Волки на переломе зимы Райс Энн

28

Все планы составили заблаговременно. Оделись в черные спортивные костюмы, положили в карманы закрывающие лица шапочки-«балаклавы». Проскользнуть во дворик викторианского особняка, оставив три машины на боковых улочках, будет проще простого. Маргон заранее напомнил молодежи: «Даже в человеческой ипостаси вы гораздо сильнее любого человека и легко сможете перебираться через заборы и вышибать двери даже без превращения». Кто знает, каким может оказаться отход?

Фрэнк, великолепный Фрэнк с обликом и голосом кинозвезды, должен был постучать в парадную дверь и, воспользовавшись внешними данными, убедить охрану открыть ее. Это прекрасно удалось. Отшвырнув растерянного привратника, он устремился к черному ходу, распахнул его, и волки за считаные секунды оказались в доме.

Фил трансформировался одновременно с остальными и превратился в могучего бурого Человека-волка. Ему, как и Лауре, не терпелось убивать. Весь дом прямо-таки смердел злом. Эту вонь источали даже полы и потолки. Перепуганные прислужники сами рычали и выли, как звери, источая приторную ненависть, перед которой просто невозможно было устоять.

Маргон указал Лауре и Филу на пару слабо протестовавших жертв и предложил самим разбираться с ними. Третий обитатель дома, спавший на третьем этаже, выскочил из постели с ножом в руке. Он несколько раз пырнул Стюарта, а тот крепко прижал его к себе и прокусил череп.

Убивали быстро, милосердно. Зато пировали не торопясь, со вкусом, перебрасываясь шуточками насчет «кусочков». Свое тело Ройбен воспринимал как машину, в лапах и висках колотился пульс, его язык, словно обладая собственной волей, жадно слизывал кровь.

В доме оказалось лишь четыре человека, и первых троих они сожрали практически полностью, а окровавленные одежды и обувь сложили в мешки для мусора. А ничего не подозревавший атаман всей этой банды все это время шлялся по верхнему этажу, что-то напевал и разговаривал сам с собой под оглушительную музыку.

За главарем они отправились все вместе.

– Люди-волки! Ох, сколько вас! – в испуге и изумлении воскликнул он.

Он просил, умолял, пытался выторговать жизнь. Тарахтел о том, столько хорошего сможет сделать для мира, если ему сохранят жизнь. Вытаскивал из дыры в стене большие пачки наличных. Кричал:

– Возьмите! Там, откуда я получаю, есть еще, и много. Послушайте, я знаю, что вы защищаете невинных. Я знаю, кто вы такие. Я ни в чем не виноват! Ни в чем! Ни на вот столечко! Мы могли бы работать вместе – вы и я. Я вовсе не враг невинных!

Фил перекусил ему горло.

Ройбен молча смотрел, как Фил и Лаура пожирали останки. Он немного гордился тем, как хорошо работают у них инстинкты. И на душе у него стало немного спокойнее.

Теперь он уже не боялся за них так, как это было, пока они оставались людьми. До него постепенно доходило сладостное понимание того, что Лаура теперь неуязвима для любого смертного врага из тех, которые, скрываясь впотьмах, подстерегают людских женщин. А Фил теперь не старик на пороге смерти, не полупрезираемый, не одинокий. Он морфенкиндер. Новорожденный. И ночь была совершенно безопасной – эта туманная ночь, льнущая к окнам, – она совершенно прозрачна, проницаема во всех направлениях, прелестна, очаровательна. Он был в приподнятом и, как ни странно, спокойном настроении. Не тот ли это покой, который испытывает собака, когда протяжно, с дрожью зевает и разваливается перед огнем?

Интересно, каково было бы остаться в этом теле навсегда, остаться с мозгом, не знающим колебаний, не знающим сомнений, не знающим страха? Он подумал о Джиме, одиноко сидевшем в номере «Фейрмонта» и плакавшем; он не мог постичь тех мучений, которые испытывал Джим. Он знал все это, но сейчас не чувствовал. Он чувствовал только однозначные инстинктивные порывы зверя.

