Источниковедение Коллектив авторов

Исторический источник – объективированный результат творческой деятельности человека / продукт культуры, используемый для изучения/понимания человека, общества, культуры как в исторической, так и в коэкзистенциальной составляющих.

Исторический источник – базовое понятие источниковедения. Понимание его природы обусловлено мировоззрением, философскими взглядами и парадигмальными пристрастиями исследователя и, в свою очередь, обусловливает цели и методы изучения исторического источника и включения его в историческое исследование.

1.1. Два подхода к определению понятия «исторический источник»

В исторической науке существует масса определений понятия «исторический источник». Мы рискнем свести все это богатое разнообразие к двум типам определений и покажем, что самоопределение в этой дихотомии жизненно значимо для гуманитария, поскольку не только выявляет его профессиональные приоритеты, эпистемологические установки и философские взгляды, но и фиксирует часто не рефлексируемые мировоззренческие основания и этический выбор.

Первый тип определения понятия «исторический источник»: исторический источник – это все, откуда можно почерпнуть информацию о прошлом. Варианты этого определения: исторический источник – всякий объект…, всякий памятник прошлого… и т. п.

В советскую историческую науку это определение вошло (и продолжает функционировать в российской науке) в интерпретации С. О. Шмидта (1922–2013). Свой взгляд на проблему природы исторического источника он сформулировал в 1969 г. в статье, опубликованной в знаменитом сборнике «Источниковедение: теоретические и методические проблемы»:

Имеется несколько точек зрения на этот счет, сводящихся по существу к двум: исторический источник – продукт человеческой деятельности и отражает эту деятельность; отражает реальные явления общественной жизни[157]; исторический источник – это все то, откуда черпают сведения о прошлом [выделено мной. – М. Р.], т. е. не только отражение непосредственного исторического процесса, но и то, что помогает познать ход исторического процесса во всем его многообразии.

Такое более широкое понимание «исторического источника» охватывает не только результаты человеческой деятельности – «памятники прошлого», т. е. памятники материальной и духовной культуры, но и то, что способствует определению и объяснению человеческой деятельности, – и естественно-географическую среду в самом широком понимании этого термина (включая и залежи полезных ископаемых, и природные бедствия, например землетрясения и т. д., и явления на Солнце), и физико-психические свойства человека[158].

В дальнейшем С. О. Шмидт лишь уточнял формулировку, упрощая ее и акцентируя внимание на прагматическом (и, можно сказать, утилитарном) аспекте. Для сравнения приведем формулировку 1985 г.:

Применительно к задачам прикладного источниковедения можно ограничиться простой определенностью <…> и признать историческим источников всякое [разрядка автора. – М. Р.] явление, могущее быть использованным для познания прошлого человеческого общества, в се, что может источать [sic! – М. Р.] историческую информацию (т. е. информацию исторического характера, полезную для работы историка)[159].

Историк признает:

Словосочетание «исторический источник» допускает двойное понимание (и истолкование): источник исторической информации и источник исторического происхождения[160].

Но он применяет термин «исторический источник» в первом смысле, не проясняя соотношения первого и второго.

Не решает проблемы и предложенное Л. Н. Пушкаревым на основании тщательного анализа историографии и вошедшее в «Советскую историческую энциклопедию» определение явно паллиативного характера:

Исторические источники – все, непосредственно отражающее исторический процесс и дающее возможность изучать прошлое человеческого общества, т. е. все, созданное ранее человеческим обществом и дошедшее до наших дней в виде предметов материальной культуры, памятников письменности, идеологии, нравов, обычаев языка[161].

Ту же направленность сохраняет определение, вошедшее в энциклопедию «Отечественная история»:

Источники исторические, совокупность объектов, отражающих исторический процесс и свидетельствующих о прошлом человеческого общества[162].

Для того чтобы продемонстрировать устойчивость такого подхода к пониманию исторического источника, приведем еще один пример – определение, которое дает популярный интернет-ресурс «Википедия», весьма точно фиксирующий наиболее распространенные представления массового сознания:

Исторические источники – весь комплекс документов и предметов материальной культуры, непосредственно отразивших исторический процесс и запечатлевших отдельные факты и свершившиеся события, на основании которых воссоздается представление о той или иной исторической эпохе, выдвигаются гипотезы о причинах или последствиях, повлекших за собой те или иные исторические события[163].

Сторонники подобных определений исторического источника для защиты своей позиции обычно выдвигают следующий аргумент: такое понимание исторического источника расширяет источниковую базу исследования за счет тех объектов (в том числе и природных), которые обычно выпадают из поля зрения историка. Подробно опровергать аргументацию такого рода нет нужды, поскольку это было сделано нашими предшественниками еще в XIX – начале XX в., что было продемонстрировано в первой части настоящего раздела учебного пособия. В дополнение приведем лишь рассуждение А. С. Лаппо-Данилевского, который писал:

В самом деле, можно ли без всяких критериев пользоваться историческим источником и утверждать, что факт, восстановленный на его основании без предварительного его рассмотрения, действительно существовал? <…> достаточно здесь представить себе, пока хотя бы в самых общих чертах, что надо разуметь под историческим источником, для того, чтобы ответить на этот вопрос отрицательно: в сущности, историк признает его психическим продуктом, т. е. продуктом человеческого творчества в широком смысле слова; с такой точки зрения, например, он различает какой-либо ludus naturae от каменной поделки, в которой запечатлелось хотя бы слабое проявление человеческого творчества, или бессмысленные знаки – от начертаний первобытной письменности и т. п.[164]

Затем автор подробно аргументирует свою позицию, утверждая, что…явления природы <…> могут служить источниками для научного знания естествоведа, но не историка; естествовед изучает их и заключает о возможности действия в прошлое время тех же факторов, которые действуют и на его глазах, а историк лишь пользуется выводами естествоведа для построения исторической действительности…[165]

Сложно не согласиться с А. С. Лаппо-Данилевским.

Хотя можно возразить, что А. С. Лаппо-Данилевский написал это 100 лет тому назад, в начале XX в., а становление новой исторической науки начиная с середины 1920х годов потребовало суественного расширения источниковой базы исторической науки и пересмотра понятия «исторический источник», но напомним слова одного из основоположников нового подхода М. Блока:

Разнообразие исторических свидетельств почти бесконечно. Все, что человек говорит или пишет, что он изготовляет, все, к чему он прикасается, может и должно давать о нем сведения[166].

Обратим внимание на то, что анализируемый тип определения не указывает на какую-либо субстанцию, поскольку слово «все» вряд ли можно признать указанием на конкретную, обособленную группу объектов. «Все» – это местоимение, смысл же этой части речи в том, чтобы указывать на ранее определенный предмет. Кроме этого, такой способ определения понятия «исторический источник» противоречит принятому способу определения через подведение под более общее понятие и фиксацию особенностей данного класса объектов.

Вполне очевидно, что определения первого типа имеют утилитарный характер и оставляют без внимания природу исторического источника.

