Источниковедение Коллектив авторов

Летописи по праву считаются одним из важнейших источников изучения Древней Руси. Известно более 200 их списков, значительная часть которых опубликована в «Полном собрании русских летописей».

Каждый летописный список имеет условное название: по переписчику текста (Лаврентьевский список), по месту находки (Кенигсбергский, Ипатьевский и другие списки), по месту хранения (Академический, Синодальный, Археографический и другие списки) или по прежнему владельцу (списки Радзивиловский, Оболенского, Хрущевский и др.). Иногда летописи назваются по имени их заказчика, составителя, редактора или переписчика (Лаврентьевский список, Никоновская летопись). Наименования по летописному центру обычно даются целым редакциям, в которые объединяются ряд списков (Новгородская летопись, Московский свод 1486 г.). Чтобы различать летописи, носящие одно и то же название, к ним добавлялись условные номера (Псковские I, II и III летописи, Новгородские I, II, III, IV и V летописи), которые не связаны с последовательностью их создания. Некоторые списки могут иметь несколько названий: Радзивиловский список (Радзивиловская летопись) может также называться Кенигсбергским; Устюжская летопись часто упоминается как Архангелогородский летописец. Неизданные списки летописей принято называть по архивохранилищу, в котором они находятся, и шифру, под которым они там числятся. Предпринимавшиеся в середине 30х годов XX в. попытки ввести единые правила наименования летописных списков и редакций вели лишь к большей путанице, серьезно затрудняли понимание ссылки на конкретную летопись и усложняли ее поиск, в связи с чем эта идея не была воплощена в жизнь.

1.1.1. Летописи как исторический источник и методы их изучения

Определение летописания как особого вида исторических источников вызывает серьезные трудности. Прежде всего это связано со сложным составом летописей. Будучи сводами предшествующих текстов, они могут включать ежегодные хроникальные записи, документы (международные договоры, частные и публичные акты), самостоятельные литературные произведения (повести, слова, агиографические материалы, сказания) или их фрагменты, записи фольклорного материала. В то же время каждый летописный свод принято рассматривать как цельное произведение, имеющее свой замысел, структуру, идейную направленность.

Дополнительные сложности вносит обыденное употребление слов «летопись» и «летописание». В Древней Руси под летописанием понимали повествования, расположенные в хронологическом порядке, но не обязательно точно датированные. В современных исследованиях так иногда называют местную летописную традицию (галицко-волынское летописание, летописание Москвы, летопись Твери, новгородская летопись, ростовская летопись и т. п.).

В широком смысле слова летописями называют исторические сочинения, изложение в которых ведется строго по годам и сопровождается хронографическими (годовыми), часто календарными, а иногда и хронометрическими (часовыми) датами. По видовым признакам они близки западноевропейским анналам (от лат. annales libri – «годовые сводки») и хроникам (от греч. chronikos – «относящийся ко времени»). В узком смысле летописями принято называть реально дошедшие до нас летописные тексты, сохранившиеся в одном или нескольких сходных между собой списках. Иногда небольшие по объему летописи – чаще всего сугубо местные или хронологически ограниченные – называют летописцами (Рогожский летописец, «Летописец начала царства» и т. п.). Впрочем, их могут называть и летописями. В источниковедческих исследованиях под летописью (Лаврентьевская летопись, Ипатьевская летопись) обычно подразумевается комплекс списков, объединяемых в одну редакцию и имеющих общий исходный текст.

Летописание велось на Руси с XI в. по XVII в. Поздние русские летописи (XVI–XVII вв.) существенно отличаются от летописей предшествующих веков. В это время летописание как особый жанр исторического повествования угасает. Ему на смену приходят иные виды исторических источников: хронографы (точнее, гранографы), синопсис и т. п. При этом летописи все больше приобретают хронографические черты: повествование ведется по «граням» – периодам правления царей и великих князей. Поздние хронографы могут включать в свой состав летописные материалы.

Еще в XIX в. было установлено, что почти все летописи представляют собой своды и своды сводов предшествующих летописных текстов. В современной специальной литературе под сводом понимают реконструкцию текста, легшего в основу всех летописных списков данной редакции. Такой гипотетический исходный текст называют протографом (от греч. protos – «первый» и grapho – «пишу»). Иногда в основе текста списка летописи лежат несколько протографов. В таком случае принято говорить не о редакции свода, а о редакции летописи (редакции редакции).

Реконструкции текстов сводов – задача сложная и трудоемкая. К ним прибегают, чтобы прояснить состав и содержание текста гипотетического свода. Такие реконструкции имеют преимущественно иллюстративное значение. Реконструкции протографов допустимы, как правило, на заключительной стадии источниковедческого исследования, поскольку позволяют конкретнее представить результаты работы над текстами летописных списков. Однако их не принято использовать в качестве исходного материала. Своеобразным исключением выступает научная реконструкция М. Д. Приселковым Троицкой летописи, список которой погиб во время московского пожара 1812 г. Благодаря этой реконструкции Троицкий список был вновь введен в научный оборот.

В источниковедческой практике пользуются в основном реально дошедшими текстами списков летописей. В случае необходимости указываются разночтения, встречающиеся в иных списках летописи этой редакции.

При работе с летописными материалами следует помнить о неточности и условности научной терминологии. Поэтому необходимо различать, когда речь идет о летописи как условной редакции, а когда – о конкретном списке, не путать реконструкции летописных протографов с дошедшими до нас текстами списков и т. д.

Одно из самых сложных в летописеведении – понятие авторства. Практически каждая из известных летописей – результат работы нескольких поколений летописцев. Уже поэтому само представление об авторе (или составителе, или редакторе) летописного текста оказывается в значительной степени условным. Каждый из них, прежде чем приступить к описанию событий и процессов, очевидцем или современником которых он был, переписывал один или несколько предшествующих летописных сводов, бывших в его распоряжении. Когда же летописец подходил к созданию оригинального, авторского текста о современных ему событиях, участником или очевидцем которых он был либо о которых узнавал от свидетелей, он руководствовался высшим для христианского сознания историческим опытом, пытаясь различить в происходящем отображение Священной истории – вневременной и постоянно заново переживаемой в реальных событиях настоящего. Отсюда следовал и способ описания – через прямое или опосредованное цитирование сакральных текстов. Тексты источников, на которые опирался летописец, служили для него и его современников семантическим фондом, из которого выбирались готовые клише для описания и оценки происходящего.

Работа с летописями начинается с чтения и сличения всех списков данной редакции. При этом фиксируются и объясняются разночтения между ними. Следует помнить, что разбивка на слова и расстановка знаков препинания в публикациях летописей – результат определенной интерпретации текста исследователем (издателем).

Изучение истории летописного свода в целом и каждой летописной статьи – в рамках данной летописи и предшествующих ей сводов, до того момента, когда статья вошла в летописный текст, – исключает некритическое, потребительское отношение к летописному материалу.

Следующее важное условие научного изучения летописей – установление личности летописца, его политических, религиозных, этнических и прочих взглядов, симпатий и антипатий, пристрастий и неприятий.

Критический анализ источника должен также предусматривать историю бытовавших в тот период, когда создавался летописный свод, значений и смыслов образной системы, которая использовалась летописцем и хорошо понималась его читателями. Без этого восприятие информации, заключенной в подлинном тексте летописной статьи, становится некритическим, а проблема достоверности текста подменяется проблемой его подлинности. С этим связан так называемый наивно-исторический подход к восприятию летописных сведений, буквальное их повторение в исторических исследованиях.

Естественно, чтобы понять любое информационное сообщение, необходимо знать язк, на котором оно передается. Но этого еще недостаточно, чтобы считать, что текст понят. Историка не может удовлетворить буквальный, лингвистически точный перевод текста сам по себе. Он представляет собой лишь одно из вспомогательных средств для уяснения исторического смысла источника.

Древнерусские летописные тексты не так элементарны, как может показаться при первом приближении. Летописец, как правило, – весьма начитанный книжник, мастерски подбирающий из множества известных ему произведений фрагменты, подходящие по форме и содержанию, которые он складывает в единое по замыслу и грандиозное по масштабу мозаичное полотно летописи. Текст, скомпилированный летописцем из фрагментов произведений, созданных порой за несколько сот лет до него по совершенно другому поводу, может казаться современным и простым. Отсутствие прямых текстуальных совпадений в таких случаях вряд ли может рассматриваться как основание для отрицания близости текстов. Здесь, видимо, речь может идти о принципиально ином уровне текстологических параллелей, доказательство которых должно быть достаточно строгим, хотя и не основывающимся на буквальных повторах.

Один из самых сложных и спорных вопросов истории летописания – проблема мировоззрения древнерусских летописцев. В советской историографии было распространено мнение о том, что летописные сведения довольно реалистичны и по большей части протокольно точны, а религиозный момент в них выполнял этикетную роль, был чисто внешней данью требованиям времени и жанра. Поэтому, как полагали многие исследователи, церковная риторика, которая в изобилии встречается в летописных сводах, не может использоваться даже для изучения мировоззрения автора той или иной записи.

При таком подходе понимание довольно сложного и многоуровневого текста сводится исключительно к буквальным значениям, а текст адаптируется (часто в виде научного перевода или реконструкции) к возможностям понимания современного ученого.

Исследования последних лет позволяют по-новому поставить проблему осмысления летописных текстов. Понимание информации, заключенной в письменном источнике, прежде всего зависит от того, насколько точно определил исследователь цель его создания. Содержание и форма текста напрямую связаны с тем, зачем он создан. Замысел – основной фильтр, который позволяет автору отобрать необходимую для повествования информацию. Именно замысел определяет набор и порядок изложения известий в летописи. Он в значительной степени определяет также форму изложения, поскольку ориентирует автора (составителя, редактора) на определенные литературные параллели.

Таким образом, замысел позволяет объяснить: 1) причины, побуждающие создавать новые своды и продолжать начатое когда-то изложение; 2) структуру летописного повествования; 3) отбор материала, подлежащего изложению; 4) форму его подачи; 5) подбор источников, на которые опирался летописец.

Установление замысла любого (в том числе и летописного) произведения – довольно сложная процедура. Он выявляется на основании анализа содержания текстов, на которые опирался летописец (и общих идей произведений, которые он брал за основу изложения), литературных форм, встречающихся в летописи. Сначала следует восстановить актуальное для летописца и его потенциальных читателей содержание летописных сообщений, свода в целом, а уже на этом основании пытаться вычленить базовую идею, вызвавшую к жизни данное произведение.

1.1.2. Повесть временных лет и предшествовавшие ей своды

Начало древнерусского летописания связывают с устойчивым текстом, которым начинается подавляющее большинство дошедших до нашего времени летописных сводов. Отдельных списков его неизвестно. В некоторых поздних летописях он подвергся сокращениям и некоторым случайным вставкам (летопись Переяславля Южного и др.), в нескольких (Софийская I, Новгородская IV и др.) был соединен с Киевским и Новгородским сводами. По строкам, начинающим большинство его списков, этот текст традиционно называют Повестью временных лет (ПВЛ). Он охватывает период с древнейших времен до начала второго десятилетия XII в. и в летописях доводится до разных годов: до 1110 г. (Лаврентьевский и близкие ему списки) или до 1118 г. (Ипатьевский и близкие ему списки). Это обычно связывается с неоднократным редактированием ПВЛ.

Сличение обеих редакций привело А. А. Шахматова к выводу о том, что в Лаврентьевской летописи сохранился текст первой редакции, проведенной игуменом Выдубицкого монастыря Сильвестром, оставившим об этом запись под 6618 г.: «Игуменъ Силивестръ святаго Михаила написах книгы си Летописець, надеяся от Бога милость прияти, при князи Володимере, княжащю ему Кыеве, а мне в то время игуменящю у святаго Михаила въ 6624, индикта 9 лета; а иже чтеть книгы сия, то буди ми въ молитвахъ». Безусловно, ПВЛ была составлена до даты, указанной в приписке Сильвестра.

В Ипатьевской летописи текст ПВЛ на этом не обрывается, а продолжается без пропусков вплоть до 6626 (1118) г. После этого характер годовых статей резко меняется. На смену развернутому изложению событий приходят крайне скупые отрывочные записи. Текст статей 6618–6626 гг. обычно связывается со второй редакцией Повести временных лет, проведенной, видимо, при старшем сыне Владимира Мономаха новгородском князе Мстиславе.

Указание о том, что автором ПВЛ был какой-то монах Киево-Печерского монастыря, встречающееся в Ипатьевской летописи (в Хлебниковском списке названо и имя этого монаха – Нестор), а также ряд разночтений в текстах списков Лаврентьевской и Ипатьевской редакций Повести временных лет побудили А. А. Шахматова утверждать, что Лаврентьевская летопись сохранила непервоначальный вариант ПВЛ. По мнению А. А. Шахматова, летопись, которую принято именовать Повестью временных лет, была создана в 1112 г. предположительно автором двух известных агиографических произведений («Чтения о Борисе и Глебе» и «Жития Феодосия Печерского») Нестором.

