Время – ноль Чернобровкин Александр
– Забирай, да, – шашлычник пододвинул к покупателю картонную тарелочку с мясом, снятым с шампура и политым темно-красным соусом.
– Тебе сколько? – спросил он следующего, рослого молодого мужчину с полногубым, добродушным лицом.
– Три. В одну лоханку.
Шашлычник освобождал от мяса второй шампур, когда в будочку вошел Сергей. Кавказец сразу все понял и попятился в дальний угол. Рука с шампурами поднялась, будто собрался рубануть ими, как саблями. Нет, это он сдавался – поднял и вторую. Поэтому получил не в голову, а в грудь, в черную поросль, выглядывающую в разрезе рубашки. Кооператор крякнул натужно и осел на затоптанный деревянный пол, уронив руки на колени ладонями вверх, словно предлагал отведать шашлыки, упавшие к ногам.
– Мужики, что ж вы делаете? – возмутился полногубый покупатель. – Он же мне два шашлыка недодал!
– Получи! – с издевкой сказал Сергей, подняв с пола и положил на картонную тарелочку два шампура с мясом. – Снимай сам.
Покупатель сообщнически подмигнул:
– Вот-вот.
Толик вывернул у кооператора карманы, забрал толстый жмак денег, замацанных жирными пальцами, шваркнул об стену банку с темно-красным соусом и перевернул двухведерную кастрюлю с сырым мясом, а во дворе, походя, опрокинул мангал. Угли зашипели, завернулись в коконы белого пара.
У второй будочки с такой же вывеской амбразура была пошире. Посередине прилавка стояли весы, слева от которых возвышалась пирамида из бело-желтых, будто восковых, яблок, а справа – из серо-красных гранатов, увенчанная разломанным плодом с ядреными бордовыми зернами. И здесь торговал кавказец. Он препирался с пожилой женщиной, закутанной в рыжеватый пуховый платок.
– Будешь брать, не будешь?
– Что ж ты мне гнилые подсовываешь?! – возмущалась женщина. – За такую бешеную цену мне гнилые не нужны!
– Не нравится – в магазине покупай!
– Совести у тебя нет!
– Ишь, обнаглели! – встряла в перепалку разбитная бабенка с хозяйственной сумкой. – Мы им там отстраиваем после землетрясения, а они все сюда прилезли, тараканы черные, грабить нас!
– Иди, да! – отмахивался от нее продавец. – Проваливай отсюда!
– Я здесь живу! Сам проваливай!.. Ух, бить вас некому!
– Есть кому, – вмешался Сергей.
Схватив кооператора за плечо, подтянул к прилавку вплотную, чтоб не промазать. Кавказец цапнул гирьку, но наклонил морду, пряча ее от кастета. Выиграл не много – кастет разрубил темечко. Темные курчавые волосы расползлись в месте удара, блеснула белая кость. Густая черная кровь быстро заполнила ложбинку. Торговец выкинул вперед руки, точно хотел обнять весы, и рухнул под прилавок, так и не выронив гирьку.
– О-ей! – всхлипнула женщина в пуховом платке и прикрыла рот ладошкой.
– Нечего их жалеть! – прикрикнула не нее разбитная бабенка, сгребая гранаты в широкую пасть хозяйственной сумки. – Что заслужил, то и получил!
– Эт-точно! – согласился с ней Толик Шиша и опустил синие, татуированные, руки на бледно-желтую пирамиду. Яблоки были крупные, ухватить удалось по два. – А, черт!.. Серега, возьми, малому отвезу.
Сергей взял пару. Так, с яблоками в одной руке и с кастетом на другой, прошел через автостанцию. Людей на автостанции было валом, но никто не остановил, не крикнул, привлекая внимание наряда милиции, который отсиживался в диспетчерской, развлекая миловидную дежурную.
Когда проезжали на «москвиче» мимо фанерных будочек с вывеской «кооператив „Севан“», фруктовый прилавок был пуст, даже весы пропали, а у шашлычной мужчина с полногубым, добродушным лицом слизывал с пальцев темно-красный соус.
– Ну и народ! – процедил Сергей презрительно. – Разбойничать и то скучно: никакого риска. Всем на все наплевать, лишь бы их не трогали, не мешали самим хапнуть. Мы в Афгане так кур отстреливали. Насыпем зерна...
– Святое дело делаем, – перебил Спиря, – поэтому и не мешают.
