обладающими известным весом иестественным тяготением книзу. Но потом их противники указали им на то, чтораз, согласно их описанию, атомы падают вниз прямо и перпендикулярно,образуя при этом параллельные линии, они не могут соединяться и связыватьсядруг с другом. Чтобы исправить свою ошибку, им пришлось прибавить ещебоковое, случайное движение и наделить, кроме того, свои атомы кривыми иизогнутыми концами, чтобы они могли соединяться и цепляться друг за друга!

Но после этой поправки их противники высказали следующую мысль, котораяставит эпикурейцев в весьма затруднительное положение [489]. Ели атомымогли составить такое множество различных фигур, то почему они никогда нерасположились так, чтобы образовать дом или башмак? Почему точно так женельзя себе представить, что достаточно высыпать бесчисленное множество буквгреческого алфавита, чтобы получить текст Илиады? То, что имеет разум,говорит Зенон, лучше, чем то, что не имеет его; но нет ничего лучше мира,следовательно, он наделен разумом. Путем такого же рассуждения Котта делаетмир математиком; затем, опираясь на другой аргумент того же Зенона,гласящий: «целое больше части; мы способны к мудрости и являемся частьюмира, следовательно, мир мудр», делает мир музыкантом и органистом.

Можно было бы привести бесчисленное множество подобного рода доводов —не только ложных, но и нелепых, совершенно несостоятельных и говорящих нестолько о невежестве, сколько о вздорности тех философов, которые выдвигалиэти доводы в спорах между собой и представляемыми ими школами. Можно было бысделать поразительный подбор таких несуразностей, именующих себячеловеческой мудростью.

Я охотно собираю подобные образцы, изучать которые в некоторыхотношениях не менее полезно, чем рассматривать высказывания здравые иумеренные. По ним можно судить, что мы должны думать о человеке, егочувствах и его разуме, если у таких выдающихся людей, поднявших дарованиячеловека на огромную высоту, встречаются столь грубые ошибки. Что касаетсяменя, то я склонен думать, что они занимались наукой между прочим ипользовались ею, как игрушкой, годной для всех; они забавлялись разумом каклегким развлекательным инструментом, придумывая всякого рода малозначащиеили совсем пустые измышления и фантазии. Тот самый Платон, который далчеловеку определение, годящееся для каплуна, в другом месте [490] устамиСократа говорит, что он поистине не знает, что такое человек и что человек —одна из наиболее труднопознаваемых вещей в мире. Обнаруживая такоенепостоянство и шаткость своих взглядов, они как бы за руку, невольноприводят нас к выводу об отсутствии у них всяких прочных выводов. Онистараются не высказывать своих взглядов открыто и ясно; они прикрывают их тобаснословными вымыслами поэзии, то какой-нибудь другой маской, ибо нашаслабость проявляется в том, что сырое мясо не всегда годится для нашегожелудка; его надо сначала прокоптить, просолить или как-то еще иначеприготовить. Именно так поступают и они. По большей части они затемняют иискажают свои подлинные взгляды и суждения, стремясь сделать их пригоднымидля общего пользования. Чтобы не пугать детей, они не хотят открыто признатьслабости и безумия нашего разума; но они достаточно раскрывают нам это,показывая непостоянство и противоречивость науки.

Находясь в Италии, я дал одному человеку, плохо изъяснявшемусяпо-итальянски, следующий совет: раз он хочет только, чтобы его понимали, ане стремится хорошо говорить на этом языке, пусть употребляет первыепопавшиеся слова — латинские, французские, испанские или гасконские, —прибавляя к ним итальянские окончания; в таком случае его речь непременносовпадет с каким-нибудь наречием страны: тосканским, римским, венецианским,пьемонтским или неаполитанским, или с какой-нибудь из их разновидностей. Тоже самое я мог сказать и о философии: она выступает в столь разнообразныхобличиях и содержит столько разных положений, что в ней можно найти любыедомыслы и бредни. Человеческое воображение не в состоянии придумать ничегохорошего или плохого, чего в ней уже не было бы кем-нибудь сказано. Nihiltam absurde dici potest quod non dicatur ab aliquo philosophorum [491]. Я с тем большей готовностью выпускаю в свет плоды моих причуд,что, хотя они являются моим порождением и ни с кого не списаны, я все жеубежден, что нечто подобное найдется у какого-нибудь древнего автора, итогда наверное кто-нибудь скажет: «Вот откуда он почерпнул их!»

Мои правила жизни естественны, и для выработки их я никогда не прибегалк учению какой-либо школы. Но, так как они были очень просты, то, когда уменя явилось желание изложить их, я, стремясь выпустить их в свет внесколько более приличном виде, вменил себе в обязанность подкрепить ихрассуждениями и примерами и сам был крайне удивлен, когда оказалось, что онислучайно совпали со столькими философскими примерами и рассуждениями. Каковбыл строй моей жизни, я узнал только после того, как она была прожита иблизка к завершению; вот новая фигура непредвиденного и случайного философа!Но вернемся к вопросу о нашей душе. Когда Платон помещал [492] разум вмозгу, гнев в сердце, а вожделение в печени, он, по-видимому, скорее хотелдать истолкование наших душевных движений, нежели разгораживать и разделятьдушу, подобно телу, на множество частей. Наиболее правдоподобным изфилософских взглядов является тот, согласно которому существует только однадуша, которая с помощью различных частей тела рассуждает, вспоминает,понимает, судит, желает и совершает все другие свои действия, подобно тому,как кормчий управляет кораблем, применяя на деле весь свой опыт, — тонатягивая или отпуская какой-нибудь канат, то ставя парус, то налегая навесло, причем все эти различные действия исходят только от него одного. Мнепредставляется также наиболее правдоподобным, что душа помещается в мозгу;это явствует из того, что ранения и несчастные случаи, поражающие мозг,тотчас же отражаются на душевных способностях; нет ничего невероятного втом, что из мозга душа проникает во все остальные части тела:

подобно солнцу, которое излучает свой свет и тепло, наполняя имвселенную:

Некоторые утверждали, что первоначально существовала общая душа,подобная огромному телу, от которой отделились затем все отдельные души и вкоторую они возвращаются, постоянно смешиваясь с этой всеобщей материей:

Одни полагали, что души вновь возвращаются в эту общую душу ивоссоединяются с ней; другие утверждали, будто души были созданы избожественной субстанции; третьи — что они созданы ангелами из огня ивоздуха. Одни уверяли, что души существуют от века, другие — что только стого момента, как они воплотились в тело; третьи полагали, что душиспускаются с луны и возвращаются туда же. Большинство древних считало, чтодуши переходят от отца к сыну и что это совершается так же естественно, каки всякие другие явления в природе; они доказывали это сходством детей сотцами:

ссылаясь на то, что дети перенимают от отцов не только телесноесходство, но и одинаковый нрав и одинаковые душевные склонности:

Они указывали, что на этом покоится божественное правосудие, карающеедетей за грехи отцов [499], ибо отцовские пороки как-то заражают души детейи накладывают на них свой отпечаток, вследствие чего испорченность волиотцов отражается на детях. Некоторые утверждали, что если бы души возникалине естественным путем, а как-то иначе и, находясь вне тела, были бы чем-тоиным, то, обладая естественными способностями: мыслить, рассуждать ивспоминать, они должны были бы сохранить воспоминание о своем первоначальномсуществовании:

Ведь для того чтобы оценить способности наших душ столь высоко, как намхотелось бы, следует предположить, что, пребывая в своем естественномсостоянии простоты и невинности, они были всеведущими. И такими они должныбыли быть, пока пребывали свободными от телесного плена, до того, как вошлив тело; и мы надеемся, что они опять станут такими после того, как покинутего. Но и находясь в теле, они должны были бы сохранять воспоминание об этомзнании, как утверждал Платон, согласно которому то, чему мы научаемся, естьлишь воспоминание о том, что мы уже знали раньше. Однако всякий может посвоему опыту доказать ложность этого положения; во-первых, потому, что мывспоминаем только то, чему нас научили; и если бы сущность души сводиласьтолько к памяти, то мы по крайней мере должны были бы узнать кое-что сверхтого, чему нас научили; а во-вторых, то, что душа знала, пребывая в своейчистоте, было совершенным знанием, ибо благодаря своему божественномупониманию душа познавала вещи такими, каковы они в действительности, междутем как, обучая ее здесь, ей прививают ложь и порок! Поэтому она не можетвоспользоваться своей способностью воспоминания, ибо эти образы ипредставления никогда не находились в ней раньше. Утверждать, что пребываниев теле до такой степени подавляет первоначальные способности души, что всеони глохнут, прежде всего противоречит тому другому убеждению, а именно, чтосилы души столь велики и ее действия, которые люди испытывают в этой жизни,столь удивительны, что отсюда можно сделать вывод о ее божественномпроисхождении и существовании от века, а также о предстоящем ей бессмертии:

Кроме того, силы и действия души следует рассматривать здесь, у нас наземле, а не в другом месте, ибо все прочие ее совершенства тщетны ибесполезны: ее бессмертие должно признаваться на основании того, чем онаявляется в настоящем, и на основании того, что она значит в жизни человека.Было бы несправедливо отнять у души ее силы и способности, обезоружить еетем, чтобы на основании того срока, когда она будет находиться в плену,будет заточена в теле, будет слаба и больна, будет вынуждена терпеть насилиеи принуждение, — чтобы на основании ее действий за этот срок вынестиприговор, обрекающий ее на вечные муки; было бы несправедливо принять врасчет этот краткий срок, который — длится ли он несколько часов или, самоебольшое, сотню лет — есть лишь один миг по сравнению с бесконечностью, и наосновании того, что сделано в этот промежуток времени, вынести душеокончательное решение ее участи. Было бы большой несправедливостью получитьвечное воздаяние за столь краткую жизнь.

Платон, желая устранить это несоответствие, считал [502], чтопосмертное воздаяние должно ограничиваться сроком в сто лет, ибо таковпримерно срок человеческой жизни, и многие христианские авторы такжеограничивали воздаяние определенным временем.

Вместе с Эпикуром и Демокритом, чьи взгляды на природу души былинаиболее приняты, философы считали, что жизнь души разделяет общую судьбувещей, в том числе и жизни человека; они считали, что душа рождается так же,как и тело; что ее силы прибывают одновременно с телесными; что в детствеона слаба, а затем наступает период ее зрелости и силы, сменяющийся периодомупадка и старостью, и под конец душа впадает в дряхлость:

Они считали, что душа способна испытывать различные страсти ипереживать разные мучительные волнения, повергающие ее в усталость илипричиняющие ей страдания; она способна испытывать превращения и изменения,чувствовать радость, впадать в дремоту и в апатию; она подвержена болезням иможет быть поранена, подобно желудку или ноге:

Душа бывает возбуждена и омрачена под влиянием вина, теряет равновесиепод влиянием лихорадки, засыпает под влиянием одних лекарств и пробуждаетсяпод влиянием других:

Достаточно укуса бешеной собаки, чтобы потрясти душу до основания ипривести все ее способности в расстройство; от действия этих случайностей еене может избавить никакая сила разума, никакие способности, никакаядобродетель, никакая философская решимость или напряжение всех сил. Слюнапаршивой дворняжки, забрызгав руку Сократа, может погубить всю его мудрость,все его великие и глубокомысленные идеи, уничтожить их дотла, не оставив иследа от всего его былого знания:

Его душа столь же бессильна перед этим ядом, как душа четырехлетнегоребенка; этот яд способен превратить всю воплотившуюся в человека философиюв бешеную и безумную; он действует так, что Катон, который смело бросалвызов судьбе и самой смерти, после того как он заразился от бешеной собаки изаболел тем, что врачи называют водобоязнью, не мог смотреть без страха иужаса на зеркало или на воду:

Правда, раз уж мы завели об этом речь, надо признать, что философияхорошо научила человека переносить всякого рода несчастия, вооружив его либотерпением, либо если уж очень трудно вытерпеть, то самым верным средством:полнейшим бесчувствием. Однако все эти способы годятся лишь для душиздоровой, которая владеет своими силами, способна рассуждать и решать, ноони совершенно бессильны, когда душа — даже если это душа философа — впадаетв безумие, когда она потрясена, надломлена. Так бывает во многих случаях,когда душа испытывает слишком бурное волнение, вызванное какой-нибудьсильной страстью, либо ранением какой-нибудь части тела, либо вздутиемжелудка, приводящим к помрачению сознания и головокружению:

Философы, как мне кажется, никогда не касались этой темы, а равнымобразом и другой, имеющей не менее важное значение. Чтобы утешить нас передлицом неминуемой смерти, у них всегда на устах следующая дилемма: душа либосмертна, либо бессмертна. Если она смертна, то избавлена от наказаний; еслиона бессмертна, то будет все более и более совершенствоваться. Они никогдане ставят себе вопроса: «А что, если она будет все время ухудшаться?», ипредоставляют поэтам расписывать загробные кары. Но они слишком облегчаютсебе этим дело. Я постоянно замечаю в их рассуждениях два слабых пункта.Сначала скажу о первом.

Такая душа теряет влечение к высшему благу стоиков, столь, казалось бы,постоянное и незыблемое. В этом случае нашей хваленой мудрости приходитсясдаться и сложить оружие. Впрочем, философы, увлекаемые суетным человеческимразумом, считали, что нельзя представить себе смешения и сосуществованиядвух столь разных вещей, как смертное тело и бессмертная душа:

Поэтому они считали, что душа умирает подобно телу:

что достаточно убедительно доказывается сном, который, согласно Зенону,является прообразом смерти, ибо Зенон полагал, что сон представляет собойизнеможение и угасание души, равно как и тела. Contrahi animum et quasi labiputat atque concidere [511]. А то, что некоторые люди до конца своихдней сохраняют силу и бодрость души, философы связывали с теми или инымиболезнями, которыми страдают люди. Так, мы замечаем, что у некоторых людейдо конца жизни сохраняется без изменений одно чувство, у других — другое, уодного — слух, у другого — обоняние; но мы никогда не видим такогоодновременного ослабления всех чувств, чтобы у человека не оставалоськаких-нибудь здоровых и не затронутых болезнью органов:

Как говорит Аристотель [513], наш разум так же не способен созерцатьистину, как глаз совы не выносит сияния солнца. Наличие столь грубыхзаблуждений при таком ярком свете лучше убеждает нас в этом.

Противоположное мнение о бессмертии души, которое, по словам Цицерона,было впервые введено, по крайней мере по книжным свидетельствам, ФерекидомСиросским в царствование Тулла [514] (другие приписывают его Фалесу, а иныееще кому-то), является той проблемой, о которой обычно высказываются снаибольшей осторожностью и сомнениями. Даже самые закоренелые догматикивынуждены, рассматривая ее, укрываться под сенью Академии, Никому неизвестно, как же, в сущности, решил этот вопрос Аристотель, а равным образоми все древние авторы, рассуждавшие о бессмертии души с оговорками иколебаниями: rem gratissimam promittentium magis quam probantium [515]. Аристотельукрылся за туманом слов и темных, непонятных намеков, предоставив своимпоследователям спорить как относительно его мнения на этот счет, так и поповоду самого бессмертия души. Они считали бессмертие души правдоподобным подвум соображениям: во-первых, потому, что без бессмертия души утратила бывсякую опору та суетная надежда на славу, которая имеет такую огромнуювласть над людьми; во-вторых, потому, что это, как утверждает Платон [516],чрезвычайно полезное воззрение, ибо пороки, которые остаются скрытыми отнесовершенного человеческого правосудия, могут получить возмездие отбожественного правосудия, которое преследует виновных даже после их смерти.

Человек необычайно озабочен тем, чтобы продлить свое существование; онпредусмотрел все в этом отношении: для сохранения тела должны служитьгробницы, для увековечения имени — слава.

Заботясь о своей участи, он все свои помыслы направляет к тому, чтобывоссоздать себя, и старается подбодрить себя своими выдумками. Душа, небудучи в состоянии из-за своего смятения и своей слабости опереться на себя,ищет утешений, надежд и поддержки во внешних обстоятельствах. Какими былегковесными и фантастическими ни были эти придуманные ею подспорья, онаопирается на них увереннее и охотнее, чем на себя.

Но поразительно, что даже люди, наиболее убежденные в бессмертии души,которое кажется им столь справедливым и ясным, оказывались все же не в силахдоказать его своими человеческими доводами: Somnia sunt non docentis, sedoptantis [517],как выразился один древний автор. Человек может убедиться на основании этогосвидетельства, что той истиной, которую он сам открывает, он обязан толькослучаю; ибо, если даже она дается ему в руки, ему нечем схватить и удержатьее, и его разум не в состоянии воспользоваться ею. Все созданное нашимсобственным умом и способностями, как истинное, так и ложное, недостоверно испорно. Чтобы наказать нашу гордыню и показать нам наши ничтожество ислабость, бог произвел при постройке древней вавилонской башнистолпотворение и смешение языков. Все, что мы делаем без его помощи, все чтомы видим без светоча его благодати, суетно и безумно; даже когда счастливыйслучай помогает нам овладеть истиной, которая едина и постоянна, мы, посвоей слабости, искажаем и портим ее. Какой бы путь человек ни избрал сам,бог всегда приводит его к тому самому смятению, незабываемым примеромкоторого является справедливое наказание, которому он подверг дерзостьНимврода [518], расстроив все его попытки соорудить башню. Perdam sapientiamsapientium, et prudentiam prudentium reprobabo [519].

Чем пестрота языков и наречий, погубившая это предприятие, отличаетсяот нескончаемых споров и разногласий, которые сопровождают и запутываютсооружение суетного здания человеческой науки? И хорошо, что запутывают его,ибо кто мог бы нас сдержать, если бы мы обладали хоть каплей познания? Мнеочень по душе следующее изречение святого Августина: Ipsa utilitatisoccultatio aut humilitatis exercitatio est, aut elationis attritio [520]. Нет пределов высокомерию и заносчивости, до которых доводятнас наше ослепление и наша глупость.

Но возвращаюсь к моему рассуждению. Было бы безусловно правильно, еслибы мы всего ожидали только от бога, от его благодати и истинности стольвозвышенной веры, ибо только его щедрость дает нам бессмертие, котороесостоит в обладании вечным блаженством.