Второй тип определения понятия «исторический источник» лишен этих формально логических недостатков. Определение второго типа: исторический источник – объективированный результат творческой деятельности человека / продукт культуры, используемый для изучения/понимания человека, общества, культуры как в исторической, так и в коэкзистенциальной составляющих. Именно это определение положено в основу концепции настоящего учебного пособия. Оно восходит к рассмотренной выше формулировке А. С. Лаппо-Данилевского: «…исторический источник есть реализованный продукт человеческой психики, пригодный для изучения фактов с историческим значением»[167]. Для того чтобы осмыслить различие обозначенных подходов к определению понятия «исторический источник», рассмотрим их мировоззренческие, философские, этические различия и методологические следствия выбора одного из этих определений.

1.2. Мировоззренческие и этические различия двух типов определений понятия «исторический источник»

Постараемся для начала разграничить понятия «историческая реальность», «исторический источник», «историческое знание». Взаимосвязи в этой системе вполне понятны. Цель историка – добыть историческое знание. Историческое знание – это знание об исторической реальности. Посредником между историческим знанием и исторической реальностью служит исторический источник.

Исторический источник инвариантен. Если не принимать во внимание возможные механические повреждения (от пожаров, сырости, грызунов и т. п.), то исторический источник остается неизменным и доступным в том же виде для внимания все новых поколений исследователей. Историческое знание поливариантно. Несмотря на упорное желание значительной части социума практически во все времена получить историческое знание раз и навсегда, иметь его в правильном и неизменном виде, вся историографическая практика опровергает возможность достижения этой, быть может, и благородной, но весьма сомнительной цели. А историческая реальность инвариантна или поливариантна? Еще совсем недавно значительная часть практически любой аудитории при ответе на этот вопрос настаивала на инвариантности исторической реальности. И только в самое последнее время некоторые студенты начали серьезно задумываться при ответе на этот вопрос: по крайней мере, ответ перестал казаться столь очевидным, что, по-видимому, свидетельствует об определенных ментальных сдвигах, о начале преодоления нововременных картезианских мыслительных стереотипов.

Мы не возьмемся ответить однозначно на вопрос об инвариантности или поливариантности исторической реальности, отнеся его к разряду философских, т. е. не имеющих «правильного» ответа. Но беремся утверждать, что в глубинах сознания (а может быть, и подсознания) любого историка (и вообще любого человека) укоренен определенный вариант ответа, который зависит от его мировоззрения. Склонение к одному из вариантов влияет на исследовательскую стратегию профессионального историка.

По-видимому, значительная часть народонаселения по-прежнему убеждена, что историческая реальность инвариантна: прошлое уже прошло, вмешаться в него, что-то изменить нельзя. Какая исследовательская стратегия следует из этой убежденности? Очевидно, что в таком случае задача историка – установить, «как было на самом деле». Историк должен последовательно выявлять, накапливать достоверные исторические факты с тем, чтобы картина исторической реальности становилась все более и более полной. Такой подход предполагает кумулятивную модель развития науки. Тезис об устарелости подобных представлений мы здесь повторять не будем. Приведем иные контраргументы.

Во-первых, если спросить современного историка – того, кто, практически не задумываясь, настаивает на инвариантности исторической реальности, – должно ли существовать единственно правильное объяснение в истории или по крайней мере более правильное, чем иные, то он, скорее всего (в духе времени), начнет говорить о множественности рядоположенных равноценных объяснительных моделей, как правило, не замечая некоторой несогласованности этих двух утверждений.

Во-вторых, симптоматичен способ решения проблемы верификации или, в этом случае, проблемы достоверности полученного знания об исторической реальности. Такой историк обычно считает достоверным то знание, которое соответствует объективной реальности, не замечая при этом, что, рассуждая об объективной реальности исторического прошлого, он фактически размышляет о своих представлениях о ней, которые он почему-то считает соответствующими «объективной реальности». Постоянно существует опасность подмены своей подразумеваемой локализации в сфере исторической реальности локализацией в сфере исторического знания.

В-третьих, если мы примем заявленную позицию инвариантности исторической реальности и представим себе, что нам удалось реализовать идеальную задачу исторического познания – наиболее полно и объективно описать эту реальность, то мы вынуждены будем признать, что воспроизведенная нами «историческая реальность» принципиально не исторична. Если мы попытаемся без философских претензий дать самый простой ответ на вопрос о том, что изучает история, то, скорее всего, придем к заключению, что история изучает жизнь людей прошлого. Жизнь эта состояла как из стереотипных, традиционных проявлений, так и из принятия решений и осознанных действий для достижения поставленных целей. Но и тот и другой варианты предполагают ориентацию человека не в объективном мире, воссозданном для него спустя несколько столетий потомком-историком, но в жизненном мире, в его субъективной, воспринимаемой им реальности. Если мы соотнесем приведенное рассуждение с определением исторического источника, то увидим, что оно вполне релевантно первому типу определения, поскольку эта дефиниция нацеливает историка именно на воссоздание «объективной исторической реальности» с помощью любых подручных средств.

Если же за аксиому наших рассуждений о природе и целях исторического познания мы примем «жизненный мир» человека прошлого, его субъективную реальность, то вполне логично рассматривать исторический источник как результат творческой активности человека в определенном социокультурном контексте. В этом случае мы вынуждены признать, что первая наша задача – понять человека прошлого, и это заставляет нас отказаться даже теоретически от возможности получить знание о прошлом раз и навсегда хотя бы потому, что в процессе понимания всегда две стороны, одна из которых постоянно меняется. Не будем сейчас подробно разбирать этот тезис, поскольку его анализ явно выходит за дисциплинарные рамки источниковедения. Но отметим, что этот подход гораздо лучше согласуется с историей исторического знания, поскольку весь историографический опыт свидетельствует о неизбежности переписывания истории каждым новым поколением. Подчеркнем, что такое переписывание не нуждается в моральных оценках в системе координат «хорошо/ плохо». Это не хорошо и не плохо, это нормально.

Если при сравнении двух типов определения понятия «исторический источник» с уровня «здравого смысла» перейти на философско-мировоззренческий уровень, то очевидно, что граница пройдет по демаркационной линии между классической и неклассической философией, т. е. на рубеже первой и второй трети XIX в. К классической философии (классическому типу рациональности) с ее поисками абсолютной субстанции тяготеет определение исторического источника, нацеливающее на поиск такой субстанции в историческом прошлом. Неклассическая философия (неклассический тип рациональности) с ее вниманием к жизненному миру человека – реального человека, а не универсального познающего субъекта, – вполне корреспондирует с пониманием исторического источника в соотнесении с этим жизненным миром.

Почему же при очевидной устарелости, несоответствии познавательной практике не только XXI, но и XX в. первый тип определения понятия «исторический источник» столь устойчив? Очевидно, ответ надо искать в сферах психологической и морально-этической. Почти 100 лет тому назад, в 1910х годах, Н. И. Кареев[168], пытаясь не столько ответить, сколько уйти от ответа на вопрос о том, зачем нужна история, писал:

Задача истории – не в том, чтобы открывать какие-либо законы (на то есть социология) или давать практические наставления (это дело политики), а в том, чтобы изучать конкретное прошлое без какого бы то ни было поползновения предсказывать будущее, как бы изучение прошлого и ни помогало в иных случаях предвидению того, что может случиться или наступить. Если данными и выводами истории воспользуются социолог, политик, публицист, тем лучше, но основной мотив интереса к прошлому в истории, понимаемой исключительно в качестве чистой науки, имеет совершенно самостоятельный характер: его источник – в том, что мы называем любознательностью, на разных ее ступенях – от простого и часто поверхностного любопытства до настоящей и очень глубокой жажды знания[169].

