Опыты Монтень Мишель

Надо судить о человеке по качествам его, а не по нарядам, и, какостроумно говорит один древний автор, «знаете ли, почему он кажется вамтаким высоким? Вас обманывает высота его каблуков» [6]. Цоколь — еще нестатуя. Измеряйте человека без ходулей. Пусть он отложит в сторону своибогатства и знания и предстанет перед вами в одной рубашке. Обладает ли телоего здоровьем и силой, приспособлено ли оно к свойственным ему занятиям?Какая душа у него? Прекрасна ли она, одарена ли способностями и всеминадлежащими качествами? Ей ли принадлежит ее богатство или оно заимствовано?Не обязана ли она всем счастливому случаю? Может ли она хладнокровно видетьблеск обнаженных мечей? Способна ли бесстрашно встретить и естественную инасильственную смерть? Достаточно ли в ней уверенности, уравновешенности,удовлетворенности? Вот в чем надо дать себе отчет, и по этому надо судить осуществующих между нами громадных различиях. Если человек

  •                                 sapiens, sibique imperiosus
  • Quem neque pauperies, neque mors, neque vincula terrent,
  • Responsare cupidinibus, contemnere honores
  • Fortis, et in se ipso totus teres atque rotundus,
  • Externi ne quid valeat per laeve morari,
  • In quem manca ruit semper fortuna? [7]

то он на пятьсот саженей возвышается над всеми королевствами игерцогствами, в самом себе обретая целое царство.

  • Sapiens pol ipse fingit fortunam sibi [8].

Что ему остается желать?

  • Nonne videmus
  • Nil allud sibi naturam latrare, nisi ut quoi
  • Corpore selunctus dolor absit, mente fruatur,
  • Iucundo sensu cura semotus metuque? [9]

Сравните с ним толпу окружающих нас людей, тупых, низких, раболепных,непостоянных и беспрерывно мятущихся по бушующим волнам различных страстей,которые носят их из стороны в сторону, целиком зависящих от чужой воли: отних до него дальше, чем от земли до неба. И тем не менее, таково обычноенаше ослепление, что мы очень мало или совсем не считаемся с этим. Когда жемы видим крестьянина и короля, дворянина и простолюдина, сановника и частноелицо, богача и бедняка, нашим глазам они представляются до крайностинесходными, а между тем они, попросту говоря, отличаются друг от другатолько своим платьем.

Во Фракии царя отличали от его народа способом занятным, но слишкомзамысловатым: он имел особую религию, бога, ему одному принадлежавшего,которому подданные его не имели поклоняться, — то был Меркурий. Он жепренебрегал их богами — Марсом, Вакхом, Дианой. И все же это лишь пустаявидимость, не представляющая никаких существенных различий. Они подобныактерам, изображающим на подмостках королей и императоров; но сейчас жепосле спектакля они снова становятся жалкими слугами или поденщиками,возвращаясь в свое изначальное состояние. Поглядите на императора, чьевеликолепие ослепляет вас во время парадных выходов:

  • Scilicet et grandes viridi cum luce smaragdi
  • Auro includuntur, teriturque Thalassina vestis
  • Assidue, et Veneris sudorem exercita potat. [10]

А теперь посмотрите на него за опущенным занавесом: это обыкновеннейшийчеловек и, может статься, даже более ничтожный, чем самый жалкий из егоподданных: Ille beatus introrsum est. Istius bracteata felicitas est. [11] Трусость, нерешительность, честолюбие, досада и зависть волнуютего, как всякого другого:

  • Non enim gazae neque consularis
  • Summovet lictor miseros tumultus
  • Mentis et curas laqueata circum
  • Tecta volantes [12]

тревога и страх хватают его за горло, когда он находится среди своихвойск.

  • Re veraque metua hominum, curaeque sequaces,
  • Nec metuunt sonitus armorum, nec fera tela;
  • Audacterque inter reges, rerumque potentes
  • Versantur, neque fulgorem reverentur ab auro. [13]

А разве лихорадка, головная боль, подагра щадят его больше, чем нас?Когда плечи его согнет старость, избавят ли его от этой ноши телохранители?Когда страх смерти оледенит его, успокоится ли он от присутствия вельможсвоего двора? Когда им овладеет ревность или внезапная причуда, приведут лиего в себя низкие поклоны? Полог над его ложем, который весь топорщится отзолотого и жемчужного шитья, не способен помочь ему справиться с приступамижелудочных болей.

  • Nec calidae citius decedunt corpore febres,
  • Textilibus si in picturis ostroque rubenti
  • Iacteris, quam si plebeia in veste cubandum est [14]

Льстецы Александра Великого убеждали его в том, что он сын Юпитера.Однажды, будучи ранен, он посмотрел на кровь, текущую из его раны, изаметил: «Ну, что вы теперь скажете? Разве это не красная, самая, что ни наесть человеческая кровь? Что-то не похожа она на ту, которая у Гомеравытекает из ран, нанесенных богам». Поэт Гермодор сочинил стихи в честьАнтигона, в которых называл его сыном Солнца. Но Антигон возразил: «Тот, ктовыносит мое судно, отлично знает, что это неправда» [15]. Царь —всего-навсего человек. И если он плох от рождения, то даже власть над всеммиром не сделает его лучше:

  •                                                                             puellae
  • Hunc rapiant: quicquid calcaverit hic, rosa fiat [16]

Что толку от всего этого, если как человек он душевно ничтожен и груб?Для наслаждения и счастья необходимы и душевные силы и разум:

  •         haec perinde sunt, ut illius animus qui ea possidet,
  • Qui uti scit, ei bona: illi qui non utitur recte, mala. [17]

Каковы бы ни были блага, дарованные вам судьбой, надо еще обладатьспособностью ощущать их прелесть. Не владение чем-либо, а наслаждение делаетнас счастливыми:

  • Non domus et fundus, non aeris acervus et auri
  • Aegroto domini deduxit corpore febres,
  • Non animo curas: valeat possessor oportet,
  • Qui comportatis rebus bene cogitat uti.
  • Qui cupit aut metuit, iuvat illum sic domus aut res,
  • Ut lippum pictae tabulae, fomenta podagram. [18]

Кто глуп, чьи вкусы грубы и притуплены, тот способен наслаждаться имине более, чем утративший обоняние и вкус — сладостью греческих вин илилошадь — роскошью сбруи, которой ее украсили. Верно говорит Платон,утверждая, что здоровье, красота, сила, богатство и все, что называетсяблагом, для неразумного столь же плохо, как для разумного хорошо, и наоборот [19]. К тому же если тело и душа недужны, к чему все эти внешние удобстважизни? Ведь малейшего укола булавки, малейшего душевного волнения достаточнодля того, чтобы отнять у человека всякую радость обладания всемирнойвластью. При первом же приступе подагрических болей, каким бы он там ни былгосударем или величеством,

  • Totus et argento conflatus, totus et auro, [20] —

разве не забывает он о своих дворцах и о своем величии? А если он вярости, то разве его царское достоинство поможет ему не краснеть, небледнеть и не скрипеть зубами, как безумцу? Если же это человек благородныйи обладающий разумом, царский престол едва ли добавит что-нибудь к егосчастью.

  • Si ventri bene, si lateri est pedibusque tuis, nil
  • Divitiae poterunt regales addere maius. [21]

Он видит, что это только обманчивая личина. Быть может, он дажесогласится с мнением царя Селевка, что «тот, кто знает, как тяжел царскийскипетр, не стал бы его поднимать, когда бы нашел его валяющимся на земле» [22]; он говорил так из-за великого и тягостного бремени, выпадающего надолю хорошего царя. И действительно, управлять другими не легкое дело, когдаи самим собою управлять нам достаточно трудно. Что же касается возможностиповелевать, которая представляется столь сладостной, то, принимая вовнимание жалкую слабость человеческого разумения и трудность выбора междувещами новыми и сомнительными, я придерживаюсь того мнения, что легче иприятнее следовать за кем-либо, чем предводительствовать, и что великоеоблегчение для души — придерживаться уже предписанного пути и отвечать лишьза себя:

  • Ut satius multo iam sit parere quietum,
  • Quam regere imperio res velle. [23]

К тому же Кир говорил, что повелевать может только такой человек,который лучше тех, кем он повелевает. Но царь Гиерон у Ксенофонтаутверждает, что даже в наслаждениях своих цари находятся в худшем положении,чем простые люди: ибо, с удобством и легкостью предаваясь удовольствиям, онине находят в них той сладостно-терпкой остроты, которую ощущаем мы [24].

  • Pinguis amor nimiumque potens in taedia nobis
  • Vertitur, et stomacho dulcis ut esca nocet. [25]

Разве детям, поющим в церковном хоре, музыка доставляет большоеудовольствие? Пресыщенность ею вызывает у них скорее скуку. Празднества,танцы, маскарады, турниры радуют тех, кто не часто бывает на них и кого тудавлечет. Но человеку, привычному к ним, они кажутся нелюбопытними и пресными.И общество дам не возбуждает того, кто может насладиться им до пресыщения;кому не приходится испытывать жажды, тот не станет пить с удовольствием.Выходки фигляров веселят нас, а для них они — тяжелая работа. Так иполучается, что для высоких особ — праздник, наслаждение, если иногда они,переодевшись, могут предаться на некоторое время простонародному и грубомуобразу жизни:

  • Plerumque gratae principibus vices,
  • Mundaeque parvo sub lare pauperum
  • Cenae, sine aulaeis et ostro,
  • Sollicitam explicuere frontem. [26]

Ничто так не раздражает и не вызывает такого пресыщения, как изобилие.Какой сладострастник не почувствует отвращения, если во власти его окажутсятриста женщин, как у султана в его серале? И какое влечение, какой вкус кохоте мог быть у того из его предков, который выезжал в поле, сопровождаемыйне менее чем семью тысячами сокольничих? Помимо этого я полагаю, что самыйблеск величия привносит немалые неудобства в наслаждении наиболеесладостными удовольствиями: владыки мира слишком освещены отовсюду, слишкомна виду. И я не понимаю, как можно обвинять их больше, чем других людей, застарания скрыть или утаить свои прегрешения. Ибо то, что для нас толькослабость, у них, по мнению народа, есть проявление тирании, презрение ипренебрежение к законам: кажется, что, кроме удовлетворения своих порочныхсклонностей, они еще тешатся тем, что оскорбляют и попирают ногамиобщественные установления. Действительно, Платон в «Горгии» [27] определяеттирана как того, кто имеет возможность в государстве делать все, что емуугодно. И часто по этой причине открытое выставление напоказ их пороковоскорбляет больше, чем самый порок. Никому не нравится, чтобы за ним следилии проверяли его поступки. С них не спускают глаз, отмечая их манерудержаться и стараясь проникнуть даже в их мысли, ибо весь народ считает, чтосудить об этом — его право и его законный интерес. Я уже не говорю о том,что пятна кажутся больше на поверхности выдающейся и ярко освещенной, и чтоцарапина или бородавка на лбу сильнее бросается в глаза, чем шрам в месте нестоль заметном.

Вот почему поэты изображают, будто Юпитер в своих любовных похожденияхпринимал различные обличия; и из всех любовных историй, которые емуприписываются, есть, мне кажется, только одна, где он выступает во всемсвоем царственном величии.

Но вернемся к Гиерону. Он также свидетельствует и о том, какиенеудобства приходится испытывать от царской власти не позволяющей емусвободно путешествовать и вынуждающей его, подобно пленнику, оставаться впределах своей страны, и о том, что во всех своих действиях он подвергаетсясамым досадным стеснениям. И по правде сказать, видя, как наши короли сидятсовсем одни за столом, а кругом толпится столько посторонних, которыеглазеют на них и судачат, я часто испытываю больше жалости, чем зависти.

Король Альфонс [28] говорил, что в этом отношении даже ослы находятся влучшем положении, чем властители: хозяева дают им пастись на свободе, где имугодно, чего короли никак не могут добиться от своих слуг.

Я же никогда не воображал, что разумному человеку может показатьсякаким-либо особым удобством иметь двадцать надсмотрщиков за своимстульчаком, и не считал, что услуги человека, имеющего десять тысяч ливровдохода, либо взявшего Казале или отстоявшего Сиену [29], для него болееудобны и приемлемы, чем услуги хорошего опытного лакея.

Преимущества царского сана — в значительной степени мнимые: на любойступени богатства и власти можно ощущать себя царем. Цезарь называл царькамивсех владетельных лиц, которые в его время пользовались во Франции правомсуда и расправы. В самом деле, за исключением титула «величество» положениелюбого сеньора, в сущности, мало уступает королевскому. А посмотрите, впровинциях, отдаленных от двора — назовем, к примеру, Бретань, — как живеттам, уединившись в своем поместье, сеньор, окруженный слугами, посмотрите наего свиту, его подчиненных, на то, каким церемониалом он окружен, ипосмотрите, куда заносит его полет воображения, — нет ничего болеецарственного: он слышит о своем короле и повелителе едва ли раз в год,словно о персидском царе, и признает лишь свое старинное родство с ним,которое удостоверено в бумагах, хранящихся у секретаря. По правде сказать,законы наши достаточно свободны, и верховная власть дает себя чувствоватьфранцузскому дворянину, может быть, раза два за всю его жизнь. Из нас всехподчиненное положение ощущают по настоящему, в действительности, только те,кто сам на это идет, желая своей службой достичь почестей и богатств. Иботот, кто хочет тихо сидеть у себя дома и умеет вести свое хозяйство без ссори судебных тяжб, так же свободен, как венецианский дож. Paucos servitus,plures servitutem tenent [30].

