Источниковедение Коллектив авторов
1) социокультурный: размежевание – вплоть до полного отрыва – научного исторического знания и социально ориентированного историописания в актуальной социокультурной ситуации постпостмодерна[577];
2) теоретико-познавательный: поиск оснований строгой научности исторического знания в связи с актуализацией неоклассического типа рациональности в условиях преодоления постмодернистской эпистемологической анархии.
Несмотря на то что в отечественной исторической науке уже несколько десятилетий ведутся споры об историографических источниках, в учебную литературу по источниковедению такой раздел до сего времени не включался.
Задачи данной части учебного пособия – обосновать использование феноменологической концепции источниковедения в теоретическом основании формирующегося предметного поля источниковедения историографии, продемонстрировать возможности источниковедения как метода изучения историографических источников.
1.1. Понятийный аппарат источниковедения историографии
Историю исторического знания во всех его составляющих принято называть историографией. Сюда относится и так называемая проблемная историография, которая играла роль вспомогательной исторической дисциплины в классической европейской модели исторической науки, позволяя исследователю выяснить так называемую степень изученности темы и выявить пробелы (лакуны). Историки, обращавшиеся к прошлому своей дисциплины, старались представить результаты предшествующей историографии и извлечь из нее уроки. В неклассической модели исторической науки, когда, по замечанию П. Нора, история «вступила в свой историографический возраст»[578], исследователи историографии стали рефлексировать о том, что разные истории представляют собой конструкции историков. Такие конструкции не произвольны, а зависимы от той или иной социокультурной ситуации. Изменение в понимании исторического знания вызвало потребность дифференцировать историографию, выделив из нее историю исторической науки и истории иных форм историописания, такие как история исторической мысли, история исторического знания, история историописания. Однако к изучению истории исторического знания по-прежнему применяются понятия «историография» (теперь уже нагруженное новыми смыслами), а также «история исторической науки» и «история историописания». В учебном пособии мы используем эти распространенные понятия как синонимы, но отдаем предпочтение наименее коннотативно нагруженному – «история истории».
Историографический источник – базовое понятие источниковедения историографии.
Актуализация в последней четверти XX в. вопроса об историографических источниках заставила историков предложить определение этого понятия. Так, Л. Н. Пушкарёв посчитал, что «под историографическим источником следует подразумевать любой исторический источник, содержащий данные по истории исторической науки»[579]. А. И. Зевелёв дал несколько иное определение, заметив, что «историографическими источниками являются те исторические источники, которые определяются предметом историографии и несут информацию о процессах, проистекающих в исторической науке и в условиях ее функционирования»[580].
В российской историографии стало распространенным определение историографического источника, которое сформулировал С. О. Шмидт (1922–2013): «…историографическим источником можно назвать всякий источник познания историографических явлений (фактов)»[581].
В современном учебнике «Историография истории России до 1917 г.» авторы выделяют группы историографических источников и указывают, что к первой можно отнести труды историков «в любой их форме: монографии, статьи, заметки, выступления и дискуссии, а также черновики, отброшенные варианты текстов и др. К другой группе историографических источников относят документацию научно-исследовательских организаций: протоколы съездов, конференций и круглых столов историков, стенограммы их дискуссий, тексты постановлений, материалы о формировании кадров исторической науки. Особый вид историографических источников представляют рецензии на исторические исследования, которые не только отражают процесс утверждения концепции в научной среде, но и содержат новые гипотезы и позитивные решения»[582]. Заметим, что авторы учебника отделили от первой группы историографических источников рецензии на исторические исследования.
В вышеприведенных, не всегда четких определениях историографических источников присутствует общая черта – расширительное толкование понятия «историографический источник» за счет исторических источников иных видов (например, документации научно-исследовательских организаций). Профессиональному историку все-таки необходимо уметь отличать первые от вторых. Более приемлемое определение историографическим источникам дал В. Д. Камынин: ими «выступают труды исследователей, созданные в самых разных формах: монографии, статьи, рецензии, выступления с докладами на научных конференциях,“круглых столах”, дискуссиях»[583].
Приведенные определения позволяют говорить о том, что сегодня в исторической науке присутствуют два подхода к историографическому источнику – те же, что и к историческому источнику вообще[584]. Первый: историографический источник – это то, откуда извлекают информацию, пригодную для конструирования историографического процесса. Второй подход, основанный на понимании исторического источника как произведения творческой деятельности человека, продукта культуры, помогает современному исследователю выявить целеполагание автора исторического труда, сознательно осуществлявшего акт историописания, выполнявшего определенную функцию в социуме.
Исходя из последнего, сформулируем определение историографического источника: историографические источники – это группа видов исторических источников, реализующих функции презентации и позиционирования исторического знания, как научного, так и социально ориентированного.
1.2. Структура историографического процесса и систематизация произведений историков в работах по истории истории
Уже в период становления европейской классической модели исторической науки историки, начинавшие рефлексировать об истории истории, обратили внимание на важность предварительной критики исторических работ своих предшественников и современников. Осуществляя такую исследовательскую операцию, А. Л. Шлёцер (1735–1809) отмечал:
Я попытаюсь <…> написать историю русской истории, с начала оныя до наших времян <…>, где преимущественно замечу бывшие до сих пор препятствия или пропущенные удобные случаи.
По его мнению, именно критика трудов историописателей позволяет определить их достоинства или недостатки, поэтому «на слова их никто не может положиться до тех пор, пока критика не утвердит веры к ним»[585].
Н. М. Карамзин (1766–1826) в небольшом по объему примечании к тексту «Истории государства Российского» смог в нескольких строках дать своеобразный историографический этюд – обзор трудов и мнений историков по тому или иному вопросу, сопроводив их своими оценками. Иногда это совсем короткие упоминания произведений историков, но в некоторых случаях он давал исчерпывающие характеристики трудам своих предшественников и современников:
Такими и подобными историческими баснями отличался у нас какой-то Диакон Холопьего монастыря (доныне существующего при устье реки Мологи), именем Тимофей Каменевич Рвовский. Он жил и писал около 1699 году. Я нашел его сочинения в Синодальной библиотеке <…>; мы упомянем об нем в других примечаниях.
В карамзинских характеристиках мнений историописателей об остродискуссионных для XVIII – начала XIX в. проблемах, например происхождения славян и руси, призвания варягов, крещения Руси и др., уже можно видеть стремление дать представление читателю о том, как развивалась историческая наука в процессе изучения конкретного сюжета. Так, рассказывая о народах, населявших просторы России в позднеантичные времена и предшествовавших славянам, Карамзин приводил мнения античных авторов (Страбон, Плиний, Тацит и др.), затем ссылался на русских историков XVIII в.[586]
Историки начала XIX в. актуализируют вопрос о научной критике работ историков. Как считал М. Т. Каченовский (1775–1842), время для критики трудов историописателей уже настало, потому что многие не в состоянии «сказать, чем разнятся между собой истории Татищева, Ломоносова, князя Щербатова, Эмина, Нехачина и почему при таком изобилии в историях мы все еще требуем новой»[587]. Историографической критикой займутся ученики М. Т. Каченовского (С. М. Строев, О. М. Бодянский и др.) и другие историки (А. З. Зиновьев, А. Ф. Федотов), обратившие внимание на критический подход А. Л. Шлёцера и М. Т. Каченовского.
Во второй четверти XIX в. историки стали помещать в учебные пособия обзор не только основных видов источников, но и исторической литературы (историографии) по национальной или мировой истории. «Основательное знание отечественной истории приобретается постоянным изучением всех вообще памятников отечественной старины, или исторических источников, и знакомством с позднейшими изысканиями ученых», – писал Н. Г. Устрялов (1805–1870) во введении к «Русской истории»[588], указывая на вспомогательный характер источниковедения и историографии по отношению к национально-государственной истории. В позитивистской исторической науке такое правило соблюдается уже более последовательно, поэтому К. Н. Бестужев-Рюмин (1829–1897) в начале «Русской истории» отмечал, что важно «представить результаты, добытые русской исторической наукой в полтораста лет ее развития, указать на пути, которыми добывались и добываются эти результаты, и вместе с тем ввести в круг источников, доступных в настоящее время ученой деятельности»[589]. Это же правило в конце 70х годов XIX в. рекомендует использовать японцам, приобщающимся к европейской модели историописания, бывший австрийский шпион и журналист Г. Г. Зерффи (1820–1892), заметивший, что, обращая внимание на историю истории и на историков, мы помогаем приобщающимся к изучению этого предмета извлекать уроки из практики исторических исследований[590].
Несмотря на предпринимавшиеся историками еще первой половины и третьей четверти XIX в. попытки критики трудов предшественников и современников, история истории как рефлексия о процессе конструирования истоии возникает вместе с появлением неклассической модели исторической науки. Под названиями «история истории», «история самосознания», «историография», «история исторической мысли», «история исторического письма», «история историографии» и т. д. этот вид профессиональной исторической саморефлексии получает распространение среди историков в национальных историографиях Европы и США, а кроме того, как вспомогательная историческая дисциплина начинает преподаваться в университетах.
Например, в лекциях по русской историографии, записанных и изданных студентами Харьковского университета, профессор Д. И. Багалей (1857–1932), определяя место историографии (вместе с источниковедением) как вспомогательное для истории России, говорил:
Историографией называется вспомогательная историческая дисциплина [выделено мной. – С. М.], занимающаяся, с одной стороны, обзором разного вида источников, т. е. летописей, хронографов, житий святых, актов, грамот, сказаний иностранцев, писем, мемуаров и проч., а с другой стороны, дающая очерк постепенной разработки и роста русской истории как науки. Таким образом, вторая часть историографии и есть собственно история русской истории[591] [выделено автором. – С. М.].
Начиная с последней четверти XIX в. историки стали предлагать разные пути изучения и структурирования историографического материала. Нам важно обратить на это внимание, так как, структурируя историографию того или иного времени, исследователи вынуждены были отбирать определенные историографические источники, позволявшие выстраивать историю истории в зависимости от их представления об историографическом процессе. Выбранная модель посредством учебных пособий позиционировалась в процессе преподавания студентам-историкам. Приведем несколько примеров структурирования историографического материала.
Модель, представленная эволюцией исторического знания посредством цепочки авторитетных историков или «классических авторов», проявляет себя уже в «Лекциях по русской историографии» В. О. Ключевского (1841–1911). Швейцарский историограф Э. Фютер (1876–1928), признавая, что история историографии должна быть иной, нежели биографический словарь историков, отбирал (как он сам отмечал) только «настоящих первооткрывателей» и важные направления науки представил «важными историками»[592]. Данный подход оказался очень удобен для структурирования материала и позволил, в частности, британскому историку Г. П. Гучу (1873–1968) «суммировать» и «оценивать» достижения в области исторических исследований XIX столетия, останавливая внимание главным образом на «мастерах» (т. е. опять классических авторах) исторического ремесла, начиная с Б. Г. Нибура и до Т. Моммзена[593].
