Время – ноль Чернобровкин Александр

В конце февраля к душманам переметнулся офицер-вертолетчик. Группа только закончила удачную операцию по разгрому крупной банды, отдыхала на взлётке. Поговаривали, что за эту операцию будет хорошая раздача наград, тут ещё День Армии на носу, и всем не терпелось вернуться в Союз. В худшем случае надеялись праздновать здесь, на взлётке, под чужой охраной. Праздник им обломали. Во второй половине дня, когда Гринченко уже отнёс предстоящую ночь в разряд мирных, группу кинули на захват перебежчика. Брать придется в горах, в сложных условиях, значит, из-за какой-то мрази полягут несколько человек. Солдатские матюки в адрес предателя слышались до тех пор, пока рёв вертолётных двигателей и свист лопастей не заглушили человеческую речь.

Разведка сработала чётко, банда оказалась в кишлаке, который надёжно обложили тремя заставами. До захода солнца успели оборудовать позиции. Третья застава расположилась на склоне чуть выше кишлака, откуда он просматривался весь. До темноты Гринченко пострелял из снайперской винтовки. Артиллеристы и миномётчики, как охотничьи собаки, вспугивали дичь, разрывами выгоняя людей из серых и точно набухших от дождя плоскокрыших домов, а Сергей бил её. Успел завалить трёх душманов и несколько баб и пацанов.

Ночь выдалась ясная и безветренная. От кишлака тянуло кизячным дымом и вареной бараниной. Где-то ниже, километрах в пяти, протекала речка и гремела так, будто совсем рядом. И выстрелы звучали громче и чётче. Зато голоса соседей – глуше.

Около Гринченко лежали Окулич и Хализов. Они уже «вольные стрелки». Как говорят в группе, забурели. Перед Хализовым пулемёт Зинатуллова. Казалось, вместе с пулемётом сибиряк получил в наследство и немногословность татарина. Хализов тихо сопит, обдумывая длиннющую, в пол-Сибири, мысль, и вроде бы не слышит болтовню Окулича.

– Сейчас полезут тараканы изо всех щелей, – тоном бывалого солдата сообщил Окулич. – Ты свою швейную машинку почистил?

Хализов тихо сопит.

– Ты смотри, – поучает его, как салагу, однопризывник, – с «духами» воевать – это тебе не медведей по тайге гонять. Это вы там, в Сибири, толпой окружите косолапого и ну шмалять по нему. Он, бедолага, с перепугу не знает, под чью пулю подставиться. А здесь наоборот – по паре душманов на брата, пулять быстро надо. Ты готов?

Хализов поворачивает к нему плоское лицо с приплюснутым носом, но так и не разрожается ни единым словом.

– Слышь, Хализов, а как ты в школе учился? Учителя, наверное, скопом во главе с директором допрашивали тебя. Ногами – как мы душманов. Или ты им письменно отвечал?

– Лезут, – произнес Хализов.

– Учителя?! – Окулич ещё больше округлил глаза.

– «Духи». – Хализов лёг поудобней, приготовился к стрельбе. – Светани, взводный.

Гринченко выстрелил из ракетницы. Подсветили и с соседних позиций. Стало видно как днём. От кишлака к позициям третьей заставы двигалась огромная отара баранов, напоминающая грязевой поток, ползущий почему-то вверх, а не вниз по склону.

– За отарой хотят прорваться, – сказал Окулич. – Слышь, ребята, одного барана покрупнее пропустите – будет мясо с доставкой на позицию!

Гринченко, включив подсветку на оптическом прицеле, неторопливо выбирал цель. Старался бить в голову. Целей было так много, что напоминало стрельбу в тире. Вскоре бараны надоели. В кишлаке то тут, то там вспыхивали огоньки одиночных выстрелов, а в одном месте палили из пулемёта длинными очередями. Гринченко разрядил весь магазин чуть правее пулемётных вспышек. Больше пулемёт не стрелял.

Затихли и на позициях. Бараны лежали кучками и поодиночке, некоторые ещё блеяли и дергались, пытались встать. Наверное, собрали их со всего кишлака, и если не погибнут жители под огнём десантников, то без баранов передохнут с голоду.

С утра кишлак обрабатывали артиллеристы и миномётчики, а в обед прилетели вертолёты. Задрав хвосты, они начали с ближнего к третьей заставе конца кишлака и перепахали его весь реактивными снарядами. Кишлак заволокло дымом и рыжей пылью. Чудилось, отнесёт сейчас ветер дым и пыль вниз, в долину, и на том месте, где они висели, не останется ничего, только голый горный склон.

Едва улетели вертолёты, из развалин вышел старик с белой тряпкой. Всё – отвоевались. Гринченко пошёл в спальник навёрстывать упущенное ночью.

Душманы торговались до вечера. Просили свободу всем в обмен на вертолётчика, а наши требовали в придачу сдать оружие. Сошлись на хитром варианте: вроде бы и сдали «духи» оружие, но одно старьё.

Десантники ночевали на тех же позициях. Натрескавшись от пуза варёной баранины, «деды» и «вольные стрелки» пошли во вторую заставу смотреть перебежчика. Лежал он в неглубокой яме, связанный «ласточкой», – запястья привязаны к ступням, подогнутым к спине. Одет под афганца, даже бородёнку начал отпускать.

– Ребята, только не сильно, – упрашивал часовой из «молодых». – Сдохнет – мне отвечать придётся. Сначала наши, теперь вы, а там из первой подойдут...

Спрыгнув в яму, Гринченко носком ботинка повернул к себе лицо предателя. Оно вспухло от побоев, покрылось запекшейся кровью, потеряло всё человеческое. Только в глазах горел огонёк – огонек животного страха.

– Быстрее, Серёга, очередь ждёт!

Вертолётчика таки забили насмерть. К утру тело закоченело. Пришлось так – с загнутыми назад руками и ногами – везти в Союз. Там его как-нибудь запакуют в цинковый гроб и отправят родным. В сопроводиловке напишут обычное «Погиб при исполнении боевого задания». Родственники потребуют от государства причитающиеся в таких случаях льготы.

Зато двоим – командиру взвода и часовому, отвечавшим за жизнь предателя, – этих благ перепадёт меньше. По возвращению в Союз командир группы собрал офицеров и «дедов» и зачитал разнарядку:

– Одна «Героя», три «Красные звезды», пять «За отвагу», десять «За боевые заслуги».

В операции, за которую награждали, особенно отличился второй взвод третьей заставы, и по всем законом группы «Золотая звезда Героя Советского Союза» полагалась Гринченко, но из-за инцидента с лейтенантом Изотовым наградной лист «затеряется», не дойдёт до Москвы. Все это знали, смотрели виновато на Гринченко. Вторым шёл командир взвода, в котором забили перебежчика. В итоге звание «Героя Советского Союза» получил командир взвода из первой заставы, которая не особо проявила себя в той операции.

Не досталась награда – и пусть она горит синим пламенем! Хотя, конечно, вернуться домой с золотой звёздочкой на кителе... Зато у Гринченко есть медаль, а «молодой», охранявший предателя, ничего не имеет и до конца службы, наверное, ничего не получит.

В первый день весны шел снег. Крупные снежинки падали на крыши домов, дороги, тротуары, и если на шифере какое-то время сохраняли белизну, то на асфальте, под ногами прохожих и колесами автомобилей, быстро превращались в свинцово-серую жижу. В такую погоду всегда ноет рана, холод будто зубами грызет задетую осколком кость.

Одиннадцать часов, а Сергей все еще лежит в кровати. Вышел на балкон, глянул на погоду и опять завалился. Думая обо всем сразу, выкурил две американские сигареты. Они тлели быстрее советских, стоило позабыть, как между пальцами – один фильтр, а пепел – на атласном одеяле, что ужасно раздражало Оксану. В последнее время, прислушиваясь к совету Коноваленко, почти никуда не ходили, и у Оксаны прорезался хозяйственный зуд. Прикупила новой мебели, два раза передвинула старую. Потом оставила мебель в покое и налегла на плиту. Повариха из нее отличная, получше ресторанских. Может, потому, что продукты покупает самые лучшие и не ворует их сама у себя.

– Вставать думаешь? – Оксана в стеганом сиреневом халате напоминала безоружного душмана. – Долежишься – скоро пролежни образуются!

Вчера у нее болели груди, сегодня круги под глазами – начался, как он называл, выплеск стерватина. Радоваться должна, так нет...

– Если тебе плохо, не обязательно, чтоб и всем вокруг было так же. Не я виноват, а природа.

– Все вы – кобели! – Оксана убежала в другую комнату.

Сейчас примет рюмку коньяка и на полчаса утихнет. Так, по рюмке, уговорит до вечера всю бутылку, а на ночь шарахнет грамм триста. Путь пьет и бесится, а ему пора от Оксаны в отпуск.

За завтраком она злословила о подружках.

– Домой поеду, – прервал ее Сергей, нахлебавшись сплетен, – денька на два. Покажусь, а то сестра передавала, что мать уже сомневается, живой я или нет.

У сестры бывал часто, не реже раза в месяц. Привозил подарки ей и зятю, охапку игрушек племянникам. Сестра говорила, что малыши донимают каждый день вопросами: когда приедет дядя? Перед соседям даже неудобно, подумают еще, что родители игрушек не покупают. Их приходилось покупать парами и разного цвета, иначе драки и рев не прекращались до ночи. Битым оказывался младший, но ревел чаще старший.

Однажды приехал к ним с Оксаной.

– Где такую бабу оторвал?! – пробасил Роман, когда они, ожидая, пока женщины накроют на стол, вышли на балкон покурить. – Ну, ты молодчага! И жена была, что надо!.. – Он запнулся, решив, что задел больное место.

– Была – да сплыла, – спокойно произнес Сергей, – без нее обойдемся.

И поймал себя на мысли, что до сих пор, заходя в рестораны, внимательно осматривал зал, надеясь увидеть ее красивое, ложно-невинное личико. Что бы тогда сделал? Не знал. Но желал и боялся этой встречи.

– Правильно, Серега! – поддержал Роман. – На твой век баб хватит. Ты молодой, ладный, при деньгах... Эх, самому, что ли, податься... в кооператоры?!

Роман догадывался, чем занимается Сергей. Как-то завел разговор на эту тему, дал понять, что кроме риска угодить в тюрьму, не видит в занятии родственника ничего предосудительного. Мол, они грабят меня, ты – их, лишь бы не попался. А риск – он везде есть, неясно еще, кто больше под смертью ходит, Роман в шахте или Сергей на большой дороге. К тому же, имел вполне ощутимую выгоду. Подходила очередь на машину, у Романа не хватало не нее денег, а тут еще соседи переезжали в другой город и предлагали ему гараж по сходной цене. Гараж добротный и прямо около дома. Упускать такой – грех. Сергей дал Роману пять тысяч, вроде бы в долг, но на неопределенный срок, который, как ба понимали, скорее всего, никогда не наступит.

Надо бы матери подкинуть деньжат, может, в отпуск съездит на Черное море: никогда там не была. Отодвинул тарелку с недоеденным куском гуся, запеченного с яблоком спросил:

– Сколько у нас денег?

– Тысяч десять, – быстро ответила Оксана, словно ждала этот вопрос, а не трепалась о новой кофточке.

А казалось, что должно быть раз в пять больше. Куда они деваются – спрашивать бесполезно. Оксана даст отчет до рубля, и трудно будет не поверить ей.

– Дай пять. Только не сотнями, – добавил он и не сразу догадался, что добавка смахивает на ловушку.

– Какие есть, такие и дам, – язвительно ответила Оксана, но принесла пять тысяч десятирублевками.

За сборами наблюдала настороженно и с долей обиды, точно бросал ее раненую вражеском тылу. Лишь у двери спросила:

– Если будут искать, когда вернешься?

– Дня через два-три.

А ведь спросить хотела без слов «когда». Отсюда и настороженность, и обида.

– Вернусь, – сказал он и поцеловал ее в щеку.

Ехал на частнике, в новеньких «Жигулях-восьмерке». Владелец машины заломил тройную цену и посмотрел подозрительно, когда Сергей, не торгуясь, согласился.

– Садись на переднее сиденье, – предложил частник.

Сергей сел, чтобы не перепугать водилу до смерти. А то всю дорогу не вперед, а на пассажира будет смотреть, ждать удара в спину, пока не врежется во что-нибудь.

По городу ехали молча. Сергей расстегнул куртку, закурил. Водитель покосился на красную пачку «Мальборо», достал свою, тоже красную, но «Примы». Перед загородным постом ГАИ он сбавил скорость. Пост напоминал избушку на курьих ножках, только ноги разные – одна толстая, кирпичная, в центре, а вторая сбоку, металлическая лестница – и окна были во всю стену – стиль не деревенский. На площадке перед постом вышагивали двое в странной форме, наверное, спецназовской.

После убийства бармена Сергей не выходил из дома без пистолета, который и теперь выпирал твердым бугром под мышкой в кобуре, подаренной Коноваленко. С пистолетом, как Архипов с деньгами, чувствовал себя большим и сильным. Поэтому и расстегнул верхнюю пуговицу пиджака и сунул туда руку. Кончики пальцев коснулись рубчатой теплой рукоятки.

Машина приближалась к посту. Из-за спецназовских спин вышел гаишник и вскинул полосатую палочку. Сергей сунул кисть дальше, обхватил рукоятку пистолета и снял предохранитель. Водитель взглядом гипнотизера впился в дорогу, одновременно еще успевая коситься на милиционера и пассажира. Машина поравнялась с гаишником, тот показал палочкой съехать на обочину, но, оказалось, не им, а грузовику, который тащился следом. Сергей вынул руку из-под пиджака. Нервы надо лечить!

Неподалеку от поста голосовала женщина, махала рукой так, словно пыль из тряпки вытряхивала.

– Возьмем? – частник начал притормаживать.

– Нет.

– Почему? Веселее будет: бабенка молоденькая...

– Едь быстрее!

– Надо бы взять, а то замерзнет. – Водитель все еще сбавлял скорость.

Пожилой мужчина с морщинистым, будто огарок оплывшей свечи, лицом, губы тонкие, верхняя чуть выгнута над клыком – похож на начальника участка на пенсии, которые умеют только покрикивать на шахтеров и «донорством» заниматься – приписывать особо надежным, а в зарплату собирать с них дань. И все ему мало. Что ж, пусть потрясется на всю тройную цену. Сергей сунул руку под пиджак и тихо произнес:

– Едь быстрее.

И частник разогнался почти до ста двадцати километров в час, несмотря на палевую кашу тающего снега на дороге, и заговорил без умолку, точно хотел убедиться, что по болтливости является братом Оксаны.

Сергей вылез из машины метрах в пятистах от дома, возле школы, в которой когда-то учился. Она теперь казалось ниже и не такой величественной. «Жигули» еще несколько минут стояли на месте, частник то ли деньги пересчитывал, то ли никак не мог поверить, что отпускают с Богом.

Вот и родной дом, серый мокрый, похожий на вылинявшее хэбэ, замоченное в луже. Жизнь Сергея можно разделить на несколько этапов, длинных и коротких, напоминающих петли. Все они начинаются из этого дома, уходят в разные стороны, где-то плутают или движутся по намеченной линии, чтоб в конце концов вернуться сюда. Сначала петли вязали соседние дворы и детский садик, потом школу и различные районы города, потом города в своей стране, потом – в чужой. Заграничная петля была самой длинной и изломанной. Если она, как самая длинная, еще и средняя, то, значит, впереди много петель...

Открыл отчим. С трудом узнав Сергея в полумраке подъезда, заправил рубашку в пузырящиеся на коленях спортивные штаны, буркнул:

– Приехал... Ну, заходи.

Он подождал, пока пасынок снимет куртку и разуется, пошаркал на кухню. На столе передвинул заварной чайник и сахарницу – они никому не мешали, – опустился на табуретку.

– На работе мать. И я с ночной вернулся, прилег... – Он протер глаза, сердито посмотрел на Сергея. – Что ж не приезжал так долго? Она измучилась вся, места не находит. Письмо бы хоть прислал, что ли?

– Работа... – оправдывался Сергей.

– Ну, ладно, чего там – дело молодое, понимаю... Есть хочешь? В холодильнике, бери сам. И я заодно перекушу, а то устал сильно, сразу спать завалился.

– На пенсии ведь – зачем работать?

– А-а... – отчим махнул рукой, видно, надоели все этим вопросам. – Покантовался месяц дома, а потом думаю: чего сидеть, смерти дожидаться? Знаешь, как у нас говорят? Человек живет десять лет: семь лет до школы и три года на пенсии. Оно за работой как-то в голову не лезет, что скоро помирать.

– Ну, вы еще долго проживете, – подбодрил Сергей.

– Сколько отмеряно, столько и протяну, – философски заметил отчим. – Ты разогрей, а я пойду побреюсь, умоюсь.

– Может, поспите еще?

– Успею, на длинный выходной вышел.

За поздним обедом, под бутылку водки, зашел разговор о кооперации, ведь сестра сказала матери, что Сергей работает в кооперативе.

– ...Ты там поосторожне. У нас тут один, Прокудин, с восьмого участка, проходчик, – ты его, наверное, не знаешь, – ушел на пенсию, ну и занялся деятельностью... индивидуальной. Что-то он кому-то не заплатил, перестрели его вечером и так избили, что два месяца в больнице валялся. Теперь говорит, плевать ему на деньги, жизнь дороже.

– Нас не трогают, – успокоил Сергей. – Ребята надежные, если что, за себя постоим.

– «Афганцы?»

– Да.

– Ну, смотри, дело твое. Хотя... ну, ладно, – отчим махнул рукой: назад все равно не вернешься, – чего там рассуждать. – Работаешь – и работай. Давай, чтоб у тебя все благополучно было.

Мать, вернувшись с работы, произнесла то же, только другими словами. Она кормила сына ужином, а в глазах был невысказанный вопрос: правда ли, что у тебя все хорошо?

– Ее не встречал? – спросила она и прижала руки к груди, словно защищалась от толчка.

– Нет.

– И не надо... Месяца два назад приезжала она с каким-то. Соседям говорила, замуж за него выходит. Старше ее на пятнадцать лет, но богатый: дом, машина, дача и зарабатывает много, тыщами. Начальник вроде большой. А может, врут люди, может, ворюга. Их сейчас развелось... Ой, что будет, что будет?! – запричитала она. – На развод не подавал?

– Нет.

– А она?

– Мам, хватит о ней.

– Ну, не буду, не буду... Да, – вспомнила она, – в конце лета, как раз перед Днем шахтера, приходила к нам девчушка. Маленькая такая, со стрижечкой, ножки тоненькие, французские. Еще родимое пятнышко у нее вот тут, – показала она на правую щеку. – Марина, кажется, если память не отшибло. Забывчивая стала. Утром поехала на работу, а тапочки не взяла, всю смену в сапогах проходила – ноги прямо отваливаются... Вот опять! – спохватилась она. – Заговорились – и забыла с чего начала!.. Да, хорошая такая, культурная. Я говорю: «Садись», а она: «Спасибо, я ненадолго, извините, что побеспокоила». Спрашивала, где ты, как найти. Я ей сказала, что и сама не знаю – запропастился, ни слуху ни духу. Что – нельзя было денек урвать, мать проведать? Тут же ехать от Донецка – всего ничего. Хоть бы весточку какую подал, а то чего только не передумала. Хорошо, у сестры бываешь, перескажет, что живой, здоровый... Ну, она попросила записку тебе передать. Все боялась, что прочтет кто. Это, говорит, только ему. Я подтвердила, говорю, мол, чтоб не сомневалась, пусть сама запечатает и палочками почеркает по краю конверта. Не стала черкать. В твоей комнате положила его, потом в стол перепрятала – когда приедешь!.. Ой, что ж я сразу не отдала, может, там важное что! Сейчас принесу.

– Не к спеху.

– Не нравится она тебе?

– Нет.

– Жаль, хорошая бы невестка получилась: симпатичная такая, культурная, не то что эти вертихвостки размалеванные.

– Хватит – наженился.

– Ну, смотри, дело твое...

Потом разговор перешел на сестру с племянниками. Мать, как всегда, хотела знать все до мельчайших подробностей.

– Ну, пришел ты, а они что?.. Ну, а ты что?.. Ну, а они что?

Попробуй запомни, кому и что говорил. Такие расспросы напоминали допросы следователей и выматывали не хуже. Но когда мать спросила, пойдет ли гулять, ответил:

– Дома посижу.

Теперь не скоро увидятся. Где-то там, в Донецке – в другой, казалось, жизни – готовят блок. А может, уже обложила мотопехота с трех сторон, а с четвертой, пока неизвестной стороны, идут десантники – молодые, сильные, тренированные. Встречался с такими. Однажды с третьей заставой вылетела на задание группа из пятнадцати человек, лейтенанты, только командир был майор. Шли сзади – перед арьергардом, и не отставали, правда, нагружены были меньше солдат. Стреляли метко и под пули рвались отчаянно, старший группы даже одергивал шибко резвых. А почему бы не порезвиться? Для них это увлекательная, немного рискованная прогулка – когда еще такая выпадет? Сейчас КГБ помогает милиции, работает по особо опасным, глядишь, доведется встретиться с кем-нибудь из старых знакомых...

В столе нашел запечатанный конверт с надписью четкими, аккуратными буквами «Сергею Гринченко». Бросил конверт в печку, не читая. Прошлое, оказывается, горит ярко, с синеватыми отблесками.

Вечер провел у телевизора. Цвета на экране смазывались, изображение уходило в черно-белое.

– Сдавали в ремонт перед Новым годом, – сказал отчим. – Продержали месяц – праздник без телевизора сидели, – содрали семьдесят два рубля, а он как барахлил, так и дальше барахлит.

Говорил отчим о телевизоре с такой жалостью, будто о родном человеке. Этот ящик с прыгающим, размазывающим экраном заменяет старикам друзей и знакомых. Даже удобнее людей: надоел – выключил, стесняться нечего, не обидится. Надо будет сделать им завтра подарок. Весь вечер мучился, решая, как отдать матери деньги. Ведь не возьмет, скажет, что ему нужнее, а если возьмет, то отложит на черный день. На его черный день. Придет милиция с обыском – выложит все до копеечки, свои еще добавит, чтобы спасти сына. Нет, дарить государству деньги ни к чему, оно и так слишком много ему задолжало.

Мать и отчим недолго смотрели телевизор. Только пробежала по экрану в конце программы «Время» сводка погоды, как оба поникли головами. Мать иногда вскидывалась, жалобно моргала, глядя на расплывчатое изображение, и снова медленно клонила седую голову. Отчим, сложив руки на коленях, гудел носом громче телегероев.

– Мам, ложились бы спать – что вы мучаетесь?

– Нет, я смотрю, – подняв голову, возразила она, а через несколько минут толкнула мужа: – Пойдем, отец, спать. Все равно ерунду показывают.

Отчим кивнул, будто разделял ее мнение о телепередаче, тяжело поднялся.

– Пойдем, не будем Сереже мешать.

Еще год назад прилавки универмага были завалены товарами. Пусть плохими, но их было много. Теперь нет никаких. Размели все: ждут повышения цен, разговоры о котором идут слишком долго, значит, повышать будут круто. Побродил немного под скучающими взглядами продавцов и решительно открыл дверь служебного входа.

– Вы куда? – попыталась остановить продавщица.

– Не твое дело.

Ответ девицу успокоил – попыталась остановить продавщица.

– Не твое дело.

Ответ девицу успокоил: хамит – значит, свой.

После возвращения из армии Сергей как ветеран и инвалид войны был прикреплен к универмагу. За год купил только кроссовки себе и кофточку сестре: то денег не хватало, то просто лень было сходить. Зато у директора хватало денег, забирал все, от чего отказывался Сергей, щедро расписываясь в карточке напротив чистых строк. Пусть лучше люди втридорога получат вещи, чем шишкарня городская растащит.

Директор полулежал в кресле за столом, разговаривал по телефону. Увидев посетителя, плавным жестом указал на кресло у стены. Слишком оно было удобное и не располагало к деловым разговорам, поэтому и поставили здесь, чтобы не мешали директору отдыхать на рабочем месте. Судя по уменьшительным суффиксам, разговаривал директор не с начальством. «Милочки», «лапоньки», «кисоньки» так и сыпались в телефонную трубку, обхваченную белой безволосой рукой с золотым перстнем на среднем пальце. Чем-то директор напоминал карикатурного дореволюционного барина, какими из изображают в современных журналах. На ум сразу приходило устаревшее слово – вальяжный.

«Кисонька» в последний раз была поцелована в «лобик, носик, губки и везде», и трубка аккуратно, как ребенок, уложена на аппарат.

– Ну, как живешь, кореш? – вместо приветствия поинтересовался директор. Он почему-то разговаривал с Сергеем с ноткой добродушной снисходительности и на приблатненном жаргоне. Наверное, считал, что на фене легче установить контакт с молодежью, или давал понять, что, как и любой работник советской торговли, имеет прямое отношение к криминальному миру.

– Лучше всех: никто не завидует! – В тон ему ответил Сергей.

– Это клево, когда никто не завидует. Эх, мне бы так устроиться! – Директор хихикнул и забарабанил пальцем по столу. – А то все, понимаешь... Ну, не будем жаловаться, не за тем пришли в мир, – закончил он деловым тоном. – Прибарахлиться надо?

– Да.

– Ты ведь у нас уже не числишься?

– Я заплачу. Сколько надо.

Достал пачку денег, загнул по-блатному угол, отпустил. Новенькие купюры зашелестели, вырываясь из-под пальца.

– Банк поставил? – сообщнически подмигнул директор.

– Кооперацией занялся.

– Да? И в какой ... сфере?

– В разных.

– Секрет фирмы? Понимаю! И одобряю: деньги не любят болтовни. – Он еще раз хихикнул. – Вам руководитель с опытом и... хорошими связями не нужен?

– Пока нет. – Сергей улыбнулся двусмысленности своего ответа. «Директорами со связями» они пока со связями не занимаются, но все может быть, а этот тысяч на пятьдесят потянет.

– Если понадобится, меня вспомни. В госторговле плохие времена начались, с горя и я займусь кооперацией. Как у вас говорят, помогу лохов причесывать.

– Вспомню, – чистосердечно пообещал Сергей.

– Ну, перейдем к делу. Что надо?

– Телевизор цветной и кое-что из шмоток: женские сапоги зимние, кофточку, платье – в общем, на пожилую женщину, чтоб одеть с ног до головы. И мужской костюм тройку, пятьдесят четвертый размер.

Директор постучал пальцем по животу. Перстень лежал как раз на пуговице и звук был такой, будто цокает копыто по булыжной мостовой.

– Шмотки сделаем, этого у нас пока хватает, а телевизор... – копыто цокнуло в последний раз, – ...так и быть, получишь и его. По старой памяти и, – директор подмигнул, – как будущий подельник.

Жаргон звучал в устах директора так же неестественно, как угрозы матом в устах пятилетнего ребенка. Неужели не понимает, насколько глупо выглядит? Толик Шиша и Игорь Дрон, имеющие полное право говорить на таком языке, и то употребляли его реже, приберегали на нужный случай, видеть, боялись стать похожими на таких вот.

– На, черкни пару раз, – директор вынул из стола чистую ветеранскую карточку на получение товара. – Оформи, будто ты опять за нами закреплен. Сам понимаешь – отчетность должна быть в порядке.

Сергей расписался раз пять.

– Грузи еще, не скромничай.

Нагрузил все строки.

Директор поморщил маленький носик, издал им звук, похожий на хрюканье, и спрятал карточку в стол.

– Пойдем на склад.

По пути туда он предупредил:

– Кладовщице четвертачок поднеси: не подмажешь – не поедешь.

Кладовщица – ядреная рыжеволосая баба с вздернутой к носу верхней губой, обнажающей зубы и десну, – рассыпалась перед директором мелким бесом. Она натягивала на верхние зубы жирно намазанную темно-фиолетовой помадой губу, но прикрыть их удавалось лишь наполовину, поэтому четыре передние напоминали придорожные столбики, только средняя полоса была не черная, а фиолетовая. Директор шепнул ей несколько слов на ухо.

– Сделаем, Павел Григорьевич, – пообещала она.

И сделала, благо выбор на складе был не в пример прилавкам магазина. Заплатил директору, не торгуясь, хотя переплачивал рублей семьсот. Тот небрежным жестом сгреб купюры в верхний ящик стола.

– Пересчитайте.

– Вор вору должен верить!

Значит, директор из особой категории воров, потому что внимательно следил, когда Сергей отсчитывал деньги.

Шестое марта выдалось теплым, солнечным – в такой день трудно усидеть дома. Когда-то, школьником, мог часами бродить по улицам. Обычно гулял с одноклассником и другом Денисом, обсуждали планы на будущее. Планы были грандиозные. Вспомнились они с горькой усмешкой: Денис сидел в тюрьме за то, что избил негра, который решил, что в Союзе можно вытворять безнаказанно что хочешь, а у Сергея есть шанс свидеться с другом раньше, чем того освободят.

– Привет, Серега! – крикнули с противоположной стороны улицы.

– Привет, – ответил он, не глянув туда. После Афгана кто только с ним ни здоровался, даже незнакомые.

– Серега, ты что – обурел, не узнаешь?! – Парень пошел через дорогу к нему.

Имени парня не помнил, только кличку – Бас, кажется, от фамилии Басков. Кучерявый здоровяк, кандидат в мастера спорта по классической борьбе, работал токарем на бывшем Сергеевом участке.

– Ну, зазнался, братуха!

– Задумался.

– Верю, верю, чего там. – Бас по-братски даванул рук бывшему мастеру. – На каникулы приехал?

– Бросил я институт, в кооперативе работаю.

– Вижу: одет знатно, не то, что мы – бедные пролетарии.

– Не тебе жаловаться! – возразил Сергей. Басков ходил в передовиках и за кандидатское звание получал доплату.

– Разве это деньги?! – Бас презрительно сплюнул. – На троих еле хватает... Да, ты же, наверное, не знаешь, у меня сын родился. Можешь поздравить!

– Поздравляю.

– Зойка девку хотела, а вышло по-моему...

– Так ты женился на ней?

– Ну! – Басков свысока глянул на бывшего мастера.

В ответ на такой взгляд оставалось лишь сдержать презрительную улыбку.

Зоя – хрупкая девушка с приоткрытым от удивления или испуга ротиком – пришла на завод в сентябре по распределению из техникума, который до армии закончил Сергей. Начальник цеха собрался и ее поставить мастером, но поговорив с Зоей минут пять, глухо зарычал и властно отчеканил:

– Оператором ЧПУ.

В дальнем углу цеха, отгороженном щитами, установили два станка с числовым программным управлением. Два наладчика из Донецка уже неделю бились над ним, никак не могли настроить. Станки усердно кромсали заготовки и механические руки в несколько приемов вынимали из патронов и клали на стол что-то непотребное. Наладчики обмеривали это что-то, обиженно плевали в деревянный ящик для стружки и следом швыряли брак. А Иногда станки часок-другой вели себя послушно. Наладчики радостно складывали схемы. Паковали в футляры приборы, похлопывали друг друга по плечу, а станки – по кожухам. На следующее утро схемы опять разворачивались, приборы распаковывались, и наладчики, вооружившись отвертками, ковырялись в серых уродах.

Никто в цехе не хотел работать на этих станках: на почасовой получишь не больше сотни, на сдельщине – и вовсе задолжаешь заводу. К тому же, среди рабочих, особенно женщин, ходили россказни, что на каком-то заводе механическая лапа вместо заготовки вставила в патрон оператора. Как от туда поместился – трудно понять, но в слухи потому и верят, что они абсолютно не логичны. Как бы там ни было, но даже начальник цеха, который каждый день заглядывал в отгороженный щитами угол, держался от станков на приличном расстоянии. Сколько ни убеждали его наладчики, что два таких станка заменят целую бригаду и высвободят несколько станков, старых и раздолбанных, в ответ слышали:

– И без этих монстров план сделаем!

Начальника цеха можно понять: до пенсии ему три года.

Зоя боялась всего, но начальника больше, чем станков. За месяц с помощью наладчиков и мастеров научилась набирать программу и менять на вертящемся столе заготовки. Еще через месяц обжила отгороженный угол, обклеила щиты вырезанными из журналов киноактерами, соорудила из ящиков стол и стул. Почти всю смену она вязала на спицах или протирала станки тряпкой, как комод с приданным. Тряпку держала двумя пальчиками, будто мокрого котенка за шиворот, и осторожно возила ею по блестящим серо-голубым станинам.

Наверное, в благодарность за помощь в укрощении станков Зоя стала его любовницей. Отдалась, не ломаясь. Не то, чтобы она очень нравилась ему, но как-то все так получилось, что дело потихоньку двигалось к свадьбе. Уже с матерью познакомил Зою и познакомился с Зоиными родителями, когда в начале декабря помог привезти из дома зимние вещи. Все шло хорошо, пока по пьянке не рассказал ей кое-что о службе в Афганистане. Она, приоткрыв ротик, долго слушала, а потом попросила испуганным голоском:

– Не надо... не рассказывай больше.

И вскоре начал замечать, что Зоя вздрагивает от его прикосновений.

– Боишься меня?

– Нет, – отвечала она, а в глаза не смотрела.

После новогодних праздников Сергей пришел на завод с тяжелой головой. До обеда бродил по цеху, напоминая самому себе белого медведя, которого видел в детстве в передвижном зоопарке, случайно завернувшем в их городок: зверь, высунув огромный бело-розовый язык, мотался из угла в угол по тесной клетке, выставленной на июльское солнце, надеясь хотя бы движением создать ветерок и чуточку уменьшить жару. В обеденный перерыв мужики зазвали в закуток, остограммили самогоном. Сразу полегчало, пошел полюбезничать с Зоей.