Сверх того, Гиерон особо подчеркивает, что царское достоинствосовершенно лишает государя дружеских связей и живого общения с людьми, аведь именно в этом величайшая радость человеческой жизни. Ибо как я могурассчитывать на выражение искренней приязни и доброй воли от того, кто —хочет он этого или нет — во всем от меня зависит? Могу ли я доверять егосмиренным речам и учтивым приветствиям, раз он вообще не имеет возможностивести себя иначе? Почести, воздаваемые нам теми, кто нас боится, не почести:уважение в данном случае воздается не мне, а царскому сану:

  •         maximum hoc regni bonum est,
  • Quod facta domini cogitur populus sui
  • Quam ferre tam laudare. [31]

Разве мы не видим, что и доброму и злому владыке, и тому, когоненавидят, и тому, кого любят, воздается одно и то же? С такими же высшимизнаками почтения, с тем же церемониалом служили моему предшественнику ибудут служить моему преемнику. Если подданные не оскорбляют меня, это неявляется выражением их привязанности: какое право имел бы я думать, что этопривязанность, когда они не могут быть иными, даже если бы захотели? Никтоне следует за мной в силу дружеского чувства, возникшего между нами; ибо неможет завязаться дружбы там, где так мало взаимных связей и соответствия вположении. Высота, на которой я пребываю, поставила меня вне общения слюдьми. Они следуют за мной по обычаю или по привычке, или, точнее, не замной, а за моим счастьем, чтобы приумножить свое. Все, что они мне говорят идля меня делают, — только прикрасы, ибо их свобода со всех сторон ограниченамоей великой властью над ними. Все, что я вижу вокруг себя, прикрытоличинами.

Однажды придворные восхваляли императора Юлиана за справедливость. «Яохотно гордился бы, — сказал он, — этими похвалами, если бы они исходили отлиц, которые осмелились бы осудить или подвергнуть порицанию противоположныедействия, буде я их совершил бы».

Все подлинные блага, которыми пользуются государи, общи у них с людьмисреднего состояния: только богам дано ездить верхом на крылатых конях ипитаться амброзией. Сон и аппетит у них такой же, как у нас; их сталь нелучшего закала, чем та, которой вооружаемся мы; венец не предохраняет их отсолнца и дождя. Диоклетиан, царствовавший так счастливо и столь почитавшийсявсеми, в конце концов отказался от власти и предпочел радости частной жизни;когда же через некоторое время обстоятельства стали требовать, чтобы онвернулся к государственным делам, он отвечал тем, кто просил его об этом:«Вы бы не решились уговаривать меня, если бы видели прекрасные рядыдеревьев, которые я сам посадил у себя в саду, и чудесные дыни, которые явырастил».

По мнению Анахарсиса, лучшим управлением было бы такое, в котором привсеобщем равенстве во всем прочем, первые места были бы обеспеченыдобродетели, а последние — пороку [32].

Когда царь Пирр намеревался двинуться на Италию, Кинеад, его мудрыйсоветчик, спросил, желая дать ему почувствовать всю суетность его тщеславия:«Ради чего, государь, затеял ты это великое предприятие?» — «Чтобы завоеватьИталию», — сразу же ответил царь. — «А потом, — продолжал Кинеад, — когдаэто будет достигнуто?» — «Я двинусь, — сказал тот, — в Галлию и Испанию». —«Ну, а потом?» — «Я покорю Африку, и наконец, подчинив себе весь мир, будуотдыхать и жить в свое полное удовольствие». — «Клянусь богами, государь, —продолжал Кинеад, — что же мешает тебе и сейчас, если ты хочешь,наслаждаться всем этим? Почему бы тебе сразу не поселиться там, куда ты, потвоим увереньям, стремишься, и не избежать всех тяжелых трудов и всехслучайностей, стоящих на пути к твоей цели?» [33].

  • Nimirum, quia non bene norat quae esset habendi
  • Finis, et omnino quoad crescat vera voluptas. [34]

Закончу это рассуждение кратким изречением одного древнего автора,поразительно, на мой взгляд, подходящим для данного случая: Mores cuique suifingunt fortunam [35].

Глава XLIII

О законах против роскоши

Тот способ, которым законы наши стараются ограничить безумные и суетныетраты на стол и одежду, на мой взгляд, ведет к совершенно противоположнойцели. Правильнее было бы внушить людям презрение к золоту и шелкам, каквещам суетным и бесполезным. Мы же вместо этого увеличиваем их ценность изаманчивость, а это самый нелепый способ вызвать к ним отвращение. Ибообъявить, что только особы царской крови могут есть палтуса или носитьбархат и золотую тесьму, и запретить это простым людям, разве не означаетповысить ценность этих вещей и вызвать в каждом желание пользоваться ими?Пусть короли смело откажутся от таких знаков величия — у них довольнодругих; подобные же излишества извинительны кому другому, только негосударю. Взяв пример с других народов, мы можем научиться гораздо лучшимспособом внешне отличать людей по рангу (что, по-моему, в государстведействительно необходимо), не насаждая столь явной испорченности иизнеженности нравов. Удивительно, как в этих, по существу безразличных,вещах легко и быстро сказывается власть привычки. И года не прошло с техпор, как мы, следуя примеру двора, стали носить сукно в знак траура покороле Генрихе II [1], а шелка настолько упали во всеобщем мнении, что,встречая кого-либо в шелковой одежде, вы тотчас же решали, что это недворянин, а горожанин. Шелковые ткани достались в удел врачам и хирургам. Ихотя все были одеты более или менее одинаково, оставалось достаточно внешнихразличий в положении людей.

Как быстро в наших войсках входят в честь засаленные куртки из замши ихолста, а чистая и богатая одежда вызывает упреки и презрение!

Пусть короли прекратят это мотовство, и все будет сделано в один месяц,без постановлений и указов: мы сразу же последуем за ними.

Наоборот, закон должен бы объявлять, что красный цвет и ювелирныеукрашения запрещены людям всех состояний, за исключением комедиантов икуртизанок. Такими законами Залевк [2] исправил развращенные нравы локрийцев.Его указы были таковы: «Женщине свободного состояния запрещается выходить всопровождении более чем одной служанки, разве что она пьяна. Запрещается ейтакже выходить из города по ночам, носить золотые драгоценности на своейособе и украшенные вышивкой одежды, если она не девка и не блудница. Ниодному мужчине, кроме распутников, не разрешается носить на пальцах золотыеперстни и одеваться в тонкие одежды, как, например, сшитые из шерсти,вытканной в городе Милете». Благодаря таким постыдным исключениям онискусным образом отвратил граждан от излишеств и гибельной изнеженности.

Это было очень разумное средство — привлечь людей к выполнению долга иповиновению, соблазняя их почетом, и удовлетворением честолюбивыхстремлений. Короли наши всемогущи в области таких внешних преобразований.Quidquid principes faciunt, praecipere videntur. [3] Вся Францияпринимает за правило то, что является правилом при дворе. Пусть ониоткажутся от этих безобразных панталон, которые выставляют напоказ нашиобычно скрываемые части тела; от камзолов на толстой подкладке, придающихнам вид, какого на самом деле мы не имеем, и очень неудобных для ношенияоружия; от длинных, как у женщин, кудрей; от обычая целовать предметы,которые мы передаем своим друзьям, или наши пальцы, перед тем, как сделатьприветственный жест, — в старину эта церемония была в ходу лишь в отношениипринцев; от требования, чтобы дворянин находился в местах, в которых емуподобает держать себя достойно, без шпаги на боку, в расстегнутом камзоле,словно он только что вышел из нужника; от того, чтобы вопреки обычаю нашихотцов и особым вольностям дворян нашего королевства, мы снимали головныеуборы, даже стоя очень далеко от королевской особы, где бы она ненаходилась, и даже не только в ее окружении, но и вблизи сотен других, ибосейчас у нас развелось множество королей на одну треть или даже не однучетверть. Так обстоит и с другими подобными вредными нововведениями: онисразу потеряли бы всякую привлекательность и исчезли бы. Все это заблужденияповерхностные, но не предвещающие ничего доброго; ведь хорошо известно, чтосамая основа стен повергается порче, когда начинают трескаться краска иштукатурка.

Платон в своих «Законах» считает, что нет более гибельной длягосударства чумы, чем предоставление молодым людям свободы постояннопереходить — и в манере одеваться, и в жестах, и в танцах, и вгимнастических упражнениях, и в песнях — от одной формы к другой, колебатьсяв своих мнениях то в одну сторону, то в другую, стремиться ко всяческимновшествам и почитать их изобретателей; ибо таким путем происходит порчанравов, и все древние установления начинают презираться и забываться [4]. Вовсем, что не является явно плохим, перемен следует опасаться: это относитсяи к временам года, и к ветрам, и к пище, и к настроениям. И только те законызаслуживают истинного почитания, которым бог обеспечил существованиенастолько длительное, что никто уже того не знает, когда они возникли и былили до них какие-либо другие.

Глава XLIV

О сне

Разум повелевает нам идти все одним и тем же путем, но не всегда содинаковой быстротой; и хотя мудрый человек не должен позволять страстямсвоим отклонять его от правого пути, он может, не поступясь долгом,разрешить им то убыстрять, то умерять его шаг, и ему не подобает стоять наместе, словно он колосс, неподвижный и бесстрастный. Даже удобродетельнейшего из людей, я полагаю, пульс бьется сильнее, когда он идетна приступ, чем когда он направляется к обеденному столу; необходимо даже,чтобы он иногда погорячился и разволновался. По этому поводу я заметил какявление редкое, что иногда великие люди в своих возвышенных предприятиях в иважнейших делах так хорошо сохраняют хладнокровие, что даже не укорачиваютвремени, предназначенного для сна.

Александр Великий в день, когда была назначена решающая битва с Дарием,спал таким глубоким сном и так долго, что Пармениону пришлось зайти в егоопочивальню и, подойдя к ложу, два или три раза окликнуть царя, чтобыразбудить его, ибо уже наступило время начинать битву.

Император Огон [1], задумавший покончить жизнь самоубийством, в тусамую ночь, когда он решил умереть, приведя в порядок свои домашние дела,разделив свои деньги между слугами, наточив лезвие меча и ожидая толькоизвестий о том, что все его сторонники успели укрыться в безопасных местах,погрузился в такой глубокий сон, что его приближенные слуги слышали, как онхрапит.

Смерть этого императора имеет много общего со смертью великого Катонадаже в подробностях: ибо Катон, собиравшийся покончить с собой и ожидавшийсообщения, что сенаторы, которым он хотел обеспечить спасение, уже отплылииз гавани Утики, так крепко заснул, что из соседней комнаты было слышно егодыхание. И когда тот, кого он послал в гавань, разбудил его, чтобы сообщить,что сенаторы не могут выйти в открытое море из-за поднявшегося сильноговетра, он отправил в гавань другого, а сам, снова улегшись в постель, опятьначал дремать, пока посланец не известил его об отъезде сенаторов.

Мы имеем право сравнить того же Катона с Александром, когда в днизаговора Катилины над Катоном нависла великая и грозная опасность вследствиемятежа, поднятого трибуном Метеллом, который хотел обнародоватьпостановление о возвращении Помпея с его войсками. Так как один лишь Катонвозражал против этого, у него с Метеллом в сенате дело дошло до резких слови грубых угроз. Но окончательно решение надлежало принять лишь на другойдень на площади, куда Метелл, и без того сильный поддержкой народа иЦезаря, тогда бывшего с ним в заговоре в пользу Помпея, должен был явиться всопровождении большого количества рабов-чужеземцев и отчаянных рубак, Катонже — вооруженный только своей непреклонной твердостью. Поэтому его близкие,члены семьи и многие достойные люди находились в большой тревоге; среди нихбыли такие, которые провели ночь вместе с ним, не желая ни спать, ни пить,ни есть из-за опасности, которой ему предстояло подвергнуться. Даже его женаи сестры только плакали да тревожились в его доме. Он же, наоборот, всехуспокаивал и, отужинав как обычно, отправился спать и проспал глубоким сномдо утра, пока один из его товарищей по трибунату не разбудил его, чтобы идтина предстоявшую схватку. То, что мы знаем о величии и мужестве этогочеловека по его дальнейшей жизни, позволяет нам с уверенностью сказать, чтовсе это исходило из души, так высоко вознесенной над подобнымипроисшествиями, что он и не удостаивал мыслить о них иначе, как о чем-тосамом обыкновенном.

Во время морского сражения у берегов Сицилии, в котором Август одержалпобеду над Сектом Помпеем [2], он в тот самый момент, когда надо былоотправляться на битву, оказался погруженным в такой глубокий сон, что егодрузьям пришлось разбудить его, чтобы он дал сигнал к началу сражения; этопозволило Марку Антонию упрекнуть его впоследствии, будто у него не хватилохрабрости своими глазами взглянуть на расположение войск и будто он не смелпредстать перед солдатами, пока Агриппа не пришел к нему объявить о победе,одержанной над неприятелем. Но что касается Младшего Мария [3], то с нимвышло и того хуже, ибо в день своей последней битвы с Суллой, расставиввойска и отдав приказ начать сражение, он прилег в тени дерева отдохнуть итак крепко заснул, что не без труда проснулся, когда его побежденные войскаобратились в бегство, и даже не видел самой битвы; это случилось, говорят,потому, что он изнемог от трудов и вынужденной бессонницы, и природа в концеконцов взяла свое. Тут врачи должны решить, так ли необходим сон, что отнего может зависеть жизнь: ибо мы знаем, например, что царя МакедонскогоПерсея [4] в римском плену довели до смерти, не давая ему спать; впрочем,Плиний приводит в качестве примера других, долго живших без сна.