Такая модель построения материала совершенно не противоречила теоретическим положениям марксизма-ленинизма в историографической конструкции Н. Л. Рубинштейна (1897–1963), подчеркивавшего, что «действительный путь науки получает свое полное и отчетливое выражение в ее наиболее ярких и типичных [выделено автором. – С. М.] представителях», а «изучение сменяющихся исторических направлений возможно лишь через научный анализ творчества основных, наиболее типичных представителей каждого периода, каждой школы»[594]. Несмотря на стремление А. М. Сахарова (1923–1978) структурировать материал (лекции) по классовому принципу (например: «дворянская, либерально-буржуазная, мелкобуржуазная историография после отмены крепостного права (вторая половина XIX в.)»), внутри этих блоков мы все равно находим классиков русской историографии[595]. И сегодня историки, выстраивая историографический материал, признают пользу такого подхода, отмечая: «Изучение каждого звездного имени [выделено мной. – С. М.] в отечественной историографии одновременно проясняло <…> магистральные вопросы развития русской исторической науки». Поэтому в учебное пособие отбираются «классики» русской историографии[596].
С конца XIX в. исследователи пробовали излагать развитие национальной историографии по иному принципу, поставив задачу выявить, например, русские (М. О. Коялович[597], 1828–1891) или американские (Дж. Ф. Джеймсон[598], 1859–1937) особенности в развитии историографии. Благодаря этому в первом случае историография (где были представлены не только классические историки, но писатели и философы) оказалась подчинена не столько научным, сколько социально-политическим идеям о России, во втором случае – зависима от изменений в политической (а не научной) жизни США. Американский историк, выделив четыре периода истории исторического письма в США, разделил их не по периодам развития науки или типов исторического письма, а по периодам политической истории.
Некоторые авторы стремились совместить хрестоматийный принцип с пространным комментированием (Дж. Т. Шотвелл[599], 1874–1965) или с историографическим обзором (А. Дж. Грант[600], 1862–1948), считая, что такая модель более оригинальна.
Интересный вариант структурирования и изучения материала представил П. Н. Милюков (1859–1943). Он постарался изобразить широкую картину развития, а также смены теорий и взглядов на русскую историю, но обратил внимание на тех, которые, по его словам, «толкали эту мысль вперед, расширяя и углубляя ее главное русло»[601], причем в таком «главном русле» историк так же, как и иные авторы, не отделял научное изучение истории от обращения к прошлому, вызванного поиском, в первую очередь, национально-государственной идентичности.
Особняком в этом ряду стоят лекции по истории науки и историографические курсы А. С. Лаппо-Данилевского (1863–1919). Необходимость в специально прочитанных лекциях по истории науки («Лекция, читанная преподавателям средних учебных заведений, съехавшихся в С. Петербург 10–17 июня 1906 г.»), а в их составе – по истории исторической науки, автор объяснял теоретическими и практическими мотивами. Если в первом случае, по мнению. А. С. Лаппо-Данилевского, «теоретико-исторический интерес» свидетельствует о том, что «основные проблемы теории исторического знания затрагиваются, а некоторые из них особенно ясно обнаруживаются при изучении истории наук», то практические мотивы исходят из «подъема интереса» к истории науки и «некоторого пренебрежения» историей науки в сфере преподавания[602].
В изучении истории науки он выделил два уровня: философский (логический), возникший под влиянием позитивизма и изучающий «логическое развитие известного рода идей, последовательно раскрывающихся в действительности и не теряющих своей научной ценности и по настоящее время», и исторический, дающий картину «реального развития науки». «Для выяснения исторического развития науки (а не логического) надо стремиться к познанию исторической действительности во всей ее многосложности и выяснить самые корни данной системы и даже иной раз самые мелкие обрывки научной мысли в их генезисе в зависимости от конкретных условий данного периода (социального быта, обычаев, традиций, техники, практической жизни и т. п.)». И специально подчеркнул, что в изучении истории исторической науки «очевидно, собственно историческая точка зрения должна получить перевес»[603].
Историографические курсы А. С. Лаппо-Данилевского презентировали слушателям и читателям структуру историографического исследования в сфере истории науки и в сфере истории исторической науки. Более того, изучение истории науки с логической и «собственно исторической точки зрения» выстраивается А. С. Лаппо-Данилевским источниковедчески: через изучение обстоятельств возникновения и эволюции, анализ идей во всей сложности их происхождения, что делалось автором посредством изучения процесса развития науки «во всей конкретности его обстановки». Лекции по историографии дают понятие историографии и трактуют его: «Итак, история научных построений (науки) действительно может служить предметом изучения; она изучает последовательную смену научных построений, приведших к современному научному мировоззрению или способных привести к новому научному мировоззрению»[604].
Другой подход к расположению историографического материала представили нам работы М. А. Алпатова (1903–1980). Автор группировал материал в компаративной перспективе, сравнивая формы исторического письма на Западе и Востоке Европы, при этом он уделил больше внимания историческим представлениям западноевропейских писателей о России и русских авторов (не только историков) о Западной Европе[605].
В контексте развития европейской историографии пытался рассмотреть развитие отечественной исторической науки в своей последней крупной работе (учебном пособии для студентов-историков) А. Л. Шапиро (1908–1994). Надо признать, что такой подход выглядит довольно перспективным, но в итоге лекции по развитию русской и западноевропейской историографии оказались собранными в книге механически, отдельно друг от друга. Кроме того, А. Л. Шапиро так же, как и предшественники, уделил внимание классикам как русской историографии, так и исторической публицистики, не оговаривая принципы, которые позволяют отличить научную работу историка от непрофессионального историописания[606].
Широкую картину этапов развития исторического знания, исторической, общественной и политической мысли не так давно представили Г. Р. Наумова и А. Е. Шикло. Как и в вышеприведенных примерах, здесь мы также находим отсутствие четких границ между типами знания и общественной мыслью, выражавшейся плеядой известных русских историков и мыслителей[607].
Приведенные модели изучения и структурирования историографического материала, как мы уже выше отметили, оказались очень удобными для работ, которые включали в себя значительные периоды развития национальной, европейской или мировой историографии. Историкам трудно от них отказаться, так как они комфортны не только для авторов таких работ, но и для читателя, в качестве которого чаще выступают студенты, хорошо знакомые с традиционной линейной национальной/всемирной историей и привыкшие воспринимать историю в линейной перспективе.
Специалисты в области историографии не всегда были удовлетворены структурированием истории истории подобным образом. Еще в 1919 г. немецкий историк М. Риттер (1840–1923), объясняя читателю принцип расположения в своей работе материала, представленного периодами поступательного развития исторической науки (внутри которых выделил авторитетных историков), решил оправдаться. Сознавая неполноту показанного историографического процесса, он заметил, что никакой другой дороги у него не было[608].
В разных национальных историографических традициях под понятием «историография» разумелась не только история исторической науки (мысли), но также философия и методология истории, история исторического образования, история историков или история изучения отдельных вопросов, проблем и т. д. Нередко под «историографией» понималась историческая мысль, представленная как наукой, так и общественно-политическими идеями, что мы выше отметили, говоря о разных моделях структурирования историографического материала. Такой принцип объяснения историографического процесса давно прижился в российской научно-образовательной традиции. Например, В. О. Ключевский, рассуждая о русской историографии 1861–1893 гг. (рукопись специально не готовилась к печати), связал ее изменение с новой социально-политической пореформенной реальностью Российской империи, но не обратил внимания на меняющийся научный контекст. Поэтому историк написал об отношении русского общества к «новому периоду» истории, об отшумевших «былых богатырских битвах западников и славянофилов», о гипотезах государственников и народников[609], даже не пробуя заострить внимание на вопросе о том, что было научным историческим знанием, а что принадлежало к иным областям общественного сознания.
Важно подчеркнуть еще одно общее свойство курсов лекций и работ по историографии – они оказались прочно зависимы от традиций политической истории, доминировавшей в XIX в. и предложившей структуру построения материала, состоящую из цепи последовательно сменяющих друг друга классиков историографии, изучавших знаковые эпохи национального прошлого. Работы по истории истории были выстроены в линейной перспективе, и такая вертикальная структура, в которой обращалось внимание, в первую очередь, на приращение нового знания, смягчала деконструирующий – по отношению к историческому знанию – эффект истории истории.
Таким образом, в структуре работ по истории истории их авторы специально не ставили вопроса о научных и ненаучных формах историописания, но, анализируя труды историков, исследователи старались проводить их критику и пытались систематизировать разные практики написания истории. Эти опыты во многом предшествовали классификации историографических источников.
Процедура историографической критики долгое время использовалась в небольших рецензиях на издававшуюся историческую литературу. Например, в 1771 г. в «Дополнениях к общей немецкой библиотеке» появилась рецензия известного немецкого историка и издателя Ф. К. Николаи (1733–1811) на книгу М. В. Ломоносова «Древняя российская история», где немецкий просветитель отметил важную черту исследовательской работы М. В. Ломоносова – несоответствие ее современным требованиям, предъявляемым к историческим трудам[610].
Историки второй половины XVIII – начала XIX в. предпринимали робкие, но все же попытки систематизации историописателей, например А. Л. Шлёцер назвал критикуемого им французского сочинителя «Histoire de la Russie ancienne et moderne» (1783–1794) Н. Г. Леклерка «историком-философом-живописцем»[611]. Систематизация помогала проводить более строгую научную работу с трудами историков, однако она чаще была произвольной, зависимой от взгляда самого критика на тот или иной вопрос истории.
Внимательное отношение к трудам предшественников можно заметить у историков, манифестировавших так называемую критическую историю. Критический подход к исторической литературе в первой половине XIX в. получил развитие в разных национальных историографиях Европы. В современной «Оксфордской истории историописания» отмечается:
Новый метод исторической критики позволил научной истории предъявить права на объективность и истину, придирчиво исследовать работы предшественников и современников. Поэтому последователи метода исторической критики оказались единственными, кто стал вести разговор о прошлом авторитетно, а значит профессионально <…>. Но, методологически изящно разоблачая многие исторические мифы, они способствовали созданию напряженности между историей (научной) и национальной мифологией[612].
В российской научной практике признанным лидером этого направления стал издатель и профессор Московского университета, глава «скептической школы» М. Т. Каченовский. Представители «скептической школы», отталкиваясь от научных подходов сначала А. Л. Шлёцера, а затем известного немецкого историка Н. Г. Нибура (1776–1831), критически отнеслись к работам историков, как предшественников, так и современников. Например, С. М. Строев (1815–1840), изучая историческую литературу об истории древней Руси, разделил исследователей на тех, кто 1) не обращает внимания на историческую критику, 2) мечтает о прагматической русской истории, 3) некритично следует за А. Л. Шлёцером и Н. М. Карамзиным, 4) разрабатывает новые подходы в деле исторической критики[613].
Исследовательская практика под названием «историческая критика» позволяла ставить вопрос о научном и ненаучном подходах к изучению истории. Не случайно Н. И. Надеждин (1804–1856) отметил, что нападки на историков, критически разрабатывавших исторические источники (Г. З. Байер, Г. Ф. Миллер), «были совсем неученые» (М. В. Ломоносов)[614].