В середине XX в. А. Тойнби, размышляя над наследием эпохи индустриализма в историческом знании, заметил:

Индустриализация исторического мышления зашла столь далеко, что в некоторых своих проявлениях стала достигать патологических форм гипертрофии индустриального духа. Широко известно, что те индивиды и коллективы, усилия которых полностью сосредоточены на превращении сырья в свет, тепло, движение и различные предметы потребления, склонны думать, что открытие и эксплуатация природных ресурсов – деятельность, ценная сама по себе, независимо от того, насколько ценны для человечества результаты этих процессов[170].

Такого рода убежденность явно психологически очень комфортна для историка, поскольку оправдывает любую его деятельность по добыванию новой информации, установлению новых фактов. Представление о самоценности добывания сырья оказывается столь устойчивым, что часто в квалификационных работах разного уровня – от квалификационных работ бакалавров и магистров до докторских диссертаций – мы читаем: новизна исследования заключается в том, что автор обнаружил некие документы в архиве и ввел в научный оборот, «нашел» новые факты (будто факты находят, как грибы, а не конструируют в результате анализа исторических источников)… Введение в научный оборот новых исторических источников, накопление фактов не должно быть самоцелью и тем более предметом особой гордости историка.

Особо подчеркнем, что выбор в пользу инвариантности исторической реальности и, соответственно, первого типа определения понятия «исторический источник» этически нагружен. При таком выборе историк отказывается нести моральную ответственность за результат своего труда (конечно, в том случае, если он выполнил его добросовестно, на уровне своего ограниченного профессионализма): ведь его задача – добыть «чистое знание», описать, «как было на самом деле». Не может же он отвечать за то, что историческая реальность такова, какова она есть, по его разумению!

Если же историк рассматривает исторический источник как произведение Другого, а свою работу как диалог с этим Другим – автором исторического источника, нацеленный на понимание жизненного мира человека прошлого, то он не может не осознавать своей моральной ответственности за результат такого диалога.

1.3. Методологические следствия двух типов определений понятия «исторический источник»

Разное понимание природы исторического источника естественным образом приводит к различиям целеполагания в исследовательской работе и к различию способов исторического познания. Если исторический источник – это то, при помощи чего можно все более подробно реконструировать «объективную» реальность прошлого, то, как уже отмечалось, главная задача историка – установить достоверные факты путем так называемой критики исторического источника. Кстати, использование словосочетания «критика исторического источника» на уровне дискурса выдает исследовательскую установку историка. Не будем еще раз обращать внимание на то, что при понимании достоверности как соответствия объективной реальности историк попадает в расставленную им же самому себе ловушку. Базовой исследовательской стратегией, обусловленной пониманием исторического источника как произведения человека / продукта культуры становится интерпретация исторического источника, цель которой – научно значимое понимание его автора как Другого, как человека иной культуры[171].

Классификация – одна из основных общенаучных процедур, смысл которой в организации эмпирической совокупности. Классификация эмпирических объектов, к которым с полным основанием мы можем отнести и исторические источники, состоит в многоступенчатом делении их совокупности на систему соподчиненных классов объектов[172]. Эта система должна быть такова, чтобы охватывать всю совокупность эмпирического материала; каждый объект этой совокупности должен найти свое место в системе.

Наибольшую теоретическую сложность при разработке системы классификации представляет поиск ее оснований – критериев разделения объектов (исторических источников) на группы. Таким критерием должна выступать существенная имманентная историческому источнику характеристика.

Классификацию как общенаучную процедуру следует отличать от систематизации – исследовательской процедуры упорядочения исторических источников в научной практике в зависимости от целей исследования.

Говоря об истории источниковедения, мы отметили, что в XIX в. сложился устойчивый подход к вопросу классификации – деление исторических источников на остатки и предания. С современных позиций мы можем охарактеризовать это разделение скорее как систематизацию, поскольку оно определено только по отношению к конкретному предмету исторического исследования. С общетеоретической точки зрения любой исторический источник – это «остаток» породившей его человеческой деятельности. Уже И. Г. Дройзен, стоявший у истоков классификации исторических источников на остатки и предания, утверждал: «…источники являются одновременно остатками того настоящего, в котором они возникли…»[173] Он также отмечал зависимость деления исторических источников на группы от задачи исследования: «Различение по значению трех видов материалов вытекает из цели, для которой они будут служить исследователю»[174].

Выше уже было отмечено, что такой подход к классификации (систематизации) исторических источников сохранялся еще и у А. С. Лаппо-Данилевского, хотя он видел одну из задач своей методологии истории в разработке специальной методологии источниковедения.

Потребность в строгой классификации возникла только в процессе утверждения источниковедения в качестве отдельной исторической субдисциплины, чо сопровождалось рефлексией объекта на уровне не только отдельно взятого исторического источника, но и всей их целокупности.

Классификация исторических источников позволяет решить еще одну важную познавательную задачу: поскольку она базируется на выявлении наиболее существенных свойств исторических источников, то способствует конкретизации методики источниковедческого исследования применительно к выявляемой в процессе классификации специфике отдельных их групп.

При классификации исторических источников выделяют два основных уровня – типы и виды исторических источников[175].

2.1 Типы исторических источников

Первый уровень классификации исторических источников, позволяющий упорядочить всю их целокупность, – классификация по типам.

Сравним два подхода к выделению типов исторических источников – Л. Н. Пушкарева и И. Д. Ковальченко. Эти подходы были разработаны в 70–80х годах XX в., но до сих пор сохраняют свою актуальность.

Л. Н. Пушкарев посвятил проблеме классификации специальное исследование[176], задача которого – теоретически обосновать исторически сложившуюся систему классификации исторических источников. Это важно подчеркнуть: исследование Л. Н. Пушкарева, в отличие от работы И. Д. Ковальченко, представляет собой попытку теоретической рефлексии уже сложившегося в исторической науке деления источников на группы, которые, как справедливо подчеркивает автор, не имели четко фиксированных названий: одинаковые по составу группы могли называться тип, род, группа, вид и т. д. На наш взгляд, именно такой подход позволил Л. Н. Пушкареву, несмотря на то что методологическую основу его работы составляла так называемая теория отражения[177], получить позитивный исследовательский результат, особенно в части анализа типов исторических источников.

Л. Н. Пушкарев предложил зафиксировать систему: тип – род – вид исторических источников. Исследователь так определяет первую ступень классификации:

…под типами исторических источников подразумеваются такие наиболее широкие категории источников, которые отличаются друг от друга самим принципом хранения и кодирования информации, т. е. наиболее общим его свойством, предопределяющим его источниковедческую ценность. Таким наиболее общим, изначально присущим свойством источника является <…> результат отображения и воплощения действительности в источнике – та информация, которую выработал человек. Как, в какой форме закодирована в источнике эта информация и какое это имеет источниковедческое значение, как это должно отражаться на методике изучения данного типа источника – вот какие вопросы возникают при определении различных типов источников. Следовательно, в основе деления источников на типы лежит способ кодирования заключенной в источнике информации[178].

Используя введенный критерий, Л. Н. Пушкарев выделяет следующие типы исторических источников: письменные, вещественные, устные (фольклор), этнографические, данные языка (лингвистические), кинофотодокументы, фонодокументы.