Святые дела больших денег не приносят, но переубеждать в чем-то Спирю – сам заикаться начнешь?
– Еще кого-нибудь будем святить?
– Коноваленко сказал, что хватит троих. Если завтра не выложат деньгу, тогда остальных перебьем.
– Выложат, – произнес Толик. – Кому же зубы жмут?!
На следующий вечер черный «москвич» привез всю группу на окраину города, к заброшенной шахте. Копер и здание были полуразрушены, такая же участь ожидала и столовую, но ее взяли в аренду кооператоры, переоборудовали под склад и заготовочный цех. Над двухстворчатой, обитой железом дверью было неумело, кособокими буквами написано на стене красной краской «Кооператив „Севан“».
Коноваленко вышел из машины первым, пригладил волосы и надел фуражку-грузинку, подождал, пока из «москвича» выберутся остальные, пропустил их вперед.
Холодный ветер, казалось, сгущал темноту, дышать было трудно, стыли зубы. Не помешало бы Сергею отойти и отлить, всю дорогу терпел. Ничего, еще потерпит, а то Старшой подумает, что Сергей такой же хитрован, как он сам. Чего бояться? Вряд ли будет много возни. Председатель кооператива сообразил, с кем имеет дело, разговаривал по телефону льстиво, обещал расстаться с деньгами «без лишних жестов», как перевел его речь Спортсмен. Но Коновленко сомневался: слишком много запросили – двести пятьдесят тысяч, а кооператоры согласились, недолго торгуясь, что на армян не похоже. На всякий случай, Сергей остановился перед дверью, вогнал патрон в ствол.
Спортсмен воспользовался его остановкой, вошел первым. Пусть рвется: самолюбие – плохой советчик в деле.
Их ждали в заготовочном цехе, пропахшем тухлым мясом. Пятеро молодых кавказцев, но не армян, скорее чечен или лезгин, стояли между металлическими столами. Крайний справа положил на локтевой сгиб, точно ребенка баюкал, короткие стволы обреза из охотничьего ружья – наверное, фильмов о ковбоях насмотрелся; у второго был револьвер; а остальные – с длинными ножами для разделки мяса. Пятеро на четверых – весело будет.
Виктор шагнул в цех и сместился чуть вправо, пропуская сообщников. Выставляться следом за ним на открытом месте нечего, можно и у косяка тормознуть. И Толик Шиша не спешил высовываться, а Коноваленко, оценив обстановку, вообще спрятался за спину Спортсмена.
Интересно, сколько заплатили этим ребятам? Тысяч по десять, не больше. Для обеих групп выгодней было бы разделить добычу и разойтись.
Такая же мысль, видимо, пришла и в голову Виктора.
– Ну что, парни... – начав говорить, он, по привычке помогая себе жестами, поднял руку с пистолетом.
Кавказец с обрезом понял его жест по-своему и, выкинув по-ковбойски вперед левый локоть, выстрелил. Крупная дробь выбила из белого кафеля град мелких осколков, плиточки пошли трещинами. Спортсмен вскрикнул и выронил пистолет. Лицо Виктора напряглось от боли и удивления, а бакенбарды словно дыбом встали.
Хапнув ноздрями запах сгоревшего пороха, Сергей отпрянул за косяк и присел, вскинув пистолет. Сначала выстрелил в вооруженного обрезом и сразу – чуть левее черного зрачка револьверного дула. Остальные трое защитников сиганули в разные стороны и попрятались за столы. Сергей по ним с двух рук и не спеша, как в тире. Не промахнулся ни разу. Достреливать пришлось только вооруженного револьвером. Кавказец сидел на полу, прислонившись спиной к ножке стола, и зажимал обеими руками рану на животе. На желтой рубашке расплылось бордовое пятно. Кровь просочилась между пальцами, вид ее настолько заворожил раненого, что, казалось, направленный на переносицу пистолет ему до лампочки. Лоб взопрел, прозрачные капли стекали по ложбинке между сросшимися черными бровями на большой с горбинкой нос, а оттуда на правую щеку. Когда в черных волосах на переносице появилась очередная капля со слезу, Сергей выстрелил в нее.
– Заготовил мяса, – мрачно пошутил Толик и наклонился за револьвером.