Историки стремились систематизировать исторические работы, относя их авторов к тому или иному направлению в историографии, прослеживая появление научного взгляда на историю или подмену научности литературной риторикой. Однако такая практика оказалась непоследовательной, была зависима от симпатии или антипатии к конкретным историкам прошлого, а не от строго выстроенной системы практик историописания. Так, С. М. Соловьев (1820–1879) назвал М. В. Ломоносова отцом литературного или риторического направления. О князе М. М. Щербатове он заметил, что хотя тот и любитель, но «занимается историей для истории <…>, предчувствует в истории науку». Н. И. Болтин, по его мнению, старался «сделать из истории прямое приложение к жизни», но «талантом стоял гораздо выше Щербатова, обладая светлым взглядом и особенною живостью ума»[615]. Вторая часть вывода С. М. Соловьева о двух представителях русской историографии XVIII в. М. М. Щербатове и Н. И. Болтине сделана с позиций не истории истории, а истории общественной мысли, так как С. М. Соловьев ранее верно отметил практическое, а не научное отношение Н. И. Болтина к истории.
Вопрос о профессиональных качествах историка – автора того или иного исследования часто подменялся ценностным отношением к истории своего государства и принадлежностью историописателя к какому-либо направлению в общественной жизни. Например, В. О. Ключевский в курсе лекций по русской историографии, в материалах для подготовки к лекциям и статьям, выделял в историографии XVIII в., кроме таких направлений, как «монографическо-критическое», «панографически-прагматическое», «сравнительно-апологетическое», еще и «люборусов» со «стародумами»[616]. П. Н. Милюков, проводя систематизацию историков того же XVIII в., выделил, например, такое направление, как «патриотическо-панегирическое», а в известном споре Н. И. Болтина со М. М. Щербатовым так же, как и С. М. Соловьев, большими заслугами наделил первого[617], но не потому, что Н. И. Болтин продемонстрировал лучшие профессиональные навыки, а из-за того, что некоторые его гипотетические догадки (не основанные на исторических источниках) показались ему более дальновидными.
Отсутствие рефлексии о границе между научной историей и общественной мыслью наблюдалось не только в историографической литературе, предназначенной в большей степени для студентов, но и в практике сугубо научной деятельности историков. В этом отношении показателен пример отзыва В. О. Ключевского об исследовании С. Ф. Платонова (1860–1933) «Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII в. как исторический источник». В. О. Ключевский заметил:
Трудно согласиться с автором [С. Ф. Платоновым – С. М.], когда он говорит о келаре Авр. Палицыне и дьяке И. Тимофееве, что оба эти писателя, «не только описывая, но и обсуждая пережитую эпоху, нередко выходили из роли историков и вступали на почву публицистических рассуждений», как будто вдумываться в исторические явления, описывая их, <…> значит выходить из роли историка: суждение не тенденция, и попытка уяснить смысл явления себе и другим не пропаганда[618].
Как можно заметить, в данном случае, с одной стороны, С. Ф. Платонов пытался навязать писателям XVII в. правила историка (когда они еще таковым не были и не могли быть), с другой стороны, В. О. Ключевский, напротив, игнорирует эти правила, убирая границу между историей и общественно-политической мыслью.
Такая практика продолжилась в советской историографии. Несмотря на то что Н. Л. Рубинштейн, в отличие от иных исследователей истории истории, в ряде мест учебника «Русская историография» (1941) старался отделить научную разработку русской истории от общественно-политической мысли (например, выделяя последнюю в отдельную главу «Народническое направление в исторической литературе»), все равно он не стал твердо придерживаться выбранной линии. Поэтому в его книге можно найти и другую главу «Великие русские просветители Чернышевский и Добролюбов. Щапов и начало народничества», объединившую в своей структуре общественную мысль и научную историю. В последнем случае научные принципы работы указанного им А. П. Щапова, его концепция «областной» истории, выводившая исследование за рамки господствовавшей классической европейской модели историографии (и ставшая основой теоретической базы последующих направлений «областная история», а затем и «региональная история»), оказались подчинены идеологии и «освободительной» (революционной) мысли, а не науке[619].
Интересный пример систематизации исторических работ в конце 20х годов XX в. предложил в беседе с аспирантами С. В. Бахрушин (1882–1950). В российской историографии XVIII в. он выделил три вида научных исследований: 1) работы, заключающие в себе критический анализ исторических источников (А. Л. Шлёцер); 2) работы, имеющие целью установить и описать исторические факты (Г. Ф. Миллер); 3) работы, ставящие целью обобщение отдельных фактов для установления известной правомерности исторических явлений. При этом он подчеркнул, что чаще всего историк использует разные виды исторического исследования и в чистом виде тот или иной вид встречается редко[620].
В XX в. получает распространение и другая практика систематизации трудов историков. Американский историк Х. М. Стефенс (1857–1919) в лекциях по историографии систематизировал историков по принципу принадлежности их практик историописания к тому или иному виду истории. Так, он выделил философскую историю: Ф. П. Г. Гизо, Дж. Грот, Т. Карлейль; политическую историю: Т. Б. Маколей, Л. А. Тьер, И. Г. Дройзен и др.; романтическую историю: А. Ламартин, Ж. Мишле, Ф. Паркман и др.[621]
Еще одна практика систематизации историографического материала, получившая широкое распространение в мировой историографии XX – начала XXI в., предусматривает систематизацию работ историков по направлениям исторической науки. Так, уже в начале XX в. американский историк Дж. М. Винсент (1857–1939) группировал историографический материал по таким направлениям исторической науки, как военная, социальная, политическая, социологическая и другие истории[622]. В российской научно-образовательной практике данный подход к систематизации научных направлений можно найти, например, в учебном пособии «Истории исторического знания» под редакцией Л. П. Репиной[623].
1.3. Формирование предметного поля источниковедения историографии во второй половине XX – начале XXI века
В позитивистской историографии (подходы которой проявлялись и в марксистской исторической науке) вопрос о специфике базового для истории истории историографического источника рассматривался в привычной плоскости, позволявшей выявлять «первичные» и «вторичные» исторические источники. Вспомним, что, говоря о материалах, на основании которых историк может проводить то или иное научное исследование, И. Г. Дройзен (1808–1884) поставил рядом письменные первичные источники и источники вторичные – исторические исследования[624]. Немецкий историк обратил внимание на исследование историка как на источник исодя из сугубо практических целей: он рассматривал труды историков-предшественников (использовавших первичные источники) в качестве источника информации, которой можно воспользоваться при осуществлении конкретно-исторического исследования.
По сути, эту мысль развивал и советский источниковед Л. Н. Пушкарёв, заметивший:
Исследование – это одна из разновидностей повествовательного источника, однако настолько своеобразная и особая, настолько отличающаяся от всех других разновидностей источников, что, определяя источниковедческую ценность исследования, историк должен обратить внимание на выявление и анализ его первоисточников[625].
Во второй половине XX в. в структуре исторической науки историография стала занимать существенное место. Западноевропейскую и американскую историческую науку перестало удовлетворять «дополняющее» по отношению к истории место историографии в научной и образовательной практиках[626]. Этот процесс обозначился и в советской исторической науке, в которой, по словам В. А. Муравьева (1941–2009), историография как дисциплина стала выполнять роль определенной «отдушины», позволявшей оттачивать инструментарий научной критики, она «оттягивала» на себя некоторую часть методологических суждений и некоторую часть такой сложной области исторического познания, как история идей, история общественной мысли[627]. В 60–70х годах XX в. советские историки подняли вопросы, с одной стороны, касающиеся сути истории исторической науки как исторической дисциплины, а с другой стороны, о специфике историографических источников, что свидетельствовало об изменении статуса историографии в структуре исторического знания, об ее трансформации из вспомогательной в самостоятельную дисциплину (субдисциплину) исторической науки.
Как было показано в первом разделе настоящего учебного пособия, в отечественной исторической науке, как ни в какой другой, имелась давняя прочная источниковедческая традиция[628], которая оказала влияние на развитие как общей теоретической базы истории исторической науки, так и ее исследовательских приемов. Не случайно вопрос об источниках историографических исследований был актуализирован именно в советской историографии и в этом процессе активное участие приняли источниковеды.
Одной из черт советской практики изучения истории истории, которая проявляет себя и сегодня, стало внимание (а по сути, продолжение предшествующей практики, что мы видели выше) не только к линейному процессу развития исторической науки, но и к общественной мысли, носителями которой были «непрофессионалы» и которая могла отличаться, например, от «дворянской» или «буржуазной официальной» историографии своей «неофициальностью», а значит, как отмечала ведущий советский специалист в области истории исторической науки М. В. Нечкина (1901–1985), «прогрессивностью»[629]. Конечно, позиция М. В. Нечкиной несет печать своего времени: в курсе историографии истории СССР для исторических факультетов стали изучать А. Н. Радищева, декабристов, Н. Г. Чернышевского и других мыслителей, идеи которых актуализировались советской идеологией. М. А. Алпатов выразил позицию советской историографии таким образом:
Можно ли мириться с ограниченным взглядом на историческую науку как на науку профессионально-академическую [здесь и далее выделено мной. – С. М.], якобы отгороженную от живой действительности и составляющую монополию ученой касты? Принять подобную точку зрения значило бы вычеркнуть из истории науки вклад К. Маркса и Ф. Энгельса, вклад В. И. Ленина, самое передовое, что есть в науках, созданных человечеством. Принять подобную точку зрения значило бы вычеркнуть из истории науки наследие русских революционеров-демократов, представляющее вершину домарксистской науки. Принять подобную точку зрения значило бы вычеркнуть из истории науки во все времена и у всех народов достижения представителей передовой исторической мысли, которые не принадлежали к кругу историков-профессионалов[630].
Таким образом, советский историк не видел актуальности в проведении различия между научной историей и общественно-политической мыслью. Конечно, практика конструирования контекста, представленного общественной мыслью, – важный элемент модели историографического исследования, но, как оказалось, она совершенно не содействовала развитию практики выявления черт профессионализации научной историографии, нивелируя разницу между научной историей и иными формами исторического знания. Поэтому не все советские историки были согласны с приведенным выше мнением М. В. Нечкиной. В частности, в 70х годах XX в. А. М. Сахаров высказывал отличное от ее мысли мнение о предмете историографии, отмечая, что «нельзя изолировать научное познание прошлого от других форм этого познания, но и смешивать его с ними тоже не следует». Историк подчеркивал, что история исторической науки – историография – «есть прежде всего история научного познания истории. Историческая наука в ее развитии – вот предмет историографии»[631].
Актуализация на теоретическом уровне истории истории концептов «историографический факт» и «историографический источник» вызвала дискуссию среди историков, но, давая им нечеткую формулировку, историки подчас убирали границу между историографическим фактом и историографическим источником, что приводило к подмене произведения историка (как историографического источника), содержащего новое историческое знание, историографическим фактом[632].