Геродот упоминает о племенах, где люди полгода спят и полгодабодрствуют [5].

А те, кто описал жизнь мудреца Эпименида, утверждают, что он проспал,ни разу не пробудившись, пятьдесят семь лет [6].

Глава XLV

О битве при Дре

В битве при Дре [1] было много замечательных случаев. Но те, кому не подуше слава господина де Гиза [2], усиленно подчеркивают, что нет никакогоизвинения его задержке с починенными ему частями и проявленной иммедлительности в то время, когда с помощью артиллерии был прорван фронтгосподина коннетабля, командующего армией; они также утверждают, что лучшебыло положиться на случай и ударить неприятелю во фланг, чем, дожидаясьблагоприятного момента, когда он подставит под удар свой тыл, терпеть стольтяжкие потери. Но, помимо даже того, что показал исход сражения, всякийрассуждающий беспристрастно признает, по-моему, что целью и стремлением нетолько военачальника, но и каждого солдата должна быть окончательная победаи что любые частные и случайные успехи, какую бы выгоду они для них непредставляли, не могут отвлекать их от этой заботы. Филопемен в одном изсвоих столкновений с Маханидом [3] выслал вперед для нападения сильныйотряд, вооруженный луками и дротиками; враги отбросили его, увлеклисьстремительным преследованием и помчались вдоль всего фронта войск, гденаходился Филопемен. Хотя солдаты были чрезвычайно возбуждены, он решил недвигаться с места и не нападать на неприятеля, чтобы помочь своим людям; такпозволил он отогнать их и уничтожить у себя на глазах, а затем напал наврага, обрушившись на пехоту, как только увидел, что конница оставила ее безприкрытия; и, поскольку ему удалось захватить врагов в то время, когда они,уверенные, что битва ими уже выиграна, расстроили свои ряды, он, хотя они ибыли лакедемоняне, быстро справился с ними и затем бросился преследоватьМаханида. Этот случай во всем сходен с делом господина де Гиза.

В жестокой битве между Агесилаем и беотийцами, которую участвовавший вней Ксенофонт считает самой тяжелой из всех виденных им когда-либо, Агесилайпренебрег возможностью, которую давало ему военное счастье, — пропуститьмимо себя беотийские войска и ударить по их тылам, полагая, что сделать так — означало бы проявить больше искусства, чем доблести; чтобы показать своегеройство, он предпочел с изумительным пылом храбрости атаковать их в лоб,но, разбитый и раненный в сражении, был вынужден отступить и принятьрешение, от которого сперва отказался,расступиться и пропустить весь этотпоток беотийцев между своими частями; затем, после их прихода, убедившись,что они двигаются без всякого порядка, словно им уже ничто не грозит, онотдает приказ начать преследование и напасть на них с флангов. Но все же емуне удалось обратить их в беспорядочное бегство; и они отступали медленно,все время огрызаясь, до тех пор, пока не оказались в безопасности.

Глава XLVI

Об именах

Сколько бы ни было различных трав, все их можно обозначить однимсловом: «салат». Так и здесь, по видом рассуждения об именах, я устроюмешанину из всякой всячины.

У каждого народа есть некоторые имена, которые, уж не знаю почему, не вчести: у нас это — Жан, Гильом, Бенуа.

Далее, в родословных государей есть имена, роковым образомвстречающиеся постоянно: таковы Птолемеи в Египте, Генрихи в Англии, Нарвыво Франции, Балдуины во Фландрии, а в нашей Аквитании в старину — Гильомы,откуда даже, как уверяют, произошло название Гиень: словопроизвоство такогорода следовало бы признать очень натянутым, если бы даже у Платона невстречались столь же грубые его образчики [1].

Для примера можно привести также случай пустяковый, но все же достойныйбыть отмеченным и описанным очевидцем; Генрих, герцог Нормандский, сынГенриха II, короля Англии, давал однажды во Франции пир, на которомприсутствовало столько знати, что забавы ради она разделилась на отряды попризнаку имен: и в первом отряде — отряде Гильомов — оказалось сто десятьрыцарей этого имени, сидящих за столом, не считая простых дворян и слуг.

Рассадить гостей за столами по именам было столь же забавной выдумкой,как со стороны императора Геты [2] установить порядок подаваемых на пирублюд по первым буквам названий: так, например, слуги подавали подряд блюда,начинающиеся на «б»: баранину, буженину, бекасов, белугу и тому подобное.

Далее, существует выражение: хорошо иметь доброе имя, то естьпользоваться доверием и хорошей славой. Но ведь, кроме того, приятнообладать и красивым именем, легко произносимым и запоминающимся. Ибо королями вельможам тогда проще запомнить нас и труднее забывать. И мы сами чащеотдаем распоряжения и даем поручения тем из наших слуг, чьи имена легчевсего слетают с языка.

Я сам наблюдал, как король Генрих II не мог правильно произнестифамилию некоего гасконского дворянина, и он же решил именовать одну изфрейлин королевы по названию местности, откуда она была родом, так какназвание ее родового поместья представлялось ему слишком трудным.

И Сократ также считал выбор красивого имени ребенку достойной заботойотца.

Далее, относительно постройки церкви Богоматери в Пуатье рассказывают,что некий развратный юноша, первоначально живший на том месте, приведя ксебе однажды девку, спросил ее имя, а оно оказалось — Мария; тогда онвнезапно проникся таким религиозным трепетом и уважением к пресвятому имениДевы, матери нашего Спасителя, что не только тотчас же прогнал блудницу, нокаялся в своем грехе всю остальную жизнь. И в ознаменование этого чуда наместе, где находился дом юноши, построили часовню Богоматери, а впоследствиии стоящую сейчас церковь. Здесь благочестивое исправление произошло черезслово и звук, проникший прямо в душу. А вот другой случай, в том же роде,когда воздействие на телесные вожделения оказали музыкальные звуки. Находясьоднажды в обществе молодых людей, Пифагор почувствовал, что они,разгоряченные пиршеством, сговариваются пойти и учинить насилие в одномдоме, где процветало целомудрие. Тогда Пифагор приказал флейтисткенастроиться на другой лад и звуками музыки мерной, строгой, выдержанной вспондейном ритме, понемногу заворожил их пыл и убаюкал его.

Далее, не скажет ли потомство о реформах, современниками которых мыявляемся, что они показали свою проникновенность и правоту не только тем,что боролись с пороками и заблуждениями, наполнив весь свет благочестием,смирением, послушанием, миром и всякого рода добродетелями, но дошли и дотого, что восстали против старых имен, которые нам давались прикрещении, Шарля, Луи, Франсуа, чтобы населить мир Мафусаилами, Иезекиилями,Малахиями, гораздо сильнее отдающими верой? Некий дворянин, мой сосед,который обычаи прошлого предпочитал нынешним, не забывал сослаться при этоми на великолепные, горделивые дворянские имена былых времен — дон Грюмедан,Кадреган, Агезилан — утверждая, что даже по звучанию их чувствуется, чтолюди те были иного полета, чем какие-нибудь Пьер, Гильом и Мишель.

Далее, я весьма признателен Жаку Амио за то, что, произнося однажды нафранцузском языке проповедь, он оставил все латинские имена внеприкосновенности, а не коверкал их и неизменял так, чтобы они звучали нафранцузский лад. Сначала это немного резало слух, но затем, благодаря успехуего перевода «Жизнеописаний» Плутарха, вошло во всеобщее употребление иперестало представляться нам странным. Я часто высказывал пожелание, чтобылюди, пишущие исторические труды по-латыни, оставляли наши имена такими,какими мы знаем их, ибо когда Водемон превращается в Валлемонтануса [3] ивообще не переиначивается на греческий или латинский лад, мы перестаем ужеразбираться в чем-либо и что-либо понимать.

В заключение скажу, что обыкновением именовать каждого по названию егопоместья или лена — очень дурной обычай, приводящий у нас во Франции к самымплохим последствиям: ничто на свете не способствует в такой мерегенеалогической путанице и недоразумениям. Младший отпрыск благородногорода, получив во владение землю, а вместе с нею и имя, по которым онприобрел известность и почет, не может отказаться от него без ущерба длясвоей чести; через десять лет после его смерти земля переходит к совершеннопостороннему человеку, который поступает точно так же; вы сами можетесообразить, легко ли будет разобраться в их родословной. Незачем далекоходить за примерами — вспомним о нашем королевском семействе, где скольковетвей, столько и фамильных прозвищ, а корни фамильного древа теряются внеизвестности.

И все эти изменения происходят так свободно, что в наше время я невидел ни одного человека, достигшего прихотью судьбы исключительно высокогоположения, который не обретал бы немедленно новых родовых званий, его отцунеизвестных и взятых из какой-либо знаменитой родословной; и легко понять,что незнатные фамилии особенно охотно идут на подобную подделку. Сколько унас во Франции дворян, заявляющих права на происхождение от королевскогорода! Я полагаю — больше, чем тех, которые на это не притязают. Один из моихдрузей рассказал мне такой весьма забавный случай. Однажды собрались вместенесколько дворян, и они принялись обсуждать спор, возникший между двумясеньорами. Один из этих сеньоров, благодаря своим титулам и брачным связям,имел известные преимущества перед простыми дворянами. Из-за этого егопреимущества каждый, пытаясь сравняться с ним, приписывал себе — кто то, ктоиное происхождение, ссылаясь на сходство своего фамильного имени скаким-либо другим, либо на сходство гербов, либо на старую грамоту,сохранявшуюся у него в доме; и самый ничтожный из этих дворян оказывалсяпотомком какого-нибудь заморского государя. Так как этот спор происходил заобедом, тот, кто рассказал мне о нем, вместо того, чтобы занять свое место,попятился назад с нижайшими поклонами, умоляя собравшихся извинить его зато, что он до сих пор имел смелость пребывать среди них, как равный; теперьже, узнав об их высоком происхождении, он будет чтить их, согласно ихрангам, и ему не подобает сидеть в присутствии стольких принцев. После этойшутовской выходки он крепко отругал их: «Будьте довольны, клянусь богом,тем, чем довольствовались наши отцы, и тем, чем мы в действительностиявляемся; мы и так достаточно много собой представляем — только бы нам уметьхорошо поддерживать честь своего имени; не будем же отрекаться от доли и отсудеб наших предков и отбросим эти дурацкие выдумки, только вредящие тем,кто имеет бесстыдство на них ссылаться».

Гербы не более надежны, чем фамильные прозвища. У меня, например,лазурное поле, усеянное золотыми трилистниками, и золотая львиная лападержит щит, пересеченный красной полосой. По какому особому праву этиизображения должны оставаться только в моей семье? Один из зятьев перенесетих в другую; какой-нибудь безродный, приобретший землю за деньги, сделаетсебе из них новый герб. Ни в чем другом не бывает столько изменений ипутаницы.

Но это рассуждение заставляет меня перейти к другому вопросу. Подумаемхорошенько, и ради господа бога, приглядимся внимательно, на какихоснованиях зиждутся слава и почет, ради которых мы готовы перевернуть весьмир; на чем покоится известность, которой мы с таким трудом домогаемся. Вконце концов, какой-нибудь Пьер или Гильом является носителем этой славы, еезащитником, и она его касается ближе всего. О, полная отваги человеческаянадежда! Зародившись в какое-то мгновенье в ком-то из смертных, она готовазавладеть необъятным, бесконечным, вечным! Природа одарила нас забавнойигрушкой! А что такое эти Пьер или Гильом? Всего-навсего пустой звук, триили четыре росчерка пера, в которых — заметьте при этом! — так легконапутать. Право, я готов спросить: кому же в конце-концов, принадлежит честьстольких побед — Гекену, Глекену или Геакену? [4]. Здесь такой вопросуместнее, чем у Лукиана, где греч. спорит с , ибо

  •               non levia aut ludicra petuntur
  • Praemia. [5]

Здесь дело немаловажное: речь идет о том, какой из этих букв воздатьславу стольких осад, битв, ран, дней, проведенных в плену, и услуг,оказанных французской короне этим ее прославленным конетаблем. Никола Денизо [6] дал себе труд сохранить лишь самые буквы, составлявшие его имя, носовершенно изменил их порядок, чтобы путем их перестановки создать себеновое имя — граф д’Альсинуа, которое и венчал славой своего поэтического иживописного искусства. А историку Светонию было дорого только значение егоимени, и он сделал Транквилла наследником своей литературной славы, отказавв этом Ленису, как прозывался его отец [7]. Кто поверил бы, что полководцуБаярду принадлежит только та честь, которую он заимствовал у деяний ПьераТеррайля? [8]И что Антуан Эскален допустил, чтобы на глазах его капитан Пулени барон де Ла-Гард похитили у него славу стольких морских путешествий итрудных дел, совершенных на море и на суше? [9]

Кроме того, эти начертания пером одинаковы для тысяч людей. Сколько утого или иного народа носителей одинаковых имен и прозваний! А сколько такихсреди различных народов в различных странах и на протяжении веков? Историязнает трех Сократов, пять Платонов, восемь Аристотелей, семь Ксенофонтов,двадцать Демет-риев, двадцать Феодоров. А сколько еще их не сохранилось впамяти истории — попробуйте угадать! Кто помешает моему конюху назватьсяПомпеем Великим? Но в конце-то концов, какие способы, какие средствасуществуют для того, чтобы связать с моим покойным конюхом или тем другимчеловеком, которому в Египте отрубили голову, соединить с ними этипрославленные сочетания звуков и начертания букв так, чтобы они могли имигордиться?