Классификация Л. Н. Пушкарева очевидным образом не охватывает все исторические источники: например, в ней отсутствует огромный корпус изобразительных источников, значение которых в современной исторической науке возрастает в связи с визуальным поворотом в историческом познании. Кроме того, сложно выявить специфический «способ кодирования информации», в таких типах исторических источников, как устные, лингвистические и этнографические[179]. Для того чтобы приобрести качества исторических источников, эти компоненты человеческой жизни и деятельности должны быть объективированы, т. е., если использовать понятийный аппарат Л. Н. Пушкарева, – их информация должна быть перекодирована в письменной или вещественной форме или в виде кино-, фото– или фонодокумента.

Л. Н. Пушкарев, уделяя основное внимание классификации письменных исторических источников, предлагает делить их на две группы – два рода:

Историки и источниковеды, занимающиеся изучением преимущественно письменных источников, давно уже обратили внимание на то, что этот тип источников довольно явственно разделяется на две большие категории. К одной из них относятся те письменные источники, которые были созданы как связное повествование о прошлом или как рассказ о настоящем, предназначенный для современников или потомков. К другой категории исследователи относили те письменные источники, которые создавались человеком или обществом в процессе его личной и общественной жизни, для удовлетворения текущих потребностей, в результате его экономической, политической, культурной и т. п. деятельности[180].

<…> внутренним признаком, отличающим документальные источники от повествовательных, является преобладание отображения или воплощения действительности в источнике.

Любой источник и отображает и воплощает в себе историческую действительность одновременно; он представляет собою диалектическое, нерасторжимое единство двух этих процессов. Все дело, следовательно, в том, какой из этих двух процессов – отображение или воплощение – преобладает в данном источнике. Если источник больше рассказывает о прошлом, совершившимся до возникновения самого источника, или повествует о настоящем в виде связного рассказа – перед нами источник повествовательный; если автор источника не ставит своей целью дать связный рассказ о событиях, а просто фиксирует происходящее, то мы имеем дело с документальным источником[181].

Такое рассуждение Л. Н. Пушкарева, на наш взгляд, очевидным образом воспроизводит традиционное деление на остатки и предания, на устойчивость которого и сам автор обратил внимание. Деление письменных исторических источников на два рода – повествовательные (нарративные) и документальные – не получило распространения. Хотя, на наш взгляд, в контексте современной гуманитаристики оно может обрести развитие, но уже на иной концептуальной основе – теории нарратива.

И. Д. Ковальченко предпринял попытку максимально строго определить понятие типа исторических источников на основе теории информации[182]:

Социальная информация теми или иными техническими средствами фиксируется на определенных материальных носителях в виде тех или иных знаковых систем или натурального [sic! – М. Р.] фото-, кино– и художественного воспроизведения действительности. Это позволяет хранить и передавать информацию. Для содержательного восприятия и целевого использования социальной информации наиболее удобна информация, выраженная в знаковых, прежде всего языковых (естественных и искусственных) системах[183].

Исходя из этого, И. Д. Ковальченко предлагает следующие основание классификации исторических источников и их типологию:

К классификации источников можно подходить с позиций трех аспектов информации – прагматического, семантического и синтаксического. Наиболее общим из них является синтаксический. Исходя из него, можно выделить первый наиболее общий уровень классификации исторических источников. По методам и формам отражения действительности вся совокупность исторических источников четко делится на четыре категории (или типа): вещественные, письменные, изобразительные (изобразительно-графические, изобразительно-художественные и изобразительно-натуральные) и фонические [выделено автором. – М. Р.][184].

С этих позиций И. Д. Ковальченко критикует традиционно сложившуюся в историографии классификацию исторических источников, зафиксированную в числе прочего и в «Советской исторической энциклопедии»:

Широко распространенное до последнего времени в советском источниковедении деление всей совокупости исторических источников на вещественные, письменные, устные, этнографические, лингвистические (фольклорные), фотокинодокументы и фонодокуметы представляется непоследовательным в силу неоднозначности принципов и критериев их выделения. Одни группы выделены по форме отражения действительности, другие – по способу фиксирования информации, третьи – по объекту отражения[185].

И. Д. Ковальченко приводит такой аргумент:

Следует заметить, что если информация, возникшая в ту или иную эпоху, может функционировать будучи как зафиксированной на тех или иных материальных носителях, так и незафиксированной (устной), то в исторических источниках она выступает в зафиксированном виде. Например, данные фольклора, несомненно, содержат ценную информацию о прошлом, но она, чтобы стать источником и быть использованной историком, должна быть материально зафиксирована. Чаще всего – это письменная запись, а позднее, с появлением соответствующих технических средств, и фонозапись. Сказанное относится и к другим видам нефиксированной социальной информации. Следовательно, исторический источник как носитель социальной информации содержит информацию фиксированную[186].

Значение этого аргумента невозможно не признать: действительно, историк не может пользоваться информацией, не зафиксированной на каком-либо материальном носителе. Но нельзя не признать и другое: для историка существенно не только (а часто и не столько), как зафиксирована информации, но и то, как она бытовала в течение столетий. Очевидно, например, что источники, изначально создававшиеся как письменные, не могут не отличаться от фольклорных источников, бытовавших в течение столетий в устной форме и только позже (часто в XIX столетии) зафиксированных на письме.

По-видимому, именно по этой причине классификация И. Д. Ковальченко не получила признания профессионального сообщества. Описанная Л. Н. Пушкаревым типология исторических источников в основном сохраняет свое значение. Отметим лишь, что ни Л. Н. Пушкарев, ни И. Д. Ковальченко в силу вполне понятных причин не выделили тип (а возможно, и два разных типа) источников, который приобретает все большее и большее значение, – так называемые машиночитаемые документы (от перфокарт и перфолент до современных носителей, таких как CD или флеш-карты[187]) и интернет-ресурсы, часть которых создается непосредственно как интернет-источники, а часть может рассматриваться как специфическая форма публикации исторических источников. Специфика этого типа (типов) исторических источников на настоящий момент остается практически не изученной, несмотря на то что проблема была поставлена К. Б. Гельманом-Виноградовым (1925–2010) еще на рубеже 70–80х годов XX в.[188]

Среди выделенных типов исторических источников особое место в историческом познании занимают письменные исторические источники. Этот факт не требует доказательств – достаточно обратиться к научно-справочному аппарату любой научной работы по истории, чтобы убедиться в этом. Так почему же именно письменные исторические источники имеют столь существенное значение?

2.2. Письменные исторические источники в историческом познании

Начнем рассуждение с аксиомы: мы – внутри культуры, которой свойственен определенный (но не единственно возможный) тип социальной памяти – казуальный по содержанию, письменный по механизму фиксации, и именно он может быть охарактеризован как исторический. Этот тип памяти идентифицируется именно по механизму хранения информации – письменности. Представить культуру с иным типом памяти (соответственно, «бесписьменным») нам непросто, поскольку, как пишет Ю. М. Лотман (1922–1993), «связь существования развитой цивилизации <…> с существованием письменности представляется настолько естественной, что альтернативные возможности отвергаются априорно»[189].