После пира вся стая отдыхала. В углу – после того, как были доедены последние крошки мяса и костей, – сплелись вместе Фрэнк и Беренайси. Вероятно, занялись любовью. Ну, и что из того? Остальные деликатно поглядывали в сторону, а может быть – Ройбен не знал, – просто не обращали внимания. Ему хотелось любви с Лаурой, но он никак не мог допустить, чтобы это происходило при всех остальных. Он отвел ее в темный угол и крепко, грубо обнял. Шелковистость мягкого меха на ее шее сводила его с ума.

Он заметил, как Фил обнюхивал дом и находил новые и новые тайники с деньгами, то в старинных доспехах, то под штукатуркой. Мех у него был бурым, но грива обильно пестрела белыми прядями. Большие светлые глаза сияли. Различать морфенкиндеров было очень легко, хотя, несомненно, обезумевшим от страха жертвам все они казались на одно лицо. Существуют ли в мире различные описания каждого из них? Пожалуй, что нет.

Внезапно его развеселила мысль о том, что можно было бы сделать фотоальбом всей стаи. Он громко расхохотался, почувствовал даже нечто вроде легкого головокружения, но тем не менее все его движения оставались точными и уверенными.

Фил, вне всякого сомнения, ощутил великую силу и волчьего тела, так бережно упакованного в мех, и лап с мягкими подушечками, беззвучно ступавших и по коврам, и по половицам. Так же он наверняка чувствовал и легкое тепло, совершенно божественным образом разливавшееся по жилам.

Наличность тут же упаковали в другой мешок для мусора. «Эти грязные деньги, вырученные с продажи наркотиков, все равно что пиратское сокровище, – думал Ройбен, – словно сундуки с золотом, жемчугами и бриллиантами из фильмов про пиратов, снятых на высококачественной пленке «Текниколор»; а эти отвратительные наркоторговцы – разве они не пираты наших дней? Кто может принять все это, все эти сокровища, не задавая ни единого вопроса? Конечно, церковь Святого Франциска Губбийского».

Никогда еще Ройбен не видел, чтобы жертвы были так тщательно съедены. И не участвовал в столь продолжительной пирушке. Можно спокойно глотать волосы и хрящи. Не торопясь высасывать костный мозг. Ему еще не доводилось пробовать мягкие мозги, упругую сердечную мышцу. Поедать человеческую голову было все равно что разделывать большой толстокожий фрукт.

В конце концов он в блаженном безмолвии растянулся на голых половицах гостиной; продолжавшая греметь наверху музыка пульсировала у него в висках, подгоняя происходившую в его теле переработку чужой плоти в свою. Лаура лежала рядом с ним. Повернув голову, он увидел около высокого узкого окна фасада мохнатую фигуру отца. Фил стоял и глядел на дальние звезды. «Вероятно, сочиняет стихи о том, что случилось, – подумал Ройбен. – Вот уж чего мне совсем не дано».

«И все мы теперь родня, – думал он. – Морфенкиндеры».

Негромко, коротко рыкнул Маргон, напоминая, что пора уходить.

Еще с четверть часа они обыскивали дом и отыскали еще несколько тайников с деньгами. Их прятали за книгами в книжных шкафах, в кухонной плите, в уборных – в пластиковых пакетах, опущенных в туалетные бачки, и даже прямо стопками, под ванными с декоративными чугунными ножками.

С огромного плазменного телеэкрана улыбались и говорили в пустоту чьи-то лица. Безответно звонили сотовые телефоны.

Они как можно тщательнее вылизали разлитую по дому кровь. От убитых не осталось ни косточки. Ни волоска. По черной лестнице они спустились в лабораторию и разнесли все, что там было.

Потом они удалились тем же путем и в том же виде, как пришли, переоделись в свои черные костюмы и, взяв мешки, проскользнули задворками туда, где стояли автомобили. Все дома вокруг спали. Только морфенкиндеры со своим сверхъестественным слухом могли расслышать рок, все так же гремевший на высоком верхнем этаже. Но большой викторианский особняк был теперь лишь безжизненной оболочкой, и его парадная дверь стояла нараспашку. Интересно, скоро ли кто-нибудь поднимется на это гранитное крыльцо?

