Опыты Монтень Мишель

Глава I

О непостоянстве наших поступков

Величайшая трудность для тех, кто занимается изучением человеческихпоступков, состоит в том, чтобы примирить их между собой и дать им единоеобъяснение, ибо обычно наши действия так резко противоречат друг другу, чтокажется невероятным, чтобы они исходили из одного и того же источника. МарийМладший [1] в одних случаях выступал как сын Марса, в других — как сынВенеры. Папа Бонифаций VIII [2], как говорят, вступая на папский престол,вел себя лисой, став папой, выказал себя львом, а умер как собака. А ктоповерит, что Нерон [3] — это подлинное воплощение человеческой жестокости, —когда ему дали подписать, как полагалось, смертный приговор одномупреступнику, воскликнул: «Как бы я хотел не уметь писать!» — так у негосжалось сердце при мысли осудить человека на смерть. Подобных примероввеликое множество, и каждый из нас может привести их сколько угодно; поэтомумне кажется странным, когда разумные люди пытаются иногда мерить всечеловеческие поступки одним аршином, между тем как непостоянствопредставляется мне самым обычным и явным недостатком нашей природы,свидетельством может служить известный стих насмешника Публилия:

Есть некоторое основание составлять себе суждение о человеке понаиболее обычным для него чертам поведения в жизни; но, принимая во вниманиеестественное непостоянство наших обычаев и взглядов, мне часто казалось, чтонапрасно даже лучшие авторы упорствуют, стараясь представить нас постояннымии устойчивыми. Они создают некий обобщенный образ и, исходя затем из него,подгоняют под него и истолковывают все поступки данного лица, а когда егопоступки не укладываются в эти рамки, они отмечают все отступления от них. САвгустом [5], однако, у них дело не вышло, ибо у этого человека было такоеявное неожиданное и постоянное сочетание самых разнообразных поступков втечение всей его жизни, что даже самые смелые судьи вынуждены были признатьего лишенным цельности, неодинаковым и неопределенным. Мне труднее всегопредставить себе в людях постоянство и легче всего — непостоянство. Чащевсего окажется прав в своих суждениях тот, кто вникнет во все детали иразберет один за другим каждый поступок.

На протяжении всей древней истории не найдешь и десятка людей, которыеподчинили бы свою жизнь определенному и установленному плану, что являетсяглавной целью мудрости. Ибо, как говорит один древний автор [6], еслипожелать выразить единым словом и свести к одному все правила нашей жизни,то придется сказать, что мудрость — это «всегда желать и всегда не желатьтой же самой вещи». «Я не считаю нужным, — говорил он, — прибавлять к этому:лишь бы желание это было справедливым, так как, если бы оно не было таковым,оно не могло бы быть всегда одним и тем же». Действительно, я давноубедился, что порок есть не что иное, как нарушение порядка и отсутствиемеры, и, следовательно, исключает постоянство. Передают, будто Демосфенговорил [7], что «началом всякой добродетели является взвешивание иразмышление, а конечной целью и увенчанием ее — постоянство». Если бы мывыбирали определенный путь по зрелом размышлении, то мы выбрали бынаилучший, но никто не думает об этом:

Мы обычно следуем за нашими склонностями направо и налево, вверх ивниз, туда, куда влечет нас вихрь случайностей. Мы думаем о том, чего мыхотим, лишь в тот момент, когда мы этого хотим, и меняемся, как то животное,которое принимает окраску тех мест, где оно обитает. Мы отвергаем только чтопринятое решение, потом опять возвращаемся к оставленному пути; это какое-тонепрерывное колебание и непостоянство:

Мы не идем — нас несет, подобно предметам, подхваченным течением реки, — то плавно, то стремительно, в зависимости от того, спокойна она илибурлива:

Каждый день нам на ум приходит нечто новое, и наши настроения меняютсявместе с течением времени:

Мы колеблемся между различными планами: в наших желаниях никогда нетпостоянства, нет свободы, нет ничего безусловного. В жизни того, ктопредписал бы себе и установил бы для себя в душе определенные законы иопределенное поведение, должно было бы наблюдаться единство нравов, порядоки неукоснительное подчинение одних вещей другим.

Эмпедокл [12] обратил внимание на одну странность в характереагригентцев: они предавались наслаждениям так, как если бы им предстоялозавтра умереть, и в то же время строили такие дома, как если бы импредстояло жить вечно.

Судить о некоторых людях очень легко. Взять, к примеру, Катона Младшего [13]: тут тронь одну клавишу — и уже знаешь весь инструмент; тут гармониясогласованных звуков, которая никогда не изменяет себе. А что до нас самих,тут все наоборот: сколько поступков, столько же требуется и суждений окаждом из них. На мой взгляд, вернее всего было бы объяснять наши поступкиокружающей средой, не вдаваясь в тщательное расследование причин и не выводяотсюда других умозаключений.

Во время неурядиц в нашем несчастном отечестве случилось, как мнепередавали, что одна девушка, жившая неподалеку от меня, выбросилась изокна, чтобы спастись от насилия со стороны мерзавца солдата, ее постояльца;она не убилась при падении и, чтобы довести свое намерение до конца, хотелаперерезать себе горло, но ей помешали сделать это, хотя она и успелаосновательно себя поранить. Она потом призналась, что солдат еще толькоосаждал ее просьбами, уговорами и посулами, но она опасалась, что онприбегнет к насилию. И вот, как результат этого — ее крики, все ееповедение, кровь, пролитая в доказательство ее добродетели, — ни дать, нивзять вторая Лукреция [14]. Между тем я знал, что в действительности она идо и после этого происшествия была девицей не столь уж недоступной. Какгласит присловье, «если ты, будучи тих и скромен, натолкнулся на отпор состороны женщины, не торопись делать из этого вывод о ее неприступности:придет час — и погонщик мулов свое получит».

Антигон [15], которому один из его солдат полюбился за храбрость идобродетель, приказал своим врачам вылечить его от болезни, которая давноего мучила. Заметив, что после выздоровления в нем поубавилось бранногопыла, Антигон спросил его, почему он так изменился и утратил мужество. «Тысам, государь, тому причиной, — ответил солдат, — ибо избавил меня отстраданий, из-за которых мне жизнь была не мила». Один из солдат Лукулла [16] был ограблен кучкой вражеских воинов и, пылая местью, совершил смелое иуспешное нападение на них. Когда солдат вознаградил себя за потерю, Лукулл,оценив его храбрость, захотел использовать его в одном задуманном им смеломделе и стал уговаривать его, соблазняя самыми заманчивыми обещаниями, какиеон только мог придумать:

«Поручи это дело, — ответил тот, — какому-нибудь бедняге, обчищенному ими»:

и наотрез отказался.

Сообщают, что Мехмед [19] однажды резко обрушился на предводителя своихянычар Гасана за то, что тот допустил, чтобы венгры обратили в бегство егоотряд, и трусливо вел себя в сражении. В ответ на это Гасан, не промолвив нислова, яростно бросился один, как был с оружием в руках, на первыйпопавшийся отряд неприятеля и был тотчас же изрублен. Это было не столькопопыткой оправдаться, сколько переменою чувств, и говорило не столько оприродной доблести, сколько о новом взрыве отчаяния.

Пусть не покажется вам странным, что тот, кого вы видели вчерабеззаветно смелым, завтра окажется низким трусом; гнев или нужда вчем-нибудь, или какая-нибудь дружеская компания, или выпитое вино, или звуктрубы заставили его сердце уйти в пятки. Ведь речь здесь идет не о чувствах,порожденных рассудком и размышлением, а о чувствах, вызванныхобстоятельствами. Что удивительного, если человек этот стал иным при иных,противоположных обстоятельствах?

Эта наблюдающаяся у нас изменчивость и противоречивость, эта зыбкостьпобудила одних мыслителей предположить, что в нас живут две души, а других —что в нас заключены две силы, из которых каждая влечет нас в свою сторону:одна — к добру, другая — ко злу, ибо резкий переход от одной крайности кдругой не может быть объяснен иначе.

Однако не только случайности заставляют меня изменяться по своейприхоти, но и я сам, кроме того, меняюсь по присущей мне внутреннейнеустойчивости, и кто присмотрится к себе внимательно, может сразу жеубедиться, что он не бывает дважды в одном и том же состоянии. Я придаюсвоей душе то один облик, то другой, в зависимости от того, в какую сторонуя ее обращаю. Если я говорю о себе по-разному, то лишь потому, что смотрю насебя с разных точек зрения. Тут словно бы чередуются все заключенные во мнепротивоположные начала. В зависимости от того, как я смотрю на себя, янахожу в себе и стыдливость, и наглость; и целомудрие, и распутство; иболтливость, и молчаливость; и трудолюбие, и изнеженность; иизобретательность, и тупость; и угрюмость и добродушие; и лживость, иправдивость; и ученость, и невежество; и щедрость, и скупость, ирасточительность. Все это в той или иной степени я в себе нахожу взависимости от угла зрения, под которым смотрю. Всякий, кто внимательноизучит себя, обнаружит в себе, и даже в своих суждениях, эту неустойчивостьи противоречивость. Я ничего не могу сказать о себе просто, цельно иосновательно, я не могу определить себя единым словом, без сочетанияпротивоположностей. Distinguo [*] — такова постояннаяпредпосылка моего логического мышления.

Должен сказать при этом, что я всегда склонен говорить о добром доброеи толковать скорее в хорошую сторону вещи, которые могут быть таковыми,хотя, в силу свойств нашей природы, нередко сам порок толкает нас на добрыедела, если только не судить о доброте наших дел исключительно по нашимнамерениям. Вот почему смелый поступок не должен непременно предполагатьдоблести у совершившего его человека; ибо тот, кто по-настоящему доблестен,будет таковым всегда и при всех обстоятельствах. Если бы это былопроявлением врожденной добродетели, а не случайным порывом, то человек былбы одинаково решителен во всех случаях: как тогда, когда он один, так итогда, когда он находится среди людей; как во время поединка, так и всражении; ибо, что бы там ни говорили, нет одной храбрости на уличноймостовой и другой на поле боя. Он будет так же стойко переносить болезнь впостели, как и ранение на поле битвы, и не будет бояться смерти дома больше,чем при штурме крепости. Не бывает, чтобы один и тот же человек смелокидался в брешь, а потом плакался бы, как женщина, проиграв судебный процессили потеряв сына.