  • Id cinerem et manes credis curare sepultos? [10]

Что знают оба великих мужа, одинаково высоко оцененных людьми,Эпаминондо том прославляющем его стихе, который в течение стольких веков передаетсяиз уст в уста:

  • Consiliis nostris laus est attrita Laconum? [11]

и Сципион Африканский о другом стихе, относящемся к нему:

  • А sole exoriente supra Maeotis paludes
  • Nemo est qul factis me aequirarare queat? [12]

Людей, живущих после них, ласкает сладость подобных восхвалений,возбуждая в них ревность и жажду славы, и бессознательно, игрой воображения,они переносят на усопших эти собственные свои чувства; а обманчивая надеждазаставляет их верить, что они сами способны на такие же деяния. Богу этоизвестно. И тем не менее,

  •                                                                 ad haec se
  • Romanus, Graiusque, et Barbarus induperator
  • Erexit, causas discriminis atque laboris
  • Inde habuit: tanto maior famae sitis est quam
  • Virtutis [13].

Глава XLVII

О ненадежности наших суждений

Хорошо говорится в этом стихе:

  • ,

Мы можем обо всем по произволу говорить и за и против [1]. Например:

  • Vinse Hannibal, et non seppe usar poi
  • Ben la vittoriosa ventura [2]

Тот, кто разделяет это мнение и утверждает, что наши сделали ошибку вбитве при Монконтуре, не развив своего успеха, или тот, кто осуждаетиспанского короля за то, что он не использовал своей победы над нами приСен-Кантене [3], может сказать, что повинны в этих ошибках душа, опьяненнаявыпавшей ей удачей, и храбрость, которая, сразу насытившись первымиуспехами, теряет всякую охоту умножать их и с трудом перевариваетдостигнутое: она забрала в охапку сколько могла, больше ей не захватить, онаоказалась недостойна дара, полученного от фортуны. Ибо какой смысл в нем,если врагу дана возможность оправиться? Можно ли надеяться, что осмелитсявторично напасть на врага, сомкнувшего ряды, отдохнувшего и вновьвооружившегося своей досадой и жаждой мщения, тот, кто не решилсяпреследовать его, когда он был разбит и ошеломлен,

  • Dum fortuna calet, dum conficit omnia terror [4]

и разве дождется он чего-либо лучшего после такой потери? Это ведь нефехтование, где выигрывает тот, кто большее количество раз кольнул рапиройпротивника; пока враг не повержен, надо наносить ему удар за ударом; успех —только тогда победа, когда он кладет конец военным действиям. Цезарь,которому не повезло в схватке у Орика, упрекал солдат Помпея, утверждая, чтобыл бы уничтожен, если бы их военачальник сумел победить его до конца; самже он по-иному взялся за дело, когда пришла его очередь. Но почему,наоборот, не сказать, что неуменье положить конец своим жадным устремленияместь проявление излишней торопливости и ненасытности? Что желаниепользоваться милостями неба без меры, которую им положил сам господь, естьзлоупотребление благостью божией? Что устремляться к опасности, уже одержавпобеду, значит снова испытывать судьбу? Что одно из мудрейших правил ввоинском искусстве — не доводить противника до отчаяния? Сулла а Марий,разбившие марсов во время Союзнической войны [5] и увидевшие, что одинуцелевший отряд намеревается броситься на них с отчаянием диких зверей, нестали дожидаться и напали на него первыми. Если бы господин де Фуа [6],увлеченный своим пылом, не стал слишком яростно преследовать остаткиразбитого у Равенны врага, он не омрачил бы победы своей гибелью: недаромэтот недавний пример сослужил службу господину д’Ангиену и удержал его отподобной же ошибки в битве при Серизоле [7]. Опасное дело — нападать начеловека, у которого осталось только одно средство спасения — оружие, ибонеобходимость — жестокая наставница: gravissimi sunt morsus irritataenecessitatis [8].

  • Vincitur haud gratis iugulo qui provocat hostem. [9]

Вот почему Фарак с воспрепятствовал царю лакедемонян, одержавшемупобеду над мантинейцами, напасть на тысячу аргивян, которые избежалиразгрома; он предоставил им отступить, чтобы не испытывать доблести этихлюдей, раздраженных и раздосадованных неудачей. Хлодомир, король Аквитании,одержав победу, стал преследовать разгромленного и обратившегося в бегствоГундемера, короля бургундского, и вынудил его принять бой; но собственноеупорство отняло у Хлодомира плоды победы, ибо он погиб в этой схватке.

Точно так же, если кому-нибудь приходится делать выбор — давать лисвоим солдатам богатое и роскошное военное снаряжение или же снаряжать ихтолько самым необходимым — в пользу первого мнения, которого придерживалисьСерторий, Филопемен, Брут, Цезарь и другие, можно сказать, что для солдатапышное снаряжение — лишний повод искать почестей и славы и проявлять большоеупорство в бою, раз ему надо спасать ценное оружие как свое имущество идостояние. По этой же причине, говорится у Ксенофонта, азиатские народыбрали с собою в походы своих жен и наложниц со всеми их богатствами идрагоценными украшениями [10]. Но, с другой стороны, на это можно возразить,что гораздо правильнее искоренять в солдате мысль о самосохранении, чемподдерживать ее, что, заботясь о ценностях, он еще меньше склонен будетподвергаться риску, и что, вдобавок, возможная богатая добыча толькоувеличит в неприятеле стремление к победе; замечено было, что именно этоудивительно способствовало храбрости римлян в битве с самнитами. КогдаАнтиох показал Ганнибалу войско, которое он готовил против римлян,великолепно и пышно снаряженное, и спросил его: «Придется ли по вкусуримлянам такое войско?», Ганнибал ответил ему: «Придется ли по вкусу? Ещебы, ведь они такие жадные». Ликург запрещал своим воинам не только надеватьбогатое снаряжение, но даже грабить побежденных, желая, как он говорил,чтобы бедность ж умеренность украшали тех, кто вернется после битвы.

Во время осады и в других случаях, когда нам удается сблизиться спротивником, мы охотно разрешаем солдатам вести себя с ним заносчиво,выражать ему презрение ж осыпать его всевозможными поношениями. И не безнекоторого основания, ибо немалое дело отнять у них всякую надежду на пощадуили возможность договориться с врагом, показав, что не приходится ожидатьэтого от тех, кого они так жестоко оскорбили, и что единственный выход —победа. Так и получилось с Вителлием; ибо, имея против себя Отона, болееслабого из-за того, что солдаты его отвыкли от войны и разнежились средистоличных утех, он так раздразнил их, в конце концов, своими едкиминасмешками над их малодушием и тоской по женщинам и пирам, толькооставленным в Риме, что одним этим вернул им мужество, которого не могли вних вдохнуть никакие призывы, и сам заставил их броситься на него, чего отних никак нельзя было добиться. И правда, когда оскорбления задевают заживое, они могут привести к тому, что воин, не слишком рвущийся в битву задело своего владыки, ринется в нее с новым пылом, мстя за свою собственнуюобиду.

Если принять во внимание, что сохранность жизни вождя имеет для всеговойска особенное значение и что враг всегда старается поразить именно этуголову, от которой зависят все прочие, нельзя сомневаться в правильностирешения, часто принимавшегося многими крупными военачальниками — переодетьсяи принять другой облик в самый час битвы. Однако же неудобство,проистекающее от этой меры, не меньше того, которого желательно былоизбежать. Ибо мужество может изменить солдатам, не узнающим своегополководца, чье присутствие и пример воодушевляли их, и, не видя его обычныхотличительных признаков, они могут подумать, что он погиб или бежал с полябитвы, отчаявшись в ее исходе. Что же до проверки этого дела опытом, то мывидим, что он говорит в пользу то одного, то другого мнения. Случай с Пирромв битве, которая произошла в Италии между ним и консулом Левином, служит намдоказательством и того и другого. Ибо, одевшись в доспехи Демогакла и отдавему свои, он, конечно, спас свою жизнь, но зато потерпел другую беду —проиграл битву [11]. Александр, Цезарь, Лукулл любили в сражении отличатьсяот других богатством и яркостью своей одежды и вооружения. Наоборот, Агис,Агесилай и великий Гилипп [12] шли в сражение одетыми незаметно и безовсякого царственного великолепия.

В связи с битвой при Фарсале [13] Помпеи подвергался многочисленнымнападкам и, в частности, за то, что он остановил свое войско, ожидаянеприятеля. Тем самым — здесь я приведу собственные слова Плутарха, которыестоят больше моих — «он умерил силу, которую разбег придает первым ударам,воспрепятствовал стремительному напору, с которым сражающиеся сталкиваютсядруг с другом и который обычно наполняет их особенным буйством и яростью вожесточенных схватках, распаляя их храбрость криками и движениями, и, можносказать, охладил, заморозил боевой пыл своих воинов» [14]. Вот что говоритон по этому поводу. По если бы поражение потерпел Цезарь, разве нельзя былобы утверждать, что, наоборот, самая мощная и прочная позиция у того, ктонеподвижно стоит на месте, сдерживая себя и накопляя силы для решительногоудара, с большим преимуществом по сравнению с тем, кто двинул свои войскавперед, вследствие чего они запыхались от быстрого бега? К тому же войсковедь является телом, состоящим из многих различных частей; оно не имеетвозможности в этом яростном напоре двигаться с такой точностью, чтобы ненарушать порядка и строя и чтобы самые быстрые из воинов не завязывалисхватки еще до того, как их товарищи смогут им помочь. В злосчастной битвемежду двумя братьями-персами [15]лакедемонянин Клеарх,командовавший греками вармии Кира, повел их в наступление без особой торопливости; когда же ониприблизились на пятьдесят шагов, он велел им бежать, рассчитывая, чтодостаточно короткое расстояние не утомит их и не расстроит рядов, а в то жевремя они получат то преимущество, которое яростный напор дает и самомувоину и его оружию. Другие в своих армиях разрешили это сомнение такимобразом: если враг двинулся вперед, жди его, стоя на месте, если же он занялоборонительную позицию, переходи в наступление.

Когда император Карл V решил вторгнуться в Прованс [16], корольФранциск мог принять одно из двух решений: либо двинуться навстречу ему вИталию, либо ждать его на своей земле. Он, конечно, хорошо сознавал,насколько важно предохранить страну от потрясений войны, чтобы, полностьюобладая своими силами, она непрерывно могла предоставлять средства дляведения войны и, в случае необходимости, помощь людьми. Он понимал, что вобстановке войны поневоле приходится производить опустошения, чего следовалобы избегать у себя на родине, ибо крестьянин не станет переносить разорениеот своих так безропотно, как от врага, и из-за этого среди нас могутвспыхнуть мятежи; что позволение грабить и разорять жителей, которого нельзядать солдатам у себя дома, очень облегчает им тяготы войны и что трудноудержать от дезертирства того, кто не имеет иных доходов, кроме своегосолдатского жалованья, и в то же время находится в двух шагах от своей женыи от своего дома; что тот, кто накрывает другому стол, сам и платит за обед;что нападение больше поднимает дух, чем оборона; что проиграть сражениевнутри страны — дело ужасное, которое может поколебать все государство,принимая во внимание, насколько заразителен страх, как легко он одолеваетлюдей и как быстро рапространяется, и что города, которые услышали раскатыэтой грозы у своих стен, приняв к себе в качестве беглецов своих полководцеви солдат, еще дрожащих и задыхающихся, могут сгоряча пойти на что угодно. Итем не менее он предпочел вывести свои войска из Италии и ждать вражескогонаступления. Ибо, с другой стороны, он мог представить себе, что, находясь усебя дома среди друзей он будет в изобилии получать припасы, так как порекам и по дорогам к нему будут подвозить сколько понадобится провианта иденег без особой военной охраны; что сочуствие подданных будет тем вернее,чем ближе угрожающая им опасность; что, имея возможность всегда укрыться встольких городах и укреплениях, он сможет выбирать выгодное и удобное времяи место для столкновений с врагом и что, если бы ему захотелось выжидать, онмог бы, находясь в надежном укрытии, взять врага измором и добитьсяразложения его войск, поскольку перед неприятелем возникли бы непреодолимыетрудности: он во вражеской стране, где все воюет с ним и спереди, и сзади, ивокруг; он не имеет никакой возможности ни освежить и пополнить свое войско,если в нем начнут свирепствовать болезни, ни укрыть где-либо раненых, онможет лишь силой оружия добывать деньги и провиант; ему негде передохнуть исобраться с силами, у него нет достаточно ясного представления о местности,которое могло бы обезопасить его от засад и других случайностей, а в случаепроигрыша битвы — никакой возможности спасти остатки разгромленной армии.

Таким образом, есть достаточно примеров, как в пользу одного, так и впользу другого мнения. Сципион предпочел напасть на врага в его африканскихвладениях, вместо того, чтобы защищать свои и оставаться у себя в Италии;это обеспечило ему успех [17]. И, наоборот, в этой же самой войне Ганнибалпотерпел поражение из-за того, что отказался от завоевания чужой страны радизащиты своей. Судьба оказалась немилостивой к Афинянам, когда они оставилинеприятеля на своей земле, а сами напали на Сицилию [18]; но к Агафоклу,царю Сиракузскому, она была благосклонна, хотя он тоже отправился походом вАфрику, оставив неприятеля у себя дома [19]. Потому-то мы и говорим обычноне без основания, что и события и исход их, особенно на войне, большейчастью зависят от судьбы, которая вовсе не намерена считаться с нашимисоображениями и подчиняться нашей мудрости, как гласят следующие стихи:

  • Et male consultis pretium est: prudentia fallax,
  • Nec fortuna probat causas sequiturque merentes;
  • Sed vaga per cunctos nullo discrimine fertur;
  • Scilicet est aliud quod nos cogatque regatque
  • Maius, et in proprias ducat mortalia leges.