Признаем чистосердечно, что бессмертие обещают нам только бог ирелигия; ни природа, ни наш разум не говорят нам об этом. И тот, кто захочетиспытать внутренние и внешние способности человека без этой божественнойпомощи, кто посмотрит на человека без лести, не найдет в нем ни одногокачества, ни одного свойства, которые не отдавали бы тленом и смертью. Чембольше мы принимаем от бога, чем больше мы ему обязаны и чем больше воздаемему, тем больше мы выказываем себя христианами.

Не лучше ли было бы в вопросе о бессмертии души опираться на бога, чем,подобно стоическому философу, опираться на случайное согласие человеческихмнений? Cum de animarum aeternitate disserimus, non leve momentum apud noshabet consensus hominum aut timentium inferos, aut colentium. Utor hacpublica persuasione [521].

Слабость человеческих доводов в этом вопросе особенно ясно видна из техфантастических подробностей, которые они добавили в подкрепление своегомнения, желая установить, какова природа этого нашего бессмертия. Оставим встороне стоиков — usuram nobis largiuntur tanquam cornicibus: diu mansurosaiunt animos; semper negant [522], — утверждающих,что и после смерти человека душа его продолжает жить, но лишь определенноевремя. Наиболее распространенным и общепринятым мнением, существующим вомногих местах до наших дней, является то, создателем которого считалсяПифагор, — не потому, что оно было впервые им высказано, а потому, что оноприобрело вес и популярность, получив его авторитетное одобрение; оносводится к тому, что души, покинув нас, переселяются из одного тела вдругое, из льва в лошадь, из лошади в царя, непрерывно кочуя таким образомиз одного обиталища в другое.

О самом себе Пифагор говорил [523], будто он помнит, что раньше былЭталидом, потом Эвфорбом, потом Гермотимом и, наконец, от Пирра перешел вПифагора, сохраняя таким образом память о себе на протяжении двухсот шестилет. Некоторые добавляли, что иногда души возносятся на небо, а затем сноваспускаются на землю:

Согласно Оригену [525], души непрерывно переходят из лучшего состоянияв худшее. Варрон высказал мнение [526], что души по истечении четырехсотсорока лет возвращаются в то же тело, с которым первоначально былисоединены. Хрисипп считал, что это возвращение совершается по истечениикакого-то неопределенного времени. Платон говорит [527], что он заимствовалу Пиндара и у древних поэтов представление о бесконечных превращениях,предстоящих душе, поскольку наказания и награды, получаемые ею в другоммире, только временные, как и сама жизнь ее на земле была временной. ОтсюдаПлатон делает вывод, что душа обладает превосходным знанием того, чтосовершается на небе, в аду и на земле, где она множество раз переселялась изодного тела в другое; на этом и основано его учение о воспоминаниях.

Вот как в другом месте он развивает свое учение [528]. Кто жилдобродетельно, соединяется с предназначенной ему звездой, а кто жил во зле,превращается в женщину; но если он и после этого не исправляется, то затемон превращается в такое животное, характер которого наиболее соответствуетего порочным наклонностям. Конец его карам наступает лишь тогда, когда онвозвращается в свое первоначальное состояние, избавившись, благодаря разуму,от своих грубых и низменных земных свойств.

Но я не могу умолчать о возражении, выдвигаемом эпикурейцами противучения о переселении душ из одного тела в другое. Оно очень забавно. Ониспрашивают: каков будет порядок перехода душ, если число умирающих окажетсябольше, чем число новорожденных? Ведь души, покинувшие свои обиталища,начнут скопляться и теснить друг друга, ибо каждая захочет первой войти вновую оболочку. Эпикурейцы спрашивают далее: как будут души проводить товремя, пока им придется ждать, чтобы для них приготовлено было новоеобиталище? Или наоборот, если число рождающихся превысит число умерших, то,по их словам, тела окажутся в тяжелом положении, ибо они должны будут ждать,пока в них вселятся души, и может случиться, что некоторые из них умрут ещедо того, как могли бы начать жить:

Иные полагали, что души задерживаются в телах умерших и вселяются потомв змей, червей и других животных, зарождающихся, как говорят, в нашемразлагающемся теле или даже возникающих из нашего пепла. Некоторые различаютв душе смертную и бессмертную части. Другие считают, что она телесна и темне менее бессмертна. Иные думают, что она бессмертна, но не обладает низнанием, ни пониманием. Есть и такие писатели, которые полагают, что душиосужденных превращаются в бесов (это мнение разделяют и некоторые изновейших писателей [530]), — вроде того, как Плутарх считает, что душиправедников превращаются в богов. Этот последний автор лишь об оченьнемногих вещах говорит столь решительным тоном, как об этой, и во всехдругих случаях придерживается иной манеры выражаться — двусмысленной итаящей в себе сомнение. Следует считать, говорит он [531], и твердо верить,что души людей добродетельных, согласно природе и божественному правосудию,переходят в святых людей, затем из святых в полубогов, а из полубогов, послетого как они подвергнутся, путем очистительных жертв, полному очищению,освободятся от всякой подверженности страданию и смерти, они делаются — непо какому-нибудь судебному постановлению, а в действительности и на самыхправдоподобных основаниях — полными и совершенными богами и получатпреблаженный и преславный удел. Но Плутарх, который, как правило, являетсяодним из наиболее сдержанных и умеренных авторов, становится, когда делокасается этого вопроса, необычайно решительным и неистощимым в сообщенииразличных чудес на эту тему. Тому, кто захотел бы удостовериться в этом, ямогу указать на его рассуждения о луне или о демоне Сократа. На этихпримерах легче всего убедиться в том, что тайны философии имеют много общегос фантастическими вымыслами поэзии. Человеческий разум, желающий до всегодоискаться и все решительно проверить, под конец теряется и вынужденсдаться, подобно тому как и вообще человек, утомленный и измученный долгимжизненным путем, снова впадает в детство. Таковы достоверные и прочныевыводы, которые можно извлечь из рассмотрения человеческой науки по вопросуо нашей душе!