Виктор сидел на полу, как раз под разбитым дробью плиточками. Над ним склонился Старшой, помогая снять куртку. Подобрав с пола разделочный нож, Сергей вспорол на правом плече Спортсмена джемпер и рубашку, мокрые от крови. Дробины попали в мышцы, кость вроде бы не задета. Перевязав рану носовым платочком и отрезанным рукавом рубашки, подбодрил:
– До свадьбы заживет!
Спортсмен попробовал улыбнуться, но получилось кисло.
Убедившись, что рана не опасная, Коноваленко приказал Толику:
– Председателя ищи, должен быть здесь, – и сам пошел в обход помещений.
Председателя привел Шиша. Это был низенький толстый лысый мужчина в очках с золотой оправой. Одно стекло было треснутое. Черты лица кавказские, а остатки волос на висках и затылке – светло-русые. Карие глаза воровато бегали, напоминая стрелки приборов, в которых постоянно отключается ток: вдруг западали в левые и правые уголки глаз, потом исчезали, потом выпрыгивали в среднее положение, колебались в нем и вновь западали в уголки. Под левым глазом красовалась свежая ссадина.
– В машине нашел. Скойлался шлангом на переднем сиденье – и не дышит, думал, не замучу, – сообщил Толик. Двинув председателя по груди рукояткой револьвера, прикрикнул: – Что морду воротишь? Смотри, падла, во что твоя жадность вылилась!
– Не трогай, он нам еще должен деньги отдать, – остановил Коноваленко.
– Отдам, все отдам! – скороговоркой пообещал армянин, поправляя очки, сползшие на кончик носа.
– Неси.
– Не здесь. Позвоню, привезут. Все привезут!
– Смотри, если хвост приведут... – Коноваленко сделал паузу. – Нам теперь терять нечего.
По телефону Коноваленко заставил говорить по-русски, правда, председатель так частил, что речь его была похожа на какую угодно, только не на русскую. И таки умудрился вставить несколько фраз на армянском. Старший лейтенант сделал вид, что не заметил: слишком напуган кооператор, чтобы рисковать жизнью. Какому-то Норайру было категорично приказано привезти деньги – «хоть под камнем найди!» – и отдать на шоссе неподалеку от кооператива, где его будут ждать в председательской «волге».
Коноваленко вернулся в заготовочный цех, сказал Толику, чтоб со Спирей вез Виктора домой.
– Жанне передашь, пусть врача вызовет, она знает кого. Если врач будет брыкаться, пусть от моего имени пригрозят... Я позвоню, когда все кончится. – Старшой повернулся к председателю. – Хорошо ведь кончится?
– Когда убегаешь от врага, за мышиную нору заплатишь тысячу туманов.
– Возьмем и валютой, если не выше курса черного рынка, – то ли не понял, то ли пошутил милиционер. – Пошли в машину.
Черную «Волгу-двадцатичетвертку» вел Коноваленко, а Сергей и председатель сидели сзади. Первое время кооператор косился на пистолет, но вскоре привык. Старший лейтенант остановил машину на обочине в начале крутого спуска. Подъехать к ним можно было только спереди или сзади, в обе стороны дорога просматривалась метров на пятьсот.
Ждали минут сорок. Двигатель тихо работал на холостых оборотах, нарушая гнетущую тишину в салоне. Изредка мимо проносились машины на большой скорости. Сначала впереди или позади «волги» появлялся свет фар – два положенные на бока конуса с размытыми основаниями. Конусы врезались в лобовое стекло, наполняя салон рассеянным, бледным светом, который становился все гуще и чище и вдруг исчезали. Когда набивалось в машину слишком много света через лобовое стекло, председатель снимал очки и протирал глаза носовым платочком. И все время курил, штук шесть-семь высмолил своих, потом стрельнул у Коноваленко. Хотелось подбодрить его: мол, не бойся, если привезут деньги, все будет тип-топ.
Вот встречная машина медленно вползла на склон, остановилась, не доезжая метров двадцать. В окошко в дверце высунулась голова водителя.
Коноваленко достал пистолет, передернул затвор.
– Пусть передадут в окно и отъедут метров на сто, пока не пересчитаем, – приказал он кооператору. – И без фортелей, понял?
– Кок говоришь, так и сделаю, – заискивающе ответил председатель, шустро крутя ручку стеклоподъемника.