С 70х годов XX в. советские историки стали обращать внимание уже не столько на изучение трудов историков, сколько на творческую атмосферу, «микроклимат» развития науки, на факторы, сопутствующие развитию историографии и конкретной работе отдельного историка прошлого, а С. О. Шмидтом был актуализирован вопрос о «типологии источников для составления биографии именно историка»[633]. С начала 2000х годов такая практика историографического исследования успешно осуществляется омскими историками (проект «Мир историка»), предложившими выделять в историографических источниках «основную группу», куда должны входить научные труды историков, и «вспомогательную», включающую исторические источники иных видов, позволяющие воссоздавать атмосферу творчества, вехи жизни историков, их общественно-политические взгляды, ценностные ориентиры, особенности их характеров и т. д.[634]
Наиболее актуальная задача источниковедения историографии – классификация историографических источников. В советской историографии с ее классовым подходом не только к социально-экономическим и политическим событиям прошлого, но и к истории исторической науки мы находим предложение классифицировать историографические источники по таким принципам: классовому происхождению, авторству и видам[635].
В то же время в истории истории уже стало традиционным применять жанровый подход при классификации таких историографических источников, как произведения историков[636]. В 60х годах XX в. его применяли О. Л. Вайнштейн и М. В. Нечкина, а сегодня жанры исторических трудов иногда выделяют авторы квалификационных работ по историографии, источниковедению и методам исторического исследования.
Некоторые историки считали целесообразным разделить произведения историков на типы, к которым можно отнести научные работы, историческую учебную литературу, источники, содержащие информацию о жизни и творчестве историков, и т. д.[637]
Л. Н. Пушкарёв, ранее предлагавший классификационную схему историографических источников по модели классификации исторических источников, выработанной оветским источниковедением, высказал предположение, что конкретная процедура классификации историографических источников будет зависеть от целей, которые ставит исследователь[638]. Здесь речь идет фактически о систематизации, а не о классификации историографических источников, поскольку предусматривается лишь активная позиция исследователя и совершенно игнорируется осознанный выбор историка прошлого и культура, в которую было включено его произведение.
В 2002 г. О. М. Медушевская (1922–2007) предложила использовать источниковедческую концепцию в разработке теоретической основы историографических исследований[639]. Один из важнейших принципов этой концепции – рефлексия о чужой одушевленности – позволяет за основу процедуры выделения видовой структуры историографических источников принять принцип целеполагания его автора (Другого), а значит и классифицировать их не по цели современного исследователя (что предлагал Л. Н. Пушкарёв) или произволу библиографа, а по целеполаганию историка прошлого и культуры его времени.
Таким образом, в современном историографическом исследовании применим тот же принцип, что и в источниковедении источников иных видов.
Авторы данного учебного пособия исходят из того, что источниковедческий подход выступает базовым в теоретической основе источниковедения историографии.
Феноменологическая концепция источниковедения позволяет выделять виды (монографии, статьи, диссертации, тезисы, рецензии, учебные пособия и т. д.) и группы (по типам исторического знания: научное исследование и социально ориентированное историописание) историографических источников по целеполаганию. Такая практика дает возможность выявлять другой – иной по отношению к научной истории – тип исторического знания, избегая при этом выстраивания иерархии работ историков по их значимости (научные, не совсем научные, совсем не научные и т. д.), заставляя рассматривать группы и виды историографических источников как рядоположенные.
Глава 2
Классификация историографических источников
По типу представленного в историографических источниках исторического знания их целесообразно разделить на две группы:
1) группу видов историографических источников научной истории;
2) группу видов историографических источников социально ориентированного историописания.
Такое разделение важно для исторической науки, так как применяемый источниковедческий подход позволяет выявлять процесс профессионализации исторического знания, с одной стороны, а с другой стороны, понять иной, не относящийся к научной истории тип исторического знания, который чаще всего презентируется под видом научного и использует фактологию научной истории.
2.1. Научный и социально ориентированный типы исторического знания
Классическая европейская модель научной истории с самого своего возникновения начала выполнять поставленную эпохой Просвещения задачу рационализации человеческого знания вообще и исторического в частности, старалась изгнать из него нерациональное (ненаучное) представление о прошлом и при помощи историографического анализа дискредитировать стратегии ненаучного или практического к нему отношения. В этом плане примечательна мысль А. Л. Шлёцера, рожденная искренним желанием избавить русскую историю от ненаучных представлений о прошлом:
Вдруг и совсем нечаянно Руская история очевидно начала терять ту истину, до которой довели было ее Байер и его последователи, и до 1800 г. падение это делалось час от часу приметнее. Падение? Роковой ход? [здесь и далее выделено автором. – С. М.] Как это не естественно, не слыхано! Но вот
доказательства: а) Величайший русский знаток отечественной истории, Болтин, сам возмутил первые оныя тем, что не смотря на летописи, а следуя ТАТ. [В.Н. Татищеву], выдал Руссов за Финнов, а Варяжское море за Ладожское озеро; но еще более тем б) что ложный Иоакимовский отрывок, от которого уже отказались МИЛ. [Г.Ф. Миллер], ЛОМ. [М.В. Ломоносов] и ЩЕРБ. [М.М. Щербатов], объявил за истинный. в) Сии два главные заблуждения, выданные столь важным человеком, ворвались во все книги <…>. д) Хотя многие и говорили, что не слича Нестора ни за что не льзя приняться; однако же ни кто не принимался за такое трудное дело. Эти господа продолжали как и прежде в свободное время заглядывать в две, три рукописи, сравнивать их слегка и выбирать из разнословий то, которое понравится, не разбирая принадлежит ли это слово Нестору, или вписано глупым переписчиком <…>. Наконец, з) новый русский издатель Георгиева описания народов в России обитающих [А.Л. Шлёцер имеет в виду издателя И. Глазунова, напечатавшего со своим предисловием труд И. Г. Георги[640]. – С. М.]), даже вытащил опять из гробов почивших <…> лет 70 тому назад, Мосоха Яфетовича и Скифа, правнука Яфетова…[641]
Примечательна приведенная мысль не только тем, что ее автор не соглашается с И. Н. Болтиным, И. Г. Георги и др., а тем, что у А. Л. Шлёцера была уверенность в том, что если в русской историографии уже появились примеры «правильной» истории, то все станут ей следовать.
Как показывает практика, сегодня историки продолжают сожалеть по поводу «безответственного» использования прошлого и «злоупотребления историей», правда, при этом подчеркивают, что раньше «злоупотребляли» историей не меньше, чем в настоящем[642].
Философы и историки уже давно стали выделять виды исторического письма, связанные с воспитательными, идеологическими или политическими задачами: «прагматическая» (Г. В. Ф. Гегель, Р. Арон, И. М. Савельева, А. В. Полетаев), «практическая» (В. С. Иконников, Б. Кроче, М. Оукшот, Х. Уайт), «политическая» (Дж. Г. Ф. Покок) и другие истории. Однако разговор о разных видах истории ориентирует нас на выявление некоторых способов историописания, но не предполагает акцентировать внимание на целеполагании практики историописания для выявления научного и иных типов исторического знания. Инструментом, позволяющим выявлять целеполагание акта историописания, выступает область историографии, изучающая историю историописания с точки зрения источниковедения, – это источниковедение историографии.
С XVIII в., со времени формирования классической европейской историографии, в поле исторического знания начинается сосуществование как минимум двух типов письма истории: социально ориентированного и научного. Сама классическая европейская историография, наследовавшая от христианской традиции историописания линейную модель истории, возникла именно как часть предприятия по строительству наций. Поэтому два типа исторического знания, выполняя в европейских обществах одни и те же задачи – конструирование национально-государственной истории и ее трансляцию в общественное сознание, отличались друг от друга по важному принципу – целеполаганию, которое предшествовало процессу историописания и во многом обусловливало его.
Таким образом, при изучении соотношения разных типов исторического знания вполне работает базовый принцип источниковедения, применяемый при определении видовой природы исторического источника, – целеполагание. Сосредоточение внимания на типах исторического знания – научном и социально ориентированном – способствует выявлению специфики их сосуществования и помогает вырабатывать критерии, позволяющие в историографическом исследовании (в частности, в предметном поле источниковедения историографии) отличать научное исследование от социально ориентированного историописания. В связи с этим важно уточнить понятие «социально ориентированное историописание».
Понятие «социально ориентированное историописание» имеет терминологический характер. Любое знание как результат познавательной деятельности имеет социальную направленность. Но в социально ориентированной практике историописания социальные функции доминируют над научными (научная история признает приоритет научной функции над социальной). Социально ориентированное историописание не стремится быть нейтральным к прошлому, как того требует наука, оно поддерживается и/или актуализируется историческим сознанием общества, а также навязывающей обществу «нужный» образ прошлого властью.
Вместе с развитием научного знания, удовлетворявшего потребность в строгом знании о прошлом, существовала и существует потребность в специальном конструировании ориентированного на удовлетворение потребностей социума исторического знания, не базирующегося на исторической науке (но особым образом востребующего ее фактологию). Это знание надо отличать, с одной стороны, от общественного (до XX в.) и массового исторического сознания, с другой – от популяризации научного знания.
В XVIII–XIX вв. между носителями научного и социально ориентированного исторического знания нередко возникали дискуссии, их опубликованные материалы составляют один из видов историографических источников – материалы историографических дискуссий. Приведем пример одной из них, где оппоненты формулируют черты, свойственные, с одной стороны, научной истории, с другой – социально ориентированному историописанию.
В журнальной публикации, посвященной труду А. Л. Шлёцера «Нестор» (статья имеет видовые признаки рецензии на научную работу и материала историографической дискуссии), М. Т. Каченовский, полемизируя с авторами некоторых публикаций о труде А. Л. Шлёцера, демонстрировавших практику сугубо социальной потребности в строительстве национальной идентичности, высказал мнение о важности исторической критики (как признаке научной работы):
У нас доставляет смелости кричать: нам не надобна ученая критика! мы сами объясним летописи! Шлёцер и последователи его клевещут на предков наших! они для того не верят Иоакимовой летописи [летопись, находящаяся в труде В. Н. Татищева, включавшая мифологемы, господствовавшие в московской книжности XVII в. – С. М.], чтоб унизить предков наших! иноплеменное учение наградило нас одним горестным сомнением о нас самих![643]
Следует обратить внимание, что в этой полемике начала XIX в. М. Т. Каченовский отметил и адресность научных работ историков:
Весьма приятно извинять свое невежество [выделено мной. – С. М.] ненадобностью наук и утешительно выдумывать причины, для чего можно без них обойтись; но писатель, занимающийся словесностью, должен трудиться не для сидельцев мучных лавок, не для бородатых защитников двуперстного сложения, не для охотников рассказывать вздор о Бове Королевиче и о Мамаевом побоище, а для читателей образованных[644]. М. Т. Каченовский искренне считал, что «ученая критика все-таки будет уважаема от всех людей благомыслящих»[645]. В ходе историографической дискуссии труд М. Т. Каченовского демонстрирует подход научной истории.