Не меньше неразумия в том, чему она учит нас о нашем теле. Выберем одинили два примера, иначе мы рискуем потеряться в бурном и безбрежном моремедицинских заблуждений. Установим, согласны ли медики по крайней мере втом, каково то вещество, из которого происходят люди, ибо что касаетсяпервого появления человека на земле, то нет ничего удивительного, чточеловеческий ум теряется перед таким возвышенным и исконным вопросом. ФизикАрхелай, учеником и любимцем которого был Сократ, утверждал, согласноАристоксену, что люди и животные созданы из млечного сока, выступившего изземли под действием тепла [532]. Пифагор утверждал, что наше семя есть пенаиз лучшей части нашей крови; Платон — что оно представляет собойспинномозговую жидкость, в подтверждение чего он ссылался на то, что именнов спине мы прежде всего ощущаем усталость после полового акта; Алкмеонполагал, что семя является частью мозгового вещества, и в доказательствоссылался на то, что у тех, кто злоупотребляет этим делом, помрачаетсязрение; Демокрит считал семя веществом, выделяемым всем телом; Эпикурполагал, что оно выделяется и душой, и телом; Аристотель считал еговыделением из вещества, питающего кровь, которая распространяется по всемнашим членам; другие считали его кровью, изменившейся под действием теплаполовых органов; они доказывали это тем, что при крайних усилиях выделяютсякапли чистой крови; последнее мнение представляется несколько болеевероятным, если можно вообще говорить о вероятности при такой путанице. Асколько существует противоположных мнений по вопросу об оплодотворении этимсеменем! Аристотель и Демокрит полагали, что у женщин нет семенной жидкостии что под влиянием тепла, вызываемого наслаждением и движениями, у нихвыступает испарина, не играющая никакой роли при оплодотворении. Гален и егопоследователи, напротив, полагали, что не может быть зачатия, если непроисходит встречи мужского и женского семени. А сколько споров ведутмедики, философы, юристы и теологи между собой и вперемешку с женщинами повопросу о сроках беременности женщин! Я же, основываясь на примере из моейжизни, поддерживаю тех, кто считает, что беременность может продолжатьсяодиннадцать месяцев. Мир полон подобного рода примерами; и нет такой глупойбабенки, которая не готова была бы высказать свое твердое мнение по поводувсех этих споров, а между тем мы никак не можем прийти к единомыслию.

Приведенных примеров достаточно, чтобы убедиться, что человек знает освоем теле не больше, чем о душе. Мы намеренно предложили ему высказаться осамом себе; мы предложили его разуму судить о самом себе, желая посмотреть,что он нам скажет по этому поводу. Мне кажется, я показал достаточно, какмало он себя знает. А как может понимать что-либо тот, кто не понимаетсамого себя? Quasi vero mensuram ullius rei possit agere, qui sui nesciat [533]. В хорошенькой небылице хотел уверить насПротагор, утверждавший, будто мерой всех вещей является тот самый человек,который никогда не мог познать даже своей собственной меры. Если же не самчеловек является этой мерой, то его достоинство не позволяет ему наделитьэтим преимуществом какое-нибудь другое создание. Но поскольку человек такпротиворечив и одно утверждение постоянно опровергается у него другим,приходится признать, что лестное для человека суждение Протагора являетсялишь насмешкой: оно неизбежно приводит нас к выводу о негодности какпредлагаемой меры, так и того, кто производит измерение.

Когда Фалес утверждает, что человеку очень трудно познать самого себя,он тем самым учит его тому, что познание всякой другой вещи для человеканевозможно [534].

Вы, для которой я, вопреки своему обыкновению, взялся написать стольпространное рассуждение [535], не должны отказываться защищать вашегоРаймунда Сабундского с помощью обычных доказательств, которыми выпользуетесь повседневно; упражняйте на этом ваш ум и ваши знания. Ибо темприемом борьбы, к которому я прибегнул здесь, следует пользоваться толькокак крайним средством. Это отчаянный прием, заключающийся в том, что мыотказываемся от собственного оружия, лишь бы только выбить оружие из рукпротивника; это тонкая уловка, которой следует пользоваться лишь изредка иосторожно. Большая смелость — рисковать собой ради уничтожения другого.

Не следует идти на смерть, как сделал Гобрий, только для того, чтобыотомстить врагу; ибо когда Гобрий бился с одним персидским вельможей, аДарий, устремившийся к нему на помощь с мечом в руках, стоял внерешительности, боясь ударить, чтобы не ранить Гобрия, тот крикнул ему:«Рази мечом хотя бы по обоим» [536].

Мне известны случаи, когда отвергались такие вызовы на единоборство,условия которых почти не оставляли надежды, что хотя бы один из противниковостанется в живых. Когда однажды португальцы в Индийском океане взяли в пленчетырнадцать турок, последние, не желая мириться со своей участью, решиливзорвать корабль, на котором они находились, и погубить таким образом и себяи захвативших их португальцев, и сам корабль; с этой целью они принялисьтереть один о другой гвозди корабля, пока вылетевшая искра не попала встоявшие рядом бочки с порохом [537].

Прибегая к таким средствам, мы преступаем границы знания, последниепределы его; а между тем крайности в этом отношении так же вредны, как и вдобродетели. Придерживайтесь средней дороги; нехорошо быть столь утонченными изысканным. Помните тосканскую пословицу, которая гласит: Chi troppos’assotiglia si scavezza [538]. Придерживайтесь, советую вам, в ваших взглядах исуждениях, а также в нравах и во всем прочем умеренности и осмотрительности;избегайте новшеств и экстравагантности. Всякие крайние пути меня раздражают.Пользуясь своим высоким положением, а еще более теми преимуществами, которыедают вам ваши собственные достоинства, вы можете одним взглядом приказыватькому угодно; вы должны были бы поэтому поручить это дело какому-нибудьопытному литератору, который гораздо лучше, чем я, развил бы и украсил быэту мысль. Во всяком случае этого намека достаточно, чтобы вы поняли, каквам надлежит поступить.