29

Джим покинул отель рано утром в понедельник. Портье запомнил, что было около четырех часов.

У Ройбена не было возможности поговорить с ним, рассказать ему, что положение коренным образом изменилось, что ему больше нечего бояться.

«Лучше оставить его в покое», – решил Ройбен и отправился в одиночестве спать на огромной двуспальной кровати.

Когда он проснулся, налет уже обсуждали все местные СМИ.

Незадолго до полудня двое доставщиков заметили открытую дверь, разглядели в вестибюле подозрительные пятна и порознь вызвали полицию. Полицейские, осматривая дом, сразу же обнаружили в подвале разгромленную нарколабораторию. Соответствующие органы забрали множество сотовых телефонов и компьютеров, а также массу документации и небольшой арсенал, куда входили не только ножи, но даже и автоматы. Телерепортеры взахлеб обсуждали версию, согласно которой Фултона Блэнкеншипа и его преступных сообщников могли похитить и убить в ходе междоусобной войны наркоторговцев.

Джим же позвонил Грейс и Филу и сообщил, что на сутки едет в Кармил, чтобы прийти в себя и прочистить мозги. Ему нужно отдохнуть, помолиться, и обязательно в полном одиночестве. Грейс страшно обрадовалась и тут же позвонила Ройбену.

– Джим, когда сильно волнуется, всегда ездит в Кармил, – сказала она, – не знаю почему. Останавливается в каком-нибудь маленьком отеле без всяких телевизоров в номере и целыми днями гуляет по берегу. Именно так он поступил перед тем, как отправился готовиться в священники. Он провел там целую неделю и вернулся с твердым намерением посвятить жизнь церкви. – В голосе Грейс прозвучали печальные нотки. – Из полиции сообщили, что теперь ему нечего бояться. А ты как думаешь?

– Думаю, что мне лучше будет на некоторое время остаться здесь. – Он сообщил, что находится в «Фейрмонте», а теперь решил дождаться возвращения Джима.

– Слава богу, – ответила Грейс.

И слава богу, что она не настояла на том, чтобы он приехал в дом на Русском холме.

Уже во вторник полицейские публично объявили, что Блэнкеншип был прямо причастен к убийству молодого священника в Тендерлойне. Это было установлено по многочисленным уликам, обнаруженным в компьютерах, а также испачканным кровью обуви и оружию, найденным в доме Блэнкеншипа. Теперь полиция и пресса, несомненно, должны были взяться за отца Джима Голдинга. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений в том, что в подвале дома на Аламо-сквер готовили тот самый «супер бо», которым буквально залиты были Сан-Франциско и его престижные пригороды и из-за которого случилось очень много смертей и тяжелых заболеваний. К тому же уже предварительное изучение пятен крови позволило сделать заключение о том, что многочисленные жертвы должны были истечь кровью на месте, но трупы все равно вывезли.

Ройбен решил не ждать больше Джима – слишком уж сильно он волновался. Поэтому он сел в машину и поехал на юг, в Кармил. Лаура вызвалась приехать и составить ему компанию, но он отказался, так как нужно было не только найти Джима, но и поговорить с ним с глазу на глаз.

Всю вторую половину дня и весь вечер Ройбен тщетно ходил по Оушен-авеню, заходил во все рестораны и магазины в поисках брата. Он посетил все большие и малые гостиницы. Заглянул в католическую церковь и к миссионерам. Джима нигде не оказалось. Потом он невесть сколько прошагал под яростным ледяным ветром по пляжу и ушел оттуда, лишь когда совсем стемнело.

Во всем городе уже включили уличное освещение, а над белыми песками навис густой туман. Ройбен замерз и ощущал себя маленьким и жалким. Закрывая глаза, он не слышал ни ветра, ни проезжающих машин, ни рокота волн, разбивавшихся о берег. Он слышал только тихий безнадежный плач Джима в гостиничном номере перед тем, как они отправились истреблять преступников, перед пиром в честь Двенадцатой ночи.

– Господь Всеблагой, сделай так, чтобы он не страдал из-за этого, – беззвучно молился Ройбен. – Сделай так, чтобы это не сломило его совесть, не лишило его воли продолжать свое дело.