Когда человек, падающий духом от оскорбления, в то же время стойкопереносит бедность, или боящийся бритвы цирюльника обнаруживает твердостьперед мечом врага, то достойно похвалы деяние, а не сам человек.

Многие греки, говорит Цицерон, не выносят вида врагов и стойкопереносят болезни; и как раз обратное наблюдается у кимвров и кельтиберов [20]. Nihil enim potest esse aequabile, quod non a certa rationeproficiscatur [21].

Нет высшей храбрости в своем роде, чем храбрость АлександраМакедонского, но и она — храбрость лишь особого рода, не всегда себе равнаяи всеобъемлющая. Как бы несравненна она ни была, на ней все же есть пятна.Так, мы знаем, что он совсем терял голову при самых туманных подозрениях,возникавших у него относительно козней его приверженцев, якобы покушавшихсяна его жизнь; мы знаем, с каким неистовством и откровенным пристрастием онбросался на расследование этого дела, объятый страхом, мутившим егоприродный разум. И то суеверие, которому он так сильно поддавался, тоженосит характер известного малодушия. Его чрезмерное раскаяние в убийствеКлита [22] тоже говорит за то, что его храбрость не всегда была одинакова.

Наши поступки — не что иное, как разрозненные, не слаженные между собойдействия (voluptatem contemnunt, in dolore sunt molliores; gloriamnegligunt, franguntur infamia [*]), и мы хотим, пользуясьложными названиями, заслужить почет. Добродетель требует, чтобы ее соблюдалиради нее самой; и если иной раз ею прикрываются для иных целей, она тотчасже срывает маску с нашего лица. Если она однажды проникла к нам в душу, тоона подобна яркой и несмываемой краске, которая сходит только вместе стканью. Вот почему, чтобы судить о человеке, надо долго и внимательноследить за ним: если постоянство ему несвойственно (cui vivendi viaconsiderata atque provisa est [23]), если он, в зависимости от разнообразныхслучайностей, меняет путь (я имею в виду именно путь, ибо шаги можноускорять или, наоборот, замедлять), предоставьте его самому себе — он будетплыть по воле волн, как гласит поговорка нашего Тальбота [24].

Неудивительно, говорит один древний автор [25], что случай имеет наднами такую огромную власть: ведь то, что мы живем, — тоже случайность. Тот,кто не поставил себе в жизни определенной цели, не может наметить себе иотдельных действий. Тот, кто не имеет представления о целом, не можетраспределить и частей. Зачем палитра тому, кто не знает, что делать скрасками? Никто не строит цельных планов на всю жизнь; мы обдумываем этипланы лишь по частям. Стрелок прежде всего должен знать свою мишень, а затемуже он приспосабливает к ней свою руку, лук, стрелу, все свои движения. Нашинамерения меняются, так как они не имеют одной цели и назначения. Нетпопутного ветра для того, кто не знает, в какую гавань он хочет приплыть. Яне согласен с тем решением, которое было вынесено судом относительно Софокла [26] и которое, вопреки иску его сына, признавало Софокла способным куправлению своими домашними делами на основании только одной егопрослушанной судьями трагедии.

Я не нахожу также, что паросцы, посланные положить конец неурядицаммилетян, сделали правильный вывод из их наблюдений. Прибыв в Милет, ониобратили внимание на то, что некоторые поля лучше обработаны и некоторыехозяйства ведутся лучше, чем другие; они записали имена хозяев этих полей ихозяйств и, созвав народное собрание, объявили, что вручают этим людямуправление государством, так как они считают, что эти хозяева будут так жезаботиться об общественном достоянии, как они заботились о своем собственном [27].

Мы все лишены цельности и скроены из отдельных клочков, каждый изкоторых в каждый данный момент играет свою роль. Настолько многообразно ипестро наше внутреннее строение, что в разные моменты мы не меньшеотличаемся от себя самих, чем от других. Magnam rem puta unum hominem agere [28]. Так какчестолюбие может внушить людям и храбрость, и уверенность, и щедрость, идаже иногда справедливость; так как жадность способна пробудить в мальчике —подручном из лавочки, выросшем в бедности и безделье, смелую уверенность всвоих силах и заставить его покинуть отчий дом и плыть в утлом суденышке,отдавшись воле волн разгневанного Нептуна, и в то же время жадность способнанаучить скромности и осмотрительности; так как сама Венера порождаетсмелость и решимость в юношах, еще сидящих на школьной скамье, и укрепляетнежные сердца девушек, охраняемых своими матерями, —

то не дело зрелого разума судить о нас поверхностно лишь по нашимдоступным обозрению поступкам. Следует поискать внутри нас, проникнув досамых глубин, и установить, от каких толчков исходит движение; однако,принимая во внимание, что это дело сложное и рискованное, я хотел бы, чтобыкак можно меньше людей занимались этим.

Глава II

О пьянстве

Мир — не что иное, как бесконечное разнообразие и несходство. Всепороки совершенно сходны между собой в том, что они пороки, и именно так ихи толкуют стоики. Но хотя все они равно пороки, они пороки не в равной мере.Трудно допустить, чтобы тот, кто преступил установленную границу на стошагов, —

не был более тяжким преступником, чем тот, кто преступил ее на десять;или что совершить святотатство не хуже, чем украсть на огороде кочанкапусты:

Во всех этих проступках столько же различий, сколько и в любом другомделе.

Очень опасно не различать характер и степень прегрешения. Это было бывесьма выгодно убийцам, предателям, тиранам. Не следует, чтобы их совестьиспытывала облегчение от сознания, что такой-то вот человек лентяй, илипохотлив, или недостаточно набожен. Всякий склонен подчеркивать тяжестьпрегрешений своего ближнего и преуменьшать свой собственный грех. На мойвзгляд, даже судьи часто неправильно оценивают их.

Сократ говорил, что главная задача мудрости в том, чтобы различатьдобро и зло; то же самое и мы, в чьих глазах нет безгрешных, должны сказатьоб умении различать пороки, ибо без этого точного знания нельзя отличитьдобродетельного человека от злодея.

Среди других прегрешений пьянство представляется мне пороком особенногрубым и низменным. В других пороках больше участвует ум; существуют дажепороки, в которых, если можно так выразиться, имеется оттенок благородства.Есть пороки, связанные со знанием, с усердием, с храбростью, спроницательностью, с ловкостью и хитростью; но что касается пьянства, то этопорок насквозь телесный и материальный. Поэтому самый грубый из всех нынесуществующих народов — тот, у которого особенно распространен этот порок.Другие пороки притупляют разум, пьянство же разрушает его и поражает тело:

Наихудшее состояние человека — это когда он перестает сознавать себя ивладеть собой.

По поводу пьяных среди прочего говорят, что подобно тому, как прикипячении вся муть со дна поднимается на поверхность, точно так же те, ктохватил лишнего, под влиянием винных паров выбалтывают самые сокровенныетайны:

Иосиф [5] рассказывает, что, напоив направленного к нему неприятелемпосла, он выведал у него важные тайны. Однако Август, доверившись в самыхсокровенных своих делах завоевателю Фракии Луцию Пизону, ни разу непросчитался, как равным образом и Тиберий [6] с Коссом, которому он открывалвсе свои планы; между тем известно, что оба они были столь привержены квину, что их нередко приходилось уносить из сената совсем упившимися:Hesterno inflatum venas de more Lyaeo [7].

И ведь не побоялись же заговорщики посвятить Цимбра [8], который частонапивался, в свой замысел убить Цезаря, как они посвятили в него Кассия,который пил только воду. Цимбр по этому поводу весело сострил: «Мне линосить в себе тайну о тиране, — ведь я даже вино переношу плохо!» Известнотакже, что немецкие солдаты, действующие во Франции, даже напившись доположения риз, никогда не забывают, однако, ни о том, в каком полкучислятся, ни о своем пароле, ни о своем чине:

Я бы не мог себе представить такого беспробудного и нескончаемогопьянства, если бы не прочел у одного историка [10] о следующем случае.Аттал, пригласив на ужин того самого Павсания, который впоследствии, в связис нижеописанным происшествием убил македонского царя Филиппа — царя, своимипревосходными качествами доказавшего, какое прекрасное воспитание он получилв доме Эпаминонда и в его обществе, — желая нанести Павсанию чувствительноеоскорбление, напоил его до такой степени, что Павсаний, совершенно не помнясебя, как гулящая девка, стал отдаваться погонщикам мулов и самым презреннымслугам в доме Аттала.

Или вот еще один случай, о котором рассказала мне одна весьма уважаемаямною дама. Неподалеку от Бордо, возле Кастра, где она живет, однадеревенская женщина, вдова, славившаяся своей добродетелью, вдруг заметила усебя признаки начинающейся беременности. «Если бы у меня был муж, — сказалаона соседям, — то я решила бы, что я беременна». С каждым днем подозренияотносительно беременности все усиливались и наконец дело стало явным. Тогдаона попросила, чтобы с церковного амвона было оглашено, что она обещаеттому, кто сознается в своем поступке, простить его и, если он захочет, выйтиза него замуж. И вот один из ее молодых работников, ободренный еезаявлением, рассказал, что однажды в праздничный день он застал ее околоочага погруженную после обильной выпивки в такой глубокий сон и в такойнескромной позе, что сумел овладеть ею, не разбудив ее. Они и поныне живут вчестном браке.

Известно, что в древности пьянство не особенно осуждалось. Многиефилософы в своих сочинениях довольно мягко отзываются о нем; и даже средистоиков есть такие, которые советуют иногда выпивать, но только не слишкоммного, а ровно столько, сколько нужно, чтобы потешить душу:

Того самого Катона [12], которого называли цензором и наставником,упрекали в том, что он изрядно выпивал:

Прославленный Кир [14], желая показать свое превосходство над братомАртаксерксом, в числе прочих своих достоинств ссылался на то, что он умеетгораздо лучше пить, чем Артаксеркс. У самых цивилизованных и просвещенныхнародов очень принято было пить. Я слышал от знаменитого парижского врачаСильвия [15], что для того, чтобы наш желудок не ленился работать, хорошораз в месяц дать ему встряску, выпив вина и пробудив этим его активность.

О персах пишут, что они совещались о важнейших своих делах под хмельком [16].