Ю. М. Лотман обращается к феномену южноамериканских доинкских цивилизаций и выделяет в качестве основной (наиболее заметной с позиций европейской культуры) характеристики отсутствие письменности. Исследователь рассматривает письменность как механизм памяти, точнее как механизм коллективной памяти, и – для нас это принципиально важно – устанавливает подобие индивидуальной и коллективной памяти:

Подобно тому как индивидуальное сознание обладает своими механизмами памяти, коллективное сознание, обнаруживая потребность фиксировать нечто общее для всего коллектива, создает механизмы коллективной памяти.

Высокий уровень этих бесписьменных культур общепризнан, что заставляет Ю. М. Лотмана поставить вопрос: «…является ли письменность первой и, что самое главное, единственно возможной формой коллективной памяти?»

А ответ на этот вопрос, считает ученый, «следует искать, исходя из представления о том, что формы памяти производны от того, что считается подлежащим запоминанию, а это последнее зависит от структуры и ориентации данной цивилизации»[190].

Далее логика рассуждений Лотмана такова:

1. «Привычное нам отношение к памяти подразумевает, что запоминанию подлежат <…> исключительные события, т. е. события единичные…»[191].

2. Нацеленность памяти на исключительные события в значительной степени определяет отбор информации для фиксации в письменных источниках: «Именно такие события попадают в хроники и летописи, становятся достоянием газет <…>. Этому же закону подчиняется и художественная литература. Возникает частная переписка и мемориально-дневниковая литература, также фиксирующая“ случаи” и“ происшествия”».

3. Поскольку для письменной культуры «характерно внимание к причинно-следственным связям и результативности действий», это влечет за собой «обостренное внимание к времени», следствием чего становится «возникновение представления об истории». Ю. М. Лотман пишет: «Можно сказать, что история – один из побочных результатов возникновения письменности».

Иными словами, только письменная культура, обусловленная определенным механизмом памяти, имеет историю.

Аналогичные умозаключения делает, например, Ю. А. Шичалин в поисках «временной границы европейского разума»[192].

1. Весьма традиционно Ю. А. Шичалин связывает возможности исторического познания с наличием исторических свидетельств: «Наше знание прошлого неизбежно ограничено тем обстоятельством, что мы можем составлять о нем какое-то представление только в том случае, если это прошлое так или иначе засвидетельствовано».

2. Далее исследователь выделяет среди разнообразных исторических свидетельств письменные источники: «Наиболее драгоценные свидетельства преимущественной деятельности европейского разума всегда связаны с обращением к письменной фиксации [выделено мной. – М. Р.] результатов этой деятельности».

3. Ю. А. Шичалин формулирует гипотезу: вслед «за изобретением греками алфавита» Гомер с его помощью создает свои поэмы. При этом автор особо подчеркивает, что разделяет ту (не самую распространенную) точку зрения, что гомеровские поэмы не просто записаны, но создавались как письменные памятники. Значение же гомеровских поэм в том, что «Гомер впервые осознает необходимость прошлого для сознательной ориентации в настоящем».

Мы можем заметить, что Ю. А. Шичалин выстраивает схему, аналогичную схеме Лотмана, но только со второго уровня – уровня свидетельств. Построение Ю. М. Лотмана имеет то преимущество, что он рассматривает определенный тип памяти как механизм отбора свидетельств, значимых как для индивидуума, так и для социума.

В отличие от письменной культуры, бесписьменная, по Ю. М. Лотману, обладает иным типом памяти, для которого характерно «стремление сохранить сведения о порядке, а не о его нарушениях, о законах, а не об эксцссах». Культура с таким типом памяти – это система, «ориентированная не на умножение числа текстов, а на повторное воспроизведение текстов, раз навсегда данных». А это, в свою очередь, требует иного устройства коллективной памяти, средством фиксации для которой служит обычай и ритуал[193].

Объясняя причины различий механизмов памяти в бесписьменной и письменной культурах, Ю. М. Лотман пишет:

Для того чтобы письменность сделалась необходимой, требуются нестабильность исторических условий, динамизм и непредсказуемость обстоятельств и потребность в разнообразных семиотических переводах, возникающая при частных и длительных контактах с иноэтнической средой[194].

При этом он обращает внимание на географическую локализацию бесписьменных (плоскогорья Перу, долины и междугорье Анд и узкая полоса перуанского побережья) и письменных (пространство между Балканами и Северной Африкой, Ближний и Средний Восток, побережье Черного и Средиземного морей) культур.

С описанной источниковедческой ситуацией «бесписьменной культуры» мы сталкиваемся, например, при попытках изучения истории крестьянства.

Признанный специалист по истории европейского средневековья А. Я. Гуревич (1924–2006), исследуя «культуру безмолвствующего большинства», обращает внимание на такие источники, как «жития святых,“примеры”, описания странствий души по загробному миру, проповеди, памятники вульгарного богословия,“покаянные книги” – пособия для исповедников, т. е. жанры средневековой словесности, адресованные широкой массе населения [выделено мной. – М. Р.]»[195]. Одним словом, это источники, возникшие в рамках «высокой» культуры.

К аналогичному кругу источников привлекает внимание и выдающийся французский медиевист Жак Ле Гофф (1924–2014):

…авторитеты управляли духовной жизнью. Средневековая этика преподавалась и проповедовалась при помощи стереотипных историй, иллюстрировавших урок и неустанно повторявшихся моралистами и проповедниками. Эти сборники примеров (exempla) и составляют однообразный ряд средневековой нравоучительной литературы[196].

Жак Ле Гофф обращает внимание на механизм воздействия средневековой нравоучительной литературы:

…когда сто раз обнаруживаешь их [назидательные истории. – М. Р.] в разных местах, то становится ясной эта практика постоянного повторения [здесь и далее выделено мной. – М. Р.], которая переводит в интеллектуальную сферу и духовную жизнь стремление остановить время, становится ясной сила инерции, как бы поглощавшая большую часть ментальной энергии средневековых людей[197].

А. Я. Гуревич и сам признает опосредованное отражение в перечисленных им источниках «культуры безмолвствующего большинства»:

Эти произведения, по большей части дидактического характера, служили в руках духовенства средством воздействия на религиозное и нравственное поведение паствы. Но для достижения своих целей сочинитель неизбежно должен был вступить в диалог с аудиторией и средневековые авторы не могли не испытать со стороны публики, на которую были ориентированы их произведения, определенного давления, – здесь создавалась своего рода «обратная связь»[198].

Но, независимо от характера и степени адекватности этой «обратной связи», исследователь опирается на источники, порожденные не «безмолвствующим большинством». Кстати, «безмолвствующее большинство» А. Я. Гуревича – все же не безмолвствующее, а скорее бесписьменное.

С этой точки зрения любопытно размышление А. Я. Гуревича о соотношении устной и письменной культуры в Средние века:

Деление общества на невежественных illitterati, idiotae и грамотных, образованных людей отражало специфическую культурную ситуацию: книжная, письменная культура [здесь и далее выделено мной. – М. Р.] существовала в виде своего рода островков в море систем устной коммуникации и трансляции культурных ценностей[199].

Другой пример – исследование Е. Н. Швейковской о поморских крестьянах XVII в. Автор использует разные источники: писцовые книги, приходно-расходные книги Устюжской четверти, приходные и расходные книги всеуездных миров. Но основу исследования составили поземельные акты – купчие, меновые, закладные и др., оформлявшие сделки крестьян[200]. Таким образом, львиная доля источников этого исследования возникла отнюдь не в крестьянской среде: как правило, это материалы делопроизводства различных учреждений, а те актовые источники, которые фиксируют сделки между крестьянами, имеют смысл также только в контексте юридической практики, существующей в государственных рамках. Обратим внимание и на название книги Е. Н. Швейковской: «Государство и крестьяне…».

«Миру русской деревни» посвящено исследование М. М. Громыко, которая во введении к работе весьма патетически оспаривает утверждение о бедности источниковой базы по истории крестьянства:

…сохранилось <…> множество описаний современников, подробнейших ответов на программы различных научных обществ, решений общинных сходок, прошений, писем и других документов, по которым можно очень подробно представить жизнь старой деревни[201].

В своей исследовательской увлеченности автор не замечает главное свойство значительной доли привлекаемых источников – это материалы этнографических исследований.

Типология исследовательских ситуаций при изучении так называемой «низовой», народной, крестьянской культуры с точки зрения письменной источниковой базы может быть представлена следующим образом:

• в Средние века народная культура выступает как объект «духовного» воздействия со стороны «высокой» культуры;

• в Новое время крестьянство выступает как объект государственного интереса и как контрагент в рамках юридической культуры;

• при переходе от Нового времени к Новейшему народная культура становится объектом научного интереса.

И именно эти факторы преимущественно влияют на формирование источниковой базы исследования культуры «безмолвствующего большинства».

Таким образом, письменные исторические источники имеют особое значение для исторической науки, поскольку ее предмет – в широком понимании – это исторический тип культуры, казуальный по содержанию и, соответственно, письменный по механизму фиксации[202].

2.3. Вид исторических источников – основная классификационная единица источниковедения

Основная классификационная единица в источниковедении – вид исторических источников. Видовая классификация разработана применительно к письменным историческим источникам, что вполне понятно, если учесть особое значение письменных исторических источников для исторической науки (о чем шла речь в предыдущем подразделе).

Л. Н. Пушкарев, системно проанализировавший советскую историографию по проблеме классификации исторических источников, переходя с уровня классификации исторических источников по типам на уровень классификации по видам, пишет:

…ни содержание, ни происхождение источника не могут быть положены в основание деления письменных источников на виды <…> в основе этого деления лежит уже проанализированная выше структура, внутренняя форма источника. Не содержание источника предопределяет собою видовые отличия, а те внутренние связи, в которых находятся отображенные и воплощенные в источнике черты реальной действительности[203].

И далее:

…представляется более правильным говорить о категории вида как о таком исторически сложившемся комплексе письменных источников, для которых характерны сходные признаки их структуры, их внутренней формы[204].

Мы не можем признать такой подход корректным хотя бы потому, что используемое Л. Н. Пушкаревым понятие «внутренняя форма» уязвимо с точки зрения теории познания. К тому же «внутренняя форма» трудноопределима и, соответственно, не дает четкого критерия для установления видовой принадлежности исторического источника, а это важнейшая составляющая источниковедческого анализа.

Кроме того, такой подход заставляет исследователя отказать статистическим материалам, периодической печати, военно-оперативным и судебно-следственным материалам (как разновидностям делопроизводства) в видовой определенности и заставляет рассматривать их как «особые комплексы близких, однородных по своему характеру источников»[205].

И. Д. Ковальченко, выделив четыре типа исторических источников, отмечает особое значение в источниковедении второй ступени классификации – классификации исторических источников по видам:

В источниковедении широко распространена видовая классификация, в основе которой лежат единство происхождения, общность содержания и назначения определенного круга источников той или иной категории. С информационной точки зрения видовая классификация основывается на прагматическом аспекте информации, а именно на единстве целевого назначения информации для ее получателя, субъекта. Единство цели, для которой выявлялась информация, естественно, обуславливало сходство принципов и методов отражения действительности, форм выражения и использования информации, что, в свою очередь, создает возможность применения единых принципов и методов ее источниковедческого и конкретно-исторического анализа[206].

Как мы видим, в основе этого подхода к классификации исторических источников по видам лежит критерий единства целеполагания. И. Д. Ковальченко выделяет этот критерий с точки зрения прагматического аспекта информации.

Основы такого подхода были заложены, – правда, на иной концептуальной основе – А. С. Лаппо-Данилевским и затем развиты его последователями. При рассмотрении истории источниковедения было показано, что разработка А. С. Лаппо-Данилевским проблемы классификации исторических источников шла во многом в русле сложившейся в XIX в. источниковедческой традиции. Но напомним, что, анализируя вопросы интерпретации исторических источников, А. С. Лаппо-Данилевский особое значение придает телеологической интерпретации, т. е. пониманию исторического источника с точки зрения целеполагания его автора:

…так как всякий источник – реализованный продукт человеческой психики, то историк может сказать, что такой самостоятельный продукт (поскольку он обладает характерными особенностями, отличающими его от произведения природы) вместе с тем оказывается результатом целеполагающей деятельности человека или намеренным его продуктом: он признает самый элементарный источник – какую-нибудь простейшую поделку из кремня или какие-нибудь «черты и резы» уже продуктами преднамеренной деятельности человека; с такой точки зрения он и стремится точнее установить его смысл и истолковывает те, а не иные особенности продукта[207].

На этой концептуальной основе в XX в. в источниковедении была разработана система видов исторических источников разных эпох и культур и выработаны видовые методики источниковедческого анализа. Новую интерпретацию – с точки зрения социальной функции, заложенной в произведении человека в момент его создания, – этот подход получил в концепции когнитивной истории О. М. Медушевской:

Данный подход позволяет утверждать, что универсалия создания продукта является основанием единого подхода к изучению заложенного в продукте информационного содержания. Этот метод имеет свою последовательность задач и их решения, свой алгоритм. Мы утверждаем далее, что универсалия создания продукта имеет собственную схему: продукт создается как изделие, он всегда соединяет функцию, которую он будет выполнять, и структуру, приданную ему для оптимального эффективного осуществления этой функции. Данный подход позволяет утверждать, что набор структур и функций, исторически изменяясь, создает однотипные множества продуктов, имеющих общие видовые свойства. Определяя вид как класс интеллектуального продукта, имеющего общую эталонную структуру, можно далее рассматривать возникновение, исчезновение и распространение тех или иных видов интеллектуального продукта: вид – индикатор происходящих изменений и основная единица для видовой историко-источниковедческой компаративистики[208].

Таким образом, вид исторического источника определяется по целеполаганию его автора и соответствует той социальной функции, которую выполнял созданный человеком продукт – произведение человеческого творчества в породившей его культуре. Соответственно, установление цели создания исторического источника – одна из основных задач источниковедческого анализа и задача непростая. Автор редко прямо пишет о цели своего труда. Но даже если исследователю и удается обнаружить в тексте исторического источника такого рода упоминания, он не может доверять автору, поскольку автор и сам не всегда осознает свою цель. Поэтому продуктивнее определять вид исторического источника по его первичной социальной функции, а система социальных функций задана соответствующей культурой.