Утром в среду Грейс сообщила, что от Джима до сих пор никаких вестей – ни дома, ни в приходе, ни в епархии.

Все это, в общем-то, можно было понять. Но мать уже начинала сходить с ума от страха за сына. И Ройбен продолжил поиски.

Ночью позвонила Билли. До нее дошли слухи о том, что отец Джим Голдинг из церкви Святого Франциска Губбийского собирается открыть приют и лечебницу для подростков-наркоманов наподобие сети лечебниц «Диланси-стрит».

– Слушайте меня внимательно, Ройбен Голдинг, – потребовала она. – Может быть, вы и впрямь лучший из свободных очеркистов с эпохи Чарльза Лэма, но мне нужен эксклюзивный материал. Это же ваш брат! Подойдите к нему и точно выясните, что происходит. Я слышала, что он уже получил миллионное пожертвование на центр для лечения наркоманов. Нам необходима большая содержательная статья обо всей его программе.

– Билли, я обязательно напишу ее, когда найду Джима. Сейчас просто-напросто никто не знает, где он находится. О, господи! Я не могу сейчас говорить.

– С вами-то что случилось?

– Ничего. Я перезвоню вам. – Не мог же он сказать редактору, что вдруг вспомнил о лежавшем в багажнике его «Порше» зеленом мешке для мусора, набитом деньгами.

И все это время он беззаботно бросал машину на стоянках Сан-Франциско и Кармила!

В четверг он рано утром, еще до рассвета, выехал в Сан-Франциско и оказался в канцелярии прихода Святого Франциска Губбийского, как только она открылась.

– Мисс Молли, – сказал он пожилой секретарше, выложив на ее стол тяжелый мешок с деньгами, – это анонимное пожертвование на реабилитационный центр для молодежи. Я с удовольствием рассказал бы подробности, но, увы, мне больше нечего сказать.

– Ну, да, Ройбен, ничего больше сказать вы не можете, – двусмысленно ответила она, даже не поднимая на него взгляда, и тут же потянулась к телефону. – Я звоню в банк.

«Проклятье, я ведь репортер, – подумал Джим, выйдя на улицу. Он старательно поддерживал в себе надежду и молился за то, чтобы найти Джима в церкви. – Никто не сможет заставить меня выдать мои источники. А Джима нигде нет». Позвонив Грейс, он убедился, что да, он так и не объявлялся. Его слова о том, что он останется в «Фейрмонте», очень обрадовали мать.

Он лег поспать, но вскоре после полудня его разбудил звонок от Феликса.

– Послушай, я знаю, что у тебя пропал брат и ты очень тревожишься, – сказал он, – но все же не мог бы ты сейчас вернуться домой?

– Зачем? Что случилось?

– Ройбен, сюда пришла девочка. Сказала, что убежала из дому и хочет видеть тебя. И ни с кем, кроме тебя, не хочет говорить.

– О боже, это, конечно, Сюзи Блейкли! – воскликнул Ройбен.

– Нет, это не Сюзи, – ответил Феликс. – Этой девочке лет двенадцать. Англичанка. Во всяком случае, говорит с очаровательным английским акцентом. Ее зовут Кристина. Она настоящая леди, пусть еще маленькая, но все же плачет с тех пор, как вошла в дом. Она промокла, как котенок, выброшенный на улицу! До Нидека она добиралась на автобусах с четырьмя пересадками, а здесь ее нашли Лесные джентри, когда она со своим рюкзачком брела по дороге. В туфельках из лаковой кожи. Элтрам привел ее к нам, и мы как можем стараемся успокоить ее. Она была здесь на Зимнем пиру, то есть на рождественском приеме, и я даже вспомнил, что видел ее с учительницей, но свою фамилию она не говорит.

– Подождите… Я знаю, о ком вы говорите. Учительница, ее мать, в деревне ходила в очень красивой старомодной шляпе. Блондинка с длинными волосами.