Что касается меня, то врагом этого порока является не столько мойразум, сколько мой нрав и мои вкусы. Ибо, кроме того, что я легко поддаюсьавторитетным мнениям древних авторов, я действительно нахожу, что пьянство —бессмысленный и низкий порок, однако менее злостный и вредный, чем другие,подтачивающие самые устои человеческого общества. И хотя нет, как полагают,такого удовольствия, которое мы могли бы доставить себе так, чтобы оно намничего не стоило, я все же нахожу, что этот порок менее отягчает нашусовесть, чем другие, не говоря уже о том, что он не требует особых ухищренийи его проще всего удовлетворить, что также должно быть принято всоображение.

Один весьма почтенный и пожилой человек говорил мне, что в число трехглавных оставшихся ему в жизни удовольствий входит выпивка. Но она не шлаему впрок: в этом деле надо избегать изысканности и нельзя быть чересчурразборчивым в выборе вина. Если вы хотите получать от вина наслаждение,смиритесь с тем, что оно иногда будет вам не вкусно. Надо иметь и болеегрубый, и более разнообразный вкус. Кто желает быть настоящим выпивохой,должен отказаться от тонкого вкуса. Немцы, например, почти с одинаковымудовольствием пьют всякое вино. Они хотят влить в себя побольше, а нелакомиться вином. Это вещь более достижимая. Удовольствие немцев в том,чтобы вина было вволю, чтобы оно было доступным. Что касается французскойманеры пить, то прикладываться к бутылке дважды в день за едой, умеренно,опасаясь за здоровье, — значит лишать себя многих милостей Вакха. Тут нужнобольше постоянства, больше пристрастия. Древние предавались этому занятиюночи напролет, прибавляя часто сверх того еще и дни. И, действительно, надо,чтобы обычная порция вина была и более обильной и более постоянной. Я знавалнекоего сановника, на редкость удачливого во всех своих великих начинаниях,который без труда выпивал во время своих обычных трапез не менее двадцатипинт вина и после этого становился только более проницательным и искусным врешении сложных дел. Удовольствие, которое мы хотим познать в жизни, должнозанимать в ней побольше места. Нельзя упускать ни одного представляющегосяслучая выпить и следует всегда помнить об одном желании, надо походить вэтом отношении на рассыльных из лавки или мастеровых. Похоже на то, что мы скаждым днем ограничиваем наше повседневное потребление вина и что раньше внаших домах, как я наблюдал в детстве, всякие угощения и возлияния были кудаболее частыми и обычными, чем в настоящее время. Значит ли это, что мы вкаких-то отношениях идем к лучшему? Отнюдь нет! Это значит только, что мы вгораздо большей степени, чем наши отцы, ударились в распутство. Ведьневозможно предаваться с одинаковой силой и распутству, и страсти к вину.Воздержание от вина, с одной стороны, ослабляет наш желудок, а с другой —делает нас дамскими угодниками, более падкими к любовным утехам.

Какое множество рассказов довелось мне слышать от моего отца одобродетельности людей его времени! Добродетель, по его словам, как нельзяболее соответствовала нравам тогдашних дам. Отец мой говорил мало и оченьскладно, уснащая свою речь некоторыми выражениями не из древних, а из новыхавторов, в особенности из испанских; из испанских книг его излюбленной былосочинение, обычно именуемое у испанцев «Марком Аврелием» [17]. Он держался сприятным достоинством, полным скромности и смирения. На нем лежал особыйотпечаток честности и порядочности; он проявлял большую тщательность водежде как обычного рода, так и для верховой езды. Он был поразительно веренсвоему слову, а в отношении религиозных убеждений скорее склонен был ксуеверию, чем к другой крайности. Он был небольшого роста, но полон сил,имел хорошую выправку и был прекрасно сложен. У него было приятноесмугловатое лицо. Он был ловок и искусен во всякого рода физическихупражнениях. Я еще застал палки со свинцовым грузом, которые, как мнепередавали, служили ему для упражнений рук при подготовке к игре в городкиили фехтованию, и ботинки со свинцовыми набойками, в которых легче былобегать и прыгать. С самых ранних лет в моей памяти с ним связаны маленькиечудеса. Когда ему было уже за шестьдесят, мне не раз приходилось видеть, какон, посмеиваясь над нашей неловкостью, вскакивал в своем меховом плаще наконя, как он перепрыгивал через стол или как он, поднимаясь по лестнице всвою комнату, всегда перескакивал через три или четыре ступеньки. Онутверждал, что во всей нашей области вряд ли можно было найти хоть однублагородную женщину, которая пользовалась бы дурной славой, и рассказывал оприключавшихся с ним случаях удивительной близости с почтенными женщинами,случаях, не вызывавших никаких сомнений в его безупречном поведении. Онклялся, что до самой своей женитьбы был девственником. Он провел многие годыв Италии, участвуя в итальянских походах, о которых оставил намсобственноручный дневник с подробнейшим описанием всего происходившего,описанием, предназначавшимся и для его личного и для общественногопользования.

Поэтому он и женился довольно поздно, по возвращении из Италии, в 1528году, когда ему было тридцать три года. Но вернемся к разговору о бутылках.

Докуки старости, нуждающейся в опоре и каком-то освежении, с полнымоснованием могли бы внушить мне желание обладать умением пить, ибо это однаиз последних радостей, которые остаются после того, как убегающие годыукрали у нас одну за другой все остальные. Знающие толк в этом делесобутыльники говорят, что естественное тепло прежде всего появляется вногах: оно сродни детству. По ногам оно поднимается вверх, в среднююобласть, и, водворясь здесь надолго, является источником, на мой взгляд,единственных, подлинных плотских радостей (другие наслаждения меркнут посравнению с ними). Под конец, подобно поднимающемуся и оседающему пару, онодостигает нашей глотки и здесь делает последнюю остановку.

Однако я не могу представить себе, как можно продлить удовольствие отпитья, когда пить уже больше не хочется, и как можно создать себевоображением искусственное и противоестественное желание пить. Мой желудокбыл бы не способен на это: он может вместить только то, что ему необходимо.У меня привычка пить только после еды, и поэтому я под конец почти всегдапью самый большой бокал. Анахарсис [18] удивлялся, что греки к концу трапезыпили из более объемистых чаш, чем в начале ее. Я полагаю, что это делалосьпо той же причине, по какой так поступают немцы, которые к концу начинаютсостязание — кто выпьет больше. Платон запрещал детям пить вино довосемнадцатилетнего возраста и запрещал напиваться ранее сорока лет; тем же,кому стукнуло сорок, он предписывает наслаждаться вином вволю и щедроприправлять свои пиры дарами Диониса, этого доброго бога, возвращающеголюдям веселье и юность старцам, укрощающего и усмиряющего страсти, подобнотому, как огонь плавит железо. В своих «Законах» [19] он считает такиепирушки полезными (лишь бы для наведения порядка был распорядитель застолья,сдерживающий остальных), ибо опьянение — это хорошее и верное испытаниенатуры всякого человека; оно, как ничто другое, способно придать пожилымлюдям смелость пуститься в пляс или затянуть песню, чего они не решились бысделать в трезвом виде. Вино способно придать душе выдержку, телу здоровье.И все же Платон одобряет следующие ограничения, частью заимствованные им укарфагенян: «Следует отказаться от вина в военных походах; всякомудолжностному лицу и всякому судье надо воздерживаться от вина при исполнениисвоих обязанностей и решении государственных дел; выпивке не следуетпосвящать ни дневных часов, отведенных для других занятий, ни той ночи,когда хотят дать жизнь потомству».

Говорят, что философ Стильпон [20], удрученный надвинувшейся старостью,сознательно ускорил свою смерть тем, что пил вино, не разбавленное водой. Потой же причине — только вопреки собственному желанию — погиб и отягченныйгодами философ Аркесилай [21].

Существует старинный, очень любопытный вопрос: поддается ли душамудреца действию вина?

На какие только глупости не толкает нас наше высокое мнение о себе!Самому уравновешенному человеку на свете надо помнить о том, чтобы твердодержаться на ногах и не свалиться на землю из-за собственной слабости. Изтысячи человеческих душ нет ни одной, которая хоть в какой-то миг своейжизни была бы недвижна и неизменна, и можно сомневаться, способна ли душа посвоим естественным свойствам быть таковой? Если добавить к этому ещепостоянство, то это будет последняя ступень совершенства; я имею в виду,если ничто ее не поколеблет, — а это может произойти из-за тысячислучайностей. Великий поэт Лукреций философствовал и зарекался, как толькомог, и все же случилось, что он вдруг потерял рассудок от любовного напитка.Думаете ли вы, что апоплексический удар не может поразить с таким же успехомСократа, как и любого носильщика? Некоторых людей болезнь доводила до того,что они забывали свое собственное имя, а разум других повреждался от легкогоранения. Ты можешь быть сколько угодно мудрым, и все же в конечном счете —ты человек; а есть ли что-нибудь более хрупкое, более жалкое и ничтожное?Мудрость нисколько не укрепляет нашей природы:

Человек не может не начать моргать глазами, когда ему грозит удар. Онне может не задрожать всем телом, как ребенок, оказавшись на краю пропасти.Природе угодно было сохранить за собой эти незначительные признаки своейвласти, которую не может превозмочь ни наш разум, ни стоическая добродетель,чтобы напомнить человеку, что он смертен и хрупок. Он бледнеет от страха,краснеет от стыда; на припадок боли он реагирует, если не громким отчаяннымвоплем, то хриплым и неузнаваемым голосом:

Поэты, которые творят со своими героями все, что им заблагорассудится,не решаются лишить их способности плакать:

С писателя достаточно того, что он обуздывает и умеряет склонностисвоего героя; но одолеть их не в его власти. Даже сам Плутарх, — этотпревосходный и тонкий судья человеческих поступков, — упомянув о Бруте [26]и Торквате [27], казнивших своих сыновей, выразил сомнение, может лидобродетель дойти до таких пределов и не были ли они скорее всего побуждаемыкакой-нибудь другой страстью. Все поступки, выходящие за обычные рамки,истолковываются в дурную сторону, ибо нам не по вкусу ни то, что выше нашегопонимания, ни то, что ниже его.