Но, в сущности, сами наши мнения и суждения, точно так же, по-видимому,зависят от судьбы, и она придает им столь свойственные ей смутность инеуверенность. «Мы рассуждаем легкомысленно и смело, — говорит у ПлатонаТимей, — ибо как мы сами, так и рассуждения наши подвержены случайности».

И на долю неблагоразумия выпадает успех: благоразумие часто обманывает,и Фортуна, мало разбираясь в заслугах, не всегда благоприятствует правомуделу. Непостоянная, она переходит от одного к другому, не делая никакогоразличия. Стало быть есть над нами высшая власть, которая вершит деласмертных, руководствуясь собственными законами [20] (лат).

Глава XLVIII

О боевых конях

Вот и я стал грамматиком, я, который всегда изучал какой-либо языктолько путем практического навыка, и до сих пор не знаю, что такое имяприлагательное, сослагательное наклонение или творительный падеж. Я откого-то слышал, что у римлян были лошади, которых они называли funales илиdextrarii; они бежали справа от всадника в качестве запасных, чтобы в случаенужды можно было использовать их свежие силы. Потому-то мы и называемdestriers добавочных лошадей. А те, кто пользуется романским, обычно говорятadestrer вместо accompaignier. Римляне называли также dexultorii equiлошадей, обученных таким образом, что когда они бежали во весь опор попарно,бок о бок, без седла и уздечки, римские всадники в полном вооружении могливо время езды перепрыгивать с одной на другую. [1] Нумидийские воины всегдаимели под рукой вторую лошадь, чтобы воспользоваться ею в самом пылусхватки: Quibus, desultorum in modum, binos trahentibus equos, interacerrimam saepe pugnam in recentem equum ex fesso armatis transsultare moserat: tanta velocitas ipsis, tamque docile equorum genus. [2].

Существуют кони, обученные так, чтобы помогать своим хозяевам бросатьсяна всякого, кто встанет пред ними с обнаженным мечом, топтать и кусатьнаступающих и нападающих. Но чаще получается так, что своим они причиняютбольше вреда, чем врагам. Добавим, что их уже нельзя укротить, раз ониввязались в бой, и судьба всадника целиком зависит от случайностей битвы.Так, тяжкая беда постигла Артибия, командовавшего персидскими войсками,когда он вступил в единоборство с Онесилаем, царем Саламина, верхом наконе, обученном таким образом ибо конь этот стал причиной его смерти:пехотинец, сопровождавший Онесилая, нанес Артибию сокрушительный ударсекирой в спину как раз тогда, когда конь Артибия напал на Онесилая иподнялся над ним на дыбы [3].

Когда же итальянцы рассказывают, что в битве при Форнуово [4] лошадькороля, брыкаясь и лягаясь, спасла его от наседавших врагов и что иначе онбы погиб, то даже если это правда, здесь просто исключительно счастливыйслучай.

Мамелюки хвалятся тем, что у них лучшие в мире боевые кони и что поприроде своей они таковы, да и обучены так, чтобы по данному им голосом илидвижением знаку узнавать и различать неприятелей. И будто бы точно так жеони по приказанию своего хозяина умеют поднимать зубами и подавать ему копьяи дротики, разбросанные по полю сражения, а также видеть и различать… [5].

О Цезаре и о Великом Помпее говорят, что, наряду с другими своимивыдающимися качествами, они были прекрасные наездники. О Цезаре же, вчастности, — что в молодости он садился задом наперед на невзнузданногоконя, заложив руки за спину, и пускал его во весь опор. Сама природа сделалаиз этого человека и из Александра два чуда военного искусства и, можносказать, она же постаралась вооружить их необыкновенным образом. Ибо о конеАлександра Буцефале известно, что голова его походила на бычью, что онпозволял садиться на себя только своему господину, не подчинялся никому,кроме него, а после смерти удостоился почестей, и даже один город был названего именем.

У Цезаря была столь же удивительная лошадь, с передними ногами,напоминавшими человеческие, и копытами, как бы разделенными на пальцы. Онатоже не позволяла садиться на себя и управлять собой никому, кроме Цезаря,который после ее смерти посвятил богине Венере ее изображение.

Я неохотно слезаю с лошади, раз уж на нее сел, так как, здоров я илиболен, лучше всего чувствую себя верхом. Платон советует ездить верхом дляздоровья; Плиний тоже считает верховую езду очень полезной для желудка и длясуставов [6]. Вернемся же к тому, о чем мы говорили. У Ксенофонта читаем,что закон запрещал путешествовать пешком человеку, имеющему лошадь [7]. Троги Юстин утверждают, что парфяне имели обыкновение не только воевать верхомна конях [8], но также вершить в этом положении все свои общественные ичастные дела — торговать, вести переговоры, беседовать и прогуливаться — ичто главное различие между свободными и рабами у них состояло в том, чтоодни ездили верхом, а другие ходили; установление это было введено царемКиром.

В истории Рима мы находим много примеров (Свето-ний отмечает это вособенности о Цезаре) [9], когда полководцы приказывали своим конникамспешиться в наиболее опасные моменты боя, чтобы лишить их какой бы то нибыло надежды на бегство, а также и для того, чтобы использовать всепреимущества пешего боя: quo haud dubie superat Romanus [10], — говорит Тит Ливий.

Для того чтобы предотвратить восстания среди вновь покоренных народов,римляне прежде всего забирали у них оружие и лошадей: потому-то так часто ичитаем мы у Цезаря: arma proferri, iumenta produci, obsides dari iubet [11]. В наше время турецкий султан не дозволяет никому из своихподданных христианского или еврейского исповедания иметь собственных лошадей.

Предки наши, особенно в войне с англичанами, во всех знаменитых битвахи прославленных в истории сражениях, большей частью бились пешими, ибоопасались вверять такие ценные вещи, как жизнь и честь, чему-либо иному,кроме своей собственной силы и крепости своего мужества и своих членов. Чтобы ни говорил Хрисанф у Ксенофонта [12], вы всегда связываете и доблестьсвою и судьбу с судьбою и доблестью вашего коня; его ранение или смертьвлекут за собой и вашу гибель, его испуг или его ярость делают вас трусомили храбрецом; если он плохо слушается узды или шпор, вам приходитсяотвечать за это своей честью. По этой причине я не считаю странным, чтобитвы, которые ведутся в пешем строю, более упорны и яростны, нежели конные:

  •                               cedebant pariter, pariterque ruebant
  • Victores victique, neque his fuga nota neque illis. [13]

В те времена победы в битвах давались с большим трудом, чем теперь,когда все сводится к натиску и бегству: primus clamor atque impetus remdecernit [14]. Иразумеется, дело столь важное и в нашем обществе подверженное столькимслучайностям, должно находиться всецело в нашей власти. Точно так жесоветовал бы я выбирать оружие, действующее на наиболее коротком расстоянии,такое, которым мы владеем всего увереннее. Очевидно же, что для нас шпага,которую мы держим в руке, гораздо надежнее, чем пуля, вылетающая изпистолета, в котором столько различных частей — и порох и кремень, и курок:откажись малейшая из них служить — и вам грозит смертельная опасность.

Мы не можем нанести удар с достаточной уверенностью в успехе, если ондолжен достигнуть нашего противника не непосредственно, а по воздуху:

  • Et quo ferre velint permittere vulnera ventis:
  • Ensis habet vires, et gens quaecunque virorum est,
  • Bella gerit gladiis. [15]

Что касается огнестрельного оружия, то о нем я буду говорить подробнеепри сравнении вооружения древних с нашим. Если не считать грохота,поражающего уши, к которому теперь уже все привыкли, то я считаю егомалодейственным и надеются, что мы в скором времени от него откажемся.

Оружие, которым некогда пользовались в Италии, — метательные изажигательные снаряды — было гораздо ужаснее. Древние называли phalaricaособый вид копья с железным наконечником длиною в три фута, так что ономогло насквозь пронзить воина в полном вооружении; в стычке его металирукой, а при защите осажденных крепостей — с помощью различных машин.Древко, обернутое паклей, просмоленной и пропитанной маслом, зажигалось прибросании и разгоралось в полете; вонзившись в тело или в щит, оно лишаловоина возможности действовать оружием или своими членами. Все же мнепредставляется, что когда дело доходило до рукопашного боя, такие копьявредили также и тому, кто их бросал, и что горящие головешки, усеивавшиеполе битвы, мешали во время схватки обеим сторонам:

  •         magnum stridens contorta phalarica venit
  • Fulminis acta modo. [16]

Были у них и другие средства, заменявшие им наш порох и ядра:средствами этими они пользовались с искусством, для нас, вследствие нашегонеумения с ними обращаться, просто невероятным.

Они метали копья с такой силой, что зачастую пронзали сразу два щита идвух вооруженных людей, которые оказывались словно нанизанными на однокопье. Так же метко и на столь же большом расстоянии поражали врага ихпращи: saxis globosis funda mare apertum incessentes: coronas modicicirculi, magno ex intervallo loci, assueti traiicere: non capita modohostium vulnerabant, sed quem locum destinassent [17]. Их осадные орудия производилитакое же действие, как и наши, с таким же грохотом: ad ictus moenium cumterribili sonitu editos pavor et trepidatio cepit [18].Галаты, наши азиатские сородичи, ненавидели эти предательские летающиеснаряды: они привыкли с большей храбростью биться врукопашную: Non tampatentibus plagis moventur: ubi latior quam altior plaga est, etiamgloriosius se pugnare putant, idem, cum aculeus sagittae aut glandis abditaeintrorsus tenui vulnere in speciem urit, tum, in rabiem et pudorem tamparvae perimentis pestis versi, prosternunt corpora humi. Эта картина оченьпоходит на битву воинов, вооруженных аркебузами. [19]

Десять тысяч греков во время своего долгого и столь знаменитогоотступления повстречали на своем пути племя, которое нанесло им большой уронстрельбой из больших крепких луков; стрелы же у этих людей были такиедлинные, что пронзали насквозь щит вооруженного воина и его самого, а взявтакую стрелу в руки, можно было пользоваться ею, как дротиком. Машины,изобретенные Дионисием Сиракузским [20] для метания толстых массивных копийи ужасающей величины камней на значительное расстояние и с большойбыстротой, очень схожи с нашими изобретениями [21].

Кстати будет вспомнить забавную посадку на муле некоего мэтра ПьераПоля, доктора богословия, о котором Монтреле рассказывает, что он имелобыкновение ездить верхом по улицам Парижа, сидя боком, по-дамски. В другомместе он сообщает, что гасконцы имели страшных лошадей, приученных крутоповорачиваться на всем скаку, что вызывало великое изумление у французов,пикардийцев, фламандцев и брабантцев, ибо, как он говорит, «непривычно имбыло видеть подобное» [22]. Цезарь говорит о свевах: «Во время конных стычекони часто соскакивают на землю, чтобы сражаться пешими, а лошади их приученыв таких случаях стоять на месте, чтобы они могли, когда понадобится, сновавскочить на них. По их обычаю, пользоваться седлом и потником — дело дляхраброго воина постыдное, и они так презирают тех, кто употребляет седла,что даже горстка свевов осмеливается нападать на крупные их отряды» [23]

В свое время я был очень удивлен, увидев лошадь, обученную такимобразом, что ею можно было управлять одним лишь хлыстом, бросить поводья наее шею, но это было обычным делом у массилийцев, которые пользовались своимилошадьми без седла и без уздечек:

  • Et gens quae nudo residens Massilia dorso
  • Ora levi flectit, frenorum nescia, virga. [24]
  • Et Numidae infreni cingunt. [25]
  • Equi sine frenis, deformis ipse cursus, rigida cervice et extentocapite currentium. [26]

Король Альфонс, тот самый, что основал в Испании орден рыцарей Повязкиили Перевязи [27], установил среди прочих правил этого ордена и такое,согласно которому ни один рыцарь не имел права садиться верхом на мула илилошака под страхом штрафа в одну марку серебром; я прочел это недавно в«Письмах» Гевары [28], которым люди, назвавшие их «золотыми», дают совсем нету оценку, что я.

В книге «Придворный» [29] говорится, что в прежнее время считалосьнепристойным для дворянина ездить верхом на этих животных. Наоборот,абиссинцы, наиболее высокопоставленные и приближенные к пресвитеру Иоанну [30], своему государю, предпочитают в знак своего высокого положения ездитьна мулах. Ксенофонт рассказывает, что ассирийцы на стоянках держали своихлошадей спутанными — до того они буйны и дики, а чтобы распутать их ивзнуздать требовалось столько времени, что внезапное нападение врага моглопривести войско в полное замешательство; поэтому свои походные лагери онивсегда окружали валом и рвом [31].

Кир, великий знаток в обращении с лошадьми, сам объезжал своих коней ине разрешал давать им корм, пока они не заслужат его, хорошо пропотев откакого-нибудь упражнения.

Скифы, когда им приходилось голодать в походах, пускали своим конямкровь и утоляли ею голод и жажду:

  • Venit et epoto Sarmata pastus equo. [32]

Критяне, осажденные Метеллом, так страдали от отсутствия воды, чтопринуждены были пить мочу своих лошадей [33].