– Да, она самая. Приезжала с целым классом из Сан-Рафаэля. Но что именно была за школа, я не знаю. У нее была не только шляпа замечательная, но еще и очаровательный винтажный костюм от Шанель. Незабываемая женщина. Очень симпатичная. Ройбен, так что это за девочка?

– Феликс, пожалуйста, скажите ей, чтобы не беспокоилась, что ее никуда не отправят. И позаботьтесь о том, чтобы она сама не ушла. Скажите ей, что я еду и постараюсь нигде не задерживаться.

30

Ройбену показалось, что никогда еще дорога из Сан-Франциско в Нидек-Пойнт не отнимала у него столько времени. И всю дорогу он молился, чтобы это оказался тот самый Божий дар Джиму, о котором он сразу подумал.

Когда он подъехал к дому, бросил автомобиль у парадного входа и взбежал по ступенькам крыльца, уже совсем стемнело.

Кристина оказалась в библиотеке; чопорно выпрямившись, она сидела на честерфильдовском диване у камина. Ей предлагали поужинать, хотя Лиза заранее сказала, что ребенок к еде не притронется. А сейчас Кристина снова плакала, комкая в руках насквозь промокший носовой платочек.

Она была изящной и даже хрупкой, тонкой в кости, ее прямые светлые волосы, отброшенные назад, удерживала только черная лента в рубчик. Одета она была в хорошенькое ярко-синее платье колоколом с белыми манжетами и рукавами, белые чулки и черные туфли-лодочки из лаковой кожи. Естественно, она была совершенно сухая. Лиза успела объяснить Ройбену, что всю ее одежду выстирали и прогладили.

– Очаровательное существо, – сказала Лиза. – Я приготовила ей спальню на втором этаже, но, если вы решите, можно будет забрать ее в наше крыло.

Когда Ройбен вошел, девочка не подняла на него глаз. Он осторожно опустился на диван рядом с нею.

– Кристина Мейтленд? – шепотом спросил Ройбен.

– Да! – ответила она, удивленно уставившись на него. – А вы меня знаете?

– Полагаю, что да, – ответил Ройбен. – Но почему бы тебе самой не рассказать о себе?

Несколько секунд она сидела неподвижно, а потом рухнула на диван и забилась в рыданиях. И тогда Ройбен просто взял ее на руки, обнял и долго так держал. Она повернулась и, продолжая всхлипывать, прижалась лицом к его груди, а Ройбен через некоторое время погладил ее по голове и заговорил с нею.

Ему кажется, что он знает, кто ее мать, ласковым голосом сообщил он, и, если он не ошибается, ее зовут Лоррейн.

– Да, – ответила девочка слабым срывающимся голоском.

– Смело можешь рассказать мне все. Я на твоей стороне, деточка. Договорились?

– Мамочка говорит, что мы с братом никогда не сможем поговорить с папой, не сможем рассказать ему о себе, но я знаю, что папе этого хотелось бы!

Ройбен не стал задавать очевидного вроде бы вопроса – кто же твой папа? – а просто кивнул: продолжай.

И тут она разговорилась, рассказала о том, как захотела увидеть папочку, как убежала для этого из своего дома в Сан-Рафаэле. Ее брату-близнецу до папы нет никакого дела. Джейми «независимый». Джейми всегда был «независимым». Джейми папа вовсе не нужен. А ей нужен. Очень-очень нужен! Она видела папу на рождественском празднике и знает, что он священник, но он все равно ее папа, ей нужно всего лишь посмотреть на него, правда-правда, очень нужно. А потом в новостях рассказывали о ее папе страшные вещи, что кто-то пытался убить его. Что, если папа умрет, а они так и не поговорят, и он вовсе не узнает, что у него есть дочка и сын? Можно ей остаться здесь, пока папа не найдется? Я все время, все время молюсь, чтобы он нашелся.