Оставим в покое стоиков, явно кичащихся своей гордыней. Но когда средипредставителей философской школы, которая считается наиболее гибкой [28], мывстречаем следующее бахвальство Метродора: «Occupavi te, Fortuna, atquecepi; omnesque aditus tuos interclusi, ut ad me aspirare non posses» [29]; или когда по повелениюкипрского тирана Никокреона, положив Анаксарха в каменную колоду, его бьютжелезными молотами и он не перестает восклицать при этом: «Бейте, колотитесколько угодно, вы уничтожаете не Анаксарха, а его оболочку» [30]; или когдамы узнаем, что наши мученики, объятые пламенем, кричали тирану: «С этойстороны уже достаточно прожарено, руби и ешь, мясо готово; начинайподжаривать с другой»; или когда у Иосифа мы читаем [31], что ребенок,которого по приказанию Антиоха рвут клещами и колют шипами, все еще смелопротивится ему и твердым, властным голосом кричит: «Тиран, ты попустутеряешь время, я прекрасно себя чувствую. Где то страдание, те муки,которыми ты угрожал мне? Знаешь ли ты, с чем ты имеешь дело? Моя стойкостьпричиняет тебе большее мучение, чем мне твоя жестокость, о гнусное чудовище,ты слабеешь, а я лишь крепну; заставь меня жаловаться, заставь менядрогнуть, заставь меня, если можешь, молить о пощаде, придай мужества твоимприспешникам и палачам — ты же видишь, что они упали духом и больше невыдерживают, — дай им оружие в руки, возбуди их кровожадность», — когда мыузнаем обо всем этом, то, конечно, приходится признать, что в душах всехэтих людей что-то произошло, что их обуяла какая-то ярость, может бытьсвященная. А когда мы читаем о следующих суждениях стоиков: «Я предпочитаюбыть безумным, чем предаваться наслаждениям» (слова Антисфена [32] — ), когда Секст [33] уверяет нас, что предпочитает быть вовласти боли, нежели наслаждения; когда Эпикур легко мирится со своейподагрой, отказывается от покоя и здоровья и, готовый вынести любыестрадания, пренебрегает слабою болью и призывает более сильные и острыемучения, как более достойные его:

то кто не согласится с тем, что это проявления мужества, вышедшего засвои пределы? Наша душа не в состоянии воспарить из своего обиталища дотаких высот. Ей надо покинуть его и, закусив удила, вознестись вместе сосвоим обладателем в такую высь, что потом он сам станет удивлятьсяслучившемуся, подобно тому как это бывает при военных подвигах, когда в пылусражения отважные бойцы часто совершают такие рискованные вещи, что придяпотом в себя, они первые им изумляются; и точно так же поэты часто приходятв восторг от своих собственных произведений и не помнят, каким образом ихозарило такое вдохновение; это и есть то душевное состояние, котороеназывают восторгом и исступлением. И как Платон говорит, что тщетно стучитсяв дверь поэзии человек бесстрастный, точно так же и Аристотель утверждает,что ни одна выдающаяся душа не чужда до известной степени безумия [35]. Онправ, называя безумием всякое исступление, каким бы похвальным оно ни было,превосходящее наше суждение и разумение. Ведь мудрость — это умение владетьсвоей душой, которой она руководит осмотрительно, с тактом и с чувствомответственности за нее.

Платон следующим образом обосновывает утверждение [36], что дарпророчества есть способность, превосходящая наши силы: «Пророчествуя, —говорит он, — надо быть вне себя, и наш рассудок должен быть помрачен либосном, либо какой-нибудь болезнью, либо он должен быть вытеснен каким-тосошедшим с небес вдохновением».

Глава III

Обычай острова Кеи [1]

Если философствовать, как утверждают философы, значит сомневаться, то стем большим основанием заниматься пустяками и фантазировать, как поступаю я,тоже должно означать сомнение. Ученикам подобает спрашивать и спорить, анаставникам — решать. Мой наставник — это авторитет божьей воли, которомуподчиняются без спора и который выше всех пустых человеческих измышлений.

Когда Филипп [2] вторгся в Пелопоннес, кто-то сказал Дамиду, чтолакедемонянам придется плохо, если они не сдадутся ему на милость. «Ах тытрус, — ответил он ему, — чего может бояться тот, кому не страшна смерть?»Кто-то спросил Агиса [3]: «Как следует человеку жить, чтобы чувствовать себясвободным?» «Презирая смерть», — ответил он. Такие и тысячи им подобныхизречений несомненно не означают, что надо терпеливо дожидаться смерти. Ибов жизни случается многое, что гораздо хуже смерти. Подтверждением можетслужить тот спартанский мальчик, взятый Антигоном [4] в плен и проданный врабство, который, понуждаемый своим хозяином заняться какой-нибудь грязнойработой, заявил: «Ты увидишь, кого ты купил. Мне было бы стыдно находиться врабстве, когда свобода у меня под рукой», — и с этими словами он бросился накамни с вышки дома. Когда Антипатр [5], желая заставить лакедемонянподчиниться какому-то его требованию, обрушился на них с жестокими угрозами,они ему ответили: «Если ты будешь угрожать нам чем-то худшим, чем смерть, мыумрем с тем большей готовностью». А Филиппу [6], который написал им, чтопомешает всякому их начинанию, они заявили: «Ну, а умереть ты тоже сможешьпомешать нам?» Ведь говорят же по этому поводу, что мудрец живет стольколет, скоько ему нужно, а не столько, сколько он может прожить, и что лучшийдар, который мы получили от природы и который лишает нас всякого праважаловаться на наше положение, это — возможность сбежать. Природа назначиланам лишь один путь появления на свет, но указала тысячи способов, как уйтииз жизни. Нам может не хватать земли для прожития, но, чтобы умереть,человеку всегда ее хватит, как ответил Байокал [7] римлянам. «Почему тыжалуешься на этот мир? Он тебя не удерживает; если ты живешь в муках,причиной тому твое малодушие: стоит тебе захотеть и ты умрешь»:

Смерть — не только избавление от болезней, она — избавление от всехзол. Это — надежнейшая гавань, которой никогда не надо бояться и к которойчасто следует стремиться. Все сводится к тому же, кончает ли человек с собойили умирает; бежит ли он навстречу смерти или ждет, когда она придет сама; вкаком бы месте нить ни оборвалась, это — конец клубка. Самая добровольнаясмерть наиболее прекрасна. Жизнь зависит от чужой воли, смерть же — толькоот нашей. В этом случае больше, чем в каком-либо другом, мы должнысообразоваться только с нашими чувствами. Мнение других в таком деле неимеет никакого значения; очень глупо считаться с ним. Жизнь превращается врабство, если мы не вольны умереть. Обычно мы расплачиваемся завыздоровление частицами самой жизни: нам что-то вырезают или прижигают, илиампутируют, или ограничивают питание, или лишают части крови; еще один шаг —и мы можем исцелиться окончательно от всего. Почему бы в безнадежных случаяхне перерезать нам, с нашего согласия, горло вместо того, чтобы вскрыватьвену для кровопускания? Чем серьезнее болезнь, тем более сильных средств онатребует. Грамматик Сервий [9], страдавший от подагры, не нашел ничеголучшего, как прибегнуть к яду, чтобы умертвить свои ноги. Пусть ониостанутся подагрическими, лишь бы он их не чувствовал! Ставя нас в такоеположение, когда жизнь становится хуже смерти, бог дает нам при этомдостаточно воли.

Поддаваться страданиям значит выказывать слабость, но давать им пищу —безумие.

Стоики утверждают, что для мудреца жить по велениям природы значитвовремя отказаться от жизни, хоть бы он и был в цвете сил; для глупца жеестественно цепляться за жизнь, хотя бы он и был несчастлив, лишь бы он вбольшинстве вещей сообразовался, как они говорят, с природой.

Подобно тому, как я не нарушаю законов, установленных против воров,когда уношу то, что мне принадлежит, или сам беру у себя кошелек, и неявляюсь поджигателем, когда жгу свой лес, точно так же я не подлежу законампротив убийц, когда лишаю себя жизни.

Гегесий [10] говорил, что все, что касается нашей смерти или нашейжизни, должно зависеть от нас.

Диоген [11], встретив уже много лет страдавшего от водянки философаСпевсиппа, которого несли на носилках и который крикнул ему: «Доброгоздоровья, Диоген!», ответил: «А тебе я вовсе не желаю здоровья, раз тымиришься с жизнью, находясь в таком состоянии».

И действительно, некоторое время спустя Спевсипп покончил с собой,устав от такого тяжкого существования.

Однако далеко не все в этом вопросе единодушны. Многие полагают, что мыне вправе покидать крепость этого мира без явного веления того, кто поместилнас в ней; что лишь от бога, который послал нас в мир не только ради нассамих, но ради его славы и служения ближнему, зависит дать нам волю, когдаон того захочет, и не нам принадлежит этот выбор; мы рождены, говорят они,не только для себя, но и для нашего отечества; в интересах общества законытребуют от нас отчета в наших действиях и судят нас за самоубийство, иначеговоря, за отказ от выполнения наших обязанностей нам полагается наказание ина том и на этом свете:

Больше стойкости — в том, чтобы жить с цепью, которою мы скованы, чемразорвать ее, и Регул [13] является более убедительным примером твердости,чем Катон. Только неблагоразумие и нетерпение побуждают нас ускорять приходсмерти. Никакие злоключения не могут заставить подлинную добродетельповернуться к жизни спиной; даже в горе и страдании она ищет своей пищи.Угрозы тиранов, костры и палачи только придают ей духу и укрепляют ее:

Или, как говорит другой поэт,

Спрятаться в яме под плотной крышкой гроба, чтобы избежать ударовсудьбы, — таков удел трусости, а не добродетели. Добродетель не прерываетсвоего пути, какая бы гроза над нею ни бушевала:

Нередко стремление избежать других бедствий толкает нас к смерти;иногда же опасение смерти приводит к тому, что мы сами бежим ей навстречу —

подобно тем, кто из страха перед пропастью сами бросаются в нее:

Платон в своих «Законах» [21] предписывает позорные похороны для того,кто лишил жизни и всего предназначенного ему судьбой своего самого близкогои больше чем друга, то есть самого себя, и сделал это не по общественномуприговору и не по причине какой-либо печальной и неизбежной случайности и неиз-за невыносимого стыда, а исключительно по трусости и слабости, то есть измалодушия. Презрение к жизни — нелепое чувство, ибо в конечном счете она —все, что у нас есть, она — все наше бытие. Те существа, жизнь которых богачеи лучше нашей, могут осуждать наше бытие, но неестественно, чтобы мыпрезирали сами себя и пренебрегали собой; ненавидеть и презирать самого себя — это какой-то особый недуг, не встречающийся ни у какого другого создания.Это такая же нелепость, как и наше желание не быть тем, что мы есть.Следствие такого желания не может быть нами оценено, не говоря уже о том,что оно само по себе противоречит и уничтожает себя. Тот, кто хочет изчеловека превратиться в ангела, ничего не достигнет, ничего не выиграет, ибораз он перестает существовать, то кто же за него порадуется и ощутит этоулучшение?