В доказательство того, насколько турецкие войска выносливее инеприхотливее наших, приводят обычно то обстоятельство, что они пьют тольководу и едят только рис и соленое мясо, истолченное в порошок, месячный запаскоторого каждый легко может унести на себе, а также, подобно татарам имосковитам, кровь своих лошадей, которую они солят.

Недавно обнаруженные народы Индии [34], когда там появились испанцы,приняли этих прибывших к ним людей и их лошадей за богов или за животных,обладающих такими высокими качествами, которые человеческой природе несвойственны. Некоторые из них, после того как они были побеждены, явилисьпросить у испанцев мира и пощады, принеся им золото и пищу; с такими жеподношениями они подходили и к лошадям и обращались к ним так же, как клюдям, принимая их ржание за выражение согласия и примирения.

А в ближней Индии в старину считалось высшей и царской почестью ехатьна слоне, почестью второго разряда ехать на колеснице, запряженной четверкойлошадей, третьего — верхом на верблюде и, наконец, последнею и самой низшей — ехать верхом на коне или в повозке, запряженной одной лошадью.

Кто-то из наших современников пишет, что в тех краях он видел страны,где ездят верхом на быках, употребляя вьючные седла, стремена и уздечки, ичто это считается очень удобным.

Квинт Фабий Максим Рутилиан [35] в битве с самнитами, видя, что егоконникам даже после трех или четырех атак не удалось врезаться внеприятельские ряды, велел им разнуздать коней и пришпорить их изо всейсилы; теперь уж ничто не могло остановить лошадей; они помчались вперед,опрокидывая людей с их оружием, и проложили дорогу пехоте, которая и нанеславрагам кровавое поражение.

Такой же приказ отдал Квинт Фульвий Флакк в битве с кельтиберами: Idcum maiore vi equorum facietis, si effrenatos in hostes equos immittitis;quod saepe Romanes equites cum laude fecisse sua, memoriae proditum est.Detractisque frenis, bis ultro citroque cum magna strage hostium, infractisomnibus hastis, transcurrerunt [36].

Великий князь Московский в старые времена должен был оказывать татарамтакой почет: когда от них прибывали послы, он выходил к ним навстречу пешкоми предлагал им чашу с кобыльим молоком (этот напиток они почитают самымсладостным), а если, выпивая его, они проливали хоть несколько капель наконскую гриву, он обязан был слизать их языком.

Войско, посланное в Россию султаном Баязетом [37], было застигнутотакой ужасной снежной бурей, что для того, чтобы укрыться от нее и спаститьот холода, многие решили убить своих лошадей, вспарывали им животы, залезалитуда, согреваясь их животной теплотой.

Баязету, после жестокого сражения, в котором он был разбит Тамерланом,удалось бы спастись поспешным бегством на арабской кобыле, если бы он не былвынужден дать ей напиться вволю, когда переезжал через речку: после этогоона настолько остыла и ослабела, что он был легко настигнут своимипреследователями. Считают, что лошадь ослабевает, если дать ей помочиться,но что касается питья, то я полагал бы скорее, что это должно освежить ее ипридать ей силы.

Крез, проходя в окрестностях города Сарды, нашел там луга, где визобилии водились змеи, которых охотно поедали лошади его войска, и это,говорит Геродот, явилось для него дурным предзнаменованием [38].

Мы считаем, что лошадь в исправном состоянии, если у нее целы грива иуши, и только такие допускаются на смотры и парады. Лакедемоняне, нанеся вСицилии поражение афинянам и торжественно возвращаясь с победой в Сиракузы, кроме других глумлений над врагами, остригли их лошадей и таквели их в своем триумфальном шествии. Александр воевал с народом,называвшимся дагами [39]: они выступали на войну подвое в полном вооружениина одном коне; но во время сражения то один из них, то другой соскакивали сконя и так сражались по очереди — один верхом, другой пеший.

Я думаю, что ни один народ не превосходит нас в искусстве верховой ездыи в изяществе посадки. Впрочем, говоря о хорошем наезднике, обычно имеют ввиду скорее храбрость, чем изящество. Из тех, кого я знал, самым умелым,уверенным в себе и ловким наездником, был, на мой взгляд, господин деКарневале, этим своим искусством служивший нашему королю Генриху II. Явидел, как один человек скакал, стоя обеими ногами на седле, как он сбросилседло, а затем на обратном пути поднял, приладил и сел в него, проделав всеэто на полном скаку, с брошенными поводьями; промчавшись над брошеннойназемь шляпой, он сзади стрелял в нее из лука, а также поднимал с земли все,что угодно, опустив одну ногу и держа другую в стремени, и показывал ещемного подобных же фокусов, которыми зарабатывал себе на жизнь.

В наше время в Константинополе видели двух человек, которые, сидяверхом на одном коне, на всем скаку спрыгивали по очереди на землю и потомопять взлетали в седло. Видели и такого, который одними зубами взнуздывал иседлал лошадь. И еще такого, который скакал во всю прыть сразу на двухлошадях, стоя одной ногой на седле первой лошади, а другой на седле второй,и в то же время держал на себе человека, а этот второй человек, стоя во весьрост, очень метко стрелял из лука. Были там и такие, которые пускали коня вовесь опор, стоя вверх ногами на седле, причем голова находилась между двухсабель, прикрепленных к седлу. Во времена моего детства князь Сульмоне вНеаполе укрощал как-то всевозможными приемами норовистую лошадь: чтобыпоказать крепость своей посадки, он держал под коленами и под большимипальцами ног несколько реалов [40], которые были там совершенно неподвижны,словно пригвожденные.

Глава XLIX

О старинных обычаях

Я охотно извинил бы наш народ за то, что для совершенствования своегоон не имеет никаких других образцов и правил, кроме своих собственныхобычаев и нравов. Ибо не одному лишь простонародью, но и почти всем людямсвойствен этот порок — определять свои желания и взгляды по тем условиямжизни, в которые они поставлены от рождения. Я готов примириться с тем, чтонаш народ, если бы ему довелось увидеть Фабриция или Лелия [1], нашел бы ихвнешность и поведение варварскими, потому что их одежда и обращение несоответствуют нашей моде. Но меня приводит в негодование то исключительноелегкомыслие, с которым наши люди позволяют ослеплять и одурачивать себявкусам нынешнего дня до такой степени, что они способны менять взгляды имнения каждый месяц, если этого требует мода, и всякий раз готовы судить осебе по-разному. Когда пряжку на своем камзоле они носили на высоте сосков,то самым убедительным образом доказывали, что это и есть самое подходящеедля нее место. Но вот прошло несколько лет, она опустилась и носится теперьпочти что между бедрами, и люди смеются над прежней модой, находя ее нелепойи безобразной. Принятый сегодня способ одеваться тотчас же заставляет ихосудить вчерашний, притом с такой решительностью и таким единодушием, что,кажется, ими овладела какая-то мания, перевернувшая им мозги.

Вкусы наши меняются так быстро и внезапно, что даже самыеизобретательные портные не могут поспеть за ними и выдумать столько новинок.Поэтому неизбежно получается так, что отвергнутые формы зачастую снованачинают пользоваться всеобщим признанием, чтобы вскоре опять оказаться вполном пренебрежении. И выходит, что на протяжении пятнадцати-двадцати летодин и тот же человек по одному и тому же поводу высказывает два или три нетолько различных, но и прямо противоположных мнения, с непостоянством илегкомыслием поразительными. И нет среди нас человека, настолько разумного,чтобы он не поддался чарам всех этих превращений, ослепляющих и внутреннее ивнешнее зрение.

Я хочу привести здесь примеры некоторых древних обычаев, сохранившихсяу меня в памяти — одни из них сходны с нашими, другие отличаются от них, —для того чтобы, имея все время перед глазами эту непрерывную изменяемостьвещей, мы могли высказать о ней наиболее трезвое и основательное суждение.

То, что у нас называется фехтованием на шпагах с плащом, было известноеще римлянам, как говорит Цезарь: Sinistris sagos involvunt gladiosquedistringunt. [2].Он же отмечает в нашем племени дурное обыкновение останавливатьвстречающихся нам по пути прохожих, выпытывать у них, кто они такие, исчитать оскорблением и поводом для ссоры, если те отказываются отвечать [3].

Во время омовений, которые древние совершали перед каждой едой так жечасто, как мы моем руки, они первоначально мыли только руки до локтей иноги, но впоследствии установился обычай, сохранившийся в течение ряда векову большинства народов тогдашнего мира, мыть все тело надушенной водой сразличными примесями, так что мытье в простой воде стало считатьсяпроявлением величайшей простоты в обиходе. Наиболее утонченные и изнеженныедушили себе все тело три-четыре раза в день. Зачастую они выщипывали себеволосы на всей коже, подобно тому как с недавнего времени у французскихженщин вошло в обычай выщипывать себе брови,

  • Quod pectus, quod crura tibi, quod brachia vellis. [4]

хотя имели для этой же цели особые притирания:

  • Psilotro nitet, aut arida latet oblita creta… [5]

Они любили мягкие ложа и считали признаком особой выносливости спать напростом матрасе. Они ели, возлежа на ложе, приблизительно так, как этоделают в наше время турки,

  • Inde toro pater Aeneas sic orsus ab alto… [6]

А о Катоне Младшем рассказывают, что после Фарсальской битвы он наложилна себя траур из-за дурного состояния общественных дел и принимал пищу сидя,так как начал вообще вести более суровый образ жизни. В знак уважения ипривета они целовали руки вельмож, а друзья, здороваясь, целовались, как этоделают венецианцы:

  • Gratatusque darem cum dulcibus oscula verbis. [7]

А приветствуя высокопоставленное лицо или прося его о чем-либо,притрагивались к его колену. Однажды, при таком случае, философ Пасикл, братКратета, коснулся не колен, а половых органов. Когда тот, к кому онобращался, резко оттолкнул его, Пасикл спросил: «Как, разве эти части нетвои так же, как колени?»

Подобно нам они ели фрукты после обеда.

Они подтирали себе задницу (незачем нам по-женски бояться слов) губкой:потому-то слово spongia по-латыни считается непристойным. О такой губке,привязанной к концу палки, идет речь в рассказе об одном человеке, котороговели, чтобы отдать на растерзание зверям на глазах народа. Он попросилотпустить его в отхожее место и, не имея другой возможности покончить ссобой, засунул себе палку с губкой в горло и задохся [8]. Помочившись, ониподтирались надушенными шерстяными тряпочками.

  • At tibi nil faciam, sed lota mentula lana [9].

В Риме на перекрестках ставились особые посудины и низкие чаны, чтобыпрохожие могли в них мочиться.

  • Pusi saepe lacum propter, se ас dolia curta
  • Somno devincti credunt extollere vestem. [10]

В промежутках между трапезами они закусывали. Летом у них продавалиснег для охлаждения вин; а некоторые и зимой пользовались снегом, находявино недостаточно холодным. У знатных людей были особые слуги, которыеразливали вино и разрезали мясо, а также шуты, которые их забавляли. Зимойкушанья подавали им на жаровнях, ставившихся на стол. Они имели и переносныекухни — я сам видел такие — со всеми приспособлениями для приготовленияпищи: их употребляли во время путешествия;

  • Has vobis epulas habete lauti;
  • Nos offendimur ambulante cena. [11]

Летом же они часто проводили в нижние помещения дома по особым каналампрохладную чистую воду, в которой было много живой рыбы, и присутствующиевыбирали и собственными руками вынимали понравившихся им рыб, чтобы они былиприготовлены по их вкусу. Рыба и тогда пользовалась привилегией, которуюсохраняет доныне: великие мира сего лично вмешивались в ее приготовление,считая себя знатоками в этом деле. И действительно, на мой взгляд по крайнеймере, — вкус ее гораздо более изысканный, чем вкус мяса. Но во всякого родароскоши, распущенности, сладострастных прихотях, изнеженности и великолепиимы, по правде сказать, делаем все, чтобы сравняться с древними, ибо желанияу нас извращены не меньше, чем у них; но достичь этого мы не способны: сил унас не хватает, чтобы уподобиться им и в добродетелях и в пороках. Ибо и теи другие проистекают от крепости духа, которой они обладали в несравненнобольшей степени, нежели мы. Чем слабее души, тем меньше возможности имеютони поступать очень хорошо или очень худо.

Самым почетным местом за столом считалась у них середина. Первое иливторое место ни в письменной ни в устной речи не имело никакого значения,как это видно из их литературных произведений: «Оппий и Цезарь» они скажуттак же охотно, как «Цезарь и Оппий», «я и ты» для них так же безразлично,как «ты и я». Вот почему я отметил в жизнеописании Фламиния во французскомПлутархе одно место, где автор, говоря о споре между этолийцами и римлянами — кто из них больше прославился в совместно выигранной ими битве, — кажется,придает значение тому, что в греческих песнях этолийцев называли раньшеримлян, если только в переводе этого места на французский не допущенакакая-нибудь двусмысленность.

Женщины принимали мужчин в банях; там же их рабы мужеского поларастирали их и умащали:

  • Inguina succinctus nigra tibi servus aluta
  • Stat, quoties calidis nuda foveris aquis. [12]

Чтобы меньше потеть, женщины присыпали кожу особым порошком.

Древние галлы, свидетельствует Сидоний Аполлинарий, спереди носилидлинные волосы, а затылок выстригали — этот обычай недавно перенял нашизнеженный и расслабленный век [13].

Римляне платили судовладельцам за перевоз при отплытии; мы жерасплачиваемся по прибытии к месту назначения:

  •         dum as exigitur, dum mula ligatur,
  • Tota abit hora. [14]

Женщины ложились на краю постели. Вот почему Цезаря прозвали spondamregis Nicomedis. [15].