3.1. Система видов исторических источников как проекция культуры

Ряд факторов исторической науки, среди которых выделим в первую очередь переход от линейных моделей к цивилизационным, подразумевающим компаративный анализ разных культур в том числе и в коэкзистенциальном пространстве, и антропологический поворот, предполагающий акцентирование внимания на инаковости разных эпох в истории одной культуры, привел к трансформации эмпирического объекта исторического познания и, соответственно, источниковедения как субдисциплины исторической науки. В качестве объекта понимается уже не отдельный исторический источник, а система видов исторических источников, представляющая фактически проекцию той или иной культуры.

Обоснуем источниковедческий критерий периодизации – различения сменяющих друг друга социокультурных состояний на основе изменения видовой структуры корпуса исторических источников. Существует несколько вполне обоснованных концепций перехода от Средних веков к Новому времени, каждая из которых по-своему объясняет его причины.

Рассматривая исторический источник как объективированный результат творческой активности человека, мы в качестве гипотезы, объединяющей наши наблюдения над изменениями видовой структуры корпуса исторических источников, примем концепцию индивидуализации человека при переходе от Средних веков к Новому времени. Наиболее адекватен для этих целей подход немецко-американского философа Э. Фромма (1900–1980), поскольку он отмечает и вторую сторону процесса индивидуализации – установление «вторичных связей» между человеком и обществом[209]. Дополним лишь, что это связи двух типов, поскольку включают человека не только в коэкзистенциальное, но и в эволюционное (историческое) целое, что в наиболее общем плане проявляется в осознании хода исторического времени.

Особо подчеркнем, что, приняв концепцию Э. Фромма, мы не отрицаем иные причины, обусловившие смену эпох, однако будем считать их факторами, имплицитно включенными в выбранную нами схему, тем более что Э. Фромм уделяет внимание не только следствиям, но и причинам анализируемых им изменений человеческой личности.

Посмотрим, как работает предлагаемая гипотеза на объяснение возникновения новых видов исторических источников: мемуаристики, эссеистики, публицистики (в ее буквальном, а не расширительном понимании), периодической печати[210].

Наиболее четкий индикатор перехода от Средних веков к Новому времени – возникновение мемуаристики. Общепризнанно, что возникновение мемуаристики обусловлено становлением в этот период индивидуальности. И мы вполне согласны с А. Г. Тартаковским (1931–1999), который констатирует единство целевого назначения мемуаров, состоящее в стремлении «запечатлеть для современников и потомства опыт своего участия в историческом бытии, осмыслить себя и свое место в нем»[211]. Такое стремление могло появиться лишь у человека, сознающего свою отделенность от окружающего его социума и понимающего ценность своего индивидуального исторического опыта. Однако А. Г. Тартаковский фактически пишет лишь о потенциальной возможности мемуаротворчества, но оставляет без внимания побудительные мотивы к нему. Мемуаротворчество требует более глубокого психологического объяснения, в частности понимания причин, порождающих стремление к запечатлению исторического опыта индивидуальности. При типологическом изучении мемуаристики как вида исторических источников необходимо подчеркнуть, что индивидуализация – это не только выделение себя в коэкзистенциальном целом, т. е. осознание своей обособленности от сосуществующих одновременно других личностей и относительной самостоятельности внутри социальной группы, но и осознание своего места в эволюционном целом, т. е. в историческом процессе или, более конкретно, в чреде поколений. Соответственно, и создание вторичных связей с социумом идет как в коэкзистенциальном, так и в эволюционном (историческом) плане. Причем этот процесс характеризуется различной степенью отрефлексированности – от целенаправленного конструирования своих социальных связей до подсознательного включения в социум, например через механизм идеологического воздействия в тоталитарном государстве. Мемуары с психологической точки зрения как раз и имеют целью осознанное создание таких связей, особенно в их исторической составляющей.

Функция публицистики как вида исторических источников состоит в заявлении позиции личности, осознающей себя частью определенной социальной группы, следовательно, и в прямом установлении связей между личностью и обществом и различными социальными группами внутри общества, т. е. связей коэкзистенциальных.

Отметим также существование редко встречающегося в корпусе источников российской истории вида, занимающего промежуточное место между мемуаристикой и публицистикой. Это эссеистика, несомненно относящаяся к источникам личного происхождения, что уже свидетельствует о связи развития этой формы деятельности с процессом индивидуализации. Эссеистика, в отличие от публицистики, призванной выражать мнение той или иной социальной группы, презентирует взгляды отдельной личности. Но она создается с целевой установкой на публикацию, т. е. подразумевается наличие интереса к индивидуальному мнению отдельной личности со стороны общества, следовательно, предполагает создание коэкзистенциальных связей отдельной личности и общества.

Аналогичную функцию, однако с иной направленностью – не от личности к обществу, а от общества к личности – выполняет периодическая печать. Возникновение периодической печати как средства воздействия на личность связано как с процессом эмансипации личности, так и со стремлением подчинить ее идеологическому влиянию или какой-либо общественной группы, или государства. С одной стороны, периодическая печать срастается с публицистикой, с другой – она призвана создавать коэкзистенциальные связи в обществе в целом, что может быть обусловлено внедрением государственной идеологии или же оппозиционностью к ней.

Итак, мы видим, что рассматриваемая гипотеза вполне способна объединить наши наблюдения над возникновением новых видов исторических источников.

При сравнении видовой структуры корпуса исторических источников разных стран в ее эволюции мы увидим не только отмеченные черты сходства, но и глубокие отличия. Например, в российском Средневековье мы практически не обнаруживаем биографики, что, несомненно, сказывается на характере летописей (в сопоставлении с западноевропейскими хрониками) и агиографии. В Новое время мы, как уже отмечалось, не обнаруживаем в России в сколько-нибудь сформированном виде такого распространенного в Западной Европе исторического источника, как эссеистика, при весьма значительном развитии публицистики. Кстати, отметим двоякий перевод на русский язык – как «опыт» и как «очерк» – французского слова essai в названиях произведений. Второй вариант перевода, очевидно, стал результатом поиска адекватного (максимально близкого) к эссеистике вида российских исторических источников.

Кроме возникновения новых видов исторических источников отметим существенные изменения в тех, которые существовали и в предшествующий период, – в законодательстве и актовых источниках.

Что касается актовых источников, то значительное увеличение числа их разновидностей свидетельствует об активизации личности в частно-правовой сфере.

Наиболее характерной чертой западноевропейского и североамериканского законодательства Нового времени можно назвать фиксацию прав личности, что не требует пояснения характера связи с принятой нами объясняющей гипотезой. В российском законодательстве Нового времени такого рода нормы отсутствуют, если не рассматривать в качестве таковых активно проводимую в XVIII в. фиксацию прав сословий. Однако если оставаться в рамках заявленного гуманитарного подхода, то мы сможем обнаружить в российском законодательстве XVIII в. целый ряд черт, позволяющих квалифицировать его как законодательство Нового времени. Дело в том, что российское законодательство в гораздо меньшей степени испытало влияние римского права, чем западноевропейское. Поэтому при относительно самостоятельном его развитии в качестве системообразующего фактора в эволюции российского законодательства Нового времени выступает изменение соотношения обычая и закона как источников права. Данный фактор вызывает установление целого ряда новых принципов российского законодательства, таких как «Незнание закона не освобождает от ответственности», «Закон обратной силы не имеет». Это ведет к установлению порядка обязательной публикации законодательных актов. Все эти изменения свидетельствуют о новом характере взаимоотношений личности и государства, по крайней мере о том, что государство признает существование личности если не через признание ее прав, то через признание ответственности.

Изменение характера государственного управления, проявившееся, в частности, в изменениях в законодательстве, породило и такой новый вид исторических источников, как статистика. Назначение статистики – реализация обратной связи в системе управления, сбор и анализ информации для принятия управленческих решений. Естественно, что такой вид деятельности мог возникнуть лишь тогда, когда личность (в том числе и законодатель) начинает осознавать изменения в эволюционном целом и стремится повлиять на направленность и ход этих изменений.

Таким образом, анализ видовой структуры корпуса исторических источников и ее трансформаций позволяет не только обозначить границы и провести различение культур как в эволюционном (историческом), так и в коэкзистенциальном пространстве, но и имеет существенное значение при изучении отдельно взятого исторического источника, поскольку позволяет понять автора в контексте его культуры, эксплицировать неотрефлексированные составляющие целеполагания при создании продукта культуры – исторического источника.

3.2. Эмпирическая реальность исторического мира – глобальный объект гуманитаристики

Для анализа новой ситуации могут оказаться продуктивными понятие «эмпирическая реальность исторического мира», введенное О. М. Медушевской[212], и сформулированная ею концепция когнитивной истории, акцентирующая внимание не только на происхождении исторического источника как результата творческой активности человека, но и на коммуникативной составляющей его природы[213].

Актуальная познавательная ситуация в историческом знании характеризуется отчетливым размежеванием социально ориентированного историописания и научной истории, а также активизацией поиска эпистемологических оснований последней. В структуре этой проблемы целесообразно выделить две составляющих: во-первых, выявление эмпирической основы строго научного исторического знания с целью обнаружения в гуманитаристике общенаучных оснований, сформулированных в науковедении применительно в первую очередь к естественно-научному знанию; во-вторых, определение оснований междисциплинарности/полидисциплинарности в современном научном историческом знании. Источниковедческая концепция исторического познания дает корректный ответ на оба эпистемологических вызова.

Историческое знание, получившее дисциплинарную определенность на протяжении XIX в., в течение XX в. проходит ряд эпистемологических поворотов, из которых выделим антропологический, лингвистический, культурный. Каждый из эпистемологических поворотов, кроме своих специфических качеств, ведет к наращиванию полидисциплинарности гуманитарного знания вообще и исторического в частности, предъявляя все новые требования расширения источниковой базы исторической науки, в том числе и за счет неписьменных исторических источников, и разработки новых, более тонких, методов их анализа. С источниковедческой точки зрения особого внимания заслуживает констатируемый некоторыми исследователями «вещественный поворот» в гуманитаристике[214].

Методологические поиски в сфере социального и гуманитарного знания в XIX – начале XX в. сопровождались установлением прочных междисциплинарных контактов исторического знания, в первую очередь с социологией и психологией, причем здесь надо учитывать, что речь идет не только, а зачастую и не столько о социологическом и психологическом поворотах в исторической науке, сколько о задействовании исторической фактологии в социологических и психологических построениях.

Начало полидисциплинарности положили, по-видимому, антропологический поворот и новая историческая наука, связанные во многом с так называемой школой «Анналов». Одновременно со становлением полидисциплинарности идет процесс размывания дисциплинарной определенности, достигнутой к началу XX в. П. Нора пишет:

Враждебность «Анналов» в отношении событийной, политической, военной, дипломатической, биографической истории в принципе не означала приговора национальной истории, но на деле подготавливала его, потому что национальная история всегда писалась только как линейный рассказ о причинно-следственных связях[215].

Методологические поиски в этот же период шли и в российской (советской) исторической науке, сосредоточившись в предметных полях историко-архивоведения и связанного с ним источниковедения как менее подверженного идеологизации.

Но если антропологический поворот происходит в историческом познании, то следующий непосредственно за ним лингвистический поворот, фундированный неопозитивизмом и аналитической философией, затрагивает всю сферу науки и разворачивает научное знание в сторону гуманитаристики. Правда, еще Э. Гуссерль (1859–1938) обращал внимание на то, что любая наука, по сути, – гуманитарный феномен. В середине 1930х годов философ писал:

…подстраивать под науки о духе, желая сделать их якобы точными, естественно-научный фундамент – абсурдно.

И далее:

…естествознание (как и всякая наука вообще) представляет собой духовную деятельность, а именно деятельность сотрудничающих ученых; как таковое оно наряду с прочими духовными явлениями относится к кругу фактов, подлежащих духовно научному объяснению. Не бессмысленно ли это и не логический круг, когда историческое явление «естествознание» хотят объяснить естественно-научным образом, привлекая для этого естественные науки и открытые ими законы, которые сами – часть проблемы, ибо представляют собой духовный продукт?[216]

Выскажем предположение, что здесь возможны параллели, хотя и весьма осторожные, с интересом российской эпистемологии к объекту исторического познания.

В последней трети XX в. знаком состояния постмодерна и кризиса доверия к историческому метарассказу становится микроистория. В этой познавательной ситуации источниковедческая концепция, ориентированная на видовую структуру корпуса исторических источников, противостояла постмодернистской раздробленности и предложила выход из ситуации постмодерна, когда в начале XXI в. при переходе от постмодерна к постпостмодерну явственно обозначился поиск путей новой интеграции.

В частности, источниковедческая концепция предоставляет возможности конструирования социокультурного пространства в ходе пространственного поворота и в рамках новой локальной истории – предметного поля, актуализация которого маркирует переход от глобализации XX в. к процессам глокализации начала XXI в.

Но на рубеже XX–XXI вв. начинает осознаваться и более общая проблема – проблема поиска новых оснований научности в связи с кризисом нововременной дисциплинарности научного знания.

Исторический источник в качестве интегрирующего начала социального и гуманитарного знания был заявлен в работах О. М. Медушевской еще в 1990х годах[217]. В начале 2000х годов О. М. Медушевская, как уже отмечалось, пришла к понятию «эмпирическая реальность исторического мира»[218]. О. М. Медушевская утверждает:

Главное отличительное свойство человеческого мышления – способность целенаправленно создавать продукт в виде материального образа и осуществлять опосредованный информационный обмен с себе подобными, что и создает возможность взгляда со стороны и, следовательно, создания собственной истории. Назвать рукотворную реальность человеческой или назвать ее исторической в категориях данного подхода синонимично[219].

Здесь важно заметить, что внимание к вещественным источникам вынуждает историков искать (учитывая специфику вещей[220]) приемлемый интерпретационный инструментарий в первую очередь в естественно-научной сфере знания[221]. Однако, как признают исследователи, работающие в проблемном поле новой материальной культуры, нельзя забывать об уже испытанном антропологическом подходе, который, по их мнению, вполне приемлем для изучения мира человеческих вещей.

Отметим, что базовые принципы этого подхода вполне когерентны основаниям источниковедческой концепции исторического познания.

Таким образом, в этой новой познавательной ситуации понятие «эмпирическая реальность исторического мира» дает эмпирическую базу для строго научно верифицируемого исторического знания. К тому же, будучи, по сути, онтологическим понятием, оно создает основу для полидисциплинарных подходов в многоаспектном изучении человека и общества в их исторической и коэкзистенциальной составляющих.