Спокойствие, отсутствие страданий, невозмутимость духа, избавление отзол этой жизни, обретаемые нами ценою смерти, нам ни к чему. Незачемизбегать войны тому, кто не в состоянии наслаждаться миром, и тот, кто неможет вкушать покой, напрасно бежит страданий.

Среди философов, приверженцев первой точки зрения, были большиесомнения вот по какому поводу: какие причины достаточно вески, чтобызаставить человека принять решение лишить себя жизни? Они называют это  [23]. Ибо они хотя говорят, чтонередко приходится умирать из-за незначительных причин, так как те, чтопривязывают нас к жизни, не слишком вески, все же в этом должна бытькакая-то мера. Существуют безрассудные и взбалмошные порывы, толкающие насамоубийство не только отдельных людей, а целые народы. Выше я уже приводилтакого рода примеры [24], сошлюсь, кроме того, на девушек из Милета,которые, вступив в какой-то безумный сговор, вешались одна за другой до техпор, пока в это дело не вмешались власти, издавшие приказ, что впредь тех,кого найдут повесившимися, на той же веревке будут волочить голыми по всемугороду [25]. Когда Терикион стал убеждать Клеомена [26] покончить с собойиз-за тяжелого положения, в котором тот оказался, избежав почетной смерти втолько что проигранном сражении, и доказывать Клеомену, что тот долженрешиться на эту менее почетную смерть, чтобы не дать победителю возможностиобречь его ни на позорную жизнь, ни на позорную смерть, Клеомен с подлинноспартанским стоическим мужеством отверг этот совет, как малодушный итрусливый: «Этот выход, — сказал он, — от меня никогда не уйдет, но к немуне следует прибегать, пока остается хотя тень надежды». Жизнь, говорил он,иногда есть доказательство выдержки и мужества; он хочет, чтобы самая смертьего сослужила службу его родине, и потому он желает превратить ее в деяниедоблести и добродетели. Терикиона это не убедило, и он покончил с собой.Клеомен спустя некоторое время поступил так же, но после того, какиспробовал все. Все бедствия не стоят того, чтобы, желая избежать их,стремиться к смерти.

Кроме того, в судьбе человеческой бывает иной раз столько внезапныхперемен, что трудно судить, в какой мере мы правы, полагая, будто неостается больше никакой надежды:

Старинное присловие гласит: пока человек жив, он может на всенадеяться. «Конечно, — отвечает на это Сенека, — но почему я должен думать отом, что фортуна может все сделать для того, кто жив, а не думать о том, чтоона ничего не может сделать тому, кто сумел умереть?» [28]. У Иосифа [29] мычитаем, что он находился на краю гибели, когда весь народ поднялся противнего, и, рассуждая здраво, он видел, что для него не оставалось спасения; ивсе же, сообщает он, когда один из его друзей посоветовал ему покончить ссобой, то он, к счастью, решил все же не терять надежды, — и вот, противвсякого ожидания, судьбе угодно было распорядиться так, что он выпутался иззатруднений без всякого для себя ущерба. А Брут и Кассий, наоборот, своейпоспешностью и легкомыслием лишь способствовали гибели последних остатковримской свободы, защитниками которой они были, после чего покончили с собойраньше времени. Я видел, как сотни зайцев спасались, будучи почти уже взубах борзых. Aliquis carnifici suo superstes fuit [30].

Плиний утверждает [32], что есть лишь три болезни, из-за которых можнолишить себя жизни; из них самая мучительная — это камни в мочевом пузыре,препятствующие мочеиспусканию. Сенека же считает наихудшими те болезни,которые надолго повреждают наши умственные способности [33].

Некоторые, желая избежать худшей смерти, полагают, что они должныбежать ей навстречу. Вождю этолийцев Дамокриту, когда его вели пленником вРим, удалось ночью бежать. Преследуемый стражей, он закололся мечом прежде,чем его поймали [34].

Ангиной и Теодот, когда их город в Эпире доведен был римлянами допоследней крайности [35], стали увещевать все население лишить себя жизни;но жители города, решив, что лучше умереть победителями, пошли на смерть иринулись на врагов, словно не оборонялись, а наступали на них.

Когда остров Гоцо [36] несколько лет тому назад вынужден был сдатьсятуркам, один сицилиец, у которого были две красивые дочери на выданье,собственной рукой убил их, а вслед за тем и их мать, которая прибежала,узнав об их смерти. Выскочив затем на улицу с аркебузой и арбалетом, ондвумя выстрелами убил наповал двух первых попавшихся ему навстречу турок,приближавшихся к его дому; потом с мечом в руке яростно кинулся в самую гущуврагов, которыми был тотчас же окружен и изрублен в куски; так он спас себяот рабства, избавив сначала от него своих близких.

Еврейские матери, совершив, несмотря на преследования, обрезание своимсыновьям, настолько страшились гнева Антиоха, что сами лишали себя жизни [37]. Мне рассказывали про некоего знатного человека, что, когда он былпосажен в одну из наших тюрем, его родители, узнав, что он наверняка будетосужден на казнь, желая избежать такой постыдной смерти, подослали к немусвященника, внушившего ему, что наилучшим для него средством избавлениябудет отдаться под покровительство того или иного святого, принесяопределенный обет, после чего он в течение недели не должен притрагиваться кпище, какую бы слабость ни чувствовал. Узник поверил священнику и уморилсебя голодом, избавив себя этим и от опасности, и от жизни. Скрибония,советуя своему племяннику Либону лучше лишить себя жизни, чем ждатьприговора суда, убеждала его, что оставаться в живых для того, чтобы черезтри-четыре дня отдать свою жизнь тем, кто возьмет ее, в сущности то же, чтоделать за другого его дело, и что это означает оказывать услугу врагам,сохраняя свою кровь, чтобы она послужила им добычей [38].

В Библии мы читаем, что гонитель истинной веры Никанор повелел своимприспешникам схватить доброго старца Разиса, прозванного за свою добродетельотцом иудеев. И вот когда этот добрый муж увидел, что дело принимает дурнойоборот, что ворота его двора подожжены и враги готовятся схватить его, он,решив, что лучше умереть доблестной смертью, чем отдаться в руки этихзлодеев и позволить всячески унижать себя и позорить, пронзил себя мечом. Ноот поспешности он нанес себе лишь легкую рану, и тогда, взбежав на стену, онбросился с нее вниз головой на толпу своих гонителей, которая расступиласьтак, что образовалась пустота, куда он и упал, почти размозжив себе голову.Однако, чувствуя, что он еще жив, и пылая яростью, он, несмотря на лившуюсяиз него кровь и тяжкие раны, поднялся на ноги и пробежал, расталкивая толпу,к крутой и отвесной скале. Здесь, собрав последние силы, он сквозь глубокуюрану вырвал у себя кишки и, скомкав и разорвав их руками, швырнул их своимгонителям, призывая на их головы божью кару [39].

Из насилий, чинимых над совестью, наиболее следует избегать, на мойвзгляд, тех, которые наносятся женской чести, тем более, что в таких случаяхстрадающая сторона неизбежным образом также испытывает известное физическоенасладение, в силу чего сопротивление ослабевает, я получается, что насилиеотчасти порождает ответное желание. Пелагея и Софрония — обеканонизированные святые — покончили с собой: Пелагея, спасаясь от несколькихсолдат, вместе с матерью и сестрами бросилась в реку и утонула, Софрония жетоже лишила себя жизни, чтобы избежать насилия со стороны императораМаксенция [40]. История церкви знает много подобных примеров и чтит именатех благочестивых особ, которые шли на смерть, чтобы охранить себя отнасилий над их совестью.

К нашей чести в будущих веках окажется, пожалуй, то, что один ученыйавтор наших дней, притом парижанин [41], всячески старается внушить нашимдамам, что лучше пойти на все, что угодно, только не принимать рокового,вызванного отчаянием, решения покончить жизнь с собой. Жаль, что емуосталось неизвестным одно острое словцо, которое могло бы усилить егодоводы. Одна женщина в Тулузе, прошедшая через руки многих солдат, послеговорила: «Слава богу, хоть раз в жизни я досыта насладилась, не согрешив».

Эти жестокости действительно не вяжутся с кротким нравом французскогонарода, и мы видим, что со времени этого забавного признания положение делвесьма улучшилось; с нас достаточно, чтобы наши дамы, следуя заветупрямодушного Маро [42], позволяли все, что угодно, но говорили при этом:«Нет, нет, ни за что!»

История полна примеров, когда люди всякими способами меняли несноснуюжизнь на смерть.

Луций Арунций [43] покончил с собой, чтобы уйти разом, как онвыразился, и от прошедшего, и от грядущего.

Гранин Сильван и Стаций Проксим [44], получив помилование от Нерона,все же лишили себя жизни — то ли потому, что не захотели жить по милоститакого злодея, то ли для того, чтобы над ними не висела угроза вновьзависеть от его помилования: ведь он был подозрителен и беспрестанно осыпалобвинениями знатных лиц.

Спаргаписес [45], сын царицы Томирис, попав в плен к Киру,воспользовался первой же милостью Кира, приказавшего освободить его от оков,и лишил себя жизни, так как он счел, что наилучшим применением свободы будетвыместить на себе позор своего пленения.

Богу, наместник царя Ксеркса в Эйоне, осажденный афинской армией подпредводительством Кимона, отверг предложение вернуться целым и невредимым совсем своим имуществом в Азию, так как не хотел примириться с потерей всеготого, что было ему доверено Ксерксом. Он защищал поэтому свой город допоследней крайности, но, когда в крепости кончились съестные припасы, онприказал бросить в реку Стримон все золото и ценности, которыми враг мог быувеличить свою добычу. Затем он велел соорудить большой костер и, умертвивжен, детей, наложниц и слуг, бросил их в огонь, а после сам кинулся в пламя [46].

Индусский сановник Нинахтон, прослышав о намерении португальскоговице-короля отрешить его без всякой видимой причины от занимаемого им вМалакке поста и передать его царю Кампара, принял следующее решение. Онприказал построить длинный, но не очень широкий помост, укрепленный настолбах, и роскошно украсить его цветами, расставив курильницы сблаговониями. Облачившись затем в одеяние из золотой ткани, усыпанноедрагоценными камнями, он вышел на улицу и взошел по ступеням на помост, вглубине которого был зажжен костер из ароматических деревьев. Народ стекалсяк помосту, чтобы посмотреть, для чего делаются эти необычные приготовления.Тогда Нинахтон запальчиво и с негодующим видом стал рассказывать о том, чемему обязаны португальцы, как преданно он служил им, как часто он с оружием вруках доказывал, что честь ему куда дороже жизни, но что сейчас он не можетне подумать о себе, и так как у него нет средств бороться противоскорбления, которое ему хотят нанести, то его доблесть велит ему по крайнеймере не покориться духом и сделать так, чтобы в народе сложилась молва о еготоржестве над недостойными его людьми. Сказав это, он бросился в огонь [47].

Секстилия [48], жена Сквара, и Паксея, жена Лабеона, желая придать духусвоим мужьям и избавить их от грозившей им опасности, которая им обеим вовсене угрожала и тревожила их только из любви к мужьям, предложили добровольнопожертвовать своей жизнью, чтобы в том безвыходном положении, в каковомоказались их мужья, послужить им примером и разделить их участь. То жесамое, что эти женщины совершили для своих мужей, сделал и Кокцей Нерва [49]для блага отечества, хотя и с меньшей пользой, но побуждаемый столь жесильной любовью. У этого выдающегося законоведа, наслаждавшегося цветущимздоровьем, богатством, славой и доверием императора, не было никаких другихоснований лишить себя жизни, кроме удручавшего его положения дел в егоотечестве. Но нет ничего благороднее той смерти, на которую обрекла себяжена приближенного Августа, Фульвия. До Августа дошло, что Фульвийпроговорился о важной тайне, которую он ему доверил, и, когда Фульвийоднажды утром пришел к нему, Август встретил его весьма неласково. Фульвийвернулся домой в отчаянии и дрожащим голосом рассказал жене, в какую беду онпопал, добавив, что он решил покончить с собой. «Ты поступишь совершенноправильно, — ответила она ему смело, — ведь ты много раз убеждался в моейболтливости и все же не таился от меня. Позволь мне только покончить с собойпервой». И без лишних слов она пронзила себя мечом.

Вибий Вирий [50], потеряв надежду на спасение своего родного города,осажденного римлянами, и не рассчитывая на милость с их стороны, напоследнем собрании городского сената, изложив все свои доводы и соображенияна этот счет, заключил свою речь выводом, что лучше всего им будет покончитьс собою своими собственными руками и так спастись от ожидавшей их участи.«Враги проникнутся к нам уважением, — сказал он, — и Ганнибал узнает, какихпреданных сторонников он бросил на произвол судьбы». После этого онпригласил всех, согласных с его мнением, на пиршество, уже приготовленное вего доме, с тем, что, когда они насытятся яствами и напитками, они все такжехлебнут из той чаши, которую ему поднесут. «В ней будет напиток, — заявилон, — который избавит наше тело от мук, душу от позора, а глаза и уши отвсех тех мерзостей, которые жестокие и разъяренные победители творят спобежденными. Я распорядился, и держу наготове людей, которые бросят нашибездыханные тела в костер, разложенный перед моим домом». Многие одобрилиэто смелое решение, но лишь немногие последовали ему. Двадцать семьсенаторов пошли за Вибием в его дом и, попытавшись утопить свое горе в вине,закончили пир условленным смертельным угощением. Посетовав вместе надгорькой участью родного города, они обнялись, после чего некоторые из нихразошлись по домам, другие же остались у Вибия, чтобы быть похороненнымивместе с ним в приготовленном перед его домом костре. Но смерть их оказаласьмучительно долгой, ибо винные пары, заполонив вены, замедлили действие яда,так что некоторые из них умерли всего за час до происшедшего на другой деньзахвата римлянами Капуи и едва-едва спаслись от бед, за избавление откоторых заплатили такой дорогой ценой.

Другой капуанец, Таврей Юбеллий [51], когда консул Фульвий вернулсяпосле позорной бойни, учиненной им над двумястами двадцатью пятьюсенаторами, дерзко окликнул его по имени и остановил его. «Прикажи, — сказалон ему, — после стольких совершенных тобой казней лишить и меня жизни; тогдаты сможешь похваляться, что убил человека много достойнее себя». И так какФульвий не обращал на него, как на безумца, внимания (к тому же он толькочто получил из Рима предписания, шедшие вразрез с его бесчеловечно жестокимповедением и связывавшие ему руки), то Юбеллий продолжал: «Итак, теперь,когда мой край в руках врагов, когда мои друзья погибли, когда я собственнойрукой лишил жизни жену и детей, чтобы спасти их от этих бедствий, а я самлишен возможности разделить участь моих сограждан, — пусть моя собственнаядоблесть избавит меня от этой ненавистной жизни». С этими словами он вытащилспрятанный под платьем кинжал и, пронзив себе грудь, замертво упал к ногамконсула.

Александр осаждал какой-то город в Индии. Жители, доведенные докрайности, твердо решили лишить его радости победы; они подожгли город ивместе с ним все погибли в пламени, презрев великодушие победителя. Началосьновое сражение: враги дрались за то, чтобы их спасти, а жители — завозможность покончить с собой, причем прилагали к этому такие же усилия,какие люди обычно делают, чтобы спасти свою жизнь.

Жители испанского города Астапы [52], видя что его стены и укреплениянедостаточно крепки, чтобы устоять против римлян, сложили на городскойплощади, в виде огромной кучи, все свои богатства и домашнюю утварь, посадивсверху жен и детей, и обложили эту груду хворостом и другими легковоспламеняющимися материалами, оставив там пятьдесят юношей для выполнениязадуманного ими плана. После этого они сделали вылазку и, убедившись вневозможности победить врага, все до последнего добровольно лишили себяжизни. А пятьдесят юношей, умертвив всех оставшихся в городе жителей,подожгли затем высившуюся на площади груду и сами бросились в этот костер.Так распрощались они со своей благородной свободой не с болью и позором, аскорее в бесчувственном состоянии, доказав врагам, что если бы судьбе угоднобыло, то у них хватило бы мужества лишить их победы с тем же успехом, скаким они сумели сделать для них эту победу бесплодной, отталкивающей, а коедля кого даже смертоносной. Ведь некоторые из противников, привлеченныеблеском золота, плавившегося в этом пожарище, подбегали слишком близко когню и либо задыхались от дыма, либо сгорали, ибо не могли уже податьсяназад, так как сзади напирала следовавшая за ними толпа. Такое же решениеприняли и жители Абидоса, доведенные до крайности Филлипом [53]. Но царь,внезапно взяв город и не желая быть свидетелем того, как это ужасноерешение, принятое с безрассудной поспешностью, будет приводиться висполнение, приказал захватить все те сокровища и утварь, которые онисобирались сжечь или утопить, а затем отозвал своих солдат, предоставивжителям три дня, в течение которых они могли бы свободно лишать себя жизни,как им заблагорассудится. Они и воспользовались этим, устроив такоекровопролитие и смертоубийство, которое превзошло всякую вражескуюжестокость; не осталось в живых ни единой души, у которой была возможностьсвободно распорядиться своей участью. Известно множество случаев такихмассовых самоубийств, которые кажутся нам тем более ужасными, чем большеечисло лиц в них участвовало. На самом же деле они менее ужасны, чемсамоубийства единичные, ибо доводы, которые на каждого человека, взятого вотдельности, и не подействовали бы, на массу могут подействовать: в пылкомпорыве, охватывающем толпу, гаснет разум отдельных людей.

Во времена Тиберия те, кто были осуждены и ожидали казни, лишалисьсвоего имущества и права на погребение; тех же, кто, предвосхищая события,сами лишали себя жизни, хоронили, и они могли составлять завещания [54].

Но иногда желают смерти в ожидании какого-то большего блага. «Имеюжелание разрешиться, — говорит святой Павел, — и быть со Христом»; и вдругом месте он спрашивает: «Кто избавит меня от сего тела смерти?» [55]Клеомброт Амбракийский, прочтя «Пир» Платона, так загорелся жаждой грядущейжизни, что без всяких других к тому поводов бросился в море. Отсюдаявствует, что мы неправильно именуем отчаянием то добровольное решение, ккоторому нас часто побуждает пылкая надежда, а нередко и спокойное, ясноерассуждение. Суассонский епископ Жак дю Шатель, участник крестового походаЛюдовика Святого [56], видя, что король и вся армия собираются вернуться воФранцию, не доведя до конца свое предприятие, решил, что лучше уж емуотправиться в рай. Простившись со своими друзьями, он на глазах у всехбросился в гущу врагов и был изрублен.

В одном из царств новооткрытых земель в день торжественной процессии,когда в огромной колеснице везут по улицам боготворимого ими идола,некоторые отрубают у себя куски тела и бросают ему, другие же ложатсяпосреди дороги, чтобы быть раздавленными под колесами и в награду за этопосле смерти причисленными к святым [57].

В смерти вышеназванного епископа больше благородного порыва, нежелирассудка, так как он был отчасти увлечен пылом сражения.

В некоторых странах государственная власть вмешивалась и пыталасьустановить, в каких случаях правомерно и допустимо добровольно лишать себяжизни. В прежние времена в нашем Марселе хранился запас цикуты,заготовленный на государственный счет и доступный всем, кто захотел быукоротить свой век, но при условии, что причины самоубийства должны былибыть одобрены советом шестисот, то есть сенатом; наложить на себя руки можнобыло только с разрешения магистрата и в узаконенных случаях.