Она дрожащим голосочком рассказывала Ройбену свои мечты. Она будет жить в Нидек-Пойнте. Здесь ведь найдется для нее маленькая комнатка, правда? А она не будет причинять никакого беспокойства. Будет ходить в школу. Будет делать все, что нужно, чтобы не даром есть хлеб. Жить она будет здесь, в этом доме, если здесь найдется для нее хоть чуточку места и папочка будет видеться с нею и будет очень рад видеться с нею и знать, что у него дети-близнецы, девочка и мальчик. Она точно знает, что он будет рад. Она сможет жить здесь и тайно видеться с ним, и никто не узнает, что у священника дети-близнецы. А она никогда никому ни слова об этом не скажет. Только бы для нее нашлось хотя бы крошечное, крохотусенькое место, каморочка хоть на чердаке, хоть в подвале, хоть вместе со слугами, там, в боковом крыле. Во время праздника им устроили небольшую экскурсию, и она видела то крыло, где живут слуги. Может быть, там найдется совсем маленькая, малюсенькая комнатка, в которой больше никто не хочет жить? И помощи она никакой, ни у кого не просит. Вот если бы Ройбен сказал папочке, просто сказал…

Ройбен пару секунд молчал, раздумывая, продолжая крепко обнимать девочку и гладить ее по голове.

– Конечно, можешь жить здесь сколько захочешь, хоть всю жизнь. А я как можно скорее расскажу твоему папе, что ты здесь. Ты же знаешь, что твой отец – мой брат. Я скажу ему при первой же возможности. Расскажу ему все-все о тебе. Ты совершенно права – когда он узнает, что ты здесь, он действительно будет рад, так рад, что ты даже и представить себе не можешь. И твоего брата Джейми он тоже будет очень рад увидеть, так что не беспокойся об этом.

Она уставилась на него. Умолкла. Не шевелилась. Кажется, даже не дышала от изумления. Девочка была очень хорошенькой, и Ройбен снова не без труда сдержал подступавшие к глазам слезы. Она была драгоценной, очаровательной… и так далее. Ей годились и эти слова, и многие другие. И, однако, она была печальна, очень печальна. Ройбен не мог вспомнить, была ли ее мать красива хоть вполовину против дочки. Если да, значит, она очень красива.

– Вы правда думаете, что он будет рад? – робко спросила Кристина. – Мама говорила, что он священник, и если об этом узнают, ему придется очень плохо.

– Сомневаюсь, что это так. Ведь вы с братом родились еще до тех пор, как он стал священником, верно?

– Бабушка хочет, чтобы мы вернулись в Англию, а тогда мы вообще не сможем поговорить с папой.

– Понятно, – сказал Ройбен.

– Она каждую неделю звонит маме и уговаривает ее привезти нас обратно в Англию. А если мы вернемся в Англию, я уже никогда-никогда не увижу папу.

– Что ж, ты с ним познакомишься, – ответил Ройбен. – К тому же у тебя здесь есть другие бабушка и дедушка, родители твоего папы, которые тоже будут очень рады познакомиться с тобой.

Ройбен и Кристина довольно долго еще сидели молча. Потом Ройбен встал и пошевелил дубовые угли в камине. Они словно взорвались фейерверком ярких искр, улетевших в дымоход, а потом снова разгорелось спокойное оранжевое пламя.

Он опустился перед Кристиной на колени и посмотрел ей в глаза.

– Вот только, моя милая, тебе все-таки придется разрешить мне позвонить твоей маме. Мы обязательно должны сообщить ей, что ты жива и здорова.

Она кивнула, открыла маленькую сумочку из лаковой кожи, вынула айфон, набрала номер матери и передала телефон Ройбену.

Оказалось, что Лоррейн уже сама ехала в Нидек-Пойнт и молилась, чтобы ее надежда сбылась и Кристина оказалась там.

– Это я во всем виновата, мистер Голдинг, – сказала она с таким же приятным, напевным акцентом, как и у дочери. – Умоляю простить меня. Я скоро приеду и заберу ее. Я обо всем позабочусь.

– Миссис Мейтленд, называйте меня просто: Ройбен. Когда вы приедете, мы обязательно поужинаем вместе.

Тем временем ситуация вокруг Джима становилась все напряженнее.

Снова позвонила Грейс и сообщила, что в епархии всерьез забеспокоились и признались ей, что понятия не имеют, где может находиться Джим. Никогда еще отец Джим Голдинг не исчезал подобным образом. Позвонили в полицию. Шестичасовые выпуски газет должны были выйти с фотографией Джима.

У Ройбена оборвалось сердце.

Чтобы ответить на звонок, он ушел в оранжерею, где был погашен свет, теперь и сидел там за мраморным столом в обществе Элтрама и Фила.

В белой эмалированной франклиновой печи, как всегда, горел огонь да по сторонам мигали огоньки множества свечей.

Элтрам вдруг, не говоря ни слова, поднялся и вышел; очевидно, он хотел предоставить отцу с сыном возможность поговорить с глазу на глаз.

Ройбен снова набрал номер Джима. Он намеревался рассказать обо всех последних событиях, даже, если придется, наговорить свой рассказ на автоответчик. Но автоответчик не включился. Он вообще не включался ни разу за все время, прошедшее с момента исчезновения Джима.

Фил предложил рассказать Грейс о Лоррейн и детях. Ройбен с ним не согласился: Джим должен был узнать обо всем первым.

– Только бы с ним ничего не случилось, только бы…

– Послушай, – перебил его Фил, – ты сделал все, что мог. Ты ездил в Кармил, но не нашел его там. Если до завтра о нем не будет никаких известий, тогда расскажем матери. А пока что пусть все остается в руцех Божиих.

Ройбен покачал головой.

– Папа, а что, если он что-нибудь сделает с собой? Что, если он запасся спиртным, закрылся в каком-нибудь паршивом отельчике в Кармиле и запил? Сам же знаешь, что очень многие кончают с собой по пьяному делу. Неужели ты не понимаешь, что происходит? Он попросил меня избавить его от этого негодяя Блэнкеншипа. Ко мне он обратился только потому, что никто другой не смог бы ему помочь. А теперь его страшно терзает совесть. А эти детишки… ведь он же уверен, что убил в утробе нерожденного ребенка Лоррейн! Для Джима это не просто вина, а вина непростительная, неискупаемая. Ему необходимо узнать об этих детях, обязательно!

– Ройбен, я никогда не верил в затасканный афоризм, что, дескать, что ни делается, то все к лучшему, – возразил Фил. – И в чудесные совпадения тоже не верил. Но если действительно ситуация может сложиться по воле Господа, то у нас именно такой случай. Он сейчас в глубочайшем кризисе, и тут появляются эти детишки…

– Но, папа, это обернется к лучшему только в том случае, если он узнает о детях, прежде чем сотворит с собой что-нибудь.

В конце концов Ройбен попросил оставить его одного. Ему надо было в одиночестве обдумать все происходящее. Конечно же, Фил его понял и вызвался пойти посмотреть, как дела у Кристины. А все решения, сказал он, пусть принимает Ройбен.

Ройбен положил руки на мраморный стол и уронил на них голову. Он молился. От всей души он молил Бога позаботиться о Джиме. Он молился вслух:

– Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы он решил расплатиться своей жизнью за то, что я сделал. Сделай так, чтобы это не сломило его. Умоляю, верни его нам и его детям.

Он откинулся в кресле, не открывая глаз, и стал молиться громким шепотом, отчаянно пытаясь вложить в них веру.

– Я не знаю, кто Ты и каков Ты, – шептал он. – Я не знаю, нужны ли Тебе молитвы и прислушиваешься ли Ты к ним. Я не знаю, с Тобой ли теперь Марчент, и не знаю, может ли она или любая другая сущность или сила между землей и небом предстательствовать перед Тобой. Я очень боюсь за брата. – Он пытался думать, думать и молиться и делать и то и другое вместе. Но каждый раз он обязательно запутывался.

В конце концов он открыл глаза. В свете мерцающих свечей, игривого огня было хорошо видно, как из объемной тени, сгустившейся под потолком, изредка падали пурпурные лепестки орхидей. Внезапно его охватило ощущение покоя, как будто кто-то пообещал ему, что все закончится хорошо. На мгновение ему показалось, что он здесь не один, хотя он не мог сказать, откуда возникло это ощущение. Несомненно, кроме него, среди черных стекол, ограничивающих просторную полутемную оранжерею, не было никого. Или все-таки кто-то был?

Около семи часов к парадной двери подъехали Лоррейн и Джейми. К тому времени всем Мейтлендам подготовили спальни с фасада и в восточной части дома.

Лоррейн оказалась чрезвычайно привлекательной, высокой, худощавой женщиной – пожалуй, даже слишком худой – с узким очень приятным лицом. При виде таких лиц кажется, что их обладатели ни в коей мере не подвержены коварству или злым умыслам. Полные жизни глаза, большой рот. Она была одета в определенно винтажный костюм из шелкового гро-гро цвета слоновой кости с накладными карманами из черного бархата. Длинные прямые белокурые волосы она носила распущенными, по-девичьи, и они свободно ниспадали на плечи. Шляпы на ней не было.

Кристина сразу бросилась в объятия матери.

Рядом с ними стоял Джейми – в синем пиджаке и серых шерстяных брюках, около пяти футов и четырех дюймов ростом и уже очень походивший на взрослого мужчину. Он был белокур, как мать, коротко подстрижен по моде студентов Лиги Плюща[13], но его сходство с Джимом сразу бросалось в глаза, в том числе и ясный, немного задиристый взгляд. Он, не раздумывая, протянул Ройбену руку.

– Очень приятно познакомиться с вами, сэр, – светским тоном произнес он. – Я иногда читаю ваши статьи в «Обзервере».

– И мне тоже очень приятно, Джейми, – ответил Ройбен. – Ты даже представить себе не можешь насколько. Милости прошу вас обоих пожаловать в дом.

Лиза и Фил тут же пригласили детей с собой, явно для того, чтобы дать Ройбену возможность перемолвиться с Лоррейн наедине.

– Да, мои дорогие, идите пока с мистером Голдингом, – сказала Лоррейн. – Профессор Голдинг, вы, конечно, не помните меня, но мы как-то встречались в Беркли…

– О, прекрасно помню, – перебил ее Фил. – Вечеринка в саду у декана. Мы с вами беседовали о поэзии Уильяма Карлоса Уильямса и о том, что он был не только поэтом, но и практикующим врачом. Я очень хорошо помню тот разговор.

Эти слова изумили и обрадовали Лоррейн; она сразу почувствовала себя свободнее.

– Неужели вы действительно помните тот вечер?!

– Конечно. Вы были там самой красивой из всех женщин. И ходили в изумительной шляпе. Ее я тоже накрепко запомнил. В этой шляпе с большим полями у вас был классический британский облик. Мне сразу пришли на ум королева и королева-мать.

Лоррейн слегка покраснела и рассмеялась.

– Вы, сэр, настоящий джентльмен.

– Пойдемте, – вмешалась Лиза. – Пусть молодой человек поужинает, и вы, Кристина, дорогая, тоже идите с нами. В малой столовой готово горячее какао. А господин Ройбен и миссис Мейтленд поговорят наедине.

Ройбен проводил Лоррейн в библиотеку, к сакраментальному честерфильдовскому дивану рядом с камином, который все обитатели Нидек-Пойнта предпочитали диванам и камину, находившимся в громадном, как пещера, зале.

Сам он, как всегда, расположился в клубном кресле, как будто в большом кресле, где сейчас никого не было, по обыкновению сидел Феликс.

– Я уже говорила вам и еще раз повторю: это моя вина, – сказала Лоррейн. – Я не сумела справиться с ситуацией.

– Лоррейн, но ведь это дети Джима, верно? Прежде всего позвольте заверить вас, что мы нисколько не шокированы и не расстроены. Напротив, мы очень рады, рады за Джима и за всех нас. А Джим, когда узнает, будет просто счастлив. И мы с отцом очень хотели бы вас в этом убедить.

– О, вы очень добры, – ответила она; в ее голосе прорезалась невеселая нотка, связанная, вероятно, с воспоминаниями. – Вы очень похожи на брата. Но, Ройбен, ведь Джейми – я имею в виду Джима – ничего не знает о детях. И не должен узнать.

– Помилуй бог, почему?

Она вскинула голову, видимо, собираясь с мыслями и с духом, а потом принялась поспешно, но очень спокойно и деликатно рассказывать со своим певучим, серебристым британским акцентом.