Теперь обратимся к материалам историографических дискуссий, относящимся к социально ориентированной истории.
В полемике с М. Т. Каченовским и «скептической школой» последовательно старался отстоять достоверность спорных сообщений летописей, а вместе с ними достоверность древнейших страниц русской истории М. П. Погодин (1800–1875). Отвечая «скептикам» (которых он назвал «легкомысленными писателями»), известный русский историк выстраивал из отбираемых им доказательств вполне логичные суждения, превратив свой публичный ответ в чисто защитительный. Заступился он за ту национальную идентичность, которую историкам уже удалось к концу 1830х годов выстроить в русском национально-государственном нарративе. Поэтому защиту последнего он начал с того, чт критиковал М. Т. Каченовский, не соглашавшийся с тем, чтобы патриотизм подменял собой научную позицию историка. М. П. Погодин выделил русскую историю из круга иных историй, показывая, что она как все быть не может, а только лучше:
Русская история так счастлива [здесь и далее выделено мной. – С. М.], что самые первые ее положения, (покрытые в других историях мраком неизвестности или сомнительным светом, перемешанные с баснями до такой степени, что их разделить нельзя) засвидетельствованы иностранцами – современниками и очевидцами[646].
По мнению М. П. Погодина, если зарубежные истории и отличаются баснословием, то русская история – нет, так как русский народ другой. Историк подчеркивал:
…все наши летописатели, даже до 16 века, отличаются добросовестностью и правдолюбием <…>, по характеру своего народа.
Заканчивая свое сочинение, профессор истории прибег к дискурсивной практике, которая усиливала различия в типах исторического знания. На помощь национально-государственному нарративу он призвал не науку, а дух, провозглашая вечную память летописцу Нестору:
Провозгласим ему вечную память и будем молиться ему, чтоб он послал нам духа Русской истории[647].
Защита складывающегося русского национально-государственного нарратива от «скептиков», с научных позиций критиковавших сомнительные места летописей, вынуждала склонного более к эмпирике с суммами фактов, чем к крупным обобщениям, а тем более размышлениям о сути самой истории М. П. Погодина прибегать к помощи социально ориентированной истории.
Социально ориентированное историческое знание имеет целью конструировать национальное, локальное, конфессиональное прошлое и выполняет практические задачи удовлетворения потребностей общества в нужном (соответственно той или иной ситуации) прошлом, а также контроля над социальной памятью. В качестве основных форм реализации социально ориентированного знания в современной социокультурной ситуации следует назвать искусственную коммеморацию (конструирование «мест памяти»), учебную литературу по национальной (отечественной) истории и местную историю (историческое краеведение).
2.2. Система видов историографических источников научной истории
2.2.1 Монография
Один из важнейших видов историографических источников, отвечающих всем требованиям научности, – монография. В русскую научную литературу слово «монография» пришло из немецкого языка (от греч. – «один» и – «пишу») и начало употребляться в первой половине XIX в.
Монография – научное сочинение по одному вопросу или разделу науки, в котором с наибольшей полнотой исследуется выбранная тема, проводится детальный и глубокий научный анализ интересующей историка проблемы; она характеризуется анализом предшествующей научной литературы по данному вопросу, новизной теоретического подхода, постановкой новой проблемы (формулировкой гипотезы) и ее решением в результате проведенного исследования, обоснованием репрезентативности источниковой базы исследования, целостностью содержания, строгим соблюдением структуры научного текста, наличием разветвленного научно-справочного аппарата, который может включать примечания с библиографическими ссылками, вспомогательные указатели, списки сокращений и т. п. Цель такого труда – получение и презентация нового научного знания. Например, рефлексирующий о таком знании историк В. Г. Ляскоронский (1859–1928) подчеркивал:
Можно сказать, что всесторонняя, подробная разработка истории русских земель только что началась и с каждым годом расширяется и вглубь и вширь все больше и больше, предлагая на суд ученого мира все новые и новые труды.
Разъясняя свой подход, историк отмечает его строго научный характер: необходимо делать выводы «на первоисточниках, но не слепо доверяя им, а принимая их только после тщательной проверки и освещения их с помощью науки. Рефлексия о научности и новом научном направлении (областная история) заставляет его анализировать только научную историческую литературу и игнорировать работы, выполненные в традиции местной истрии непрофессиональными авторами[648].
Монография получает большое распространение во второй половине XIX в. в позитивистской науке. Р. Дж. Коллингвуд (1889–1943) писал об этом:
С энтузиазмом включившись в первую часть позитивистской программы, историки поставили задачу установить все факты, где это только возможно. Результатом был громадный прирост конкретного исторического знания, основанного на беспрецедентном по своей точности и критичности исследовании источников <…>. Историческая добросовестность отождествлялась с крайней скрупулезностью в исследовании любого фактического материала. Цель построения всеобщей истории была отброшена как пустая мечта, и идеалом в исторической литературе стала монография [выделено мной. – С. М.][649].
В качестве примера современных монографических исследований можно привести книги А. Б. Каменского «От Петра I до Павла I. Реформы в России XVIII века: опыт целостного анализа» (М., 2001), П. С. Стефановича «Приход и приходское духовенство в России в XVI–XVII веках» (М., 2002), Ю. А. Петрова «Московская буржуазия в начале XX века: предпринимательство и политика» (М., 2002) и др.
В исследовательских практиках XX в. получили распространение так называемые «коллективные монографии», где авторами глав научного исследования, касающегося одной проблемы, выступают несколько ученых.
Исследователь историографии должен внимательно относиться к классификационным характеристикам, которые дают как сами авторы научных работ, так и издательства. Например, книга И. Я. Фроянова «Киевская Русь: очерки отечественной историографии» (Л., 1990) в аннотации обозначена как «монография», а не «очерки», что свидетельствует о несоответствии указанной в подзаголовке и в аннотации видовой принадлежности историографического источника (об исторических очерках см. ниже). То же относится и к книге Б. Г. Литвака «Очерки источниковедения массовой документации XIX – начала XX вв.» (М., 1979) и другим изданиям. Указанные историографические источники имеют основные признаки научного исследования, хотя и не отвечают в полной мере всем строгим требованиям, предъявляемым к монографиям. В социокультурной и теоретико-познавательной ситуации постмодерна такие исследования получили существенное распространение, но, несмотря на это, специального термина для их обозначения в историографической практике пока нет. При их характеристике используем в качестве сугубо рабочего весьма широкое понятие «научное исследование», имея в виду, что наиболее строгий вариант его представляют монографии.
В качестве дополнительных соображений о сложности четкого видового определения историографических источников можно привести и некоторые другие разновидности исторических трудов, не укладывающиеся строго в рамки одного вида. К таковым можно отнести, например, энциклопедические статьи монографического характера. Независимо от их объема, часто весьма ограниченного, такие статьи дают пример именно целостной и системной разработки одной проблемы и презентации полученных результатов. Так, значительная часть статей биографических энциклопедических словарей «Русские писатели XVIII века» (редкол.: А. М. Панченко (отв. ред.) и др. Л. (СПб.), 1988–2010. 3 вып.), «Русские писатели, 1800–1917» (гл. ред. П. А. Николаев. М., 1989–2007. 5 т.) выполнены как статьи монографического характера. К таковым можно отнести наиболее крупные статьи национальных универсальных энциклопедий (Большая советская энциклопедия, Британская энциклопедия, Большая российская энциклопедия). Иногда статья монографического характера, ничем по своим признакам не отличающаяся от монографии, может занимать целиком том энциклопедии. Ненумерованный первый том Большой российской энциклопедии содержит одну статью «Россия» (М., 2004. 1008 с.).
2.2.2. Научное исследование
Научное исследование – распространенный вид историографических источников. Четкое определение этому виду до сих пор не дано, его границы не обозначены, не достигнута и терминологическая определенность: в качестве синонимов этого понятия могут выступать «научное произведение», «научный труд», «исследовательская работа» и проч.
Однако научное исследование в широком понимании отличается от монографии, и историкам важно понимать это отличие.
Научное исследование характеризуется достаточной для выдвижения научных гипотез источниковой базой, но отсутствием обоснования ее репрезентативности, которое свойственно монографии. В данном виде историографических источников нет четкой системности исследования; в отличие от монографии, в которой с наибольшей полнотой рассматривается та или иная тема, здесь может присутствовать несколько тем, показавшихся исследователю достаточными для презентации актуальной научной проблемы.
Данный вид историографических источников демонстрирует, что видовая принадлежность не всегда адекватно осмысливается авторами научных работ, – здесь целеполагание задается системой, историографической культурой эпохи, в рамках которой производится акт историописания. Такие научные исследования появляются в период трансформации исторического знания, в частности при переходе от модели классической исторической науки к неклассической, но как отдельный вид историографических источников научным сообществом они так и не отрефлексированы. Поэтому часто в библиографическом описании изданного научного исследования мы встречаем в качестве сведений, относящихся к заглавию (подзаголовка), определение «монография», но проведенный источниковедческий анализ показывает, что квалификационные признаки монографии присутствуют не в полной мере. Выше мы привели примеры научных исследований И. Я. Фроянова и Б. Г. Литвака. Обратим внимание еще на несколько работ. Вот например, исследование О. Б. Леонтьевой «Историческая память и образы прошлого в российской культуре XIX – начала XX вв.» (Самара, 2011). Для того чтобы рассмотреть проблему эволюции исторической культуры и исторических представлений российского общества, историк выбирает показавшиеся ей достаточными сквозные сюжеты коллективной исторической памяти россиян.
Другой пример – научное исследование двух авторов данного учебного пособия (С. И. Маловичко и М. Ф. Румянцевой) «История как строгая наука vs социально ориентированное историописание» (Орехово-Зуево, 2013). Несмотря на то что в аннотации работа обозначена издательством как «монография», она четко характеризуется видовыми чертами научного исследования, отличного от монографического. Анализируя проблему соотношения двух типов исторического знания – научного и социально ориентированного, авторы выбрали ряд актуальных для исторической науки историографических сюжетов, которые позволили им выстроить свою гипотезу. Этот пример приведен здесь для того, чтобы показать, что даже когда авторы четко осознают (что бывает не всегда) видовую природу своего произведения, они иногда вынуждены идти на компромисс (в данном случае с интересами того высшего учебного заведения, которое издает эту работу) при обозначении его видовой принадлежности.