Такой же закон существовал и в других местах. Секст Помпей [58],направляясь в Азию, по дороге из Негропонта остановился на острове Кее. Каксообщает один из его приближенных, случилось как раз так, что, когда он тамнаходился, одна весьма уважаемая женщина, изложив своим согражданам причины,по которым она решила покончить с собой, попросила Помпея оказать ей честьсвоим присутствием при ее смерти. Помпеи согласился и в течение долгоговремени пытался с помощью своего отменного красноречия и различных доводовотговорить ее от ее намерения, но все было напрасно, и под конец он вынужденбыл дать согласие на ее самоубийство. Она прожила девяносто лет в полномблагополучии, и телесном, и духовном; и вот теперь, возлегши на свое болеечем обычно украшенное ложе, она, опершись на локоть, промолвила: «О, СекстПомпей, боги, — и, пожалуй, скорее те, которых я оставляю, чем те, которых яскоро увижу, — воздадут тебе за то, что ты не погнушался мной и сначалапытался уговорить меня жить, а затем согласился быть свидетелем моей смерти.Что касается меня, то фортуна всегда обращала ко мне свой благой лик, и вотбоязнь, как бы желание жить дольше не принудило меня узреть другой ее лик,побуждает меня отказаться от дальнейшего существования, оставив двух дочерейи множество внуков». Сказав это, она дала наставления своим близким ипризвала их к миру и согласию, разделила между ними свое имущество ипоручила домашних богов своей старшей дочери; затем она твердой рукой взялачашу с ядом и, вознеся мольбы Меркурию и попросив его уготовить ейкакое-нибудь спокойное местечко в загробном мире, быстро, выпила смертельныйнапиток. Но она продолжала следить за последствиями своего поступка;чувствуя, как ее органы один за другим охватывал леденящий холод, оназаявила под конец, что холод этот добрался до ее сердца и внутренностей, иподозвала своих дочерей, чтобы те сотворили над ней последнюю молитву изакрыли ей глаза.

Плиний сообщает [59] об одном из северных народов, что благодарямягкости тамошнего воздуха люди в тех краях столь долговечны, что обычносами кончают с собой; устав от жизни, они обыкновенно, по достижении весьмапочтенного возраста, после славной пирушки бросаются в море с вершиныопределенной, предназначенной для этой цели скалы.

По-моему, невыносимые боли и опасения худшей смерти являются вполнеоправданными побуждениями к самоубийству.

Глава IV

Дела — до завтра!

Среди всех французских писателей я отдаю пальму первенства — как мнекажется, с полным основанием — Жаку Амио [1], и не только по причиненепосредственности и чистоты его языка — в чем он превосходит всех прочихавторов, — или упорства в столь длительном труде, или глубоких познаний,помогших ему передать так удачно мысль и стиль трудного и сложного автора(ибо меня можно уверить во всем, что угодно, поскольку я ничего не смыслю вгреческом; но я вижу, что на протяжении всего его перевода смысл Плутархапередан так превосходно и последовательно, что либо Амио в совершенствепонимал подлинный замысел автора, либо он настолько вжился в мысли Плутарха,сумел настолько отчетливо усвоить себе его общее умонастроение, что нигде покрайней мере он не приписывает ему ничего такого, что расходилось бы с нимили ему противоречило). Но главным образом я ему благодарен за находку ивыбор книги, столь достойной и ценной, чтобы поднести ее в подарок моемуотечеству. Мы, невежды, были бы обречены на прозябание, если бы эта книга неизвлекла нас из тьмы невежества, в которой мы погрязли. Благодаря его трудумы в настоящее время решаемся и говорить, и писать по-французски; даже дамысостязаются в этом с магистрами. Амио — это наш молитвенник. Если этомублагодетелю суждено еще жить долгие годы, то я советовал бы ему перевестиКсенофонта [2]: это занятие более легкое и потому более подходящее егопреклонному возрасту. И потом, мне почему-то кажется, что, хотя он оченьлегко и искусно справляется с трудными местами, все же его стиль более веренсебе, когда мысль его течет плавно, без стеснения, не преодолеваяпрепятствий.

Я только что перечел то место, где Плутарх рассказывает о себеследующее. Однажды Рустик, слушая в Риме его публичную речь, получилпослание от императора, но не стал вскрывать его, пока речь не былаокончена. Все присутствующие, сообщает Плутарх, очень хвалили выдержкуРустика [3]. Рассуждая о любопытстве и о том жадном и остром пристрастии кновостям, которое нередко побуждает нас нетерпеливо и бесцеремонно бросатьвсе ради того, чтобы побеседовать с новым лицом, или заставляет нас,пренебрегая долгом вежливости и приличием, тотчас же распечатывать, где бымы ни находились, доставленные нам письма, Плутарх имел все основанияодобрить выдержку Рустика; он мог бы кроме того похвалить еще егоблаговоспитанность и учтивость: ведь тот не пожелал прерывать течения егоречи. Но я сомневаюсь, можно ли хвалить Рустика за благоразумие, ибо принеожиданном получении письма, да притом еще от самого императора, легкомогло случиться, что, не распечатав и не прочитав его сразу, он тем самымнавлек бы на себя крупную неприятность.

Прямо противоположен любопытству другой недостаток — беспечность, ккоторой я склонен по своему нраву. Я знал многих лиц, беспечность которыхдоходила до того, что у них можно было найти в карманах нераспечатанныеписьма, полученные за три или четыре дня до того.

Я никогда не распечатываю не только писем, порученных мне для передачидругим, но и тех, которые случайно попадают мне в руки; и мне бываетсовестно, если, находясь возле какого-нибудь высокопоставленного лица, яненароком бросаю взгляд на какую-нибудь строку из важного письма, которое ончитает. Нет человека, который бы меньше, чем я, интересовался чужими деламии стремился за ними подглядывать.

На памяти наших отцов господин де Бутьер чуть было не потерял Туриниз-за того, что, сидя за ужином в приятной компании, не стал тотчас читатьполученное им донесение об изменах, замышлявшихся в городе, оборонойкоторого он руководил. Из того же Плутарха [4] я узнал, что Юлий Цезарьизбежал бы смерти, если бы, идучи в сенат в тот день, когда он был убитзаговорщиками, прочел переданную ему записку. Плутарх еще рассказывает офиванском тиране Архии, что накануне того дня, когда Пелопид привел висполнение свой замысел убить его и вернуть свободу своему отечеству, некийдругой Архий, афинянин, точнейшим образом изложил ему в письме все, чтопротив него затевалось; но так как это сообщение было передано Архию вовремя ужина, то он отложил и не стал распечатывать письмо, произнеся слова,которые с тех пор вошли в Греции в пословицу: «Дела — до завтра!» [5].

Разумный человек может, на мой взгляд, в интересах других — ради,например, того, чтобы не нарушить нескромным образом компанию, как это моглоиметь место с Рустиком, или ради того, чтобы не расстроить какое-нибудьважное дело, — отложить на время ознакомление с сообщаемыми ему новостями;непростительно делать это ради самого себя или какого-нибудь своегоудовольствия, в особенности если это человек, занимающий высокий пост, икогда отсрочка делается для того, чтобы не нарушить обед или сон. Ведьсуществовало же в древнем Риме за столом так называемое консульское место,которое считалось самым почетным и предназначалось главным образом для того,чтобы неожиданно зашедшим лицам было легче и доступнее поговорить с тем, ктосидел на нем. Это свидетельствует о том, что, находясь за столом, они неоткладывали других дел на «потом» и сразу же узнавали о случившемся.

Однако — договаривая до конца — очень трудно, в особенности когда делоидет о человеческих поступках, предписать какие-нибудь точные,продиктованные разумом правила и исключить действие случайности, всегдасохраняющей свои права в этих делах.

Глава V

О совести

Однажды, во время наших гражданских войн, я, путешествуя вместе с моимбратом, сиром де Ла Брусе, встретился с одним почтенным дворянином. Он былприверженцем противной нам партии, но я этого не знал, так как онподделывался под нашу. Хуже всего в этих войнах то, что карты в них до тогоперемешаны, что нет никакой определенной приметы, по которой можно было быпризнать своего врага: он не отличается ни по языку, ни по внешнему виду, ондышит тем же воздухом, что и мы, вырос среди тех же законов и обычаев, такчто трудно не ошибиться, не попасть впросак. Это заставляло меня самогоопасаться, как бы мне не встретиться с нашим же отрядом в таких местах, гдеменя не знают и где мне пришлось бы назвать себя или натолкнуться начто-нибудь еще худшее, как это уже однажды со мной случилось. А именно, приодном их таких недоразумений я потерял своих лошадей и несколько людей, втом числе моего пажа, итальянского дворянина, которого я заботливовоспитывал и который погиб в расцвете своих отроческих лет, не успевоправдать больших надежд, которые он подавал. Но тот дворянин, с которым мына сей раз встретились, имел такой растерянный вид и так пугался при каждомпоявлении конных солдат или когда мы проезжали через города, стоявшие закороля, что под конец я догадался: то были муки его неспокойной совести.Этому бедняге казалось, что сквозь его маску и куртку для верховой ездыможно прочесть тайные замыслы, которые он таил в душе. Вот какиеудивительные вещи способна проделывать с нами совесть! Она заставляет насизменять себе, предавать себя и самому же себе вредить. Даже когда нетсвидетеля, она выдает нас против нашей воли —

Всем, вплоть до малых детей, известен следующий рассказ. ФиникиецБессий, которого упрекали в том, что он без причины разорил воробьиноегнездо и убил воробьев, оправдывался тем, что эти птички без умолку зряобвиняли его в убийстве отца. До этого мгновения никто ничего не знал обэтом отцеубийстве, оно оставалось тайной, но мстящие фурии человеческойсовести заставили раскрыть эту тайну именно того, кто должен был понести занее наказание [2].

Гесиод, в отличие от Платона, заявлявшего, что наказание следует попятам за преступлением, утверждал, что наказание совершается вместе спреступлением, в тот же миг [3]. Кто ждет наказания, несет его, а тот, ктоего заслужил, ожидает его. Содеянное зло порождает терзания —

подобно тому как пчела, жаля и причиняя боль другому, причиняет себееще большее зло, ибо теряет жало и погибает:

Шпанская муха носит в себе какое-то вещество, которое служитпротивоядием против ее собственного яда. Сходным образом одновременно снаслаждением, получаемым от порока, совесть начинает испытыватьпротивоположное чувство, которое и во сне и наяву терзает нас мучительнымивидениями:

Аполлодору привиделось во сне, будто скифы сдирают с него кожу и варятего в котле, а сердце его при этом приговаривает: «это я причина всех этихзол» [7]. Эпикур говорил, что злодеям нигде нельзя укрыться, так как они немогут уйти от собственной совести [8].

Совесть может преисполнять нас страхом, так же как может преисполнятьуверенностью и душевным спокойствием. О себе я могу сказать, что во многихслучаях я шел гораздо более твердым шагом, ибо ощущал тайное согласие сосвоей волей и сознавал чистоту моих помыслов:

Такого рода примеров тысячи, я ограничусь, однако, только тремя,касающимися одного и того же лица.

Когда Сципиона [11] однажды обвинили пред лицом римского народа вважном преступлении, он вместо того, чтобы оправдываться перед своимисудьями или заискивать перед ними, сказал им: «Очень вам это к лицу —затевать суд и требовать головы человека, благодаря которому вы наделенывластью судить весь мир». Другой раз в ответ на обвинения, которые бросилему в лицо один народный трибун, он вместо того, чтобы защищаться, сказал,обращаясь к своим согражданам: «Давайте пойдем и воздадим хвалу богам запобеду, которую они мне даровали над карфагенянами в такой же день, каксегодня», и когда он двинулся по направлению к храму, вся толпа, и в томчисле его обвинитель, последовали за ним [12]. Когда Петилий [13], понаущению Катона, потребовал у Сципиона дать отчет в деньгах, потраченных вовремя войны против Антиоха, Сципион, явившись по этому поводу в сенат, вынулпринесенную им под платьем книгу записей и заявил, что в ней содержитсяполный отчет всех приходов его и расходов; но когда ему предложилипредъявить эту книгу для проверки, он наотрез отказался сделать это, заявив,что не желает подвергать себя такому позору, и собственноручно, перед лицомсенаторов, разорвал книгу в клочья. Я не думаю, чтобы человек с нечистойсовестью мог изобразить подобную уверенность. Тит Ливий говорит [14], чтоСципион обладал от природы благородным сердцем, всегда устремленным кслишком высоким целям, чтобы он мог быть преступником или унизиться до того,чтобы защищать свою невиновность.

Изобретение пыток — опасное изобретение, и мне сдается, что это скорееиспытание терпения, чем испытание истины. Утаивает правду и тот, кто всостоянии их вынести, и тот, кто в состоянии сделать это. Действительно,почему боль заставит меня скорее признать то, что есть, чем то, чего нет? И,наоборот, если человек, не совершавший того, в чем его обвиняют, достаточнотерпелив, чтобы вынести эти мучения, то почему человек, совершивший этодело, не будет столько же терпелив, зная, что его ждет такая щедрая награда,как жизнь. Я думаю, что это изобретение в основе своей покоится на сознаниинашей совести. Ведь виновному кажется, что совесть помогает пытке, понуждаяего признать свою вину, и что она делает его более слабым, невинному же онапридает силы переносить пытку. Однако, говоря по правде, пытка — весьманенадежное и опасное средство.

Чего только не наговорит человек на себя, чего он только не сделает,лишь бы избежать этих ужасных мук?

Вот почему бывает, что тот, кого судья пытал, чтобы не погубитьневинного, погибает и невинным и замученным пыткой. Сотни тысяч людейвозводили на себя ложные обвинения. К числу их я отношу и Филоту [16],принимая во внимание условия суда, устроенного над ним Александром, и то,как его пытали.

И тем не менее говорят, что это наименьшее из зол, изобретенныхчеловеческой слабостью! Я, однако, нахожу пытку средством крайнебесчеловечным и совершенно бесполезным. Многие народы, менее варварские вэтом отношении, чем греки и римляне, называющие их варварами, считаютотвратительной жестокостью терзать и мучить человека, в преступлениикоторого вы еще не уверены. Чем он ответственен за ваше незнание? Разве этосправедливо, что вы, не желая убивать его без основания, заставляете егоиспытывать то, что хуже смерти? Чтобы хорошенько вникнуть в это, заметьтетолько, как часто бывает, что испытуемый предпочитает лучше умереть безвсяких оснований, лишь бы только не подвергаться этому испытанию, котороехуже казни и нередко своей жестокостью приводит к смерти, предвосхищаяказнь. Не помню, откуда я взял этот рассказ [17], но он дает точноепредставление о совестливости нашего правосудия. Некая крестьянка обвинилаперед полководцем и главным судьей армии одного солдата в том, что он отнялу ее маленьких детей ту малость вареного мяса, которая оставалась у нее дляих пропитания, ибо эта армия разграбила все деревни кругом. И действительно,нигде не осталось ни зернышка. Полководец приказал женщине сначалахорошенько обдумать свои слова, ибо она должна будет отвечать за них, еслиокажется, что это ложное обвинение. Но так как женщина твердо стояла насвоем, то он приказал распороть солдату живот, чтобы удостовериться вистине. И тогда убедились, что женщина сказала правду. Поучительноенаказание!

Глава VI

Об упражнении

Трудно надеяться, чтобы наш разум и наши знания, сколь бы усердно мысебя им ни вверяли, оказались настолько сильны, чтобы побудить нас кдействию, если мы, кроме этого, не упражняем нашу душу и не приучаем ее кдеятельности, предназначенной ей нами; в противном случае она может внадлежащий момент оказаться беспомощной. Вот почему те философы, которыестремились добиться более высокого совершенства, не довольствовались тем,чтобы, затаившись в каком-нибудь укрытии, ждать невзгод судьбы, а опасаясь,чтобы они не застали их неподготовленными и непривычными к борьбе, шли имнавстречу и намеренно подвергали себя всяким трудным испытаниям. Одниотказывались от богатства и добровольно обрекали себя на бедность; другиестремились к тяжелой работе и суровым условиям жизни, чтобы закалиться иприучить себя к труду и нужде; некоторые же лишали себя самых ценных частейтела, как, например, глаз или половых органов, боясь, чтобы пользование ими,дающее так много радости и наслаждения, не ослабило и не изнежило их души.Но упражнение не может приучить нас к самому большому делу, которое нампредстоит — к смерти, здесь оно бессильно. Можно путем упражнения и спомощью привычки закалить себя и приобрести стойкость в перенесении боли,стыда, бедности и других подобных горестей; но что касается смерти, то мыможем испытать ее только раз в жизни, и потому все мы являемся новичками,когда подходим к ней.

В древние времена были люди, так превосходно умевшие пользоваться своимвременем, что они пытались даже получить наслаждение от самой смерти изаставить свой ум понять, что представляет собой этот переход к смерти; ноони не вернулись обратно, чтобы поделиться с нами этими сведениями:

Знатный римлянин Каний Юлий, отличавшийся добродетелью и исключительнойтвердостью, будучи осужден на смерть злодеем Калигулой [2], кроме многихдругих поразительных доказательств своего мужества, дал еще следующее. Когдарука палача уже вот-вот должна была опуститься на его голову, один из егодрузей, философ, спросил его: «Итак, Каний, как чувствует в эту минуту твоядуша? Что она делает? О чем ты думаешь?» «Я стараюсь, — ответил Каний, —быть наготове и напрячь все свои силы, чтобы постараться уловить в течениекраткого мгновения смерти, произойдет ли какое-нибудь движение в моей душе иощутит ли она свой уход из тела, с тем чтобы, если я что-нибудь подмечу,потом, по возможности, сообщить об этом моим друзьям». Вот человек,философствующий не только до самой смерти, но и в самый момент смерти. Какойстойкостью надо обладать, какой непоколебимостью духа, чтобы желать извлечьурок из самой смерти и быть в состоянии еще думать о чем-то постороннем втакой важный момент!

И все же мне кажется, что есть какой-то способ приучить себя к смерти инекоторым образом испробовать ее. Хотя наш опыт в этом деле не может быть нисовершенным, ни полным, он во всяком случае может быть небесполезным длянас, придав нам сил и уверенности. Мы не можем погрузиться в смерть, но мыможем приблизиться к ней и рассмотреть ее; и хотя мы не в состоянии путемупражнения дойти в этом деле до конца, во всяком случае мы можем кое-чторазглядеть и ознакомиться с подступами к смерти. Ведь не без основания нампредлагают приглядываться даже к нашему сну, ввиду того что он походит насмерть.

Как легко совершается переход от бодрствования ко сну! Как незаметно мыперестаем сознавать себя и окружающее!

Можно было бы, пожалуй, признать сон, лишающий нас возможностидействовать и чувствовать, чем-то ненужным и противоестественным, если бы нето, что с его помощью природа показывает нам, что она предназначила нас втакой же степени для жизни, как и для смерти, и если бы не то, чтопосредством сна она еще при жизни приоткрывает нам ту вечность, которая ждетнас после этой нашей жизни, для того чтобы приучить нас к ней и освободитьнас от страха перед ней.

Но те, кому довелось из-за какого-нибудь несчастного случая лишитьсясознания или упасть без чувств, те, по моему мнению, были весьма близки ктому, чтобы увидеть подлинный и неприкрашенный лик смерти; ибо, что касаетсясамого момента перехода от жизни к смерти, то нечего опасаться, что онсвязан с каким-либо страданием или неприятным ощущением, если учесть, чтодля того, чтобы почувствовать что-нибудь, нужно какое-то время. Чтобыощутить страдания, требуется время, а между тем момент смерти столь краток истремителен, что он неизбежно должен быть безболезненным. У нас естьоснования бояться только подготовительных мгновений к смерти, но они-то какраз и поддаются упражнению.

Многие вещи наше воображение рисует нам более ужасными, чем они есть вдействительности. Большую часть моей жизни я наслаждался цветущим здоровьем,больше того, силы переполняли меня, они так и бурлили во мне. Это радостное,ликующее ощущение здоровья заставляло меня думать о болезнях с таким ужасом,что, когда мне довелось на деле их испытать, я обнаружил, что они гораздоменее мучительны, что это мне рисовалось под влиянием страха.

Вот что я постоянно испытываю: если ночью, хорошо укутанный, я нахожусьв уютной комнате, в то время как за окнами бушует буря и непогода, я не могубез страха и содрогания думать о тех, кого они застигли в пути; но если втакую минуту я сам нахожусь в дороге, мне и в голову не придет пожелатьнаходиться в каком-нибудь другом месте.

Уже одно то, что быть запертым в четырех стенах казалось мненестерпимым; но вскоре я научилcя оставаться в таком положении неделю, дажемесяц, изнемогая от боли, лишений и слабости, и тогда я понял, что, когдабыл здоров, я жалел больных в гораздо большей степени, чем сам заслуживаюсожаления теперь во время своей болезни, и что воображение заставляло меняпочти вдвое преувеличивать истинное положение вещей. Надеюсь, что то жеслучится и тогда, когда я буду умирать, и что не стоит так много хлопотать,суетиться и готовиться к смерти, как это обычно делают люди. Но все же, навсякий случай, никакие меры предосторожности тут не могут быть лишними.