Эпикур утверждал, что людям необходимы даже самые дурные законы, ибо,не будь их, люди пожрали бы друг друга [539]. Платон подтверждает это почтитеми же словами, говоря, что без законов мы жили бы как дикие звери [540].Наш разум — это подвижный, опасный, своенравный инструмент; его нелегкоумерить и втиснуть в рамки. И в наше время мы замечаем, что те, ктовыделяется каким-нибудь особым превосходством по сравнению с другими илинеобычайным умом, обнаруживают полнейшее своеволие как в своих мнениях, таки в поведении. Встретить степенный и рассудительный ум — просто чудо.Правильно делают, что ставят человеческому уму самые тесные пределы. Как внауке, так и во всем остальном, следует учитывать и направлять каждый егошаг; нужно умело ставить границы его исканиям. Его пытаются обуздать исвязать предписаниями религии, законами, обычаями, знанием, наставлениями,временными и вечными наказаниями и наградами; и все же он благодаря своейизворотливости и распущенности ускользает от всех этих пут. Разум — этотакая скользкая вещь, что ее ни за что не ухватишь и никак не удержишь, онстоль многолик и изменчив, что невозможно ни поймать его, ни связать.Поистине мало таких уравновешенных, сильных и благородных душ, которым можнобыло бы предоставить поступать по их собственному разумению и которые,благодаря своей умеренности и осмотрительности, могли бы свободноруководствоваться своими суждениями, не считаясь с общепринятыми мнениями.Но все же надежнее и их держать под опекой. Разум — оружие, опасное длясамого его владельца, если только он не умеет пользоваться им благоразумно иосторожно. Нет такого животного, которому с большим основанием, чемчеловеку, надлежало бы ходить в шорах, чтобы глаза его вынуждены былисмотреть только туда, куда он ступает, и чтобы он не уклонялся ни в ту, ни вдругую сторону и не выходил из колеи, указанной ему законами и обычаем. Вотпочему вам лучше держаться обычного пути, каков бы он ни был, чемпредаваться необузданному своеволию. Но если кто-нибудь из этих новыхучителей [541] в ущерб спасению своей души и вашей захочет умничать в вашемприсутствии, то это предохранительное средство в крайнем случае поможет вамизбавиться от той чумы, которая все шире распространяется при ваших дворах,и предотвратить действие этого яда на вас и ваших приближенных.

Свобода мнений и вольность древних мыслителей привели к тому, что как вфилософии, так и в науках о человеке образовалось несколько школ и всякийсудил и выбирал между ними. Но в настоящее время, когда люди идут однойдорогой — qui certis quibusdam destinatisque sententiis addicti etconsecrati sunt, ut etiam quae non probant, cogantur defendere [542] — и когдаизучение наук ведется по распоряжению властей, когда все школы сходны междусобой и придерживаются одинакового способа воспитания и обучения, — уже необращают внимания на вес и стоимость монеты, а всякий принимает их пообщепринятой цене, по установленному курсу. Спорят не о качестве монеты, а отом, каков в отношении ее обычай; таким образом, у нас на все одна мерка.Медицину принимают так же, как и геометрию; шарлатанство, колдовство,сношение с духами умерших, предсказания, астрологические таблицы — все,вплоть до нелепых поисков философского камня, принимается без возражений.Нужно только знать, что Марс помещается посередине треугольника на ладони,Венера — у большого пальца, а Меркурий — у мизинца и что когда поперечнаялиния пересекает бугорок указательного пальца, то это признак жестокости,когда же она проходит под средним пальцем, а средняя природная линиясоставляет угол с линией жизни в том же месте, то это указывает на смерть отнесчастного случая, и, наконец, если у женщины природная линия видна и необразует угла с линией жизни, то это указывает на то, что она не будетотличаться целомудрием. Всякий подтвердит, что человек, обладающий подобнымизнаниями, пользуется уважением и хорошо принят во всех кругах общества.

Теофраст утверждал, что человеческий разум, руководясь показаниямичувств, может до известной степени судить о причинах вещей, но что когдадело доходит до самых основ или первопричин, ему необходимо остановиться иотступить, либо из-за его слабости, либо из-за трудности предмета. Мнение,что наш разум может привести нас к познанию некоторых вещей, но что естьопределенные рамки, за пределами которых безрассудно пользоваться им, нельзяне признать умеренным и осмотрительным. Это мнение вполне правдоподобно ивыдвигалось выдающимися людьми. Однако нелегко установить границы нашемуразуму: он любознателен, жаден и столь же мало склонен остановиться, пройдятысячу шагов, как и пройдя пятьдесят. Я убедился на опыте, что то, чего неудалось достичь одному, удается другому, что то, что осталось неизвестнымодному веку, разъясняется в следующем; что науки и искусства не отливаютсясразу в готовую форму, но образуются и развиваются постепенно, путемповторной многократной обработки и отделки, подобно тому как медведицы,неустанно облизывая своих детенышей, придают им определенный облик. Так воти я не перестаю исследовать и испытывать то, чего не в состоянии открытьсобственными силами; вновь и вновь возвращаясь все к тому же предмету иповорачивая и испытывая его на все лады, я делаю этот предмет более гибким иподатливым, создавая таким образом для других, которые последуют за мной,более благоприятные возможности овладеть им:

То же самое сделает и мой преемник для того, кто последует за ним.Поэтому ни трудность преследования, ни мое бессилие не должны приводить меняв отчаяние, ибо это только мое бессилие. Человек столь же способен познатьвсе, как и отдельные вещи; и если он, как уверяет Теофраст, признается внезнании первопричин и основ, то он должен решительно отказаться от всейостальной науки; ибо если он не знает основ, то его разум влачится по праху;ведь целью всех споров и всякого исследования является установлениепринципов, а если эта цель не достигнута, то человеческий разум никогда неможет ничего решить [544]. Non potest aliud alio magis minusve comprehendi,quoniam omnium rerum una est definitio comprehendendi [545].

Весьма вероятно, что если бы душа что-нибудь знала, то она в первуюочередь знала бы самое себя; если же она знала бы что-либо помимо себя, тоона прежде всего знала бы свое тело и оболочку, в которую она заключена.Однако мы видим, что светила медицины по сей день спорят по поводу нашейанатомии —

и сколько нам придется ждать, пока они сговорятся? Вопрос о нас самихнам ближе, чем вопрос о белизне снега или тяжести камня; но если человек незнает самого себя, то как он может осознать свои силы и свое предназначение?Иногда нас осеняют некоторые проблески истинного познания, но это бываеттолько случайно, и так как наша душа тем же путем воспринимает заблуждения,то она не в состоянии отличить их и отделить истину от лжи.

Академики считали возможным приходить к некоторым суждениям и находилислишком решительным заявлять, будто утверждение, что снег бел, не болееправдоподобно, чем то, что он черен; или что мы не можем быть более увереныв движении камня, брошенного нашей рукой, чем в движении восьмой сферы.Желая устранить эти заблуждения и избежать подобных странных утверждений, неукладывающихся в нашей голове, академики хотя и считали, что мы не способнык познанию и что истина скрыта на дне глубокой пропасти [547], кудачеловеческий взор не в состоянии проникнуть, тем не менее признавали, чтоодни вещи более вероятны, чем другие. Поэтому они допускали способностьчеловеческого разума склоняться скорее к одной видимости, чем к другой; ониразрешали ему эту склонность, но запрещали какие бы то ни былокатегорические утверждения.

Точка зрения пирронистов более решительна и вместе с тем болееправдоподобна. Действительно, разве эта признаваемая академиками склонность,это влечение к одному положению больше, чем к другому, не равносильныпризнанию, что в одном утверждении больше видимой истины, чем в другом? Еслибы наш разум способен был воспринимать форму, очертания и облик истины, тоон с таким же успехом способен был бы воспринимать всю ее целиком, как иполовину ее, растущую и незавершенную. Увеличьте эту видимостьправдоподобия, которая заставляет людей склоняться скорее вправо, чем влево;умножьте во сто или в тысячу раз эту унцию правдоподобия, которая заставляетвесы склоняться в какую-либо сторону, и вы увидите, что в конце концов весыполностью склонятся в одну сторону, выбор будет произведен, и истина будетустановлена полностью. Но как могут они судить о подобии, если им неизвестнасущность? Одно из двух: либо мы способны судить о вещах до конца, либо мысовершенно не способны судить о них. Если наши умственные и чувственныеспособности лишены опоры и основы, если они так неустойчивы, так колеблемыветром из стороны в сторону, то ни к чему выносить суждение о какой-нибудьчасти их действий, какую бы видимость правдоподобия она ни представляла; втаком случае наиболее правильным и наилучшим для нашего разума было быдержаться спокойно и недвижимо, не колеблясь и не склоняясь ни в какуюсторону: Inter visa vera aut falsa ad animi assensum nihil interest [548].

Всякому должно быть ясно, что воспринимаемые нами вещи не сохраняютсвою форму и сущность их не входит в наше сознание сама, своей властью; ибо,если мы знали вещи, как они есть, мы воспринимали бы их одинаково: виноимело бы такой же вкус для больного, как и для здорового; тот, у кого пальцыпотрескались и окоченели от холода, должен был бы ощущать твердость дереваили куска железа, который он держит в руках, так же как и всякий другойчеловек. Восприятие сторонних предметов зависит от нашего усмотрения, мывоспринимаем их как нам угодно. Ведь если бы мы воспринимали вещи, неизменяя их, если бы человек способен был бы улавливать истину своимисобственными средствами, то, поскольку эти средства присущи всем людям,истина переходила бы из рук в руки, от одного к другому. И нашлась бы покрайней мере хоть одна вещь на свете, которую все люди воспринимали быодинаково. Но тот факт, что нет ни одного положения, которое не оспаривалибы или которого нельзя было бы оспаривать, как нельзя лучше доказывает, чтонаш природный разум познает вещи недостаточно ясно; ибо восприятие моегоразума не обязательно для моего соседа — а это доказывает, что я воспринялданный предмет не с помощью естественной способности, которая присуща мненаравне со всеми прочими людьми, а каким-то другим способом.

Но оставим в стороне этот нескончаемый хаос мнений, который царит дажеу философов, оставим этот нескончаемый всеобщий спор о познаваемости вещей.Ибо совершенно справедливо признано, что нет такой вещи, относительнокоторой люди — а я имею в виду даже самых крупных и самых выдающихся ученых — были бы согласны между собой, даже относительно того, что небо находитсянад нашей головой; ибо те, кто сомневается во всем, сомневаются и в этом; ате, кто отрицает, что мы способны понять что бы то ни было, утверждают, чтомы не знаем и того, находится ли небо над нашей головой; эти две точкизрения несомненно самые убедительные.

Но, кроме этих бесконечных расхождений и разногласий, нетрудно заметитьпо тому смятению, которое наш разум вызывает в нас самих, и по тойнеуверенности, которую каждый из нас в себе ощущает, что наш разум занимаетдалеко не прочную позицию. Как разно мы судим в разное время о вещах! Какчасто меняем наши мнения! Я вкладываю всю свою веру в то, во что верю и чегопридерживаюсь сегодня; все мои средства и способности удерживают этовоззрение и отвечают мне с его помощью на все, что могут. Никакую другуюистину я не в состоянии был бы постигнуть лучше и удерживать с большейсилой, чем эту; я весь целиком на ее стороне. Но не случалось ли со мной — ине раз, а сотни, тысячи раз, чуть ли не ежедневно, — что я принимал спомощью тех же средств и при тех же условиях какую-нибудь другую истину,которую потом признавал ложной? Следует по крайней мере учиться на своихошибках. Если я неоднократно обманывался в этом отношении, если показаниямоего пробного камня обычно оказывались неверными, а мои весы неточными инеправильными, то как могу я быть в данном случае более уверен, чем впредыдущих? Не глупо ли с моей стороны давать себя столько раз обманыватьодному и тому же руководителю? И, однако, сколько бы раз судьба ни бросаланас из стороны в сторону, сколько бы раз она ни заставляла нас, подобнонепрерывно наполняемому и опустошаемому сосуду, менять наши мнения, вытесняяих все новыми и новыми, тем не менее то последнее мнение, которого мыдержимся в данный момент, всегда представляется нам самым достоверным ибезошибочным. Ради него следует жертвовать своим имуществом, жизнью испасением, одним словом, всем:

Следует всегда помнить — что бы нам ни проповедовали и чему бы нас ниучили, — что тот, кто открывает нам что-либо, как и тот, кто воспринимаетэто, всего лишь человек; рука, что дает нам истину, смертная, и смертная жерука принимает ее. Между тем только то, что исходит от неба, имеет право исилу быть убедительным; только оно отмечено печатью истины, хотя мы ее невидим наши ми глазами и не воспринимаем нашими чувствами. Мы не могли бывместить в нашем бренном существе священный и великий образ этой истины,если бы бог не подготовил нас к этой цели, если бы он не преобразовал и неукрепил нас своей благодатью, своей особой и сверхъестественной милостью.

Наше несовершенное состояние должно было бы по крайней мере побудитьнас быть настороже, когда мы меняем наши взгляды. Нам следовало бы помнить,что мы часто воспринимаем нашим умом ложные вещи, причем теми самымисредствами, которые часто изменяют себе и обманывают нас.

Впрочем, нет ничего удивительного, что они изменяют себе, поскольку таклегко уклоняются и сворачивают с пути под действием самых ничтожныхслучайностей. Несомненно, что наши суждения, наш разум и наши душевныеспособности всегда зависят от телесных изменений, которые совершаютсянепрерывно. Разве мы не замечаем, что, когда мы здоровы, наш ум работаетбыстрее, память проворнее, а речь живее, чем когда мы больны? Разве, когдамы радостны и веселы, мы не воспринимаем вещи совсем по-иному, чем когда мыпечальны и удручены? Разве стихи Катулла или Сапфо [550] доставляют такое жеудовольствие скупому и хмурому старцу, как бодрому и пылкому юноше? КогдаКлеомен [551], сын Анаксандрида, заболел, друзья стали упрекать его в том,что у него появились совсем новые и необычные желания и мысли. «Это,конечно, верно, — ответил он им, — но я и сам уже не тот, что прежде, когдабыл здоров; а когда я стал другим, то изменились и мои мысли и желания». Внаших судах в ходу одно выражение, применяемое к преступнику, которомупосчастливилось наткнуться на судью в благодушном и кротком настроении; пронего говорят: Gaudeat te bona fortuna — «Пусть он радуется своей удаче»; ибоизвестно, что судьи в одних случаях склонны к осуждению и более суровымприговорам, а в других — к оправданию обвиняемого и более легким и мягкимрешениям. Судья, который, придя из дому, принес с собой свои подагрическиеболи или свои муки ревности или душа которого пышет гневом противобокравшего его слуги, несомненно более склонен будет к вынесению суровогоприговора. Почтенный афинский сенат — ареопаг — судил обычно ночью, чтобывид обвиняемых не повлиял на его правосудие. На нас действуют даже солнце иясное небо, как гласит известный греческий стих в переводе Цицерона:

Наши суждения изменяются не только под влиянием лихорадки, крепкихнапитков или каких-нибудь крупных нарушений в нашем организме — достаточно исамых незначительных, чтобы перевернуть их. Если непрерывная лихорадкаспособна сразить нашу душу, то нет сомнения, что и перемежающаяся производитна нас — хотя бы мы этого и не чувствовали — соответствующее действие. Еслиапоплексический удар вызывает полное помрачение или ослабление нашихумственных способностей, то на них действует и простой насморк; и,следовательно, вряд ли можно найти хотя бы час в нашей жизни, когда бы нашесуждение не подвергалось тому или иному воздействию, поскольку наше телоподвержено непрерывным изменениям и имеет столь сложное устройство, что ясогласен с врачами, утверждающими, будто трудно уловить мгновение, когдахоть какой-нибудь из его винтиков не был неисправен.

Впрочем, эту болезнь не так-то легко обнаружить, если она не доведенадо крайности и не неизлечима; тем более что разум всегда идет нетвердойпоходкой, ковыляя и прихрамывая. Он всегда перемешан как с ложью, так и систиной, поэтому нелегко обнаружить его неисправность, его расстройство.Разумом я всегда называю ту видимость логического рассуждения, которуюкаждый из нас считает себе присущей; этот разум, обладающий способностьюиметь сто противоположных мнений об одном и том же предмете, представляетсобой инструмент из свинца и воска, который можно удлинять, сгибать иприспособлять ко всем размерам: нужно только умение владеть им [553]. Какиебы благие намерения ни были у судьи, все же на него оказывают влияниедружеские отношения, родственные связи, красота, мстительность; но даже и нетакие важные вещи, а просто случайное влечение побуждает нас иной разотнестись более благоприятно к одному делу, чем к другому, и, без ведомаразума, произвести выбор между двумя сходными вещами; бывает, чтокакое-нибудь совсем незначительное обстоятельство может незаметно повлиятьна наш приговор в положительном или отрицательном смысле и склонить чашувесов в определенную сторону.

Я, следящий за собой самым пристальным образом, неустанновсматривающийся в себя самого, подобно тому, кто не имеет других забот,

едва ли в состоянии буду сознаться во всех тех слабостях и изъянах,которые мне присущи. Я столь нетверд на ногах и шаток и так плохо соображаюи разбираюсь в вещах, что натощак я ни на что не годен и чувствую себя лучшетолько когда поем; если у меня прекрасное самочувствие и надо мною ясноенебо, то я обходительный человек; если меня мучит мозоль на ноге, ястановлюсь хмурым, нелюбезным и необщительным. Один и тот же аллюр лошадииногда кажется мне короче, другой раз длиннее; один и тот же вид кажется мнето более, то менее привлекательным. То я готов сделать все, что угодно, тоне хочу делать ничего; вещь, которая в данный момент доставляет мнеудовольствие, в другое время мне тягостна. Я обуреваем тысячью безрассудныхи случайных волнений; то я нахожусь в подавленном состоянии, то вприподнятом; то печаль безраздельно владеет мной, то веселье. Читая книги, яиногда наталкиваюсь в некоторых местах на красоты, пленяющие мою душу; но вдругие разы, когда я возвращаюсь к этим местам, они остаются для меня ничегоне говорящими, тусклыми словами, сколько бы я на все лады ни читал и ниперечитывал их.