2.2.3. Диссертация и автореферат
Другой вид историографических источников – диссертация (от лат. dissertatio – «сочинение, рассуждение, доклад»), первоначально небольшое ученое сочинение, имеющее целью доказать одно или несколько научных положений. С XIX в. диссертация стала выполнять роль научно-квалификационного исследования, которое должно осуществляться в строго определенной форме. По своей структуре диссертация (магистерская, кандидатская, докторская) наиболее близка к монографии (упомянутый выше В. Г. Ляскоронский получил степень магистра за исследование «История Переяславльской земли…») и представляет собой подготовленное для публичной защиты научное исследование, имеющее внутреннее единство, содержащее новое научное знание, формулирование гипотезы и ее доказательство, обоснование репрезентативности источниковой базы исследования, соотнесение выводов с ранее известными научными положениями и свидетельствующее о личном вкладе соискателя ученой степени в науку. В качестве примера можно привести магистерскую диссертацию С. М. Соловьева «Об отношениях Новгорода к великим князьям» (1845), изданную отдельной книгой в 1846 г. В ней принадлежность к научной истории выдает поставленная историком цель работы: «прежде всего мы должны определить», «показать» «и потом уяснить причины» и т. д.[650]
С диссертациями как видом историографических источников исследователи работают реже, чем с научными исследованиями, монографиями, статьями и т. д. Чаще всего историки обращаются не к самим диссертациям, а к авторефератам диссертаций на соискание ученой степени кандидата или доктора наук, которые позволяют судить о результатах научного исследования, проведенного соискателем ученой степени. Структура автореферата соответствует основным положениям, которые имеются в диссертации, в нем выделяются такие разделы, как научная проблема и ее актуальность, цель исследования, объект и предмет исследования, хронологические и территориальные рамки, методологическая основа, источниковая база исследования, новизна работы и т. д., после чего коротко излагается содержание работы, приводится общее заключение, дается список использованных источников и литературы.
Ныне существующая форма автореферата диссертации (печатается в виде брошюры объемом в один-два авторских листа и в обязательном порядке рассылается в крупнейшие национальные библиотеки и библиотеки научных и высших учебных заведений) сложилась в научной практике СССР на протяжении второй половины XX в. В 2000е годы в России закрепилась практика публикации автореферата диссертации до защиты на интернет-сайте учреждения, где должна пройти защита диссертации и на сайте Высшей аттестационной комиссии (для докторских диссертаций).
Строго говоря, и диссертация, и автореферат диссертации не являются опубликованными трудами, однако вполне устойчива исследовательская практика работать с текстами диссертации и автореферата как с опубликованными работами.
2.2.4. Научная статья
Научная статья как вид историографических источников характеризуется кратким[651], но достаточным для раскрытия темы изложением научных результатов проведенного автором исследования, ее цель именно в этом – ознакомить профессиональное сообщество с результатами исследования. Научная статья, как и иные научные исследования, имеет рабочую гипотезу, которую историк – автор статьи защищает в работе. Для специалиста в области истории истории важно учитывать тип издания, в котором научная статья публикуется (сборник статей, научный журнал и др.), так как авторы стараются включить результаты своего исследования в тематический контекст научного сборника или оформить в соответствии с приоритетами редколлегии научного периодического издания. Не менее важно выяснение адресности издания. Но установление характера издания не избавляет от необходимости анализа целеполагания автора статьи, так как, несмотря на присутствие, например, в библиографическом описании указания «сборник научных статей», только историографический анализ самой статьи позволит (или не позволит) установить ее принадлежность к научному историческому знанию. Напротив, в популярном или научно-популярном издании можно (хотя и очень редко) обнаружить научную статью. В качестве такого примера приведем статью С. И. Архангельского «Локальный метод в исторической науке» в журнале «Краеведение» (1927)[652], которая вывела ее автора в теоретики краеведения так называемого «золотого десятилетия» существования этого общественного движения. Источниковедческий и историографический анализ позволяет уточнить, что «локальный метод» С. И. Архангельского представляет собой научный метод исследования истории региональных процессов (региональной истории), а не изучения истории на местах (исторического краеведения).
Статья может быть дополнительно опубликована отдельным оттиском, а не только в составе какого-либо повременного научного издания. Это было распространенным явлением в России в XIX в. Например, многие доклады и некрологи авторства А. С. Лаппо-Данилевского печатались отдельными оттисками. Так, одну из ключевых работ А. С. Лаппо-Данилевского «Основные принципы социологической доктрины О. Конта» можно прочесть в составе сборника «Проблемы идеализма» (М., 1902) и в виде отдельного оттиска (М., 1902. 98 с.).
Близкими видовыми характеристиками обладают препринты. Как правило, это предварительная и оперативная публикация результатов проведенного научного исследования для ознакомления с ними научного сообщества. Предполагается, что в дальнейшем материалы, опубликованные как препринт, станут частью какого-либо объемного научного труда. В последние годы сложилась практика размещения текстов в интернет-среде, на сайтах научных или учебных заведений, например в разделе сайта «Препринты НИУ ВШЭ»[653].
2.2.5 Рецензия и отзыв
Следующий вид историографических источников – это рецензия. Цель автора рецензии – научная оценка рецензируемой работы, в качестве которой может выступить монография, сборник научных статей, отдельная статья, учебное пособие и т. д. Структура и содержание рецензий разнообразны. В научной рецензии обычно рассматривается тема рецензируемого исследования в контексте актуальной научной ситуации, в связи с тем или иным научным направлением или предметным полем исторической науки, анализируется репрезентативность источниковой базы исследования, доказанность выводов и т. д. В научных периодических изданиях существует практика выделения разделов, посвященных рецензиям.
Рецензия может быть пространной, как, например, рецензия А. С. ЛаппоДанилевского на книгу А. И. Никитского (1842–1886) «История экономического быта Великого Новгорода» – более 50 страниц. Рецензент обратил внимание на актуальную научную ситуацию, связанную с «микроскопическими наблюдениями над явлениями народной жизни», что позволяет проводить более точное изучение. После указания на то, что тема, выбранная Никитским, в целом соответствует современному представлению о научном исследовании, автор рецензии отметил явный недостаток – отсутствие предисловия, что не дает возможности понять отношение историка к изменяющимся потребностям науки. По мнению А. С. Лаппо-Данилевского, автор не обратил внимания на существенные аспекты экономической жизни Новгорода, поэтому содержание исследования более соответствует названию «история народного хозяйства», но не «экономического быта», многие стороны которого остались не освещенными[654].
Сегодня в научных периодических изданиях чаще встречаются не такие пространные рецензии. Возьмем в качестве примера рецензию И. Ю. Николаевой на книгу К. И. Шнейдера «Между свободой и самодержавием: история раннего русского либерализма», опубликованную в альманахе «Диалог со временем» в 2013 г. Рецензия занимает три страницы, но при этом она построена по классической схеме – суждение специалиста о научном исследовании историка. Рецензент рассматривает тему исследования в контексте современной исторической науки, говорит о структуре работы, обращая внимание читателя на важные аспекты той или иной главы рецензируемой книги, подтверждает новизну теоретического подхода К. И. Шнейдера и делает заключение о значимости работы для современной историографии и ее возможной востребованности, в первую очередь специалистами в области отечественной и интеллектуальной истории[655].
По своим видовым характеристикам к рецензии очень близок отзыв 0 диссертации. Как вид историографических источников он широко распространен в науке, но исследователь историографии с такм источником работает очень редко. Это связано с тем, что отзывы пишутся оппонентами диссертаций и редко публикуются в печати. По своей структуре отзыв напоминает рецензию, но если в рецензии оцениваются достоинства и недостатки той или иной научной работы, то цель отзыва – выявить научную компетентность соискателя, соответствие или несоответствие его диссертации требованиям, предъявляемым не только к той или иной ученой степени, но и к научной специальности («Отечественная история», «Всеобщая история», «Археология», «Историография, источниковедение и методы исторического исследования» и др.).
В российской ученой практике второй половины XIX – первых десятилетий XX в. отзывами назывались объемные работы, рецензии на труды, представленные на соискание различных премий, например Демидовской премии, вручаемой академией наук, или Уваровской премии, вручаемой за труды по русской истории. Один из отзывов А. С. Лаппо-Данилевского, представлявший собой объемный анализ сочинения П. М. Майкова, опубликован в сборнике «Отчет о XLIV присуждении наград гр. Уварова»[656].
2.2.6 Доклад и тезисы конференций
Доклад – выступление на научной конференции, симпозиуме, конгрессе, круглом столе и т. д. – представляет собой специфический вид историографического источника ввиду того, что его фиксация осуществляется до произнесения доклада, после его произнесения или кратко передается другим участником научного мероприятия (в его интерпретации) для публикации в научном периодическом издании (например, в журнале «Российская история» в разделе «Научная жизнь»).
Доклад как устное сообщение на научном мероприятии по своей структуре близок к научной статье. Его цель – трансляция научному сообществу результатов проведенного исследования. Автор формулирует актуальность исследования, ставит проблему, которую решает в основной части доклада, в конце делает вывод. Устный доклад часто отличается от опубликованного текста.
Сегодня в науке существует несколько практик публикации докладов участников научных мероприятий. В качестве показательного примера приведем практику организации и проведения международных научных конференций «“Стены и мосты”: междисциплинарные подходы в исторических исследованиях» (2012) и «“Стены и мосты II”: междисциплинарные подходы в исторических исследованиях» (2013), состоявшихся в Российском государственном гуманитарном университете. В 2012 г. тексты докладов участников конференции были изданы к ее началу в виде сборника материалов научной конференции. В таких случаях участники конференции (ввиду того, что имеется сборник с текстами докладов), как правило, стараются отходить от опубликованного текста, акцентируя внимание слушателей на наиболее важных аспектах или на тех сюжетах, которые не вошли в напечатанный вариант. Таким образом, опубликованный в материалах конференции текст отличается от сообщенного тем или иным историком на самой конференции, и было бы ошибкой исследователю при цитировании какого-либо места из текста указывать, например, «как говорил в своем докладе историк имярек…». Но, если исследователь скажет об общей идее, которую сообщал в своем докладе историк (и которая присутствует в опубликованном материале), он, конечно же, не ошибется. Если для исследователя принципиально указание именно на доклад того или иного участника научного мероприятия, то правильным будет сделать отсылку в следующей форме: «Судя по опубликованному тексту доклада, историк имярек отмечал…». В 2013 г. практика организации и проведения второй научной конференции «Стены и мосты» была изменена. Ее участники выступили с научными докладами, тексты которых организаторы опубликовали после ее проведения. И в этом случае не будет идентичности прочитанного доклада и его публикации, так как участники конференции получают возможность отредактировать свой текст, внести в него уточнения, которые показались актуальными после его обсуждения на научном мероприятии.
Кроме указанных практик публикации текстов докладов, существует еще одна распространенная форма – публикация тезисов докладов и сообщений участников научных мероприятий. Тезисы также представляют собой вид историографических источников. Цель написания тезисов – кратко передать основное содержание доклада или сообщения на научном мероприятии. Предполагается, что приводимые в тезисах положения будут развернуты и обоснованы в устном докладе или сообщении. Поэтому тезисы представляют собой совокупность отдельных положений, логически связанных друг с другом. Объем тезисов обычно составляет от одной до трех страниц.
Тезисы чаще всего публикуются до начала конференции, круглого стола и т. д., для того чтобы их участники могли заранее познакомиться с содержанием выступлений. При публикации докладов в подзаголовке указывается, как правило, «материалы научной конференции», при публикации тезисов в подзаголовке указывается «тезисы докладов (сообщений)». Однако надо иметь в виду, что в последнее время сведения, указанные в подзаголовках изданий, часто не соответствуют строгой классификации историографических источников. Вместо «тезисы докладов (сообщений) (всероссийской, международной и др.) конференции» в подзаголовках нередко ставится «материалы (всероссийской, международной и др.) научной конференции». Такая практика связана с рядом причин: незнанием классификационных показателей или невниманием к ним; желанием повысить статус издания и т. д.