При редактировании первоначальный текст (так называемая первая редакция Повести временных лет) был изменен настолько, что А. А. Шахматов пришел к выводу о невозможности его реконструкции «при теперешнем состоянии наших знаний». Что же касается текстов Лаврентьевской и Ипатьевской редакций ПВЛ (их принято называть второй и третьей редакциями ПВЛ соответственно), то, несмотря на позднейшие переделки, А. А. Шахматову удалось определить их состав и предположительно реконструировать. В целом представление о трех редакциях Повести временных лет разделяется подавляющим большинством современных исследователей.

Летописные своды, предшествовавшие Повести временных лет Начальный свод. Дальнейшее исследование текста ПВЛ показало, что в нем содержится ряд фрагментов, нарушающих изложение. Некоторые из них (например, договор князя Святослава с греками 971 г., рассказ о так называемой четвертой мести Ольги древлянам) даже нарушили структуру фраз, оторвав начало предложения от его завершения. В Новгородской I летописи, текст которой в начальной части отличается от большинства других летописей, содержащих Повесть временных лет, все подобные нарушения текста отсутствуют. Это дало основания для предположения о том, что в составе Новгородской I летописи сохранился текст свода, предшествовавшего Повести временных лет. При дальнейшем исследовании этого текста оказалось, что в нем отсутствуют все договоры Руси с греками, а также все прямые цитаты из греческой «Хроники Георгия Амартола», которой пользовался составитель Повести временных лет. Последний признак представляется особенно важным, поскольку в летописях (как, впрочем, и в любых других произведениях древнерусской литературы) не было принято как-то выделять цитируемые фрагменты из других текстов. Поэтому вычленить и удалить из летописи все прямые цитаты, внесенные из какого-либо другого текста, можно было, лишь проведя полное текстуальное сличение летописи с цитируемым произведением. Не говоря уже о технической сложности такой операции, непонятно, зачем могло понадобиться летописцу очищать свой текст от вставок из «Хроники Георгия Амартола». Это заставило сделать вывод о том, что Повести временных лет предшествовал свод, который А. А. Шахматов предложил назвать Начальным. Исходя из содержания и характера изложения летописи, его предложено было датировать 1096–1099 гг. Он-то и лег в основу Новгородской I летописи.

Проблема существования Древнейшего свода. Изучение текста гипотетического Начального свода, однако, показало, что и тот имел в основе какое-то произведение (или несколько произведений) летописного характера. Об этом говорили некоторые логические несообразности текста, отразившегося в Новгородской I летописи. Из этого А. А. Шахматов сделал вывод о том, что в основе Начального свода лежала некая летопись, составленная между 977 г. и 1044 г. – скорее всего, в 1037 (6545) г., – под которым в ПВЛ помещена обширная похвала князю Ярославу Владимировичу. Это гипотетическое летописное произведение исследователь предложил назвать Древнейшим сводом. Повествование в нем еще не было разбито на годы и имело монотематический (сюжетный) характер. Годовые координаты (как иногда говорят, хронологическую сеть) в него внес киево-печерский монах Никон Великий в 70х годах XI в.

Идея о существовании Древнейшего свода вызвала возражения. Считается, что эта гипотеза не имеет достаточных оснований. В то же время большинство исследователей согласны с тем, что в основе Начального свода действительно лежала какая-то летопись или ему предшествовало монотематическое повествование. Характеристики и датировки исходного текста, предполагаемые исследователями, существенно расходятся.

М. Н. Тихомиров обратил внимание на то, что в ПВЛ лучше отражено время правления Святослава Игоревича, нежели Владимира Святославича и Ярослава Владимировича. На основании сравнительного изучения ПВЛ и Новгородской I летописи он пришел к выводу, что ПВЛ базировалась на монотематической «Повести о начале Русской земли», рассказывавшей об основании Киева и первых киевских князьях. Предположение М. Н. Тихомирова совпадало с мнением Н. К. Никольского и нашло поддержку у Л. В. Черепнина. Они также связывали зарождение русского летописания с какой-то старинной повестью о полянах-руси. Ее создание приурочивалось ко времени правления в Киеве Святополка Ярополковича (Владимировича) и датировалось 1015–1019 гг. Текстологической проверки этой гипотезы проведено не было.

Д. С. Лихачев полагал, что Начальному своду предшествовало «Сказание о первоначальном распространении христианства на Руси». Оно представляло собой монотематический рассказ, составленный в начале 40х годов XI в., к которому впоследствии были присоединены некие устные народные предания о князьях-язычниках. В это произведение, по мнению Д. С. Лихачева, входили сказание о крещении и кончине княгини Ольги, сказание о первых русских мучениках варягах-христианах, сказание о крещении Руси (включающее «Речь философа» и «Память и похвалу князю русскому Владимиру»), сказание о Борисе и Глебе и, наконец, похвала князю Ярославу Владимировичу. Отнесение всех этих текстов к единому источнику основывалось на якобы присущих им теснейших композиционных, стилистических и идейных связях. Однако анализ, проведенный Д. А. Баловневым, показал, что гипотеза Д. С. Лихачева не находит текстологического подтверждения.

Одну из самых ранних дат начала русского летописания предложил Л. В. Черепнин. Сопоставив текст ПВЛ с «Памятью и похвалой князю русскому Владимиру» Иакова Мниха, он пришел к выводу, что в основе последней лежал свод 996 г. Этот текст, по мнению Л. В. Черепнина, опирался на краткие летописные заметки, которые велись при Десятинной церкви в Киеве. Было также высказано предположение, что к составлению свода Десятинной церкви был причастен Анастас Корсунянин.

Несмотря на расхождения с представлениями А. А. Шахматова о характере и времени написания древнейшего литературного произведения, которое впоследствии легло в основу собственно летописного изложения, исследователи сходятся в том, что такое произведение существовало. Принципиально не расходятся они и в определении даты его составления – первая половина XI в. Дальнейшее изучение ранних летописных текстов позволит уточнить, что представлял собой этот источник, его состав, идейную направленность, дату создания.

Новгородские своды XI века. Воссоздавая начальные этапы древнерусского летописания, А. А. Шахматов предположил существование Новгородского свода, который был начат в 1050 г. и велся до 1079 г. Вместе с Киево-Печерским сводом 1074 г. (сводом Никона) он лег в основу Начального свода. Новгородский свод третьей четверти XI в., по мнению А. А. Шахматова, опирался на Древнейший свод и какую-то более раннюю новгородскую летопись 1017 г., составленную при новгородском епископе Иоакиме. Однако Повесть временных лет включает незначительное количество известий о новгородских событиях XI в., что заставляет усомниться в обоснованности этой гипотезы. Многие историки древнерусского летописания полагают, что все новгородские известия Повести временных лет восходят к устным источникам (сообщениям Вышаты и Яня Вышатича).

Высказывались и иные гипотезы о новгородском летописании XI в. Так, Б. А. Рыбаков связывает составление такого свода с именем новгородского посадника Остромира (1054–1059). По мнению исследователя, это была светская (боярская, посадничья) летопись, обосновывавшая независимость Новгорода от Киева. Имея не только антикняжескую, но и антиваряжскую направленность, она в то же время первой включила в летописный рассказ легенду о призвании варягов, откуда та перешла в позднейшее летописание.

Устные источники в составе Повести временных лет. В числе своих источников летописец называет устные предания: под 6604 (1096) г. он упоминает новгородца Гюряту Роговича, рассказавшего ему югорскую легенду о народах, живущих на краю земли в «полунощных странах»; под 6614 (1106) г. сообщает о кончине 90-летнего «старца доброго» Яня, от которого «многа словеса слышах, еже и вписах в летописаньи семь». Это послужило основанием для гипотезы о существовании в составе Повести временных лет «устных летописей». Считается, что киевские летописцы получали информацию от представителей рода новгородских посадников: Никон – от Вышаты, а создатели Начального свода и ПВЛ – от Яня Вышатича.

Гипотеза об устных летописях вызвала справедливую критику, поскольку опирается на ряд крайне слабо обоснованных допущений, в числе которых, например, отождествление информатора летописца Яня с Янем Вышатичем. Непосредственно перед записью о смерти 90-летнего «доброго старца» под тем же 6614 (1096) г. упоминается о том, что Янь Вышатич был послан во главе военного отряда на половцев и одержал над ними победу. Для старика такие подвиги вряд ли возможны.

Тем не менее летописец, несомненно, пользовался какими-то устными источниками, состав и объем которых пока не установлены.

Иностранные источники Повести временных лет. Летописцы, создававшие и редактировавшие Повесть временных лет и предшествующие ей летописные своды, опирались не только на отечественные, но и на зарубежные источники.

Значительную часть их составляют зарубежные хроники, прежде всего греческие. Из них ранние летописцы заимствовали не только фактический материал, но и ряд основополагающих идей, в частности идеи исторического процесса.

Особенно многочисленны заимствования из так называемого болгарского перевода «Хроники Георгия Амартола» (т. е. «грешного») и его продолжателя. Сама «Хроника…» была создана около 867 г. и охватывала всемирную историю от Адама до смерти византийского императора Феофила (812). В тексте, которым пользовался составитель Повести временных лет, изложение было доведено до смерти императора Романа (948). Из нее были заимствованы сведения, так или иначе связанные с историей славян и прежде всего с первыми походами Руси на Константинополь. Даты, имеющиеся в «Хронике Георгия Амартола», стали основанием для летописных датировок событий ранней истории. В ряде случаев летописец взял из «Хроники…» характеристики исторических персонажей, которые были перенесены на действующих лиц древнерусской истории.

Важным источником ПВЛ, по мнению ряда исследователей, выступил какой-то не дошедший до нашего времени хронограф особого состава. В него входили фрагменты уже упоминавшейся «Хроники Георгия Амартола», переводов греческих хроник Иоанна Малалы и Георгия Синкелла, а также «Пасхальной хроники».

Использовался в ПВЛ и текст еврейского хронографа «Книга Иосиппон», составленного в южной Италии в середине X в. В его основу был положен латинский перевод «Иудейских древностей» и пересказ «Иудейской войны» Иосифа Флавия (откуда и произошло название самой книги). Как показал лингвистический анализ, перевод «Книги Иосиппон» с еврейского на древнерусский язык был сделан непосредственно в Киеве.

Важным источником образных представлений первых русских летописцев стали произведения сакрального характера. Прежде всего это было Священное Писание. Поскольку до 1499 г. славянской Библии как единого кодекса не существовало, остается только догадываться, в каком виде могли использовать летописцы тексты Ветхого и Нового Заветов. Считается, что это были паремийные чтения (фрагменты Священного Писания, читающиеся в православной церкви на вечернем богослужении, чаще всего накануне праздников). Однако сличение ПВЛ с дошедшими до нашего времени списками богослужебных книг (в частности, с паремийниками) заведомо не может подтвердить или опровергнуть это предположение. Дело в том, что соответствие богослужебных книг четьим для X–XV вв. неизвестно и вряд ли когда-нибудь будет установлено. Тем более что разночтения в ранних переводах библейских текстов, по наблюдению Л. П. Жуковской, могли быть «велики, многочисленны и разнообразны». Кроме того, богослужебные книги сохранились в сравнительно поздних списках, что делает их текстологическое сличение с ПВЛ спорным. Не следует также забывать о библейских цитатах, которые пронизывают все греческие хроники, использованные летописцем. Даже по прямым цитатам невозможно установить, лежал ли текст Священного Писания непосредственно перед летописцем, когда тот обращался к библейской тематике, или же он помнил его наизусть либо близко к тексту.

Именно аналогии с библейскими событиями в первую очередь давали летописцу типологию существенного. Именно из Священного Писания он чаще всего отбирал клише для характеристики людей и событий. В соотнесенности происходящего с надмирным и заключался провиденциализм древнерусских летописцев. Поэтому один из важнейших ключей к пониманию и истолкованию летописных образов должен крыться в деталях описания, опирающихся на библейские образы. Следует отметить, что для описания происходящего летописцы чаще использовали «исторические» (ветхозаветные) образы, в то время как прямые и косвенные цитаты из Нового Завета (христологические образы) в основном использовались во вставных произведениях, которые попадали на страницы летописей.

При создании летописей широко привлекалась апокрифическая литература, которая в XI–XII вв. бытовала наряду с богослужебными книгами. Помимо хорошо известных и очень популярных древнерусских переводов «Иудейской войны» и «Иудейских древностей» Иосифа Флавия, к ней можно отнести также Толковую Палею (комментированный неканонический Ветхий Завет). Возможно, именно в составе Толковой Палеи летописец познакомился со статьей Епифания Кипрского о 12 камнях на ризе иерусалимского первосвященника, и оттуда был заимствован ряд образов, с помощью которых летописец давал характеристики персонажам своего повествования. Возможно, летописец был знаком и с другими апокрифическим произведениями (Книгой Еноха, «Заветами 12 патриархов» и др.), поскольку в тексте ПВЛ есть косвенные ссылки на встречающиеся в них образы.