Они пили вино меньшими глотками, чем мы, и разбавляли его водой:

  •                                 quia puer ocius
  •         Restinguet ardentis falerni
  • Pocula praetereunte lympha? [16]

Наглые выходки наших лакеев были в ходу и у их слуг:

  • O Iane, a tergo quem nulla ciconia pinsit,
  • Nec manus auriculas imitata est mobilis albas,
  • Nec linguae quantum sitiet canis Apula tantum… [17]

Аргивянки и римлянки носили траур белого цвета, как женщины и у насделали в старину и, на мой взгляд, должны были бы делать и ныне.

Но обо всех этих вещах написаны целые томы.

Глава L

О Демокрите и Гераклите

Рассуждение есть орудие, годное для всякого предмета, и онопримешивается всюду. По этой причине в моих опытах я пользуюсь им при любомслучае. Если речь идет о предмете, мне неясном, я именно для того и прибегаюк рассуждению, чтобы издали нащупать брод и, найдя его слишком глубоким длямоего роста, стараюсь держаться поближе к берегу. Но уже понимание того, чтопереход невозможен, есть результат рассуждения, притом один из тех, которымиспособность рассуждения может больше всего гордиться. Иногда же я применяюрассуждение к предмету возвышенному и часто разрабатывавшемуся; в этомслучае ничего своего не найдешь — дорога уже настолько избита, что можноидти только по чужим следам. Тогда игра рассуждающего состоит в том, чтобыизбрать путь, который ему представляется наилучшим, и установить, что изтысячи тропок надо предпочесть ту или эту. Я беру наудачу первый попавшийсясюжет. Все они одинаково хороши. И я никогда не стараюсь исчерпать мой сюжетдо конца, ибо ничего не могу охватить в целом, и полагаю, что не удается этои тем, кто обещает нам показать это целое. Каждая вещь состоит из многихчастей и сторон, и я беру всякий раз какую-нибудь одну из них, чтобы лизнутьили слегка коснуться, хотя порою вгрызаюсь и до кости. Я стараюсь повозможности идти не столько вширь, сколько вглубь, и порою мне нравитсясмотреть на вещи под необычным углом зрения. Если бы я знал себя хуже, то,может быть, и попытался бы досконально исследовать какой-нибудь вопрос. Ябросаю тут одно словечко, там другое — слова отрывочные, лишенные прочнойсвязи, — не ставя себе никаких задач и ничего не обещая. Таким образом, я необязываю себя исследовать свой предмет до конца или хотя бы все времядержаться его, но постоянно перебрасываюсь от одного к другому, а когда мнезахочется, предаюсь сомнениям, неуверенности и тому, что мне особенносвойственно, — сознанию своего неведения.

Каждое наше движение раскрывает нас. Та же самая душа Цезаря, котораяпроявилась в воинском искусстве во время битвы при Фарсале, обнаружила себяи в его досужих и любовных похождениях. О лошади мы должны судить не толькопо тому, как она несется вскачь, но и по тому, как она идет шагом и даже какведет себя, когда спокойно стоит в своем стойле.

Среди отправлений человеческой души есть и низменные: кто не видит иэтой ее стороны, тот не может сказать, что знает ее до конца. И случается,что легче всего постичь душу человеческую тогда, когда она идет обычнымсвоим шагом. Ибо бури страстей захватывают чаще всего наиболее возвышенныеее проявления. Вдобавок она предается вся целиком каждому затронувшему еепредмету, отдает ему все свои силы, никогда не увлекается сразу двумяпредметами и всегда рассматривает то, что в данное время притягивает ее,исходя не из его сущности, а из своей собственной. Вещи, находящиеся вне ее,может быть, и обладают своим весом, своими мерами, своими свойствами, новнутри нас, в нашем душевном восприятии, мы перекраиваем их на свой лад.Смерть представляется ужасной Цицерону, желанной Катону, безразличнойСократу. Здоровье, сознание, власть, наука, богатство, красота и все, что импротивоположно, совлекают с себя у порога все свои облачения и получают отнашей души новые одежды такой расцветки, какая ей больше нравится —коричневой, зеленой, светлой, темной, яркой, нежной, глубокой,поверхностной. И притом каждая душа судит по-своему, ибо они не согласуютмежду собой свои стили, правила и формы: каждая сама себе госпожа. Поэтомуне будем ссылаться на внешние свойства вещей: мы сами представляем их себетакими, а не иными. Наше счастье или несчастье зависят только от нас самих.

Вот куда нам следует обращаться с дарами и обетами, а не к судьбе. Нашинравы зависят не от нее, наоборот, они увлекают ее за собой и придают ей тотили иной облик по образу своему и подобию. Разве не могу я составить себемнение об Александре на основании того, как ведет он себя за столом, какбеседует и пьет или как он играет в шахматы? Каких только струн его души незатрагивала эта пустая детская игра? Я лично терпеть ее не могу и всяческиизбегаю именно за то, что она — недостаточно игра и захватывает нас слишкомвсерьез; мне совестно уделять ей столько внимания, которое следовало быотдать на что-либо лучшее. Александр не больше ломал себе голову над планомпохода на Индию, или какой-либо другой великий человек, — разыскивая путь,от которого зависит спасение человечества. Посмотрите, как наша душа придаетэтой смешной забаве значение и смысл, как напрягаются все наши нервы и какблагодаря этому она дает возможность любому человеку познать себя самого инепосредственно судить о себе. Какие только страсти не возбуждаются при этойигре! Гнев, досада, ненависть, нетерпение и пламенное честолюбивоестремление к победе в состязании, в котором гораздо извинительнее было быгордиться поражением, ибо недостойно порядочного человека иметь редкие,выдающиеся над средним уровнем способности в таком ничтожном деле. То, что яговорю по поводу этого примера, может быть сказано о любом другом. Каждаямелочь, каждое занятие человека выдает его полностью и показывает во весьрост так же, как и всякий другой пустяк.

Демокрит и Гераклит — два философа; из коих первый, считая судьбучеловека ничтожной и смешной, появлялся на людях не иначе, как с насмешливыми смеющимся лицом. Напротив, Гераклит, у которого тот же удел человеческийвызывал жалость и сострадание, постоянно ходил с печальным лицом и полнымислез глазами:

  •                                                                     alter
  • Ridebat, quoties a limine moverat unum
  • Protuleratque pedem; flebat contrarius alter. [1]

Настроение первого мне нравится больше — не потому, что смеятьсяприятнее, чем плакать, а потому, что в нем больше презрения к людям, и оносильнее осуждает нас, чем настроение второго; а мне кажется, что нет такогопрезрения, которого мы бы не заслуживали. Жалость и сострадание всегдасвязаны с некоторым уважением к тому, что вызывает их; тому же, над чемсмеются, не придают никакой цены. Я не думаю, чтобы злонамеренности в насбыло так же много, как суетности, и злобы так же много, как глупости: в насменьше зла, чем безрассудства, и мы не столь мерзки, сколь ничтожны. Так,Диоген, который бездельничал в уединении, катая свою бочку и воротя нос отвеликого Александра, и считал нас чем-то вроде мух или надутых воздухомпузырей, был судьей более язвительным и жестоким, а следовательно, на мойвзгляд, и более справедливым, чем Тимон, прозванный человеконенавистником [2]. Ибо раз мы ненавидим что-либо, значит, принимаем это близко к сердцу.Тимон желал нам зла, страстно жаждал нашей гибели и избегал общения с нами,как с существами опасными, зловредными и развращенными. Диоген же ставил насни во что; общение с нами не могло ни смутить его, ни изменить егонастроения; он не желал иметь с нами дела не из каких-либо опасений, но отпрезрения к нашему обществу, считая нас не способными ни к добру, ни ко злу.

Такого же рода был ответ Статилия Бруту, склонявшему его присоединитьсяк заговору против Цезаря: замысел этот он нашел справедливым, но не виделлюдей, достойных того, чтобы сделать ради них хоть малейшее усилие. Тут онследовал учению Гегесия [3], который утверждал, что мудрец должен заботитьсятолько о себе самом, ибо лишь он один и достоин того, чтобы для него былочто-нибудь сделано, а также учению Феодора [4], считавшего, что было бынесправедливо, если бы мудрец рисковал собой для блага своей родины имудрость подвергал опасности ради безумцев.

Наши природные и благоприобретенные свойства столь же нелепы, как исмешны.

Глава LI

О суетности слов

Один ритор былых времен говорил, что его ремесло состоит в том, чтобывещи малые изображать большими. Пригонять большие сапоги к маленькой ноге —искусство сапожника. В Спарте его подвергли бы бичеванию за то, что онсделал своим ремеслом обман и надувательство. Я думаю, что Архидам, которыйбыл царем Спарты, не без удивления выслушал ответ Фукидида [1] на свойвопрос, кто сильнее в единоборстве — он или Перикл. «Это, — сказал Фукидид, — было бы трудно проверить; ибо если бы я свалил его на землю, он сумел быубедить зрителей, что он не упал, а одержал верх». Те, кто изменяет иподкрашивает лица женщин, причиняет меньше вреда, ибо не видеть ихприродного облика — потеря небольшая. Люди, пытающиеся обмануть не глазанаши, а разум и извратить и исказить истинную сущность вещей, гораздовреднее. Государства, в управлении которыми господствовал твердый порядок,как, например, критское или лакедемонское, не придавали большого значенияораторам.

Аристон [2] мудро определяет риторику: искусство убеждать народ; Сократи Платон: искусство льстить и обманывать [3], а те, кто отвергает такоеобщее определение, подтверждают его правильность в своих частныхнаставлениях.

Магометане запрещают обучать своих детей риторике ввиду еебесполезности. А афиняне, у которых она была в большом почете, заметив,сколь губительно оказываемое ею действие, предписали устранить из нее самоеглавное — все, что возбуждало волнение чувств, вместе со вступлениями изаключениями.

Это орудие, изобретенное для того, чтобы волновать толпу и управлятьнеупорядоченной общиной, применяется, подобно лекарствам, только внездоровых государственных организмах. Ораторы во множестве расплодилисьтам, где простонародье, невежды и вообще все без разбору пользовалисьвластью, как, например, в Афинах, на Родосе, в Риме, и где вся общественнаяжизнь протекала бурно. И действительно, в этих государствах было маловлиятельных людей, которые выдвинулись бы без помощи красноречия: при егоподдержке достигли, в конце концов, высших должностей такие люди, какПомпей, Цезарь, Красс, Лукулл, Лентул, Метелл [4], и оно помогло им больше,чем сила оружия, вопреки воззрениям лучших времен. Ибо Луций Волумний,выступая публично в пользу избрания консулами Квинта Фабия и Публия Деция,сказал: «Это — мужи, рожденные для войны, великие в действии, суровые всловесных схватках, истинно консульские умы; утонченные, красноречивые иученые, они хороши для городских должностей в качестве преторов,отправляющих правосудие».

Красноречие процветало в Риме больше всего тогда, когда его дела шлихуже всего, когда его потрясали бури гражданской войны, подобно тому как наневозделанном и запущенном поле пышнее всего разрастаются сорные травы. Изэтого можно сделать вывод, что государства, где правит монарх, нуждаются вкрасноречии меньше, чем все другие. Ибо массе свойственны глупость илегкомыслие, из-за которых она позволяет вести себя куда угодно,завороженная сладостными звуками красивых слов и не способная проверитьразумом и познать подлинную суть вещей. На подобном легкомыслии, говорю я,не так легко играть, когда речь идет об одном человеке, которого к тому желегче предохранить хорошим воспитанием и добрыми советами от этого яда.Недаром из Македонии или Персии не вышло ни одного знаменитого оратора.

Все сказанное пришло мне в голову после недавнего разговора с однимитальянцем, который служил дворецким у кардинала Караффы [5] до самой егосмерти. Я попросил его рассказать мне о должности, которую он отправлял. Онпроизнес целую речь об этой науке ублаготворения глотки со степенностью иобстоятельностью ученого, словно толковал мне какой-нибудь важныйбогословский тезис. Он разъяснил мне разницу в аппетитах — какой у человекабывает натощак, какой после второго и какой после третьего блюда; изложилсредства, которыми его можно или просто удовлетворить, или возбудить иобострить; дал обстоятельное описание соусов, сперва общее, а затем частное,остановившись на качестве отдельных составных частей и на действии, котороеони производят; рассказал о различии салатов в зависимости от времени года, — какие из них следует подогревать, какие лучше подавать холодными, какимспособом их убирать и украшать, чтобы они были еще и приятны на вид. Послеэтого он стал распространяться о порядке подачи кушаний, высказав многопрекрасных и важных соображений:

  •         nec minimo sane discrimine refert
  • Quo gestu lepores, et quo gallina secetur. [6]

И все это в великолепных и пышных выражениях, таких, какие употребляют,говоря об управлении какой-нибудь империей. Этот человек привел мне напамять следующие строки:

  • Hoc salsum est, hoc adustum est, hoc lautum eat parum,
  • Illud recte: iterum sic memento; sedulo
  • Moneo quae possum pro mea sapientia.
  • Postremo, tanquam in speculum, in patinas, Demea,
  • Inspicere iubeo, et moneo quid facto usus sit. [7]

Впрочем, даже греки весьма хвалили порядок и устройство пиршества,которое Павел Эмилий [8] дал им по своем возвращении из Македонии; но здесья говорю не о существе дела, а о словах.

Не знаю, как у других, но когда я слышу, как наши архитекторы щеголяютпышными словами вроде: пилястр, архитрав, карниз, коринфский и дорическийордер, и тому подобными из их жаргона, моему воображению представляетсядворец Аполидона [9]; а на самом деле я вижу здесь только жалкие доски моейкухонной двери.

Вы слышите, как произносят слова метонимия, метафора, аллегория идругие грамматические наименования, и не кажется ли вам, что обозначаютсятаким образом формы необычайной, особо изысканной речи? А ведь они могутприменяться и к болтовне вашей горничной.

Подобный же обман — давать нашим государственным должностямвеликолепные римские названия, хотя наши должности по характеру выполняемыхобязанностей имеют очень мало общего с римскими, а по размерам власти имогущества — еще меньше. Укажу еще на один обман, который, по-моему,когда-нибудь будет приводиться в доказательство исключительной умственнойограниченности нашего времени, — это наделять без всяких оснований когоугодно славными прозваниями, которыми древние почтили только одного-двухвыдающихся людей на протяжении целых столетий. Прозвание «божественный» былодано Платону всеобщим признанием, и никто не стал бы его у него оспаривать.Но итальянцы, которые не без основания могут похваляться тем, что ум у нихболее развит, а суждения более здравы, чем у других народов нашего времени,недавно почтили этим прозвищем Аретино [10], который, на мой взгляд, ничемне возвышается над средним уровнем писателей своего времени, если не считатьего пышной и заостренной манеры, не лишенной изысканности, но искусственнойи надуманной, и кроме того — обычного красноречия, а уж до «божественности»в том смысле, какой придавали этому слову древние, ему далеко. А прозвище«великий» мы часто даем государям, которые отнюдь не возвышаются над любымсредним человеком.

Глава LII

О бережливости древних

Аттилий Регул [1], командовавший римскими войсками в Африке, в самыйразгар своей славы и своих побед над карфагенянами обратился к республике списьмом, в котором сообщал, что слуга, которому он поручил управлять своимимением, состоявшим из семи арпанов земли, бежал, захватив с собой всеземледельческие орудия; поэтому Регул просил предоставить ему отпуск, чтобыон мог вернуться и привести свое хозяйство в порядок, так как он боялся, чтоего жена и дети могут от этого пострадать. Сенат позаботился о том, чтобы вимение Регула был послан другой управляющий, велел возместить Регулу всеубытки и, кроме того, распорядился, чтобы его жена и дети получалисодержание от государства.

Катон Старший, возвращаясь из Испании, чтобы занять должность консула,продал лошадь, каковой пользовался, желая сберечь деньги, которые пришлосьбы заплатить за ее перевозку морем в Италию. Будучи правителем Сардинии, онпо всем своим делам ходил пешком в сопровождении одного лишь служителя,состоявшего на жалованье у республики и носившего за ним его мантию и сосуддля совершения жертвоприношений; чаще всего, впрочем, свою поклажу он носилсам. Он хвалился тем, что никогда не имел одежды, стоившей дороже десятиэкю, и никогда не тратил на рынке больше десяти су в день; хвалился он такжеи тем, что ни один из его деревенских домов не был оштукатурен и побеленснаружи. Сципион Эмилиан [2], после того как он получил два триумфа и дваждыбыл избран консулом, отправился легатом в провинцию в сопровождении всегосеми слуг. Утверждают, что у Гомера никогда не было больше одного слуги, уПлатона более трех, а у Зенона, главы стоической школы, не было даже иодного.

Когда Тиберий Гракх, бывший тогда первым среди римлян, уезжал по деламреспублики, ему назначали содержание в размере всего пяти с половиной су вдень.

Глава LIII

Об одном изречении Цезаря

Если бы мы хоть изредка находили удовольствие в том, чтобыприсматриваться к самим себе, и время, которое мы затрачиваем на наблюдениеза другими и ознакомление с вещами, до нас не касающимися, употребляли наизучение самих себя, то быстро поняли бы, какое ненадежное и хрупкоесооружение наше «я». Разве не является удивительным свидетельствомнесовершенства неспособность наша по-настоящему удовлетвориться чем-либо,равно как и то обстоятельство, что даже в желании и воображении не способнымы выбрать то, что нам нужнее всего? Об этом ясно свидетельствует извечныйвеликий спор между философами — в чем заключается высшее благо для человека, — который еще продолжается и будет продолжаться вечно, не находя ни решения,ни примирения;

  • dum abest quod avemus, id exuperare videtur
  • Cetera; post aliud cum contigit illud avemus,
  • Et sitis aequa tenet. [1]

С чем бы мы ни знакомились, чем бы ни наслаждались, мы все времячувствуем, что это нас не удовлетворяет, и жадно стремимся к будущему, кнеизведанному, так как настоящее не может нас насытить: не потому, на мойвзгляд, что в нем нет ничего, могущего нас насытить, а потому, что самиспособы насыщения у нас нездоровые и беспорядочные:

  • Nam, cum vidit hic, ad usum quae flagitat usus,
  • Omnia iam ferme mortalibus esse parata,
  • Divitiis homines et honore et laude potentes
  • Affluere, atque bona natorum excellere fama,
  • Nec minus esse domi cuiquam tamen anxia corda,
  • Atque animum infestis cogi servire querelis:
  • Intellexit ibi vitium vas efficere ipsum,
  • Omniaque illius vitio corrumpier intus,
  • Quae collata foris et commoda quaeque venirent. [2]

Наше алкание неустойчиво и ненадежно: оно не способно ничего удержать,не способно дать нам чем-либо насладиться по-настоящему. Человек, полагая,что недостаток — в самих вещах, начинает вкушать и поглощать другие вещи,которых он доселе не знал, с которыми еще не ознакомился; к ним устремляетон свои желания и надежды, их он уважает и чтит, как об этом сказал Цезарь:Communi fit vitio naturae ut invisis, latitantibus atque incognitis rebusmagis confidamus, vehementiusque exterreamur. [3]

Глава LIV

О суетных ухищрениях

Часто люди пытаются добиться одобрения путем легкомысленных суетныхухищрений. Таковы поэты, которые сочиняют длинные творения, состоящие изстихов, начинающихся с какой-либо одной буквы; так в древности грекиподбирали размеры своих стихов, удлиняя или укорачивая строки таким образом,чтобы из сочетания этих строк образовывались какие-нибудь фигуры — яйца,шарики, крылья, топоры; такова же была мудрость и того человека, которыйувлекся вычислением, сколькими различными способами можно расположить буквыалфавита, обнаружив, в конце концов, как рассказывает об этом Плутарх, чтосуществует невероятное количество таких комбинаций [1]. Я нахожу правильныммнение о подобных вещах одного человека, которому показали искусника,научившегося так ловко метать рукой просяное зерно, что оно безошибочнопроскакивало через ушко иголки; когда этого человека попросили вознаградитьстоль редкое искусство каким-либо подарком, он отдал забавное и, по-моему,вполне правильное приказание выдать искуснику две-три меры проса, чтобы онмог сколько угодно упражняться в своем прекрасном искусстве [2]. Ипоразительное свидетельство немощности нашего разума заключается в том, чтоон оценивает всякую вещь с точки зрения ее редкости и новизны, а такжемалодоступности, хотя бы сама по себе она и не содержала в себе ничегохорошего и полезного.

Недавно у меня в доме мы занялись игрой — кто подберет большееколичество слов, выражающих два совершенно противоположных значения, как,например, sire, которое обозначает титул, присвоенный самой высокой особе внашем государстве — королю, но применимо также и к простым людям, напримерторговцам, не касаясь, однако, лиц, занимающих промежуточное между нимиположение. Женщину высокопоставленную называют — dame, женщину среднегосословия — demoiselle, а женщин самого низкого состояния опять-таки — dame.Балдахины над столами допускаются только у особ королевской крови и втрактирах.

Демокрит утверждал, что боги и звери обладают более остройчувствительностью, чем люди, которые в этом отношении находятся на среднемуровне [3]. Римляне носили одинаковые одежды в траурные и в праздничные дни.Установлено с несомненностью, что предельный страх и предельный пылхрабрости одинаково расстраивают желудок и вызывают понос.

Прозвище «дрожащий», полученное двенадцатым королем Наварры Санчо,доказывает, что смелость заставляет наши члены дрожать, подобно страху.Однажды слуги, надевая на своего господина доспехи и видя его дрожь,пытались ободрить его и стали приуменьшать опасность, которой ему предстоялоподвергнуться, но он сказал им: «Вы плохо меня знаете. Если бы тело моепредставляло себе, куда увлечет его сейчас моя храбрость, оно бы, объятоесмертным холодом, упало на землю».

Слабость, овладевающая нами вследствие холодности и отвращения квенериным играм, возникает у нас также и от чрезмерных желаний инеобузданной пылкости.

Слишком сильный холод и слишком сильный жар могут варить и жарить.Аристотель утверждает, что слитки свинца размягчаются и плавятся от холода иот зимних морозов так же, как от сильного жара [4]. Вожделение и пресыщениев равной мере заставляют страдать нас и когда мы еще не достиглинаслаждения, и когда мы перешли его границы. Глупость и мудрость сходятся водном и том же чувстве и в одном и том же отношении к невзгодам, которыепостигают человека: мудрые презирают их и властвуют над ними, а глупцы неотдают себе в них отчета; вторые, если можно так выразиться, не доросли доних, первые их переросли. Мудрые, хорошо взвесив и рассмотрев свойства нашихнесчастий, измерив их и обсудив их истинную природу, возвышаются над нимимощным и мужественным порывом: они презирают их, попирают ногами, ибообладают такой силой и крепостью духа, что стрелы злого рока, попадая в них,неизбежно должны отскакивать и притупляться, как от встречи с твердым телом,в которое им не проникнуть. Люди обыкновенные, средние, находятся междудвумя этими крайностями — они сознают свои беды, ощущают их и не имеют силыих перенести. Детство и старческая дряхлость сходны умственной слабостью,алчность и расточительность — стремлением приобретать, увеличивать своедостояние.

Есть все основания утверждать, что невежество бывает двоякого рода:одно, безграмотное, предшествует науке; другое, чванное, следует за нею.Этот второй род невежества так же создается и порождается наукой, как первыйразрушается и уничтожается ею.

Простые умы, мало любознательные и мало развитые, становятся хорошимихристианами из почтения и покорности; они бесхитростно веруют и подчиняютсязаконам. В умах, обладающих средней степенью силы и средними способностями,рождаются ошибочные мнения. Они следуют за поверхностным здравым смыслом иимеют некоторое основание объяснять простотой и глупостью то, что мыпридерживаемся старинного образа мыслей, имея в виду тех из нас, которые непросвещены наукой. Великие умы, более основательные и проникновенные, являютсобой истинно верующих другого рода: они длительно и благоговейно изучаютСвященное писание, обнаруживают в нем более глубокую истину и, озаренные еесветом, понимают сокровенную и божественную тайну учения нашей церкви. Всеже мы видим, что некоторые достигают этой высшей ступени черезпромежуточную, испытав при этом величайшую радость и убежденность в том, чтоими достигнута последняя грань христианского просвещения, и наслаждаютсясвоей победой, нравственно перерожденные, исполненные умиления,благодарности и величайшей скромности. Но в их число я не хотел бы включатьтех людей, которые, желая очиститься от всякого подозрения в склонности ксвоим прежним заблуждениям и убедить нас в своей твердости, впадают вкрайность, становятся нетерпимыми и несправедливыми в отстаивании нашегодела и пятнают его, вызывая постоянные упреки в жестокости.

Простые крестьяне — честные люди; честные люди также философы, натурыглубокие и просвещенные, обогащенные обширными познаниями в области полезныхнаук. Но метисы, пренебрегшие состоянием первоначального неведения всех науки не сумевшие достигнуть второго, высшего состояния (то есть сидящие междудвух стульев, как, например, я сам и многие другие), опасны, глупы и вредны:они-то и вносят в мир смуту. Что касается меня, то я стараюсь, насколько этов моих силах, вернуться к первоначальному, естественному состоянию, котороесовсем напрасно пытался покинуть.

Народная и чисто природная поэзия отличается непосредственной свежестьюи изяществом, которые уподобляют ее основным красотам поэзии, достигшейсовершенства благодаря искусству, как свидетельствуют об этом гасконскиевилланели [5] и поэтические произведения народов, не ведающих никаких наук идаже не знающих письменности. Поэзия посредственная, занимающая место международною и тою, которая достигла высшего совершенства, заслуживаетпренебрежения, недостойна того, чтобы цениться и почитаться.

Однако, предавшись подобным умственным изысканиям, я увидел, как эточасто бывает, что мы принимали за трудную и необычную работу то, что насамом деле не таково; находчивость наша, обострившись, обнаруживаетбесконечное количество подобных примеров. Я приведу здесь только один: еслистоит говорить об этих моих «Опытах», то может случиться, думается мне, чтоони не придутся по вкусу ни умам грубым и пошлым, ни умам исключительным ивыдающимся. Те их не поймут, эти поймут слишком хорошо; и придется имудовольствоваться читателем среднего умственного уровня.

Глава LV

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Роман представляет собой подробное жизнеописание известного киевского князя Святослава Игоревича, ши...
После смерти отца Джорджиана Хартли возвращается домой из солнечной Италии. По приезде она узнает, ч...
Вы держите в руках учебник, который может стать самоучителем, пособием для вводного курса или грамма...
Книга представляет собой сборник польских сказок, адаптированных (без упрощения текста оригинала) по...
Книга представляет собой собрание немецких лирических стихотворений, адаптированных (без упрощения т...
Данная книга посвящена звуковому символизму слов и некоторым другим странным вещам, случающимся в яз...