2.2.7 Материалы историографических дискуссий
Материалы историографических дискуссий – особый вид историографических источников, в которых позиционируется отношение историков к спорным вопросам или отдельным проблемам истории. Материалы историографических дискуссий могут быть представлены книгами, что было более характерно в первую очередь для XVIII в., или – чаще – статьями. Для исследователя истории истории они дают возможность изучать отношение к дискуссионному вопросу того или иного участника дискуссии, выявлять научную аргументированность позиций оппонентов. В российской историографии XVIII в. знаковыми примерами материалов историографических дискуссий можно назвать работы М. М. Щербатова, например «Письмо князя Щербатова, сочинителя Российской Истории, к одному приятелю, в оправдание на некоторый сокрытия и явныя охуления, учиненныя его Истории от господина генерала майора Болтина, творца примечаний на Историю древния и нынешния России господина Леклерка» (1789), И. Н. Болтина – «Ответ генерал майора Болтина на Письмо князя Щербатова» (1789) – и другие работы этих историков, инициированные развернувшейся полемикой. Интерес для исследователя истории истории XIX в., выявляющего разные типы исторического знания, могут представлять материалы дискуссии историков «скептической школы» и их противников, опубликованные отдельными книгами и журнальными статьями. В XX в. проходили интересные дискуссии о периодизации советского периода истории СССР, о характере и уровне социально-экономического развития Российской империи накануне Октябрьской революции и др., материалы которых публиковались в научных журналах.
2.2.8. Исторический очерк
Исторический очерк – вид историографических источников, который характеризуется более свободным, чем в научном исследовании (монографии или научной статье), стилем изложения, отсутствием репрезентативной источниковой базы, популярностью текста, доступного для простого читателя, законченностью исторического рассказа. Исторические очерки могут представлять собой исторические повествования, основанные на чужих или своих (более ранних) исторических трудах.
Приведем отрывок из исторического очерка, написанного С. Н. Шубинским (1834–1913):
Ништадтский мир, завершивший так называемую «Северную» войну, продолжавшуюся 21 год, составляет, бесспорно, одно из величайших событий царствования Петра Великого. С этим миром, по меткому замечанию С. М. Соловьева, кончился степной, восточный период русской истории и начался новый – морской, западный. Впервые славяне после обычного отступления своего перед германскими племенами на восток, к степям, повернули на запад и отвоевали у немцев часть берегов Балтийского моря, которое чуть было не сделалось немецким озером. Но этим не ограничивается значение великого события. Швеция потеряла на северо-востоке свое первенствующее положение, которое заняла Россия – держава новая, не участвовавшая прежде в общеевропейской жизни и теперь приносившая европейской истории целый новый мир отношений, держава громаднейшая, границы которой простирались до Восточного океана и сходились с границами Срединной империи, держава, принадлежащая к восточной церкви, естественная представительница славянских племен и защитница народов греческого исповедания. Давно история не видала явления, более обильного последствиями. Северная война была начата Московским государством и закончена Российской империей. Блистательный для России Ништадтский мир изменил положение Европы: подле Западной Европы для общей деятельности с нею явилась новая Европа – Восточная, что тотчас же отразилось на всем европейском организме – отозвалось всюду, от Швеции до Испании. Напряженные усилия и тяжкие пожертвования, принесенные русским народом для великих целей, указанных русским монархом, были вознаграждены небывалой славой, неожиданными выгодами. Легко понять, какое чувство овладело русскими людьми при известии о заключении Ништадтского мира[657].
Как можно заметить, автор приведенного исторического очерка использует образный литературный стиль изложения, в очерке нет нового исторического знания, его автор выстраивает историческое повествование на основе национально-государственного нарратива С. М. Соловьева и, упоминая его как источник своих сведений, не делает ссылки на его многотомную «Историю российскую с древнейших времен», так как в популярном историческом очерке подобная академическая практика необязательна.
Исторические очерки публикуются как в периодической печати, так и отдельными книгами. Исследователь историографии может столкнуться с практикой переиздания автором ранее опубликованных в периодической печати исторических очерков отдельной книгой. В качестве примера приведем книгу историка права, юриста барона Б. Э. Нольде (1876–1948), который, находясь в парижской эмиграции в 1930 г., издал исторические очерки «Далекое и близкое». Подобная практика не нарушает видовую систему историографических источников, поскольку газетные и журнальные публикации Б. Э. Нольде готовились им как исторические очерки. Однако при подготовке книги автор провел их отбор и систематизацию соответственно задуманным разделам книги: «Старая Россия», «Из истории великой войны», «Из истории русской революции» и т. д.[658] В таких случаях важно провести текстологический анализ с целью выявить (не)идентичность книжного варианта исторических очерков предшествующим публикациям, но в любом случае книга очерков будет рассматриваться как самостоятельный историографический источник, требующий полноценного историографического анализа.
Принадлежность историографического источника к виду «очерки» также выявляется в ходе исследования. Устойчивое представление о том, что очерки отличает литературность в ущерб научности, и связанная с ним оценка места очерков в научной иерархии как труда гораздо менее значительного, чем монография, отвращают историков (или издателей) от такого определения историографического произведения. Например, многотомное издание трудов Н. И. Костомарова (1817–1885) названо «Исторические монографии и исследования» (СПб., 1863–1872. 12 т.). Но при историографическом анализе выясняется, что произведения Н. И. Костомарова имеют все видовые признаки исторического очерка.
Напротив, общественным сознанием исторические очерки зачастую воспринимаются и соответственно оцениваются по критериям монографического исследования. Не случайно, размышляя о наследии «духа индустриализма» (позитивизма), А. Тойнби (1889–1975) писал:
Налицо явная тенденция недооценивать исторические работы, написанные одним человеком, и эта недооценка особенно заметна, когда речь идет о трудах, касающихся всеобщей истории. Например, «Очерк истории» Герберта Уэллса был принят с нескрываемой враждебностью целым рядом специалистов. Они беспощадно критиковали все неточности, допущенные автором, его сознательный уход от фактологии. Вряд ли они были способны понять, что, воссоздавая в своем воображении историю человечества, Г. Уэллс достиг чего-то недоступного им самим, о чем они и помыслить не смели[659].
Исследователю истории истории приходится встречаться и с ситуациями, когда в авторском самоназвании исторического произведения присутствует слово «очерк», хотя само исследование не отвечает данной видовой характеристике. Основной причиной такой ошибки становится неотрефлексированность цели акта историописания самим автором.
Но есть и примеры рефлексии видовой принадлежности историографического источника самим автором. П. Н. Милюков в названии своей известной работы по истории русской культуры указал «очерки» («Очерки по истории русской культуры»). Чем был вызван такой дискурсивный ход историка? Можно предположить, что, выполняя исследование в рамках культурной истории – этого зарождающегося направления неклассической исторической науки, – П. Н. Милюков осознавал, что его исследование не представляет собой привычную для классической модели исторической науки монографию, нельзя отнести его и к национально-государственному нарративу (о котором речь пойдет ниже), так как в нем рассматривается лишь один из аспектов национальной истории, и поэтому позиционировал свой труд как «очерки». Сохраняя системность исследования, историки конца XIX – начала XX в. начали изучать исторические структуры, которые позволяли не разворачивать в тексте привычную линейную последовательность истории, а анализировать отдельные процессы – социальные, культурные, политические и т. д., которые, по их мнению, оказывали несомненное влияние на историю народа. П. Н. Милюков об этом написал так:
Цель очерков заключается в сообщении читателям тех основных процессов и явлений, которые характеризуют русскую общественную эволюцию.
Составителю казалось, что изображение этих существенных черт русской культурной истории значительно выиграет в ясности и отчетливости, если оставить в стороне хронологические рамки и характеризовать разные стороны исторического процесса в систематическом порядке. Конечно, при таком способе изложения отодвигается на второй план взаимная связь различных сторон социального развития <…>, и автору остается только подчеркнуть <…>, что такая изолированность характеристик объясняется литературной формой «очерков», а вовсе не теоретическими взглядами автора[660].
Итак, в словах П. Н. Милюкова присутствует рефлексия о нелинейности его конструкции прошлого, о выборе в качестве объектов изучения разных (не всегда связанных) структур, каждая из которых может рассматриваться изолированно от других. Кроме того, очерк, как мы отметили выше, обычно предназначается не для узких специалистов, а для более широкой читающей публики. Такую черту своего труда выделил и П. Н. Милюков, говоря о том, что задача «Очерков…» – быть «общедоступными и общеизвестными»[661].
Однако даже при наличии такой авторской рефлексии позволим себе не согласиться с П. Н. Милюковым и отметим, что его «Очерки по истории русской культуры» обладают всеми видовыми признаками научного исследования.
Приведем еще один аналогичный пример. Историк и этнограф А. С. Грушевский (1877–1943) (брат известного украинского историка М. С. Грушевского) счел недостаточность источниковой базы и дробность разбираемых вопросов причинами, не позволяющими подготовленному им научному труду быть монографией. Поэтому в самоназвании он определил свое произведение как «очерки» и сообщил эту причину читателю: «Неполнота источников делала неизбежными перерывы в историческом изложении»[662]. В данном случае мы опять столкнулись с тем, что цель автором не была отрефлексирована, в качестве квалификационных признаков он взял явно не основные, фактически же им было подготовлено научное исследование.
2.2.9 Учебная литература по истории
Учебники и учебные пособия по истории – один из наиболее распространенных видов историографических источников[663]. Часть из них целесообразно рассмотреть в связи с историографическими источниками научной истории.
Учебники характеризуются систематическим изложением знаний по дисциплине, например «Всемирная история: учебник для вузов» под редакцией Г. Б. Поляка и А. Н. Маркова (М., 2000). Учебники могут быть посвящены отдельному периоду всеобщей истории, например «История средних веков» в двух томах, учебник под редакцией С. П. Карпова (М., 2008); или истории отдельного региона (регионов), например «Новая история стран Европы и Америки», учебник для вузов под редакцией И. М. Кривогуза (М., 2005).
Учебные пособия по истории дополняют или заменяют частично (или полностью) учебник, например «Новейшая история стран Азии и Африки (1945–2004)», учебное пособие, подготовленное В. И. Вузовым (Ростов н/Д, 2005). Цель учебных пособий – также образовательная, но в отличие от учебников они не претендуют на нормативность содержания, а в прямом соответствии с этимологией слова «пособие» помогают изучению учебной дисциплины.
К учебным изданиям относятся и хрестоматии, содержащие тексты исторических источников (отрывки из них), составляющие объект изучения учебной исторической дисциплины, например некогда очень популярная на исторических факультетах «Хрестоматия по истории Древнего Рима» под редакцией С. Л. Утченко (М., 1962).