Использовалось составителем ПВЛ и «Житие преподобного Василия Нового» – греческое агиографическое произведение, известное в славянском переводе. Из него, в частности, был заимствован образный ряд при описании походов Олега и Игоря на Константинополь 6415 (907) г. и 6449 (941) г.

Кроме того, в ПВЛ были вставлены тексты договоров Руси с Византией, помещенные под 6415 (907), 6420 (911), 6453 (945) и 6479 (971) гг. Считается, что они послужили основанием для переработки текстов Начального свода, касающихся походов князей Олега, Игоря и Святослава на Константинополь.

Для источников, на которые опирались древнерусские летописцы в своей работе, характерны некоторые общие черты. Это были сочинения, которые описывают преимущественно церковную историю и ориентированы на эсхатологическую проблематику, в частности на идею последнего царства. Особенный интерес для древнерусского летописца представляла история о гибели царства еврейского, которая рассматривалась как прообраз новозаветной истории. Отсюда же проистекал стойкий интерес к антииудейским произведениям типа Толковой Палеи, текстам Иосифа Флавия, славянскому переводу хроники Георгия Синкелла и т. п.

Цель создания древнейших летописных сводов

В явном виде она в них не формулируется. Определение ее стало одним из дискуссионных вопросов в современном летописеведении. Многие исследователи полагают, что зарождение летописной традиции на Руси связано с учреждением Киевской митрополии. Такое объяснение не позволяет понять, зачем потребовалось продолжать начальную летопись, а затем создавать новые летописные произведения. Позднейшие своды, составлявшиеся на основе Повести временных лет, представляются то публицистическими произведениями, написанными на злобу дня, то средневековой «беллетристикой», то текстами, которые систематически дописывают – едва ли не по инерции. В лучшем случае дело сводится к тому, что князья проявляли заботу о своевременном записывании событий (хотя и непонятно, зачем им это понадобилось), а летописцы видели в своем труде поучение современникам, которое имело в большей степени политический характер. За него летописец якобы рассчитывал получить от князя вознаграждение – материальное по преимуществу. Из этого следовал вывод, что Повесть временных лет – малонадежный исторический источник.

Между тем цель создания летописей должна быть достаточно значимой, чтобы на протяжении ряда столетий многие поколения летописцев продолжали труд, начатый в Киеве в XI в. Должна она объяснить и затухание летописания в XVI–XVII вв. Вряд ли она может быть сведена исключительно к меркантильным интересам монахов-летописцев. К тому же признание политической «партийности» авторов и редакторов Повести временных лет противоречит представлению о единстве, цельности этого литературного произведения, а расхождения (иногда радикальные) в оценках одного и того же деятеля, сохранявшиеся при последующей переписке или редактировании летописи, в таком случае не находят объяснения.

Одним из предложенных в последние годы решений была гипотеза об эсхатологических мотивах как основной теме древнейшей русской летописи. Судя по всему, именно тема конца света была для летописца системообразующей: все прочие мотивы и сюжеты, встречающиеся в ПВЛ, лишь дополняют и развивают ее. К тому же есть достаточные основания и для гипотезы, что ориентация на спасение в конце мира – сначала коллективное (большая эсхатология), а позднее индивидуальное (малая эсхатология) – определяла важнейшую социальную функцию летописи: фиксацию нравственных оценок основных (с точки зрения летописца) персонажей исторической драмы, разворачивающейся на богоизбранной Русской земле, которая явно претендует на то, чтобы стать центром спасения человечества на Страшном суде. Именно эта тема позволяет непротиворечиво объяснить структуру летописного повествования, отбор материала, подлежащего изложению, форму его подачи, подбор источников, на которые опирается летописец, причины, побуждающие создавать новые своды и продолжать начатое когда-то повествование.

Вместе с тем глобальность цели, которую ставил перед собой летописец, предполагала многоплановость изложения, охват широкого круга самых разнообразных по своему характеру событий. Все это задавало ПВЛ ту глубину, которая обеспечивала ее социальную полифункциональность: возможность прагматического использования текста летописи (для доказательства, скажем, права на престол, как своеобразного свода дипломатических документов и проч.) наряду с ее чтением в качестве нравственной проповеди, собственно исторического или «беллетристического» сочинения и т. д.

Следует все-таки отметить то, что до сих пор идеи и духовные ценности, которыми руководствовался летописец в ходе своей работы, во многом продолжают оставаться загадочными.

1.1.3. Местное летописание XII–XIII веков

После выделения из состава Древнерусского государства отдельных земель и княжеств летописные традиции Киевской Руси получали продолжение и развитие на местах. До нас не дошли списки летописей, относящихся к этому времени. Поэтому речь может идти только о гипотетических сводах, существовавших в домонгольской Руси. Источниками для изучения этого этапа древнерусского летописания служат более поздние летописи.

Южнорусское летописание. Источниками изучения южнорусского летописания XII–XIII вв. служат в первую очередь Ипатьевский (начало XV в.), близкие ему Хлебниковский (XVI в.), Погодинский (XVII в.), Ермолаевский (конец XVII – начало XVIII в.) и другие списки, а также списки Воскресенской и основной редакции Софийской I летописей. Их текстологический анализ позволил высказать предположение о существовании Киевского великокняжеского свода 1200 г. (А. Н. Насонов определил этот свод как «киевский свод 1198–1199 гг.»). Попытка В. Т. Пашуто отнести этот свод к более позднему времени – 1238 г. – не получила поддержки специалистов. Считается общепринятым то, что он был составлен при князе Рюрике Ростиславиче в Выдубицком монастыре. Непосредственным поводом к его написанию, как считает М. Д. Приселков, стало возведение князем каменной стены для монастыря.

Во всяком случае, свод заканчивается описанием торжеств по случаю завершения строительства 24 сентября 1199 г. Вместе с тем обращалось внимание на то, что Рюрик Ростиславич был первым правителем Киева, получившим великокняжеский титул после 1037 г., что могло стать непосредственным мотивом создания великокняжеской летописи. Автором Киевского свода предположительно называют игумена Выдубицкого монастыря Моисея.

Источниками свода 1200 г. считают: 1) Киевский свод Святослава Всеволодовича (основной источник, оканчивавшийся описанием кончины князя в 1173 г.); 2) сборник некрологов Ростиславичей (братьев великого князя, составленный в том же Выдубицком киевском монастыре при Рюрике); 3) семейный Летописец черниговского князя Святослава Ольговича и его сыновей Олега и Игоря Святославичей (доведен до 1198 г.); 4) княжеский Летописец Переяславля Южного, рассказывавший о военных подвигах Владимира Глебовича и доведенный до кончины князя – 1187 г. Из этого следует, что в XII–XIII вв. на юге Руси летописание систематически велось лишь в Киеве и Переяславле Южном. В Чернигове же существовали только семейные княжеские Летописцы.

Киевское летописание. С одной стороны, оно продолжало традицию Повести временных лет, с другой – утратило общегосударственный характер и превратилось в семейную летопись киевских князей. Оно велось непрерывно в течение всего XII в. Однако данными о продолжении такой традиции после 1200 г. исследователи не располагают, хотя известно, что в Киеве в 1238 г. велась какая-то летопись.

Летописание Переяславля Южного. Зародилось оно в начале XII в. и велось вплоть до 1228 г. Начало его было, скорее всего, заложено уже упоминавшимся игуменом Сильвестром, переведенным на переяславскую епископию. Большинство исследователей полагает, что в Переяславле существовало два летописных центра – епископский (по крайней мере до 1187 г.) и княжеский.

Галицко-волынские летописи. Вероятно, еще в XII в. начинает вестись летописание в Галиче Волынском. К сожалению, галицко-волынские летописи за это столетие почти не нашли отражения в позднейших сводах. Тем не менее есть некоторые основания считать, что здесь систематически велись годовые записи. В конце XIII в. на их основе было создано цельное повествование, лишенное годовых обозначений. Считается, что автор его был светским человеком, возможно, из княжеской дружины. По стилю его рассказ напоминает произведения византийских «историков», не переведенные на древнерусский язык. Он-то и составил основу Ипатьевской летописи.

Летописание Северо-Востока. Источники изучения летописания русского Северо-Востока за XII–XIII вв. включают Радзивиловский (конец XV в.) и Московский Академический (XV в.) списки, восходящие к общему протографу (Радзивиловская летопись), Летописец Переяславля-Суздальского (список 60х годов XV в.) и Лаврентьевский список 1377 г. При текстологическом сличении удалось выявить лежащие в их основе три Владимирских великокняжеских свода: 1177 г. (видимо, первая летопись, возникшая на Владимиро-Суздальской земле), 1193 и 1212 гг. Последний, в свою очередь, был положен в основу Летописца Переяславля-Суздальского, продолжившего его до 1215 г. Текст его сохранился только с 1138 г. Впоследствии эта летописная традиция была продолжена Летописцем ростовского князя Константина Всеволодовича и его сыновей (1207 г., с продолжением), а также Владимирским великокняжеским сводом Юрия Всеволодовича (1228 г., с продолжением до 1237 г.), объединенными впоследствии с Владимирским великокняжеским сводом Ярослава в своде 1239 г., написанном в Ростове, или же в великокняжеском своде 1281 г. Дмитрия Александровича. Основанием для их изучения служит текст Лаврентьевской летописи (с 1206 г.). Сопоставление Симеоновского (XVI в.) и Рогожского (середина XV в.) списков, а также реконструкция Троицкой летописи (начало XV в.) позволяют установить упомянутый великокняжеский Владимирский свод 1281 г., составленный в Переяславле-Залесском. Центральной идеей этого свода – в противовес Галицко-Волынскому своду конца XIII в. – было обоснование приоритета Владимирского княжества.

Владимиро-суздальское летописание. Как самостоятельная ветвь оно берет свое начало с 1158 г., когда во Владимире-на-Клязьме начали вестись непрерывные местные записи при дворе Андрея Боголюбского. В 1177 г. они были объединены с отдельными летописными заметками Юрия Долгорукого в великокняжеский свод, опиравшийся, кроме того, на епископский южнорусский (переяславский) Летописец. Продолжением его стал летописный свод 1193 г., включивший материалы княжеского Летописца Переяславля Южного. В 1212 г. на его основе был создан лицевой (т. е. украшенный миниатюрами, копии которых сохранились в Радзивиловском списке) свод великого князя Владимирского. До этого летописание, видимо, велось при владимирском Успенском соборе. Теперь же летописный свод приобрел светские черты, что связывают с ухудшением отношений владимирского князя Юрия с епископом Иваном. Скорее всего, составление свода 1212 г. было поручено человеку, близкому великому князю. В дальнейшем в связи с монгольским нашествием и разорением Владимира летописание там затухает.

Ростовское летописание. Традиции Владимирских великокняжеских сводов продолжило ростовское летописание. Уже в начале XIII в. в Ростове создается местный княжеский Летописец, во многом близкий владимирскому. В 1239 г. появляется продолжение великокняжеского Владимирского свода, вобравшего и известия Ростовского свода 1207 г.

Летописание Переяславля-Суздальского. Развивалась северо-восточная традиция летописания и в Переяславле-Суздальском. Опираясь на Владимирский свод 1212 г., переяславский князь Ярослав Всеволодович в 1215 г. создал свой Летописец. В 1281 г., в связи с переездом в Переяслаль великого князя владимирского и митрополита Киевского и всея Руси, здесь создается великокняжеский свод 1281 г., после чего владимирское великокняжеское летописание угасает.

Центральной идеей, положенной в основу северо-восточной летописной традиции, была мысль о переходе центра Русской земли из Киева во Владимир-на-Клязьме.

Новгородское летописание. Источниками изучения новгородского летописания XII–XIII вв. служат Синодальный список (XIII – первая треть XIV в.) Новгородской I летописи (старший извод), а также списки Комиссионный (XV в.), Академический (вторая половина XV в.) и Троицкий (вторая половина XV в.), объединяемые в ее младший извод. Их анализ позволяет установить, что в Новгороде летописная традиция не прерывалась с середины XI до XVI в. Около 1136 г., видимо, в связи с изгнанием из Новгорода князя Всеволода, по указанию епископа Нифонта был создан Софийский владычный свод, переработавший новгородскую княжескую летопись, которая велась с середины XI в. Вторым его источником считается киевский Начальный свод 1096 г., легший в основу новгородского летописания. Возможно, в создании первого владычного свода принимал участие известный клирик Новгородской Софии Кирик. В начале XIII в. появляется новый владычный новгородский свод. Он завершается рассказом о взятии Константинополя крестоносцами в 1204 г.

Параллельно с архиепископской кафедрой летописные записи велись в Неревском конце Новгорода, в церкви св. Иакова. После 1174 г. настоятель этой церкви Герман Воята (1144–1188) предпринял литературную переработку Софийского свода. При этом он использовал также какую-то южнорусскую летопись. Его работа была продолжена до конца XII в. безымянным летописцем, оставившим запись о смерти Германа. Наконец, к середине XIII в. относится летописная деятельность пономаря Тимофея, который упомянул о себе под 1230 г. На этом уличанская летописная традиция не прервалась. Возможно, сам Синодальный список – одно из ее звеньев.

1.1.4. Летописание XIV–XV веков. Зарождение общерусского летописания

К XIV в. относятся первые летописи, претендующие на охват истории всех русских земель (на самом деле они фиксировали, как правило, лишь события Северо-Восточной Руси).

Источниками для изучения зарождения общерусского летописания служат прежде всего Лаврентьевская и Троицкая летописи. Выяснить, как развивается общерусское великокняжеское летописание, позволяет сличение Тверского летописного сборника XVI в. (дошел в списках XVII в.), Рогожского летописца и Симеоновской летописи.

В связи с тем что в 1305 г. великим князем владимирским стал тверской князь Михаил Ярославич, центр великокняжеского летописания переместился в Тверь, где, видимо, еще в конце XIII в. начали вести летописные записи. Свод 1305 г., будучи общерусским сводом, включил не только местные, но и новгородские, рязанские, смоленские, южнорусские известия и имел антиордынскую направленность. Он стал основным источником Лаврентьевской летописи.

Продолжением этого свода стали новые общерусские летописные своды 1318 и 1327 гг., также созданные в Твери. Их следы дошли в составе более поздних московских летописей (Троицкой и Симеоновской). Кроме того, остатки тверского летописания за первую треть XIV в. обнаруживаются в Тверском летописном сборнике и Рогожском летописце. В это время летописание в Твери ведется непрерывно, год за годом. В ходе работы над сводами 1318 и 1327 гг. тверские летописцы частично отредактировали текст предшествующего свода, дополнив его материалами по истории других русских земель.

Когда Иван Калита получил ярлык на великое княжение, зародившаяся в Твери традиция общерусского летописания перешла в Москву. Приблизительно в 1389 г. здесь создается «Летописец великий русский». Он не сохранился до нашего времени, но его материалами воспользовался составитель Троицкой пергаменной летописи. Однако, как известно, та погибла в московском пожаре 1812 г. Восстановить состав и содержание нового великокняжеского свода позволяет обращение к текстам Рогожского летописца, Симеоновской и Никоновской летописей. В них сохранились сообщения за 1306–1408 гг., восходящие к местным летописным традициям Твери, Суздаля, Ростова, Смоленска, Рязани и Новгорода Великого, входившие в состав Летописца 1389 г. В Москве при князе Юрии Даниловиче летописных записей, видимо, не велось. Следы подобной работы отмечаются при московском княжеском дворе только с 1317 г. Чуть позднее появляются признаки летописания, которое велось при митрополичьей кафедре, перенесенной за год до того в Москву. Судя по всему, с 1327 г. при митрополичьем дворе непрерывно ведется единая летопись. Она гораздо внимательнее к переменам на митрополичьем престоле, а не на великокняжеском. Тем не менее новый свод имел характер не собственно митрополичий, а великокняжеско-митрополичий. Он, видимо, и получил название «Летописца великого русского». Следует, однако, отметить, что взгляд московского летописца оказался значительно же кругозора составителей тверских великокняжеских сводов.

С именем митрополита Киприана связывается появление идеи создания нового летописного свода, включающего историю русских земель, входивших в русскую митрополию, с древнейших времен. Он призван был включить материалы всех местных летописных традиций, в том числе записи по истории Великого княжества Литовского. Таким первым общерусским митрополичьим сводом стала Троицкая летопись 1408 г., отразившаяся преимущественно в Симеоновском и некоторых других списках, а также в примечаниях Н. М. Карамзина (давшего ей общепринятое ныне название) к «Истории государства Российского». Свод 1408 г. был составлен в Троицком монастыре или в Москве. Его характерная черта – отсутствие централизаторских и антиордынских тенденций.

После нашествия Едигея и в связи с последовавшей затем борьбой за московский престол между наследниками Дмитрия Донского центр общерусского летописания вновь переместился в Тверь. В 30х годах XV в. (по последней датировке Я. С. Лурье – в 1412 г.) здесь появляется новая редакция свода 1408 г., непосредственно отразившаяся в Рогожском летописце, Никоновской и (опосредованно) Симеоновской летописях.

Однако задача создания подлинно общерусской (в рамках Московской Руси) летописи была решена лишь в XV столетии. Важным этапом на этом пути стало составление свода 1418 г. (прежде традиционно датировался 1448 г.), который лег в основу большой группы летописных списков, объединяемых в Софийскую I и Новгородскую IV летописи. Новый свод представлял собой коренную переработку свода 1408 г. с привлечением тверских, суздальских, новгородских и других летописных материалов. Он имел общерусский характер и своим происхождением был по-прежнему обязан митрополичьему окружению. Под пером составителя свода 1418 г. идея необходимости объединения московских земель с Ростовом, Суздалем, Тверью и Новгородом Великим для совместной борьбы с «погаными» впервые приобрела подлинно общерусское звучание.

Свод 1418 г. не дошел до нас в первоначальном виде. Возможно, это связано с тем, что он поневоле – в силу времени своего создания – имел компромиссный характер, подчас парадоксально объединяя московскую, тверскую и суздальскую точки зрения. Тем не менее он лег в основу практически всех общерусских летописей последующего периода, так или иначе перерабатывавших его (прежде всего Софийской I и Новгородской IV летописей).

Местное летописание XIV–XV веков

Ростовское (или суздальское) летописание. Оно сохранилось в составе летописного свода первого десятилетия XV в., завершающего Московско-Академическую летопись (XV в.). В его основе лежат источники, общие с Радзивиловской (до 1206 г. – предположительно Летописец ростовского князя Константина Всеволодовича) и Софийской I летописями. Окончание же его представляет краткую летопись, уделяющую особое внимание Ростову и ростовским, а также суздальско-нижегородским князьям. Это позволяет сделать вывод о том, что летописный свод, завершающий Московско-Академическую летопись, был составлен в Ростове или Суздале. Однако существоание длительной и непрерывной традиции ростовского владычного летописания представляется сомнительным. Подтверждением этого служит и то, что в 80х годах XV в. оппозиционные центру ростовские летописцы вынуждены были основывать свою работу на московских летописях.

Новгородское летописание. Оно представлено Новгородской I летописью, старший извод которой был доведен до середины XIV в. Он дошел до нас в единственном Синодальном списке, начало которого (до 1016 г.) утрачено. В младшем изводе, представленном Комиссионным, Академическим (середина XV в.) и Троицким (XVI в.) списками, а также поздними копиями Академического списка XVIII и XIX вв., отразилось летописание Новгорода Великого второй половины XIV в. и начала XV в.

Псковское летописание. Оно включает ряд списков, объединяемых в летописи Псковскую I (первоначально доходила до 1469 г.; представлена списками Тихановским XVII в., Архивским I конца XVI в. и др.), Псковскую II (представлена оригиналом – единственным Синодальным списком середины 80х годов XV в. и доведена до 1486 г.) и Псковскую III (представлена списками Строевским середины XVI в. и Архивским II середины XVII в.; изложение выходит за пределы XV в., а в Архивском II – даже включает начало XVII в.). В основе трех летописей лежал общий псковский протограф, датируемый 80ми годами XV в.

Белорусско-Литовское летописание. Оно связано с традицией ранних московских общерусских сводов, представленных Троицкой и Симеоновской летописями. Белорусская I летопись представлена Никифоровским, Супрасльским, Слуцким и Академическим списками. Это сложный по составу сборник, включающий «Летописец великих князей Литовских» и «Избрание летописания изложено вкратце». Последний источник составляют заимствования из Новгородской IV (до 1309 г.), Софийской I (за 1385–1418 гг.) и Троицкой (1310–1385) летописей. В заключительной части Белорусская I летопись представляет собой своеобразное продолжение Троицкой летописи или ее протографа.

Изучение истории XIV в. серьезно затруднено тем, что свидетельства о ней весьма неполны и фрагментарны. При крайней бедности общерусского летописания до конца XIV в. особое значение приобретает единственная современная этим событиям местная летопись (доведенная, к сожалению, только до середины XIV в.) – Новгородская I старшего извода (Синодальный список). Лишь обращение к источникам других видов в какой-то степени позволяет восполнить отсутствие сведений по этому периоду. Тем не менее остается множество вопросов, решение которых вообще едва ли возможно. Недостаток фактических данных сказывается самым серьезным образом на качестве и глубине исследования проблем, связанных с историей XIV в.

1.1.5 Летописные своды конца XV–XVI веков. Общерусское официальное летописание

Начало общерусского летописания великих князей московских, заложившего основы официального летописания XVI в., относится ко второй половине XV в.

На основании сопоставления Ермолинской летописи с летописями Архивской (или Ростовской, XVII в.), Симеоновской и Воскресенской (обе XVI в.), а также так называемым двухтомным Лондонским списком (XVI в.) выявлен гипотетический протограф, который лежал в их основе. Его состав уточняется при обращении к Музейскому (конец XV – начало XVI в.) и Воронцовскому сборникам, а также летописям Лавровского, Вологодско-Пермской (конец XV – середина XVI в.) и Никаноровской. В них сохранился текст краткого летописца, который считают самой ранней редакцией московского великокняжеского летописания. По ряду косвенных данных удалось установить, что она была составлена приблизительно в 1472 г. и основывалась на своде 1418 г. В ней была закреплена московская традиция освещения событий русской истории (в том числе обстоятельств феодальной войны второй четверти XV в.), которая проникла затем во все общерусские летописи. Наиболее непосредственное отражение Московский свод начала 70х годов XV в. нашел в Воронцовском и Музейском сборниках, Никаноровской и Вологодско-Пермской летописях, а также в списке Лавровского (конец XV в.). При этом наиболее ранняя его версия (до мая 1472 г.) сохранилась в первых двух списках, тогда как общий источник Никаноровской и Вологодско-Пермской летописей представлял собой более позднюю (осень 1472 г.) обработку свода, легшего в основу летописи Лавровского.

Следующими этапами великокняжеского летописания стали своды 1477 и 1479 г. От свода 1477 г. сохранилась лишь заключительная часть в так называемом «Летописце от 72 язык». О начальной его части можно судить только предположительно – на основании текста свода 1479 г. Последний дошел до нас целиком (до статьи 6926 г.), но в измененном виде. Он восстанавливается по поздним Уваровскому (XVI в.), Архивскому (XVII в., так называемая Ростовская летопись) и Эрмитажному (XVIII в.) спискам. В последнем он сохранился в неизмененном виде. В Уваровском списке Московский летописный свод 1479 г. имеет продолжение до 7000 (1492) г.

К числу источников свода 1479 г. следует отнести свод 1477 г., особую редакцию свода 1418 г. (в которой были устранены компромиссные тенденции последнего), Ростовский свод начала XV в. (отразившийся в Московско-Академической летописи) и Новгородский свод, близкий Новгородским I и IV летописям. Обработка свода 1418 г. не могла проводиться при митрополичьем дворе, поскольку из повествования были исключены в основном библейские цитаты и религиозные сентенции. Официозный и светский характер обработки позволяет характеризовать новую редакцию как памятник великокняжеского летописания. Видимо, традиция создания митрополичьих общерусских сводов на время угасает.

В своде 1479 г. были усилены антилатинская и антиновгородская тенденции, что объясняется историческими условиями, в которых он составлялся, однако систематической переработки предшествующего изложения в духе современных ему политических воззрений, которой отличаются последующие московские своды XVI в., не проводилось. Впоследствии текст этого свода лег в основу всего официального общерусского летописания – великокняжеского и царского. Он отразился в списках Погодинской, Мазуринской, Симеоновской, Новгородской IV (V), Софийской I, Софийской II и Львовской летописей, а также в основных сводах XVI в.: Воскресенской, Иоасафовской, Никоновской и других летописях. Кроме того, фрагменты свода за 80–90е годы XV в. были включены в неофициальные своды.

Московский летописный свод конца XV в. представляет собой развернутые сообщения о важнейших актах великокняжеской политики, великокняжеской семье, строительстве в Москве и других городах и т. д. Практически все оценки, приведенные здесь, имеют вполне официальный характер, оправдывая действия великого князя московского.

Некоторые расхождения, встречающиеся в параллельных текстах этого свода, дали основание для предположения о существовании двух его редакций. Первая из редакций отразилась в Музейском списке, Софийской I летописи по списку Царского, Погодинской летописи, вторая – в Симеоновской, Мазуринской и сходных с ними летописях. Первая редакция была составлена после событий 1494 г., связанных с какой-то политической интригой, в которую оказалась замешана Софья Палеолог. Характер и время составления второй редакции уточняются на основе сопоставления Новгородской Уваровской летописи и Новгородского летописного свода 1539 г. (Новгородская IV летопись по списку Дубровского, Отрывок летописи по Воскресенскому Новоиерусалимскому списку, вторая часть так называемой Ростовской летописи) с сообщениями Софийской I летописи по списку Царского. Скорее всего, великокняжеский свод в новой редакции завершался статьей 7008 (1500) г.

Следующая по времени редакция великокняжеского свода была доведена уже до 7017 (1508) г. Она была связана с завершением борьбы Василия III за престол. Свод 1508 г. отразился в заключительной части Софийской I летописи по списку Царского.

С начала XVI в. на Руси существует уже только одна общерусская летописная традиция, связанная с великокняжеской канцелярией. Летописи XVI в. почти никогда не расходятся мжду собой в оценках и характеристиках. Они отличаются полнотой и имеют сугубо официальный характер, послушно реагируют на изменения в государственной политике.

С первых десятилетий XVI в. вновь активизируется митрополичье летописание. В 1518 г. появляется новый свод, лежащий в основе Софийской II и Львовской летописей, а также Уваровского вида «Летописца от 72 язык». Скорее всего, это был официальный свод, полностью лояльный к властям. Составлен он был в церковной среде, возможно, при митрополите Варлааме. Ряд критических замечаний, высказанных составителем свода в адрес митрополитов Филиппа и Геронтия, позволяет сомневаться в его официальном характере. В основу свода 1518 г. были положены великокняжеское летописание первых десятилетий XV в. и неофициальный ростовский свод 1489 г., расширенные материалами митрополичьего архива. Наряду с ними одним из важнейших источников свода 1518 г. стал особый церковный свод 80х годов XV в., оппозиционный великокняжеской власти.

Важным этапом в завершении унификации русского летописания под эгидой Москвы стала Никоновская летопись. Она составлена в конце 20х годов XVI в. в Москве, при дворе митрополита «всея Руси» Даниила Рязанца (1522–1539). Впоследствии Никоновский свод неоднократно дополнялся заимствованиями из официального летописания и был доведен до 1558 г. Его оригинал – список Оболенского, наличие которого позволило уточнить датировку и место составления свода, установить скрипторий, в котором он был написан, и личность составителя. Целью создания летописи стала подготовка к собору 1531 г., на котором подверглись осуждению взгляды нестяжателей на церковное землевладение. Основными источниками Никоновского свода были Симеоновская, особая редакция Новгородской V (так называемая Новгородская Хронографическая) и Иоасафовская летописи, Владимирский летописец, Устюжский свод и Русский хронограф. В числе источников Никоновского свода называется также Западно-русский хронограф середины 50х годов XVI в. Кроме того, в состав Никоновской летописи вошел целый ряд литературных произведений: переводы Максима Грека, сборник слов и поучений митрополита Даниила, копийная книга московской митрополичьей кафедры, несколько слов и сказаний. Никоновская летопись представляет собой наиболее полный свод сведений по русской истории, часть из которых уникальна. Использование многочисленных источников, в том числе неизвестных, заставляет с особой осторожностью относиться к информации, почерпнутой из Никоновского свода. Особенно это касается «избыточных» сведений. Тем не менее Никоновская летопись – один из важнейших источников по истории русского Средневековья.

Между 1542 и 1544 гг. была составлена Воскресенская летопись – официальная летопись первой половины XVI в. Следует отметить, что помимо великокняжеского летописания конца XV – начала XVI в. ее создатели пользовались Ростовским сводом 80х годов (отразился в Типографской летописи) и внелетописными памятниками. В частности, в нее было включено «Сказание о князьях владимирских» (20е годы XVI в.), объединившее легенды о происхождении русской великокняжеской династии от римского императора Августа через легендарного Пруса (якобы родственника Рюрика) и о Мономаховых регалиях, которые будто бы были посланы византийским императором Константином Мономахом киевскому князю Владимиру Всеволодовичу. В первоначальных (несохранившихся) редакциях она доходила до 30х годов XVI в. Позднейшие редакции были доведены сначала до 1541 г., а затем до 1560 г. В основу изложения Воскресенской летописи положен Московский летописный свод 1508 г.

К концу 50х годов XVI в. относят появление «Летописца начала царства», составленного, видимо, при непосредственном участии А. Ф. Адашева. Он охватывает небольшой период (с 1533 по 1556 г.) и освещает преимущественно две темы: укрепление «самовластья» Ивана IV и присоединение Казани. Основные идеи Летописца близки официальным идеологическим установкам начального периода правления Ивана Грозного. Существенно отредактированные тексты Летописца были использованы при составлении последних двух томов Лицевого свода.

Никоновская и Воскресенская летописи представляют вполне оформившуюся единую русскую официальную летописную традицию. Эти качества и определяют прежде всего характер и трактовку сохранившихся в них сведений, следовательно, и отношение к ним со стороны историка, изучающего по этим летописям историю конца XV – первой половины XVI в. В таком унифицированном виде общерусское летописание просуществовало до 60х годов XVI в., пока резкие перемены в годы опричнины не привели сперва к срочной переработке официальной летописи, а затем и к полному ее прекращению.

В начале 60х годов XVI в. только что составленный новый список Никоновской (Патриаршей) летописи был привлечен для создания «Степенной книги царского родословия» – своеобразного литературно-исторического произведения, само появление которого свидетельствовало об определенных изменениях в подходе к историческому материалу и угасании летописного жанра. Составленная в окружении митрополита Макария (возможно, митрополитом Афанасием), «Степенная книга…» объединила летописные тексты с агиографическими и дополнила их устными преданиями. Название книги происходит от того, что текст ее разбит на 17 «степеней» (ступеней), по которым двигалась история Русской земли. Основная ее идея – представить русскую историю как деяния святых московских государей и их предков. Тенденциозность ее создателя повлияла на точность и достоверность изложения исторического материала, а потому источниковедческая ценность приводимых в ней сведений крайне низка. «Степенная книга…» оказала большое влияние на последующие исторические и публицистические произведения.

Самым крупным летописно-хронографическим произведением средневековой России стал так называемый Лицевой свод Ивана Грозного (иллюстрированная редакция Никоновской летописи). Эта «историческая энциклопедия XVI в.» (А. Е. Пресняков) включала десять томов, почти каждая страница которых украшена миниатюрами (всего более 16 тыс. миниатюр). Три первых тома посвящены всемирной истории, а последующие семь – русской. Они создавались в царской книгописной мастерской при соборном храме Покрова Богородицы в Александровской слободе в течение почти целого десятилетия: с 1568 по 1576 г. Сложность изучения Лицевого свода, в частности, определяется тем, что в настоящее время его тома хранятся в разных рукописных хранилищах страны: Хронограф ГИМ (Музейский сборник), Синодальная летопись («Никоновская с рисунками») и Царственная книга – в Рукописном отделе Государственного исторического музея (Москва); Хронограф БАН и два тома Древнего летописца («Остермановский летописец») – в Библиотеке академии наук (Санкт-Петербург); Хронограф ГПБ, Голицынский, Лаптевский и Шумиловский тома – в Национальной публичной библиотеке (Санкт-Петербург). Все они представляют собой единое целое и освещают историю от сотворения мира до 7075 (1568) г. Том, содержащий начальную русскую историю, изложение которой начинается с событий 6622 (1114) г., отсутствует. Последние два тома – Синодальная летопись и Царственная книга – включают две редакции описания одних и тех же событий, связанных с началом царствования Ивана I V. В обоих томах на полях присутствуют скорописные редакторские записи. Это послужило основанием для популярной в свое время гипотезы Д. Н. Альшица о двукратном редактировании их самим царем. Однако впоследствии удалось доказать, что редактировался том лишь однажды, но при переплетении черновые и перебеленные листы оказались перемешанными: часть листов Синодальной летописи попала в Царственную книгу.

Очевидно, что по завершении работы над последней – наиболее злободневной – частью свода она была представлена на рассмотрение царю и вызвала его неудовольствие. Первоначальный текст был «отрецензирован» прямо в готовом варианте рукописи с уже выполненными в чернильном очерке, но не иллюминированными миниатюрами. Приписки внесены в первой половине 70х годов XVI в. и основывались, несомненно, на каких-то письменных источниках. Сохранившиеся пометы редактора Лицевого свода дают полне представление о том, как работа летописцев и миниатюристов контролировалась заказчиком (в качестве которого, очевидно, выступал сам царь) во второй половине XVI в.: не только указывалось, как описывать или изображать то или иное событие, но и давались тексты, которые следовало внести в летопись (например, только из редакторских помет известно о так называемом боярском мятеже во время болезни Ивана Грозного в 1553 г.). Эти приписки – важный источник по истории политической борьбы XVI в. Основным и непосредственным источником для русских статей Лицевого свода стал список Оболенского Никоновской летописи: на его полях имеются восковые отметки точно в тех местах, где в Лицевом своде расположены миниатюры. В качестве дополнительных источников использовались Воскресенская и Новгородская IV летописи, Степенная книга и «Летописец начала царства». Хронографическая часть Лицевого свода опиралась на Чудовский и Академический виды Еллинского летописца II редакции, дополненные текстами Русского хронографа, «Хроники Георгия Амартола» (возможно, в составе Еллинского хронографа I редакции), а также «Иудейской войны» Иосифа Флавия. Причины прекращения работы над Лицевым сводом неизвестны. Лицевой свод стал последним общерусским сводом. После него летописная традиция угасает. И хотя в XVII – первой половине XVIII в. продолжают вестись местные и частные записи, внешне напоминающие летописи, они уже не могут дать и не дают общей картины истории страны.

Не исключено, что летописи зародились и бытовали как своеобразные «книги жизни», которые должны быть предъявлены на Страшном суде. Они составлялись начиная с 30х годов XI в. непосредственно накануне конца времен (который пытались более или менее точно рассчитать) в качестве официального доказательства раскаяния того или иного лица в совершенных им грехах либо, наоборот, подтверждения его греховности и «окаянности». Если это так, то становится ясным, почему по истечении 7000 (1492) г., когда эсхатологические ожидания на Руси достигли кульминации, летописание довольно резко меняет свой характер, а после 7077 (1569) г., в котором видели последнюю ближайшую дату наступления конца света, вообще прекращается. Тогда поддаются объяснению и даты, избранные для составления новых летописных сводов и их редакций: большинство из них соответствуют предполагаемым датам второго пришествия (годы совпадения Благовещения и Пасхи – так называемая кириопасха, а также рассчитанные по тем или иным основаниям, на которых здесь нет нужды останавливаться, 1037–1038, 1492, 1499, 1562 гг. и др.). Возможно, с этим связано и особое отношение к летописям. Известно, например, что Никоновская и другие летописи, «написанные и хранимые в секрете» (Дж. Горсей), наряду с прочими сокровищами составляли часть царской казны и, видимо, рассматривались как государственное достояние. Впрочем, эта гипотеза не исключает возможности иных мотивов составления того или иного летописного свода.

Общерусское неофициальное летописание

Наряду с официальным общерусским летописанием со второй половины XV в. появляются своды, составлением которых занимались частные лица.

Эти летописи не имели официального характера и подчас противостояли сводам великокняжеским.

Один из примеров независимой местной традиции дает Ермолинская летопись (составлена в XV в.; список начала XVI в.). В ряде случаев она приводит оригинальные сведения. Ее сопоставление с текстами близких ей сокращенных сводов (Погодинского, Мазуринского и Соловецкого видов Сокращенного летописного свода 1493 г. – всего 13 списков), а также Устюжского летописца позволяет говорить о том, что все они восходят к общему протографу – севернорусскому своду 70х годов XV в., созданному, по всей видимости, в Кирилло-Белозерском монастыре. Наряду с московским великокняжеским летописанием (Московские своды 1472 и 1479 гг.) его основу составили новгородские летописи и какой-то ростовский или суздальско-ростовский источник. Составление севернорусского свода именно в Кирилловском Белозерском монастыре подтверждается несколькими аргументами. Не будучи официальной летописью ростовских архиепископов, он демонстрирует повышенный интерес к истории северных, заволжских районов Ростово-Суздальской земли, где и был расположен монастырь. Наконец, его текст был использован при составлении в Кирилло-Белозерском монастыре сокращенного «Летописца русского» XV в. и кратких летописчиков XV–XVI вв.

Неофициальный характер Кирилло-Белозерского свода 70х годов XV в. (он не был даже официальным сводом монастыря) позволял его составителям высказывать независимые суждения о политике великого князя, поддерживать опальных политических и церковных деятелей (например, ростовского архиепископа Трифона, московского воеводу Федора Басенка и др.), критически отзываться о ярославских чудотворцах. Несмотря на, казалось бы, частный характер, данный свод на самом деле был общерусским. Об этом говорит круг источников, использованных его составителями, и широта затрагиваемой в нем тематики. Именно благодаря общерусскому характеру он получил широкое – хотя, естественно, неофициальное – распространение.

Другим примером местного независимого летописания выступает неофициальный свод 1489 г., составленный в кругах, близких ростовской архиепископской кафедре. Он восстанавливается при сличении Типографской летописи с Софийской II и Львовской летописями. Особая роль в его реконструкции отводится Типографской летописи, известной в десяти списках. Они объединяются в две редакции: более ранняя отражена в Академическом и близких ему семи списках, а более поздняя – в Синодальном и подобном ему Библиотечном. Источниками для этого гипотетического свода послужили Московский свод 1479 г., два неизвестных источника, близких Лаврентьевской летописи (причем один из них описывал ростово-суздальские события, не известные другим источникам), и, вероятно, записи, которые велись при ростовской владычной кафедре. Эта летопись была независима, но вполне лояльна к московской великокняжеской власти. Именно руке ростовского летописца, видимо, принадлежит целый ряд рассказов, включенных в общерусские своды (в частности, о стоянии на Угре). В конце XV – начале XVI в. этот свод был отредактирован в кругах, близких к ростовскому архиепископу Тихону. Возможно, именно в это время в него были включены фрагменты великокняжеской летописи.

Одним из источников уже упоминавшегося митрополичьего свода 1518 г. был особый свод 80х годов XV в. Представление о его составе и характере можно получить, убрав из совпадающих текстов Софийской II и Львовской летописей сообщения, близкие Ермолинской летописи и сокращенным летописным сводам конца XV в. В результате остается ряд оригинальных известий, нигде более не упоминающихся. Дата его составления не поддается уточнению (последнее известие датируется 1483 г.). Скорее всего, он был создан в московских церковных кругах, близких митрополиту Геронтию. Этот свод отличается резко критическим отношением к великокняжеской власти, однако вряд ли он был официальной митрополичьей летописью.

Неофициальный московский свод 80х годов XV в. и ростовский свод 1489 г. были последними памятниками независимого летописания. Скорее всего, они составлялись в каких-то монастырях, а не в митрополичьей или архиепископской канцеляриях. Их оппозиционность московским властям вызвала противодействие со стороны великого князя. С конца XV в. независимое общерусское летописание было прекращено.

Местное летописание

Помимо общерусского летописания и параллельно с ним в конце XV–XVI в. продолжали вестись местные летописи.

Так, в самом конце XV – начале XVI в. при дворе пермского епископа Филофея был создан Вологодско-Пермский свод. В 1520х и 1550х годах на его основе были составлены еще два местных свода. В середине XVI в. появляется Холмогорская летопись, доведенная первоначально до 1558 г. Впоследствии она была продолжена текстом краткого холмогорского летописца, изложение которого доходило до 1659 г. Отдельные сообщения Холмогорской летописи восходят к Летописцу Федора Ярославского XIII в.

К 1499 г. относят завершение первой устюжской летопии. Отдельные разрозненные записи, которые велись в Успенской церкви Устюга Великого с конца XIII в., к концу XV в. были сведены в последовательный рассказ о местных событиях. С этого времени летописная традиция Устюга существовала с перерывами в течение трех веков. Первая сохранившаяся устюжская летопись – свод первой четверти XVI в. (последняя запись относится к 1516–1517 г.), дошедший в списках XVII–XVIII вв. Кроме местных, он содержит общерусские, ростовские и новгородские известия. Устюжский свод относится к типу общерусских провинциальных летописей. Это независимый свод, созданный, возможно, для того, чтобы обосновать близость с Москвой и неподвластность Устюга ростовским князьям. В нем встречаются критические замечания, относящиеся не только к великокняжеским воеводам, но и к самому государю. Устюжская летопись использовалась при подготовке Никоновского свода. Существование в XVI в. только одной общерусской летописной традиции во многом затрудняет изучение политической истории того времени – этот пробел лишь частично удается заполнить с помощью иных дошедших до нашего времени исторических источников.

1.1.6. Летописание и другие исторические произведения XVII века

В 1612–1615 гг. появился Пискаревский летописец (известен в единственном списке 40х годов XVII в.). Судя по всему, он был составлен московским печатником, проживавшим в Нижнем Новгороде (Никитой Федоровичем Фофановым или Арсением Элассонским), либо приказным дьяком Нечаем Перфильевым. Изложение в Летописце охватывает события 1533–1615 гг. и дополнено приписками 1625–1645 гг. Составитель опирался на летописи типа Никоновской и Воскресенской. Кроме того, он пользовался неизвестными нам источниками, устными преданиями, слухами, сплетнями, воспоминаниями современников. Ряд последних записей сделан по личным наблюдениям. Пискаревский летописец можно отнести к летописям лишь по формальным признакам. Источник имеет компилятивный характер и интересен прежде всего оригинальными сведениями.

Самым крупным летописным произведением XVII в. стал Новый летописец. Он охватывает сравнительно небольшой период: от конца царствования Ивана Грозного до поставления на патриаршество Филарета (1619). Новый летописец был создан при патриаршем дворе, в окружении митрополита Филарета, в 20х – начале 30х годов XVII в. с целью дать историко-политическое обоснование воцарению Романовых. Новый летописец – один из наиболее авторитетных и информативных источников по истории Смуты и гражданской войны в России начала XVII в.

В конце 30х годов (около 1637 г.) материалы Нового летописца были соединены с Никоновской летописью, «Повестью о честном житии» царя Федора Ивановича (отличающейся в оценках от Нового летописца), а также «Сказанием о Магмете-салтане» Ивана Пересветова. Основной переработке подверглись тексты Никоновской летописи, повествующие о взятии Константинополя турками в 1453 г. Компиляция представляла собой фактически новую редакцию Никоновской летописи. Она составлена, скорее всего, в Троице-Сергиевом монастыре и имеет ярко выраженную церковную направленность. Это Троицкая редакция Никоновской летописи 30х годов XVII в., известная в семи списках XVII–XVIII вв. Впоследствии она неоднократно использовалась при создании компиляций, соединявших летописные материалы с выписками из хронографов и других источников. В качестве примера можно привести Хронограф Арсения Суханова (Троицкий сборник) 5060х годов XVII в.

В начале 30х годов XVII в. в Западной России был составлен Бельский летописец, который сохранился в единственном списке середины XVII в. Его появление связывают с кругами местного служилого дворянства. Начало и конец летописца утрачены. Сохранились известия только за 1598–1632 гг. Текст основывается на устных рассказах, записях дворян Бельского и соседнего уездов, местных летописцах, сказаниях и собственных воспоминаниях составителя и представляет собой важный источник изучения Смутного времени.

Вместе с тем в XVII в. продолжает развиваться, хотя далеко не так активно, как прежде, патриаршее летописание. Оно представлено Патриаршим летописцем – грандиозной летописной компиляцией, подготовленной в Казенном патриаршем приказе в 70х годах XVII в. В нее вошли материалы Никоновской летописи, Троицкого сборника, Новгородского свода 1539 г., Хронографа 1617 г., Нового летописца, а также отдельные фрагменты из других источников («Космографии», «Хроники» Иоахима Бельского, Степенной книги, неизвестной псковской летописи). Церковное происхождение свода, как и его связь с патриаршей канцелярией, не вызывают сомнения. В нем получили дальнейшее развитие основные идеи митрополичьего летописания предшествующих веков: защита православия, обоснование союза светской и духовной властей и т. п. Одновременно свод был своего рода справочником и заменял учебную литературу.

В 1679–1680 гг. появился на свет новый Устюжский летописец. По спискам XVIII в. удалось восстановить его состав и общий характер. В основу изложения была положена Устюжская летопись первой четверти XVI в., дополненная устными преданиями. Этот летописец имел светский характер. Основное место в нем отведено описаниям военных походов, в которых принимали участие устюжане. При этом всячески подчеркивается преданность жителей Устюга московскому правительству. Видимо, причиной составления нового Устюжского летописца стало выделение церкви Устюга Великого из Ростовской епархии и образование самостоятельной Великоустюжской и Тотемской архиепископии. Аналогичные причины (образование в 1682 г. Холмогорской архиепископии) вызвали подготовку Двинского летописца. Он должен был служить своего рода исторической справкой о вновь образуемой епархии.

Особое место среди летописных источников занимают сибирские летописи XVII в. (Есиповская, Строгановская и Кунгурская), восходящие к недошедшему «Написанию, како приидоша в Сибирь…». «Написание…» повествовало о походе Ермака и было составлено, вероятно, еще в конце XVI в. кем-то из полковых казацких писарей. Сибирские летописи часто рассматриваются как особые редакции «Написания…» и лишь условно могут относиться к летописному жанру. Это, скорее, исторические повести, имеющие разбивку на годы.

Крайне редко историки привлекают в качестве источника Синопсис Иннокентия Гизеля, изданный в 1674 г. Это была первая попытка написать единую историю «славянороссийского народа», происходившего из Киевской Руси. Синопсис был составлен в Киеве и отражал очень важную тогда для Украины тенденцию единства с Россией. Подобно поздним летописям, он имеет компилятивный характер. Его создатель опирался на Густынскую летопись, «Историю Польши» Яна Длугоша (третья четверть XV в.), «Кронику» Мацея Стрыйковского (1582) и «Церковные анналы» римского кардинала Цезаря Барония (начало XVII в.). Исторической концепции И. Гизеля присущи архаические представления. Общая тенденция Синопсиса заставляла его создателя дополнять русскую историю совершенно невероятными подробностями и исключать все, что не соответствовало его взглядам. Синопсис приобрел большую популярность как в России, так и на Украине. Он неоднократно издавался (последний раз – в 1861 г.). Значение Синопсиса как исторического источника еще не до конца оценено историками.

1.1.7. Хронографы

На смену летописям пришли иные исторические произведения. Особую популярность и авторитет в XVII в. приобрели хронографы (гранографы). Это поэтапное изложение всемирной истории от сотворения мира. Они представляли собой или переводы греческих хроник, или собственно древнерусские компиляции, включающие выдержки из Священного Писания, греческих хроник и русских летописей. И те и другие получили широкое распространение еще в Древней Руси. Первые переводы византийских хронографов (их принято называть хрониками, чтобы отличать от русских компилятивных хронографов) – Георгия Амартола, Иоанна Малалы, Георгия Синкелла – стали известны еще в XI в. На их основе была составлена первая русская историческая компиляция – Хронограф по великому изложению. Кроме Начального свода 90х годов XI в., к нему восходят хронографическе палеи и Толковая Палея, Троицкий хронограф и так называемый Еллинский летописец второй редакции. «Великим изложением», очевидно, называлась «Хроника Георгия Амартола», на которую прежде всего опирался составитель Хронографа. Кроме того, в него вошли фрагменты из VII и IX книг «Хроники» Иоанна Малалы, некоторые апокрифы и фрагменты неустановленного источника, повествовавшего об Иудее в эпоху римского владычества. Хронограф по великому изложению представлял собой краткий конспект всемирной истории, однако в центре внимания его составителя (или составителей) была священная и церковная история.

Не позднее середины XIII в. был создан хронографический свод, опиравшийся на VI–X книги «Хроники» Иоанна Малалы и дополненный фрагментами из библейских книг, «Александрии», а также «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия. Традиционно его принято называть Иудейским хронографом. К нему восходят сохранившиеся списки Архивского и Виленского хронографов.

Видимо, еще в XIII–XIV вв. появились Еллинский (архетипная, или первая, редакция) и Троицкий хронографы. Более точной датировке они не поддаются, поскольку составлены из заведомо более древних источников и лишены внутренних датирующих признаков. Троицкий хронограф не имеет четкой композиции. По существу, это расширенная редакция Хронографа по великому изложению. В основе же Еллинского хронографа лежат полные тексты хроник Георгия Амартола и Иоанна Малалы, а также ветхозаветных III и IV Книг Царств. По принципам составления и структуре он близок Иудейскому хронографу и отражает начальную стадию развития древнерусской хронографии. Помимо указанных источников оба хронографа в разных комбинациях использовали библейские Книгу пророка Даниила с толкованиями римского епископа Ипполита, Книгу пророка Иеремии, а также «Сказание о Софии Цареградской», «Житие свв. Константина и Елены» и другие памятники.

Следующим хронографическим сводом был Еллинский летописец второй редакции, созданный в середине XV в. (дошли девять списков XV–XVI вв.). Его составитель продолжил изложение «Хроники Георгия Амартола» до 1391 г., включив в число источников краткий перечень византийских императоров, известный по сборникам начиная с XV в., и летопись, близкую к московскому своду 1418 г. Текст был дополнен сведениями по истории церкви, заимствованными из разных источников. Эта редакция уже представляет цельный текст, имеющий связное изложение. Все повествование разбито на краткие статьи, соответствующие периодам правления того или иного царя или императора. Тем самым была заложена основа структуры Русского хронографа.

Он был составлен на рубеже XV–XVI вв. Древнейший вид Русского хронографа представлен Хронографом 1512 г. Помимо всемирной истории в него вошло значительное число известий, касающихся русской истории (в основном заимствования из Сокращенных сводов конца XV в.). Видимо, это было связано с оформлением идеи провозглашения Руси третьим Римом. В композиционном и стилистическом отношениях это удивительно гармоничное и стройное произведение, хотя и отразившее замыслы и вкусы нескольких поколений древнерусских книжников. Основной задачей его составителей было, видимо, создание своеобразной исторической энциклопедии, так сказать, научного труда.

Хронограф 1512 г. получил широкое распространение. Выявлено более 130 его списков XVI – первой трети XVIII в. Он был использован при составлении Лицевого летописного свода, а также более поздних редакций Русского хронографа.

В Хронографе Западнорусской редакции отсутствует вся библейская история, история стран Востока и Руси. Зато он имеет обширное продолжение, излагающее по «Хронике всего мира» Мартина Бельского историю западноевропейских и западнославянских государств с XI в. по 1527 г., дополняющее уже существующий Никоновский свод.

Хронограф Пространной редакции не сохранился. Известны лишь восходящие к нему списки Хронографа 1599 г. и Хронографа 1601 г. Основная задача, которую ставили перед собой его создатели, – не изменяя основы, расширить объем излагающейся информации. В этой редакции достаточно ясно прослеживается процерковная тенденция.

Расцвет хронографического жанра относится к XVII в. Созданные в первой четверти столетия редакции 1617 и 1620 гг. разных типов, многочисленные «хронографы особого состава» постепенно вытеснили хронографы XVI в. и почти полностью заменили собой летописи.

Содержание хронографов не исчерпывается изложением исторических событий. В них содержатся сведения естественно-научного характера, изложение произведений античной литературы, выдержки из святоотеческих произведений, христианские апокрифы, агиографические данные. Хронографические материалы редко учитываются историками. Между тем верное понимание летописных сообщений зачастую невозможно без обращения к хронографическим компиляциям, которыми пользовались летописцы, заимствуя из них сюжеты, образы и характеристики.

Одна из важнейших функций государства – право формулировать новые нормы жизни общества, издавать законы. Система законодательства непосредственно отражает деятельность государственных институтов по осуществлению этой функции. Именно поэтому изучение политической истории невозможно без изучения документов, зафиксировавших совокупность всех правовых норм, действующих в государстве и регулирующих отдельные сферы социальных отношений. Политико-юридическая система, которую представляет собой законодательство, – наиболее общая форма социального контроля поведения человека. Личные связи индивида (прежде всего его отношения в семье) регулировались не светским законодательством, а нормами канонического права. Бльшая же часть повседневных отношений средневекового человека с окружающими определялась нормами обычного права, попросту говоря, традицией. Она слабо рефлексировалась и, как правило, не находила отражения в памятниках письменного права, поскольку не нуждалась в утверждении законодательной властью. Подобная фиксация – в виде исключения – возможна в основном в тех случаях, когда обычай приходил в противоречие с новыми отношениями, формирующимися в обществе, и нуждался в корректировке. Нормы обычного права могли рассматриваться в качестве источника письменных правовых норм, которые были призваны регулировать либо отношения между новыми, прежде не существовавшими социальными группами, либо новые связи, в которые не вступали члены традиционного общества.

С официальным законодательством древнерусский человек сталкивался нечасто. Видимо, с этим связана размытость в древности понятия о законодательном памятнике: все ранние законы передаются в окружении текстов, не имеющих собственно юридического характера.

Роль традиции, обычного права в Древней Руси, судя по всему, была особенно велика, поскольку в силу ряда культурно-исторических причин здесь отсутствовала рецепция римского права, заложившая основы правовых отношений средневековых государств Западной Европы. Роль, эквивалентную римскому праву, на Руси сыграли христианские правовые нормы. К сожалению, история канонического права и его место в социальной жизни Древней Руси изучены пока недостаточно. Пробудившийся в последние десятилетия интерес к истории повседневности заставляет внимательнее отнестись к памятникам канонического и церковного права на Руси.

Каждая правовая норма и закон в целом формулируют желательные стандарты поведения и поступков. Из этого следует, что, пока действует закон, соблюдение зафиксированных в нем норм не стало общим правилом. В то же время законы несколько запаздывают относительно причин, породивших необходимость формулирования новых правил отношений людей между собой, а также между членами данного сообщества и государством. Кроме того, по крайней мере до середины XVII в. на Руси ни один закон никогда полностью не выполнялся. Одной из важнейших причин такого положения дел было отсутствие со стороны государства возможности контролировать выполнение закона не только на местах, но и в столице, поскольку не было соответствующих структур аппарата власти. Все это задает определенную специфику в изучени законодательных источников и использовании в историческом построении информации, полученной из них.

Определенные сложности в изучении ранних законодательных источников составляет разделение их на отдельные статьи. При этом учитываются киноварные заголовки, инициалы (или пропуски для них), грамматическая структура фраз. От того, насколько верно проведено такое членение текста, во многом зависит понимание как отдельных правовых норм, так и общего смысла законодательного источника.

Не менее сложной оказывается проблема определения того, как работали (и работали ли вообще) та или иная правовая норма и законодательство в целом. В ее решении большую помощь оказывает сравнение правовых норм с данными актового источниковедения и нарративных источников. Желательно также привлекать для решения этого вопроса записки иностранцев, часто обращавших внимание на особенности судопроизводства в России.

1.2.1. Памятники светского права. Русская Правда

Начальные фазы законотворчества в древнерусском государстве практически не нашли отражения в дошедшем до нас комплексе письменных источников. Исключение составляют ссылки на статьи некоего Закона Руского, которые встречаются в договорах Руси с греками (6415/907, 6420/911 и 6453/945 гг.). На основании сопоставления этих статей с нормами позднейших законодательных памятников (прежде всего с Русской Правдой), делались попытки гипотетической реконструкции этого источника. Широко распространено мнение, что Закон Руский представлял запись норм обычного права восточных славян. Считается, что именно Закон Руский лег в основу первых дошедших до нас памятников письменного права Древней Руси, которые принято обобщенно называть Русской Правдой. Насколько обоснована такая точка зрения, сказать трудно.

Древнейший русский законодательный источник – Краткая Правда (20–70е годы XI в.). Она представляет собой, судя по всему, кодекс норм прецедентного права, которые регламентируют отношения в пределах княжеского (позднее также боярского) хозяйства, вынесенного за пределы официальной столицы государства. Именно здесь, в княжеско-дружинной среде складывались новые социальные отношения, не регламентировавшиеся традицией: между самими дружинниками, между дружинниками и холопами, между князем и слугами, князем и свободными крестьянами-общинниками. Все остальное население Киевской Руси, скорее всего, продолжало руководствоваться нормами обычного права. В Русской Правде сохранились косвенные следы традиционного права. Самый яркий из них – обычай кровной мести, об ограничении которого говорится в первой статье Краткой Правды.

Краткая Правда сохранилась в двух списках XV в. (в составе Новгородской I летописи младшего извода) и 11 списках XVIII–XIX вв. Текст ее помещен в статье 6521 (1016) г. Он имеет вставной характер и в старшем изводе Новгородской I летописи отсутствует.

По структуре и источникам, которые вошли в ее состав, Краткую Правду принято делить на Правду Ярослава и Правду Ярославичей. Существование Правды Ярослава основывается на формальном признаке (ее текст предшествует записи о съезде Ярославичей, на котором они «уставили Правду»). Однако в более поздней Пространной Правде, где запись о съезде сыновей Ярослава, видимо, читается в первоначальном виде, речь идет только об отмене кровной мести и замене ее денежным штрафом, «а ино все якоже Ярослав судил, такоже и сынове его уставиша». Это дает основания для сомнений в существовании Правды Ярославичей.

Иногда из состава Правды Ярослава выделяются первые десять статей, которые якобы составляли Древнейшую Правду. Считается, что она была составлена в Новгороде около 1016 г., а через 20 лет на ее основе была создана Правда Ярослава. Около 1072 г. Ярославичи дополнили ее рядом статей. Новая редакция Правды связывается с городскими восстаниями 1068–1071 гг., поскольку в нее были введены повышенные денежные штрафы за убийство княжих людей. Остальные статьи Краткой Правды, отчасти повторяющие нормы Древнейшей Правды, принято считать дополнительными, введенными позднее. К более позднему времени относят также Покон вирный, устанавливающий нормы прокорма сборщиков судебных платежей, и Урок мостникам, определяющий расценки за мощение новгородских улиц (оба датируются первой половиной XII в.). В целом Краткая Правда рассматривается как единый памятник, возникший на рубеже XI–XII вв.[222]

Появление первого памятника письменного права, скорее всего, было вызвано тем, что именно в княжеском окружении начинают формироваться новые социальные отношения, не подпадавшие под обычные нормы. Основой «необычного» законодательства могли выступать как переработанные древние правовые памятники (наподобие Закона Руского) и традиционные нормы права, так и нормы принципиально новые, заимствованные, скорее всего, из наиболее авторитетного источника – Священного Писания.

Ко второму-третьему десятилетиям XII в. обычно относится появление Пространной Правды. Известно более 100 списков этого памятника в составе Кормчих книг, Мерил Праведных и юридических сборников особого состава. Самые ранние – Синодальный список Кормчей (1282) и Троицкий список Мерила Праведного (вторая половина XIV в.), прочие датируются XV–XVIII вв. Все списки Пространной Правды объединяются в три вида (извода). Синодально-Троицкий вид имел новгородский протограф, возникший не позже конца XIII в. На новгородском протографе первой половины XIII в. основывается и Пушкинско-Археографический вид. Карамзинский вид возник в Московской Руси начала XV в. на основе какого-то списка Пушкинско-Археографического вида, дополненного по спискам Синодально-Троицкого; он представляет интерес в основном для изучения судьбы Русской Правды в XV–XVI вв.

Пространная Правда имеет самостоятельную основу, расширенную текстами Краткой Правды (в переработанном виде) и Устава Владимира Всеволодовича Мономаха (1113). Это памятник, возникший единовременно. По объему Пространная Правда почти в пять раз больше Краткой (почему и имеет такое условное название). По мнению М. Н. Тихомирова, третьим источником Пространной Правды был протограф Сокращенной Правды. Однако эту точку зрения не разделяют большинство исследователей.

Пространная Правда чаще всего рассматривается как памятник новгородского гражданского законодательства, хотя число списков и распространенность в различных юридических сборниках позволяют относить ее к общерусскому законодательству. Степень официальности Пространной Правды неизвестна.

Наиболее спорный памятник – Сокращенная Правда, сохранившаяся в двух списках XVII в. Обычно ее датируют концом XV в. В дошедшем виде Сокращенная Правда появилась, вероятно, в Пермской земле, после присоединения ее к Московскому княжеству. Большинство исследователей видят в этом памятнике простое сокращение текста Пространной Правды, что отразилось в его общепринятом названии.

С начала XIV в. Русская Правда, по-видимому, начала терять свое значение как действующего источника права. Смысл многих юридических терминов, использующихся в ней, становится неясным переписчикам и редакторам, что ведет к искажениям текста. Уже в начале XV в. Русская Правда перестает включаться в юридические сборники, составлявшиеся для практического применения, и вносится в летописные своды. При этом текст ее прекращает развиваться.

Изучение Краткой, Пространной и Сокращенной Правды как самостоятельных источников, независимо от сборников, в составе которых дошли их тексты, вряд ли можно считать верным методическим приемом с источниковедческой точки зрения.

Законодательные памятники XIV–XV веков

После Русской Правды наиболее полный и разносторонний кодекс русского права представляет собой Псковская Судная грамота. Она сохранилась в двух независимых друг от друга списках XVI в.: Воронцовском, включающем весь текст грамоты, и Синодальном, содержащем только последние 12 (по современной разбивке) статей. Первый из них составлен в Вологде или на Белоозере, второй – в Москве.

Вопросы происхождения Псковской Судной грамоты до сих пор выывают дискуссии. По одной из наиболее аргументированных гипотез, первая редакция грамоты была составлена в 1397 г. и представляла собой свод псковских пошлин, дополненный выписками из наиболее древнего законодательного памятника Пскова – грамоты Александра Невского. Впоследствии этот текст неоднократно редактировался, в результате чего появилась вторая редакция 1409–1424 гг. Дошедшие до нас списки передают уже третью редакцию, которую относят ко второй половине XV в. Она представляет собой вторую редакцию с поздними дополнениями. Все три редакции – непосредственное отражение сложного процесса кодификации действующего права северо-западного вечевого города: от начальных этапов формирования правовых норм до последних десятилетий существования.

В отличие от Русской Правды, сконцентрированной на юридических и социально-политических проблемах княжеского и боярского хозяйства, Псковская Судная грамота дает представление о мире городских и сельских обывателей, о социально-экономическом развитии русского города. Помимо истории Пскова XIV–XV вв. Судная грамота имеет и общерусское значение: нормы, зафиксированные в ней, отмечаются много веков спустя в крестьянской среде самых разных районов Руси.

Новгородская судная грамота известна в одном дефектном списке 70х годов XV в. В сборник, в составе которого она дошла, включен также Коростынский договор 1471 г. (между Новгородом и великим князем московским), который ссылается на нее. Текст грамоты появился около 1385 г. и позднее неоднократно редактировался.

В сохранившейся части Судной грамоты читаются статьи, касающиеся судоустройства и судопроизводства некоторых дел, в частности земельных тяжб. Среди прочих вопросов в ней оговаривается сфера компетенции московского князя в решении новгородских дел.

Источником Новгородской судной грамоты послужила Русская Правда. Ряд статей сближает Новгородскую и Псковскую судные грамоты. Впоследствии некоторые нормы этих памятников (например, статьи, устанавливающие единый срок крестьянского перехода) использовались при выработке общерусского законодательства.

Законодательные памятники конца XV–XVII века

Политическое объединение русских земель вокруг Москвы породило новые отношения между центром и территориями, входящими в состав Московской Руси. Поэтому важную роль в становлении законодательства молодого государства играли уставные грамоты, содержавшие распоряжения верховной власти относительно организации местного управления (наместничьи, губные, таможенные). Известно 16 таких грамот. Имея форму актов, они выполняли несколько функций, в том числе законодательную. В них часто формулировались нормы материального, гражданского и уголовного права, фиксировались новые нормы отношений государства и отдельных его территорий, тем самым создавались прецеденты для решения подобных вопросов в дальнейшем. Наибольший интерес представляют Двинская и Белозерская уставные грамоты.

Двинская уставная грамота (конец XIV в.), исходившая из великокняжеской канцелярии, определяла порядок взаимодействия и разделение сфер компетенции представителей центральных и местных властей. Расширение вмешательства центра в дела Двинской земли сопровождалось выдачей привилегий ее жителям (льготы двинским купцам на территории Московского княжества, их неподсудность великокняжеским судебно-административным органам на Устюге, Вологде, Костроме и др.). Источниками Двинской уставной грамоты послужили Русская Правда, великокняжеские жалованные грамоты, нормы обычного и письменного права Пскова и Новгорода.

Белозерскую уставную грамоту 1488 г. часто называют предшественницей Судебника 1497 г. Основное внимание в ней уделено регламентации деятельности органов административного управления, соотношению функций местных властей и великокняжеских наместников, а также разделению юрисдикции между наместничьим судом и центральным – великокняжеским.

Первым опытом кодификации общерусских правовых норм стал Судебник 1497 г. До 1817 г., когда был обнаружен его единственный список, текст Судебника был известен лишь в выдержках Сигизмунда Герберштейна. История происхождения Судебника, его источники, место в жизни Московской Руси XV – первой половины XVI в. пока изучены неудовлетворительно. В Западной Европе того времени подобного свода законодательных норм не существовало.

Судебник был составлен в 1497 г. Однако многие исследователи полагают, что работа над ним продолжалась и после этой даты. Источниками для него послужили Русская Правда (к ней восходят 25 из 68 статей), Псковская Судная (с ней связаны девять статей Судебника) и уставные грамоты (десять статей). Составители нового свода законов могли также опираться на судебные прецеденты и нормы обычного права. Не исключено, что в его основе могли лежать также особые великокняжеские «наказы», направлявшиеся на места при решении важных судебных вопросов, а также сборники процессуального права, которыми руководствовались в своих действиях представители власти на местах. Новые статьи Судебника опирались, скорее всего, на тексты Номоканона.

По составу Судебник принято делить на три части: 1) постановления о центральном суде (статьи 1–36); 2) постановления о местном суде (статьи 37–45); 3) постановления по материальному гражданскому и уголовному праву (статьи 46–66). Две заключительные статьи (67 и 68) имеют дополнительный характер: о запрещении давать посулы судьям и о правилах судебных поединков.

Судебник 1497 г. постоянно дорабатывался. Судебники Василия III, Ивана IV и Федора Иоанновича фактически были его новыми изданиями, исправленными и дополненными.

Судебник 1550 г. (известно 40 списков, в том числе 13 – XVI в.) в подлиннике не сохранился. Он был принят при участии Боярской думы в июне 1550 г. В следующем, 1551, году Судебник был утвержден Стоглавым собором. Многие списки Судебника имеют оглавление. Обычно указываются 99 или 100 статей. Последняя статья, отсутствующая в ряде списков, направлена на ограничение судебных прав удельных князей.

Появление нового Судебника объяснялось изменением официального статуса государя, принявшего на себя дополнительные сакральные функции. Вместе с тем он был призван разрешить новые социальные противоречия середины XVI в.

В Судебнике усиливалась централизация управления и судопроизводства. Например, ограничивалась власть наместников и волостелей: дела «о ведомых разбойниках» были переданы под юрисдикцию губных старост. Тем самым расширялись рамки проведения губной реформы, получавшей юридическое обоснование. Вводились приказы. Однако перестройка центральных ведомств и учреждений, подчиненных им на местах, только начиналась.

Расширялись права служилого сословия: запрещался переход служилых людей в кабальное холопство, ограничивалось право перехода крестьян, более детально регламентировались взаимоотношения между землевладельцами и зависимыми крестьянами. Однако из-за неразвитости государственного аппарата правительство не могло пойти на полное закрепощение крестьян.

Положения Судебника 1550 г. получили развитие в указах, грамотах, постановлениях, уложениях, фиксировавшихся в специальных указных книгах, которые велись при центральных учреждениях. В их числе были постановления о временном, а затем и полном запрете крестьянского выхода в Юрьев день (с 1581 г.). Впоследствии эта норма была подтверждена указами о введении урочных лет – срока хранения дворянских челобитных о сыске беглых крестьян.

Важнейшим законодательным источником XVII в. стало Соборное уложение 1649 г. Принятию этого кодекса предшествовала серия городских бунтов 1648–1649 гг. 2 июня 1648 г. царю была передана коллективная челобитная «от всяких чинов людей и всего простого народа» о необходимости судебных преобразований. В середине июня 1648 г. в Москве собрался Земский собор, который обратился к царю с челобитной о составлении «Судебника и Уложенной книги, чтоб вперед по той Уложенной книге всякие дела делать и вершить». 1 сентября 1648 г. новый Земский собор дожен был начать слушать проект Уложения. Подготовкой его занимались Н. И. Одоевский «с товарыщи». Новое законодательство опиралось на Кормчие книги, Литовский статут, судебники, царские указы и боярские приговоры, челобитья дворян, посадских людей и «выборных» участников собора, материалы практического судопроизводства и др. Уложение было утверждено Земским собором 29 января 1649 г. После этого царь приказал «то все Уложенье написати на список», «закрепить тот список» рукоприкладствами участников собора и «списати» текст «слово в слово» в книгу. Последняя должна была быть заверена подписями дьяков Г. Леонтьева и Ф. Грибоедова, а затем «с тое книги» следовало «напечатать многие книги» для рассылки в московские приказы и на места.

Оригинал Соборного уложения представляет столбец длиной в 309 м из 959 отдельных составов. На обороте его стоят 315 подписей участников собора: патриарха, митрополитов, архимандритов, игумена, благовещенского протопопа, бояр, окольничих, казначея, думного дворянина, печатника, думного дьяка, московских дворян, дворян городовых, гостей, выборных от московских сотен и слобод, посадов и стрельцов. По склейкам стоят скрепы думных дьяков И. Гавренева, Ф. Елизарьева и М. Волошенинова, а также дьяков Г. Леонтьева и Ф. Грибоедова. Специальные пометы указывают на источники каждой статьи. Поправки и восстановленные пропуски сведены в «Опись поправкам», приложенную к Уложению. На практике пользовались печатными экземплярами Уложения (до 1,2 тыс. книг).

От предшествовавших законодательных актов Соборное уложение отличается не только большим объемом (25 глав, разделенных на 967 статей), но и более сложной структурой. Введение содержит изложение мотивов и истории составления Уложения. Главы построены по объекту правонарушения. Это позволяло придерживаться обычной для того времени последовательности изложения: от возбуждения дела до исполнения судебного решения. Такая структура серьезно затрудняет анализ Уложения, поскольку практически любой предмет изучения оказывается разбросанным по нескольким главам.

Уложение отразило переход от сословно-представительной монархии к абсолютизму, зафиксировало роль церкви в государстве. Были определены понятия государственного суверенитета, безопасности, подданства, военного долга, государственных преступлений; осуществлена разработка вопросов материального и процессуального права и судопроизводства. Соборное уложение 1649 г. было завершающим этапом в процессе становления законодательства единого Российского государства и на протяжении длительного времени оставалось основным кодексом российских законов.

1.2.2. Памятники древнерусского канонического права. Общая характеристика канонического права

Каноном (буквально: прямая палка, служащая для опоры, а также для измерения и проведения прямых линий) в церковной практике принято называть правила веры и христианской жизни. В их основе лежат апостольские правила, постановления вселенских и местных соборов, а также мнение отцов церкви. Канон в церковном праве подобен закону в светском и имеет такое же обязательное значение. С течением времени он вытеснил обычай – некогда единственный источник церковного права, – вполне заменив его. В церковном праве обычай признается решающим в тех вопросах, на которые канон не дает ответа.

Под каноническим правом понимается совокупность церковно-правовых норм, обязательных для представителей конфессии. Каноническое право православной церкви отличается от канонического права церкви западно-римской, католической (включающего папские декреты, извлечения из римского права, законов франкских королей и других источников).

Изучением норм канонического права традиционно занимается каноника – церковная дисциплина, тесно связанная с богословием. В отличие от догматики, выясняющей внутреннюю сторону церковной жизни, каноника занимается вопросами ее внешнего устройства, отношения к другим общественным союзам, церковной дисциплины. Кроме того, церковное право охватывает собою отношения с государственными структурами.

Каноны святых апостолов

Каноны представляют собой совокупность норм, регулирующих церковные отношения, которые создавались на основании апостольского предания в первые три века христианства. Это правила, которые затрагивали все стороны церковной жизни, касаясь жизни клира, мирян и церковного управления. Апостольские правила – канонические для всех христианских церквей. Канонами святых апостолов пользовались как местные, так и вселенские соборы, не раз цитировавшие их в своих постановлениях. В связи с этим нормы соборного канона могут иногда дословно совпадать с каноном апостольским, хотя чаще в постановлениях вселенских и поместных соборов встречаются косвенные указания на апостольские правила. Всего насчитывают 85 канонов, или правил, святых апостолов.

Каноны вселенских соборов

Вселенскими соборами обыкновенно называют собрания епископов всех поместных церквей. Вселенские соборы собираются нерегулярно, в исключительных случаях, для решения важных церковных вопросов. Обычно это были вопросы веры, разногласиями в которых порождались еретические течения. Кроме того, на вселенских соборах вырабатывались общие нормы церковной дисциплины. Вселенских соборов было семь: Никейский 325 г., I Константинопольский 387 г., Эфесский 431 г., Халкидонский 451 г., II Константинопольский 553 г.; III Константинопольский 680 г. и Трулльский 691 г. (считаются одним собором), а также II Никейский 787 г.

Каноны поместных соборов

Менее важные вопросы церковной жизни решались на поместных соборах. Каноны поместных соборов – это постановления собрания епископов митрополии, которые обыкновенно созывались два раза в год для обсуждения и решения текущих административных и судебных дел, превышающих полномочия епископа. Иногда собирали епископов нескольких митрополий. Правовые решения поместных соборов были обязательны для местности, епископами которой они были приняты. Поскольку устройство церквей не отличается разнообразием, постановления, принятые на одной территории, часто принимались и в других местностях.

Известны десять поместных соборов, которые приняли правила, считающиеся общеобязательными для православной церкви: Анкирский 314 г., Неокесарийский 315 г., Гангрский (около 340 г.), Антиохийский 341 г., Сардикийский 344 г., Лаодикийский конца IV в., Карфагенский 419 г., Константинопольские соборы 394, 861 и 879 гг.