Председатель крикнул в открытое окно несколько фраз по-армянски. К нему направился черноволосый мужчина в костюме-тройке и с дипломатом в руке. Шел осторожно, будто шоссе между машинами заминировано. Коротко переговорив на армянском с председателем, отдал портфель-дипломат и почти бегом вернулся назад.
– Закрой окно, – сказал Коноваленко.
Машина, привезшая деньги, проехала мимо них, остановилась в метрах ста. Водитель удерживал ее на ножном тормозе: по краям багажника горели два красных глаза.
– Свети зажигалкой, – сказал Старшой кооператору.
Разноцветные пачки, большей частью – в банковской упаковке, заполняли темно-красное нутро портфеля доверху. Пересчитывать каждую пачку – до утра не справишься.
– Проверь, чтоб «куклу» не всучили, – сказал Коноваленко и посмотрел на председателя: – Догадался, что будет, если попробует надуть?
– Мамой клянусь – все правильно!..
– Не шурши, – остановил его старший лейтенант, – свети лучше.
В синеватом свете и при тихом шипении газовой зажигалки Сергей разрывал ленты на пачках, загибал, как колоду карт, и отпускал. Купюры с шелестом укладывались одна на другую, и от легкого ветерка, поднимаемого ими, колебалось длинное узкое пламя, прозрачное в середине и голубое по краям. Пачки со сторублевками были новенькие, еще пахли краской: печатные станки в Стране Советов работают без перерыва.
Коноваленко взял по купюре из новых пачек, проверил водяные знаки при свете собственной зажигалки. Небрежно кинул в дипломат и ничего не сказал. Одна бумажка скользнула мимо, председатель полез за ней, долго возился у ног Сергея и кряхтел так, будто рыл подземный ход из машины. И вообще, чем дольше проверяли деньги, тем непоседливее становился председатель, нетерпеливо произносил:
– Я пойду, да?
Во всех пачках были деньги и вроде бы не фальшивые.
– Порядок.
– Я пойду, да?
Коноваленко положил портфель на переднее сиденье. Кабина в это время начала наполнятся светом встречной машины. Когда свет залил салон машины кооператоров, старший лейтенант, не включая фар, тронулся с места, на большой скорости влетел в первый проулок справа, а на следующем перекрестке опять свернул вправо.
Председатель кооператива, забившись в угол, ничего не спрашивал и не просил сигарет.
Старшой попетлял по темным улицам, застроенным одноэтажными домами, вывел «волгу» за город, проехал вдоль посадки с голыми ветвистыми деревьями, свернул к балке. Склоны ее были отвесными, видать, раньше здесь брали глину экскаваторами. Теперь балку превратили в свалку строительного мусора. Не все самосвалы дотягивали до обрыва, и у обочин громоздились кучи битого кирпича и штукатурки, балки и плиты, из которых торчали скрюченными перстами прутья арматур.
– Проводи его, – сказал милиционер Сергею.
Председатель по отношению к смерти вел себя как меньшинство, но не малая его часть: побрыкался, повизжал, а получив рукояткой по голове, сник и безвольно посунулся по сиденью, вытягиваемый Сергеем. К обрыву шел на полусогнутых ногах, будто в штаны наложил. А может, и так – душок от него неважнецкий. На краю обрыва кооператор ухватился за обломок плиты, словно боялся высоты.
Падать-то нечего – метра три-четыре, да и склон не такой крутой, как казалось из машины. Сергей направил ствол пистолета туда, где лысина переходила в темно-русые завитки, прикрывающие затылок. Одним больше, одним меньше...
11
Антон-Братан погиб за несколько дней до дембеля, в мае, когда покрытые цветущими маками сопки казались залитыми алой кровью. Погиб по чужой глупости. По собственной гибнут «молодые» и «вольные стрелки», но вторые по большей части и из-за собственной борзости: гонора уже через край, а опыта ещё не хватает. А вот «деды» – обязательно по чужой: дураки так долго не воевали. Конечно, был ещё и случай в образе шальной пули или осколка. Впрочем, если сам не шальной, то они тебя не найдут.
Глупость, погубившую Антона, породила другая, стоившая жизни целой роте. Служила эта рота на спокойной точке, изредка постреливала, изредка чистила кишлаки – по афганским меркам существовала беззаботно. Ротную жизнь кто-то уложил в график, согласно которому, чтобы солдаты не сильно расслаблялись, два раза в месяц водили их устраивать засаду в одном и том же месте. Ходили туда, как на пикник. Десантники подшучивали над такими засадами: повели жеребцов в ночное. В последний раз не довели. Душманы, не стесненные никакими графиками, заметили эту закономерность и устроили засаду на пути к засаде. На точку вернулись лишь шестеро солдат. Утром подобрали изуродованные трупы, пересчитали. Не хватало пятерых. Из-за них и кинули десантников брать душманскую базу.
Заставу разделили на четыре отделения, одним из которых командовал Гринченко. Сшибая ботинками алые лепестки и путаясь в маковых стеблях, бежал он к вершине сопки, стрелял из автомата и отгонял «молодых», которые жались к нему, как цыплята к квочке. Вроде бы задавили миномётчики пулемёт на сопке, но он вдруг ожил. Метко бьёт, гад. Поклонившись его пулям, Гринченко ткнулся лицом в землю. Прямо перед глазами оказался цветок мака. Был цветок не таким уж и красивым, каким представлялся в вертолёте, – грубее, что ли. И лепестки воняли пороховой гарью.
Может быть, в это мгновение и убили Антона-Братана. Он атаковал через отделение правее под командованием замполита Берестнёва. Их не задержал меткий пулемётчик, легко сбили заслон, и эта лёгкость шибанула лейтенанту в голову. А потом и пуля. Почти полгода провоевал Берестнёв, уже считался боевым офицером, поэтому и полез за ним Братан, поэтому и полегли вдвоём в цветущие маки. Сенька-Братан рассказал, что замполиту пуля угодила под нос, и казалось, что потекли густые тёмно-красные сопли. Антон, вытягивавший офицера, подставил душману спину. Автоматная очередь продырявила в трёх местах выгоревшую гимнастёрку. Голова Братана лежала рядом с замполитовской, а между ними колыхался цветок, и создавалось впечатление, что побелевшие губы солдата шепчут алые проклятия в побелевшее ухо офицера.
К базе отделение Гринченко пробилось вторым. Пятерых плененных наших солдат нашли сразу. Да их и не надо было искать. Четверо лежали у дерева, а пятый висел на суку головой вниз, с содранной наполовину кожей, кастрированный и с перерезанной глоткой. Связанные руки доставали до земли, до тёмной жижи, оставили в ней глубокие борозды. Три другие трупа были, как бараны, освежёванные, обезглавленные, кастрированные и со вспоротыми животами. Казалось, что на тёмно-коричневые с сизеватинкой туловища натянули светло-коричневые перчатки и носки. Чуть в стороне стояли три коротко остриженные головы с потемневшими, постаревшими лицами и с точно в улыбке приоткрытыми, искусанными губами. Ещё один лежал связанный по рукам и ногам и с перерезанным горлом. Седая голова с юношескими чёрными усиками над верхней губой запрокинулась к спине, будто солдат хотел дотянуться зубами до верёвок, стягивающих руки, а колени поджались к паху.
Позади и чуть сбоку от Гринченко тяжело дышали двое «молодых». Краем глаза видел их потемневшие, постаревшие лица, с которых вдруг как бы сползла кожа. На босых лицах под скулами вспучивались и опадали бурые медузы мышц при каждом подпрыгивании фиолетово-розовых шариков – кадыков. Слабо пока ребяткам смотреть такое. Ничего, зато быстро поймут, что человеческая жизнь – плюнуть и растереть.
12
Спинка кресла хоть и мягкая, но немного давит в позвоночник, и создается впечатление, что за спиной ранец, что лежишь где-нибудь в горах, на коротком привале. Скоро командир заставы посмотрит на часы, высморкается, зажав нос двумя пальцами, и негромко скомандует: «Подъем». К сожалению, никаких командиров рядом не было, если не считать Оксаны, которая сидит на диване, умудрившись засунуть в рот ногти сразу обоих рук и, наверное, поэтому затаив дыхание, и смотрит на экран телевизора, где видеомагнитофон показывает импортный фильм ужасов. Только что один клыкастый тип перегрыз глотку другому, не менее клыкастому. Оксана озвучила жертву получше актера и, вынув ногти изо рта, схватилась за черно-коричневый клетчатый плед, укрывающий ее колени, и словно попробовала материю на разрыв. Перед сном она любила смотреть фильмы ужасов или мелодрамы, которые своеобразно действовали на ее поведение в постели: после первых она становилась податливой, нежной и плаксивой, а после вторых превращалась в кошку, у которой защемлен дверью хвост. А казалось бы, должно быть наоборот. Чередование этих поведений имело свою прелесть: будто две женщины у тебя. Фильмы хороши еще и тем, что удерживают Оксану от болтовни без умолку, правда, выключает не полностью: вскрикивает, всхлипывает. И любит дергать что-нибудь или кого-нибудь, поэтому Сергей сидит подальше от нее.
После того, как Оксана решила стать его женой, она изменилась, и не в лучшую сторону. Раньше, надоев друг другу, разбредались если не в разные концы города, то в разные комнаты и разряжались на чужих, а теперь самое худшее отдавали ближнему своему. За две недели умудрились проделать это пять раз. Оба не шибко подбирали слова – ханыгам из самой гадюшной забегаловки города было бы чему поучиться. Зато после примирения давали друг другу столько тепла и ласки, сколько не было и в первые дни знакомства.
Оксана в очередной раз рванула плед и так громко взвизгнула, что заглушила телефонный звонок.
– Звонят. Жанка, наверное, – обратил Сергей ее внимание.
Позабыв о фильме, Оксана побежала в прихожую выплеснуть в телефонную трубку накопленные за час слова. Вернулась быстро. Замерев на пороге, долго жевала нижнюю губу, то ли запрещая себе говорить, то ли сдерживая рыдания.
– Ну, рожай. – Тело его погорячело, как во время столкновения с душманом нос к носу.
– Виктора арестовали. И Жанну. Прямо в ресторане... Ирка, официантка, позвонила говорит...
После первой ее фразы Сергея выкинуло из кресла, и сразу пропал жар в теле. Давно ждал подобного известия. Успокаивал себя, что все будет хорошо, но ядовитый, скрипучий голосок, загнанный в самый дальний угол души, в последнее время все чаще прорывался в успокоительные речи, каркал, что прыгать недолго осталось. И все из-за Спортсмена: халяве его, Жанке, неймется без гулянок, а одну ее не отпускает. Слава Богу, их не утянул. Еще успеет. Навешают в ментовке, подергают вволю за бакенбарды – быстро расколется...
– Деньги давай, – сказал он Оксане.
Сергей достал из тумбочки пистолет в подмышечной кобуре, проверил. Девятый патрон хотел вогнать в ствол, но передумал, зажал между указательным и большим пальцами. Холодный и твердый. Скоро насосется кровки, согреется. Положил его в нагрудный карман джинсовой куртки.
Оксана принесла полиэтиленовый пакет с деньгами, отдала не сразу, точно играла, как с котенком, – попробуй отними. Нашла время дурачиться!
– Сколько здесь?
– Сорок пять... и в тумбочке немного.
Взял по две пачки сторублевок и двадцатипяток, рассовал по карманам, остальные вернул:
– На память обо мне!
Наигранное бахвальство обидело Оксану.
– Забирай все.
– Мне хватит. Нужно будет – достану.
– Дурак ты, Сережа... – печально сказала она и всхлипнула, закрыв лицо руками и будто наложив на него кровоточащий рубец из багряных миндалевидных ногтей.
Сергей взял ее запястья и оторвал ладони от лица. На мокрых щеках четко стали видны веснушки, которых раньше не замечал.
– Я ведь – все. Зачем тебе со мной?.. А расставаться лучше на ссоре: порознь тогда будет легче.
– А я не хочу, чтоб легче! – Оксана схватила его за грудки, как мальчишка в начале драки. – Я хочу с тобой!
– И я. Но...
– Все равно, куда... – Она терлась носом о его грудь. – Я люблю тебя...
– Осяду где-нибудь, позову, – пообещал он, поглаживая ее по голове. От волос сильно пахло сладковатыми восточными духами.
– Правда?
– Да. Я ведь тоже тебя люблю.
Хотел бы, чтобы это была ложь, но... Слишком долго все шло благополучно, слишком привык к ней, даже казалось, что с каждой секундой промедления будет вдвое тяжелее расстаться.
Оксана достала из лифчика сложенный вчетверо листок бумаги, засунула Сергею в карман, левый, поближе к сердцу.
– Тут адрес и телефон моей подруги, ты ее знаешь, – буднично, словно перечисляла, что надо купить в магазине, говорила Оксана. – Как где-нибудь осядешь, подай весточку через нее. Мне не звони: мало ли что... Если вдруг... тебя ведь сюда привезут... я принесу все, я знаю, что надо в тюрьме... Я буду ждать.
– Жди, – согласился он. В правом виске зазнобила кость, как бывало в дождливую погоду.
– Сереж, только позвони или напиши, Сереж...
– Ну все, хватит! – оттолкнул он ее. – Хочешь, чтоб прямо здесь замели?!
Оксана протянула к нему руки и отдернула, как от горячей кастрюли.
– Ударь меня. На счастье, – попросила она.
Но Сергей сунул ей в руку полиэтиленовый пакет с деньгами, оказавшийся каким-то образом у него в руках, и открыл дверь.
Оксана мяла пакет, прижатый к груди, и как-то странно переминалась с ноги на ногу, будто поднималась на цыпочки по очереди на каждой ноге, которые терлись в коленях, и чудилось, что именно от них, а не от пакета, идет потрескивание и повизгивание. Коленки у нее красивые...
Оксана уловила его внезапное желание, прильнула всем телом.
– Ударь меня, ударь...
Он оттолкнул ее с силой, – наверное, больно ударилась о косяк, – и вылетел из квартиры, запрыгал через несколько ступенек по лестнице вниз. Жаль, что и с Оксаной получился выкидыш, точнее, внематочная беременность, которая рано или поздно должна была закончиться хирургическим вмешательством. Интересно, далеко ли «хирурги»?
Два дня назад Сергей помог Толику Шише переехать в новый дом. Больше никого Толик на новоселье не позвал:
– Обустроюсь, тогда и приглашу всех.
Вещей у него было – всего ничего, в одно такси поместилось, а во втором поехали Сергей, жена Толик – невзрачная женщина лет двадцати восьми, располневшая, переставшая особо следить за своей внешностью, – и Ванюша.
Комнаты в новом доме казались огромными, потому что мебели в них не было, лишь в одной стояли две сдвинутые германские кровати, и на кухне – стол и две старые самодельные табуретки с облупившейся темно-зеленой краской.
– Завтра привезут три гарнитура. Все фирменное – заглядишься! И содрал за ни, как с фраера. Ну, деньги – грязь: как пришли, так пусть и уходят.
Ванюша в это время обследовал комнату, вернулся к узлам с одеждой, которые лежали у порога, ухватился за крайний, словно хотел оттащить в угол. Толик взял сына на руки и, и подкидывая к высокому потолку и ловя, произнес:
– Хозяин растет!.. Твой дом!.. Твой!.. Никто не отнимет!
Что Шиша скажет теперь сынишке? Скорее всего, то же самое: дом не должны конфисковать. Барахло, может, и выгребут, а дом оставят – не выкидывать же мать и ребенка на улицу?
Темный двухэтажный особняк был метрах в ста от Сергея, на противоположной стороне темной улицы. Машин рядом не видно, людей тоже, но дом без света в окнах не внушал доверия. Вроде бы не знает Спортсмен нового адреса Толика, но мало ли что.
Сергей подождал, пока мимо пройдут два пацана, окликнул:
– Эй, орлы!
Они остановились, посмотрели настороженно.
– Трояк хотите заработать? – и показал им купюру.
– Чего надо? – спросил тот, что ниже ростом.
– Кореша выдернуть из дома. Не хочу с его женой встречаться, орать начнет.
– И все?!
– Да. Дело, понимаете, срочное...
– Деньги давай.
Отдал трехрублевку, показал на дом Шиши.
– Позовите Толика, скажите, Афганец ждет.
– Так ты «афганец?»
– Да... Что – не похож?
Мальчишки посмотрели внимательно.
– Похож.
Они переглянулись и тот, что взял деньги, протянул их назад.
– И так сделаем.
Что-то никто сегодня не хочет брать у Сергея деньги. Или везет здорово, или чуют, что кранты ему скоро.
– Берите-берите, у меня их много.
– Ну, как хочешь... – Пацаны показали на дом Шиши. – Тот, да?
– Да.
– Сейчас выдернем.
– Заодно гляньте, нет ли там... чужих.
– Кого? – не сообразил сразу длинный, но второй толкнул его в бок. – А-а... Глянем!
– Если все в порядке, сюда не возвращайтесь.
– Понятно! – с азартом, будто их позвали ни боевую операцию, согласились мальчишки.
Дай таким по автомату, покажи в кого стрелять – только гильзы полетят. Мальчишкам всегда хочется рисковать, всегда нужна война, не важно с кем и за что. Нужна до тех пор, пока не попадут не нее.
Дверь в Шишином доме отварилась, пацаны что-то сказали, показав в темноту позади себя. На крыльцо вышел Толик в спортивных штанах, светлой майке и штангистском поясе. Если бы арестовали, пояс уж точно бы снял.
Встретился с Толиком у калитки.
– Ты чего – с Оксаной поцапался?
– Хуже, – ответил Сергей, заходя во двор, где были насыпаны серые кучи гравия, наверное, на подушку под асфальт.
– Кого-то повязали?.. Спортсмена?
– Угадал.
– И, наверное, в кабаке?
– Точно.
– Падаль!.. Давно?
– С час назад.
– Ну, на ночь у этого фраера хватит жестов, – произнес Толик облегченно, словно от количества часов зависело, будут ли их вообще разыскивать. – Пойдем в хату.
Все комнаты были забиты мебелью – такое впечатление, будто попал в мебельный магазин. Толик переводил гостя из одной в другую, небрежным жестом указывал на самое дорогое и тоном уставшего экскурсовода сообщал страну изготовителя и цену:
– Югославия – шесть «косых», Финляндия – восемь, Финляндия – четыре с половиной, Япония – одиннадцать.
Последнее относилось к большому цветному телевизору, перед которым сидела в кресле жена со спящим ребенком на коленях.
– Отнеси его в кровать и это... собери в дорогу: чай, курево, колбасы кусок, – спокойно, будто собирался в командировку на несколько дней, сказал Шиши и повел Сергея в следующую комнату похвастаться мебелью и в ней.
Показав все, вернулся в спальню, где из платяного шкафа достал большую дорожную сумку, из тех, что называют «Мечта оккупанта». Сумка была набита пачками сигарет и чая, нижним бельем и теплой верхней одеждой. В боковом карманчике лежали деньги. Проверив содержимое «Мечты», Толик поставил ее в шкаф и начал одеваться, объясняя попутно:
– На всякий случай. Судить здесь будут, а с таким запасом легче приговор ждать. Жена подвезет – да, мать?
Она стояла на входе в комнату, держала на руках ребенка. Нижняя губа у нее отвисла к подбородку бледно-розовой индюшачьей соплей, а самого подбородка как бы и не было, растворился в шее, набрякшей, словно сопротивлялась затягивающейся удавке.
– Не горюй, мать, не по мне зона плачет, еще побегаю.
– А мы как?
– Вы? – Толик криво усмехнулся, обнажив металл искусственных зубов. – Ждать будете. Через годик подутихнет, дам весточку матери.
– А как же мы? – тупо повторила жена, расплывшееся тело которой подобралось, точно перед прыжком, стало маленьким для просторного халата.
Проснулся Ваня, заплакал и завозил руками, пытаясь высвободить кулачки из длинных рукавов застиранной рубашки в бледно-голубых васильках.
– Ну вот – малого разбудила!
– Толик, что же это!..
– Заткнись!.. Сама ныла: жить негде, по чужим углам скитаемся!.. Ничего, мать, прорвемся. Дом есть, деньги есть – не пропадете. – Он забрал у жены ребенка. – Давай, собирай быстрее. И грелку заряди.
Малыш перестал плакать, зашарил руками в вырезе отцовой майки, хватая темно-русые волосы на груди, словно хотел проредить их, даже запыхтел от натуги. Толик Шиша смотрел поверх сыновней розовой головки на полированную стенку платяного шкафа, где их мутные отражения был похожи на тыльную сторону переводной картинки. Мышцы Толикового лица, гладенькие, твердые и плотно пригнанные, словно впитали желтизну полировки и светились золотом недавно отчеканенных монет.
– Ты иди, – не поворачиваясь к Сергею, сказал он, – подожди во дворе. Я быстро.
Во дворе было тихо, лишь изредка доносился шум проезжающих по соседней улице машин да гравий поскрипывал под ногами. Тихо было сначала и в Шишином доме, а затем по слышался надрывный женский плач и детское скуление – трехтонное, точно ребенок баюкал сам себя: а-а-а...
Выскочил Толик с рюкзаком в руке.
– Пошли... Быстрее.