Здесь мы обратили внимание на учебную литературу по всеобщей истории для высших учебных заведений, об учебной литературе по национальной (отечественной) истории речь пойдет ниже.
2.2.10. Публикации исторических источников
Научная публикация исторических источников (источника) – один из важнейших результатов исследовательской деятельности историка-профессионала по добыванию нового знания и его презентации в научном сообществе – также может рассматриваться как вид историографических источников научной истории. Часто цель научной публикации – ввести в научный оборот исторический источник (иногда новонайденный), хотя нередко историки осуществляют научную публикацию и хорошо известных исторических источников: например, научная публикация в 1950 г. известнейшего источника по истории Древней Руси Повести временных лет[664]. В связи с особым местом письменных исторических источников в структуре комплекса исторических источников (что было показано в первом разделе настоящего учебного пособия) речь идет преимущественно об их публикации. Хотя проблемы публикации исторических источников иных типов также поднимаются современным источниковедением[665].
Данный вид историографических источников представляет научное исследование в специфической форме – публикации текста исторического источника. Передача текста – один из результатов проведенного источниковедческого исследования публикуемого источника. Результатами научно-исследовательской работы являются и иные составляющие публикации: археографический заголовок и легенда, вступительная статья, презентирующая результаты источниковедческого исследования публикуемого исторического источника, а также научно-справочный аппарат, включающий вспомогательные указатели, комментарии и примечания и т. п. Публикация исторических источников – предмет вспомогательной исторической дисциплины археографии[666].
В исследовательских практиках советских историков известны публикации-исследования – издания источников, которым предшествует монографическое их исследование. Например: Кучкин В. А. «Повести о Михаиле Тверском: историко-текстологическое исследование (М., 1974. 291 с.); Прохоров Г. М. «Повесть о Митяе. Русь и Византия в эпоху Куликовской битвы» (Л., 1978. 238 с.).
Кроме научных публикаций исторических источников, существуют публикации, преследующие учебные, просветительские и иные цели. Для них, как правило, характерна упрощенная передача текста (на современном русском языке, с соблюдением современных правил орфографии и пунктуации), отсутствие разветвленного научно-справочного аппарата (могут быть минимально прокомментированы непонятные современному читателю реалии).
2.3. Система видов историографических источников социально ориентированнного историописания
Социально ориентированное историописание играло большую роль в формировании национальной/государственной/местной (локальной) идентичностей, поэтому последовательно рассмотрим такие виды историографических источников, относящихся к группе социально ориентированного историописания, как национально-государственные нарративы, учебная литература по национальной (отечественной) истории и историческое краеведение.
2.3.1. Национально-государственные нарративы
Как отдельный вид историографических источников национально-государственный нарратив ранее не выделялся, четкое определение данного вида историографических источников отсутствует.
Национально-государственный нарратив как вид историописания возник в классической европейской модели исторической науки, получив наибольшее распространение в XIX в. Он включает в себя всю известную историю того или иного народа-государства или значительную часть этой истории, выстраиваемой в линейной перспективе. Рассказ об истории государства построен как четкая хронологическая последовательность логически выявляемых периодов по преимуществу политической истории, состоящей из событий, относящихся к сменам правителей, войнам, завоеваниям, переменам в структуре управления государством и проч. Субъектом истории здесь выступает государство, представленное как единое целое с коллективным героем – народом (нацией).
Европейские историки второй половины XVIII–XIX в. выполняли важную задачу конструирования национальных историй, заключавшуюся в создании непрерывного повествования о прошлом своих народов (от истоков до настоящего времени). Несмотря на различия в языках, конфессиях, наличие территориальных споров и неразрешенность многих культурных вопросов, национально-государственные нарративы связывали «свои» народы невидимыми нитями, а чаще просто «исторической судьбой». Показательными в этом плане стали истории немецкого самосознания и русского (великорусы, белорусы, малорусы) единства.
Целеполагание такой истории наглядно выразил во второй половине 30х годов XIX в. Н. И. Надеждин (1804–1856) в статье «Об исторических трудах в России». Не отрицая важности исторической критики в формировании научности в истории, он укорял, например, «скептическую школу» за то, что она не смогла быть снисходительнее к «полу-свету» некоторых «фактов» (т. е. не закрывали глаза на спорные вопросы российской истории). По мнению Н. И. Надеждина, у русской истории есть более высокая, чем строгая научность, цель – формирование нации. Такую позицию он мотивировал защитой национальных, но не научных интересов, заметив, что судьба России имела свою оригинальность, страна, распространившись в силу исторических обстоятельств, затем потеряла часть своей «кровной» территории (Украина, Белоруссия): «Узы кровного родства были разрушены». Ныне «народ российский почти весь соединился в одну семью. И ничего не может укрепить сильнее этого воссоединения, как ясная память древних веков нашей древности [здесь и далее выделено мной. – С. М.]». После чего Наеждин подчеркнул: вот почему «эти века для нас бесценны»[667]. Таким образом, признав, что есть критическая история, посеявшая семена скептицизма по отношению к первым векам древнерусской истории, он выбрал другую, ту историю, в которой возможен «полу-свет», – историю социально ориентированную, но внешне выстраиваемую в форме научного типа историописания. Его выбор был связан с гражданской позицией, желанием иметь историю «русского единства».
Профессионализация истории шла рука об руку с процессом конструирования национальных традиций, актуализированных интеллектуальным движением эпохи романтизма первой половины XIX в. По мнению современного историка С. Бергера, в это время «по всей Европе наблюдается усиливающаяся симбиотическая связь письма истории и даже истории как университетской дисциплины с практикой строительства национальных тождеств». Этот сплав историк назвал «историографическим национализмом». Последний особенно проявлялся в практике поиска в первобытности специфических национальных типов европейских этносов: кельтских, германских, романских и славянских. Христианство в его православном, католическом и протестантском вариантах стало одной из самых важных особенностей, определявших в текстах европейских историков национальный дух их народов[668]. Так религиозная составляющая превращалась в один из мифов, введенных в национально-государственные истории.
Именно это можно найти в «Русской истории» (в 5 ч., 1839–1841) Н. Г. Устрялова. Автор включил религию в «миф Европы». По его мнению, добродетели государственного благоустройства «были неминуемым следствием самой религии, и Русь разделила их со всей Европой, обязанною единственно христианской вере перевесом своим над прочими частями света на поприще гражданственности и образованности». После такого замечания русский историк перешел от конструирования общеевропейского к «своему», русскому национальному мифу, начав со слов: «Вместе с тем христианство принесло нашему отечеству другие выгоды, коих не имела Западная Европа…»[669].
Заинтересованность историков в конструировании национально-государственной истории принимала безусловные социально ориентированные черты. Попытки включения национальной истории в более широкий международный контекст (для демонстрации мирового величия), в котором действует «свое» государство-нация, подавлялись постоянной актуализацией внимания на чертах суверенности, что приводило к изоляции «своей» истории, противопоставлению ее другим. Н. М. Карамзин (1766–1826) в «Истории государства Российского» писал о «своих»:
Подобно Америке Россия имеет своих диких; подобно другим странам Европы являет плоды долговременной гражданской жизни. Не надобно быть русскими! надобно только мыслить, чтобы с любопытством читать предания народа, который смелостью и мужеством снискал господство над девятою частью мира, открыл страны никому до толе неизвестные, внес их в общую систему географии и истории и просветил божественной верой…[670]
Свое замечание Н. М. Карамзин пояснял тем, что, завоевывая Азию, Россия «приобрела новое Царство для России, открыла второй новый мир для Европы» и, называя русского завоевателя Сибири именем известного испанского колонизатора, отмечал: «Российский Пизарро, не менее Испанского грозный для диких народов, менее ужасный для человечества»[671].
Через несколько десятков лет ему вторит британец Т. Б. Маколей (1800–1859), но только уже о «своей» национальной истории («История Англии» в 5 т., 1849–1861), в которой народ создал великое государство, успешно защищавшееся «от внешних и внутренних врагов». Историк стремится описать его благоденствие:
…подобно которому летописи дел человеческих еще ничего не представляли <…>, как в Америке британские колонии быстро сделались гораздо могущественнее и богаче тех государств, которые Кортес и Пизарро присоединили к владениям Карла V; как в Азии британские искатели приключений основали державу, не менее блестящую и более прочную, чем монархия Александра[672].
В классической модели историографии «научность» и «объективность» национально-государственной истории связывалась с последовательностью ее изложения и «истинностью» описываемых событий, в которых участвовал народ и его герои. Такое рассуждение о русской истории (относящееся к 1836 г.) можно найти у Н. Г. Устрялова, ставившего задачу, вполне соответствовавшую духу времени и модели европейской истории:
Русская история, в смысле науки, как основательное знание минувшей судьбы нашего отечества должна объяснить постепенное развитие гражданской жизни нашей, от первого начала ее до позднейшего времени <…>, указать, какое место занимает Россия в системе прочих государств…
То, что такая история не только научна, но и объективна, не вызывало сомнения, поэтому Н. Г. Устрялов, отметив ее правильность словом «верная», подчеркнул:
Русская история достигает своей цели верным [выделено мной. – С. М.] изображением перемен, случившихся в состоянии Русской державы, с указанием причин тому и следствий[673].
Но сама модель национально-государственной истории (несмотря на «верное изображение») оказывалась социально ориентированной, так как каждый такой труд ставил целью поиск национальной идентичности, и осторожный Устрялов этого не скрывал, подчеркивая в переизданной в 1855 г. «Русской истории» в двух частях:
Как верная повесть всего родного, как завет предков к потомству, объясняя рядом картин гений народа, плоды семян добрых и злых, озаряя в неразрывной цепи веков все отечественное, она разовьет идею России во всем объеме ее, покажет истинные свойства народа и потребности государства[674].
В середине XIX в. модель национально-государственной истории приобретает все более респектабельные черты научности, что показывает многотомный труд С. М. Соловьева «История России с древнейших времен» (в 29 т., 1851–1879), в котором автор как само собой разумеющееся отметил:
Русскому историку, представляющему свой труд во второй половине XIX века, не нужно говорить читателям о значении, пользе истории отечественной…[675].
Надо признать, что большой труд С. М. Соловьева в немалой степени стал еще и исследовательской работой.
Классическая европейская историография XIX в. выступила основным инструментом трансляции в общественное сознание англичан, немцев, французов, русских и т. д. представления об особой ценности собственного государства, прошедшего долгий и нелегкий путь своего строительства.
В неклассической модели исторической науки интерес профессиональных историков к написанию национально-государственных нарративов сменился заинтересованностью в изучении истории отдельных социальных, культурных, экономических, политических процессов, а модель таких исследований уже не соответствовала линейной модели истории, характерной для национально-государственных нарративов. Поэтому в XX в. для написания трудов по национально-государственной истории стали создавать авторские коллективы, в рамках которых каждый из историков писал тот или иной раздел истории, соответствовавший его научным интересам.
Читать бесплатно другие книги:
