Звезда в оранжевом комбинезоне Панколь Катрин

– Я НЕ ХОЧУ, чтобы он оставался один! – вскрикнула Стелла.

Сюзон чуть было не сказала, что он не один, но сдержалась.

– Я смотрела за ним, не беспокойся.

– Ты очень хорошо понимаешь, о чем я говорю! – не унималась Стелла. – Нельзя ни на минуту оставлять его без присмотра! Ну правда, Сюзон… Если я и на тебя не смогу больше рассчитывать…

– Да не волнуйся ты, малышка! Он здесь в безопасности.

– Он НИКОГДА не бывает в безопасности! Когда ты уже это поймешь? – завопила Стелла. – НИКОГДА! Черт, неужели это так трудно понять!

– Ты устала… Иди ложись. Я оставила тебе бульончик на столе.

– Нужен мне твой бульончик!

Сюзон запахнула шаль и растерянно поглядела на нее. В глазах ее стояли слезы. Стелла прошла мимо нее, ударом кулака вернув на место съехавшую шляпу, и поехала к дому.

Жорж вышел на крики и ждал Сюзон на пороге дома.

– Что случилось-то?

– Я сказала, что уложила Тома у нее, и она…

– Ну ты ничего другого ей не сказала, надеюсь?

– Нет.

Жорж с сомнением посмотрел на сестру.

– Я же тебе говорю, ничего я ей не сказала! – взорвалась Сюзон, расстроенная разговором со Стеллой.

– С вами, женщинами, никогда ничего не знаешь наперед.

– Оставь меня в покое! Сил моих больше нет, все до меня докапываются! Иди в дом и смотри своего Мегрэ!

– Я его уже наизусть знаю. И знаю, чем все кончится.

– Тогда зачем ты настаивал, чтобы мы его посмотрели? Из-за него мы пропустили «Лавку Луи-антиквара».

– Ну иди и смотри. На самый конец попадешь.

– Не хочу конец, хочу посмотреть всю историю.

Она вытерла слезы и пошла в дом.

– Нельзя так, это не жизнь, – сказала она, возвращаясь на порог дома. – Это не жизнь, когда все время чего-то боишься.

Жорж потер лицо, сел на каменную скамью и посмотрел на небо. Виноваты ли они, что все время только слушаются да подчиняются? Постоянно. Какие у них есть способы противостоять силе? Никаких, да и не было никогда. А сейчас они еще и старые стали. Два маленьких сморщенных старичка со слабыми руками, повисшими вдоль тела, как тряпочки.

Пришел мужчина и увел Тома.

Он не спрашивал, что они думают по этому поводу.

Сколько уже времени они живут среди страданий и драм семьи Буррашар? Сколько уже времени эта семейка отравляет им жизнь? Она их обглодала, как косточку, вот так! Из-за нее он не женился, Сюзон не вышла замуж. Они были слишком заняты, собирали по кусочкам несчастных обитателей замка. Буррашары разрушали все, к чему прикоснутся, и повсюду оставляли осколки. И смеялись над этим. Никто друг другу не помогал, никакой взаимной поддержки.

И тем не менее они неплохо устроились, у них был замок, деньги, связи, красивые машины, длинные аристократические пальцы, отглаженные складки на брюках. «Лучше бы я ногу сломал, когда меня черт понес к ним на службу. А я еще и сестрицу за собой потащил. Я думал, будет работенка не бей лежачего. Какое там! Старый Жюль, да упокоит Господь его душу, был неплохой дядька, но все, на что он был способен, это плести красивые фразы и возвеселяться. “Я возвеселился, Жорж, я возвеселился”. И хлопал меня по плечу, как собаку после удачной охоты».

Он был представителем той самой старинной знати, которая предпочла бы скорее умереть, чем измениться, скорее умереть, чем подстроиться под законы этого нового мира, которые были ей предложены. Он пользовался словами, почерпнутыми в старых словарях, жонглировал ими, смаковал, составлял из них замысловатые конструкции, но если призадуматься о том, что он излагал, в этой ахинее не было и тени мысли. Думать утомительно, а Жюль де Буррашар прежде всего желал жить без всякого напряжения.

Он рано вставал, делал короткую гимнастику из трех упражнений перед открытым окном спальни, брился, тщательно выбирал шейный платок и повязывал его, спускался в столовую выпить чая, выпивал первую чашку, съедал тост с маслом и черничным вареньем, яичницу с беконом. Потом натягивал охотничью куртку, высокие резиновые сапоги, брал ружье, надевал фетровую шляпу, объявлял в пространство, что идет на охоту.

Он шел до курятника, где несколько раз стрелял в воздух, чтобы распугать птицу, разражался хохотом при виде летающих в воздухе соломы и перьев, проверял, есть ли снесенные яйца, собирал их и возвращался в замок, не забыв сделать по дороге заявление, что ненавидит сельскую местность. «Но и город я тоже ненавижу, дорогой мой Жорж, и где же тогда мне жить? А? Вы можете мне сказать? Вот вам как раз повезло. Вы из простых, таких людей куда ни помести, они везде будут счастливы. Отсутствие мыслей есть опиум народа. Как же я вам завидую… А огонь в очаге уже разожжен?»

Он садился в гостиной вместе со своими собаками, требовал новую чашку чая и погружался в чтение светской хроники в «Фигаро», которую он комментировал в ожидании обеда. Он произносил, выделяя голосом каждый слог: «Это го-ло-вокру-жи-тель-но! Это сме-хо-твор-но! Это шутовство, фиглярство, нелепица, это уморительно, сногсшибательно, ошеломительно, презабавно!» А когда ему что-то явно не нравилось, он бранился: «Я возмущен, я ярюсь, я негодую, я гневаюсь».

Такой вот ежедневный ритуал. К полудню Сюзон освобождала поднос от чайных принадлежностей, подкидывала поленьев в огонь. Он откладывал свой журнал и интересовался последними деревенскими сплетнями. Кто с кем спит? Кто кого обрюхатил? А та маленькая прелестница Сильвиана, она пока еще не вышла замуж? Я бы перемолвился парой слов с этой мартышечкой! А Фернанда? Кто отец ребенка? Так до сих пор и неизвестно? Сезонный рабочий, понятное дело. Правильно она сделала, что его заловила, потому что не слишком-то много находилось охотников ее потискать. Должно быть, она залучила его к себе в тот вечер, когда парень как следует залил глаза.

Сюзон краснела и отмалчивалась.

– Вы-то не позволите обрюхатить себя подобным образом, да, моя миленькая Сюзон? Вы не похожи на девушку, которой хочется вскружить голову комплиментами. Лобик у вас узкий, волосы низко растут, потому вы похожи на плохо вылизанного теленка. Так что можете спать спокойно. Никто не покусится на вашу невинность…

Сюзон должна была бежать, чтобы приготовить ужин, но она осталась, вся начеку – хотела дослушать.

Он выдержал паузу, скрестил ноги, потом вновь вытянул их, потрепал одну из собак по загривку и вновь принялся за свое:

– Я даже не могу себе представить, с какой стороны к вам можно было бы подступиться, если бы мне вдруг пришла в голову такая фантазия… Я вижу только вашу спину, склоненную над работой, и ваши руки, которые подают на стол. Вы для меня бревно с двумя ловкими руками. Это ли не сме-хо-твор-но? Я разговариваю с бревном! С бревном, имеющим право голоса к тому же. Причем ваш голос на выборах стоит моего, это ли не не-су-ра-зи-ца? В этом мире не осталось приличий, обычаев. Не осталось иерархии. Французы превыше всего желают равенства. «Все люди рождаются равными. Но на следующий день они уже не равны». Это не я придумал, это некто Жюль Ренар. Но я вполне мог бы это сказать, если бы родился раньше, чем он. Вот еще один из тех, кто меня обставил. Посмотрите на меня. Я, Жюль де Буррашар, был создан для того, чтобы стать творцом. Я сочинял прежде небольшие пьесы, но их так нигде и не опубликовали. Нет, было один раз… В маленьком местном журнальчике, и я получил поощрение! Но я так и не стал продолжать, мне не захотелось больше унижаться перед жюри, которое легко подкупить пачкой купюр или намеком на аванс от круглозадой девчушки. Потому что я знаю, как проходят эти церемонии! К дьяволу талант, и да здравствует сговор! Я самоустранился. Удалился с достоинством. Стал культивировать искусство ничегонеделания, культивировать поражение. Упустить все на свете – искусство не хуже других. Я отдался ему целиком и наслаждаюсь моим поражением. Не правда ли, это вели-ко-леп-но?

– Ох, месье, не говорите так, вы себе хуже делаете!

– Все рушится вокруг меня, мой замок превращается в руины, я продаю леса, земли, фермы, но, видите ли, дорогая Сюзон, мне нравится это поражение, мне хочется, чтобы оно было окончательным, славным, сияющим, как солнце Наполеона под Аустерлицем. Мне нравится идея с холодным сердцем культивировать это поражение. Не делая из него трагедию. Мне внушают ужас все эти люди, которые выставляют напоказ свою боль, чтобы придать себе побольше важности. Да, жизнь не удалась, и что же? Я живу с восхитительной неуверенностью в том, что, может быть, если бы я захотел, я бы смог.

Разговоры всегда были одни и те же. И ни в коем случае нельзя было прерывать хозяина на полуслове.

– И вот что со мной произошло! Я торчу в этом замке, и вы, бревно, – моя единственная надежда. Теоретически мне должно быть стыдно, а практически я в этом состоянии чувствую себя как рыба в воде. Теоретически я понимаю ваше убогое трехгрошовое существование, наполненное потом, болью, самоуничижением, а практически я на вашем месте не смог бы пробыть и минуты…

Сюзон стояла, слушала, но не была уверена, что все понимает. А я подслушивал под дверью, готовый вмешаться, если он допустит какие-либо недостойные движения в ее сторону. Я чувствовал себя в ответе за нее. Ее нанимали работать по кухне, а в итоге она стала прислугой на все случаи жизни и к тому же вынуждена была выслушивать откровения ни на что не способного старика. И я поймался на ту же удочку.

А Жюль де Буррашар тем временем продолжал:

– Вы хотите, чтобы я привел вам пример моей риторики, дорогая Сюзон? Возьмем мою супругу. Красивое растение родом с севера, которое парит над землей и не принадлежит никому и ничему. Я любил эту пустоту, этот вакуум, это рас-се-и-ва-ни-е… Рассе-Ева-ние, презабавно, да? Я был так очарован, что дал ей свое имя, свой герб, своих предков. Она была тонкой, высокой, светлой и, казалось, постоянно находится в полудреме. Я называл ее «моя Спящая красавица». Что интересовало ее в жизни? Я представления не имею. Порой я даже адаюсь вопросом: а может, она просто дурочка?

При этих словах Сюзон опускала глаза. Она с нежностью относилась к Еве де Буррашар. Никогда не забывала накинуть ей шаль на плечи, когда та вставала с постели, сама намазывала маслом бутерброды, причесывала волосы, капала капельку духов на тыльную сторону запястий. Она была такой худенькой, что Сюзон казалось, что можно ладонями целиком обхватить ее талию.

– Ну так вот… Само собой разумеется, мы по-разному смотрим на мир. Это проблема большинства людей, мы рассматриваем других со своей точки зрения, а не с их собственной. Роковая ошибка! Но какие усилия приходится прикладывать, чтобы встать на место другого!

– Месье, если вы хотите, чтобы обед был подан вовремя…

– Если вернуться к теме моей жены… Что я люблю в ней? Шлейф духов, летящий силуэт, легкость и ненавязчивость… Мне нравится лак, которым она красит ногти. У нее есть и благородная стать. Не следует копать слишком глубоко, откуда это, но она умеет создавать такое впечатление. Выглядит на все сто, как говорят в народе. Но только не надо меня спрашивать, что у нее в голове. Теоретически я ее понимаю, а практически совсем не понимаю. Она уезжает, возвращается, иногда проходит месяц или даже год, прежде чем она снова оказывается дома. Чем она занимается во время этих отлучек? Тайна, покрытая мраком. Она подарила мне сына, это лучшее, что мы с ней сделали вместе. Про него я хотя бы уверен, что он от меня.

Когда Андре еще был жив, Жюль де Буррашар души в сыне не чаял, холил и лелеял свое благородное семя. Спускал ему с рук любые безобразия, закрывал глаза на его бесчинства. Смерть Андре буквально раздавила старика, но в целом поведение его не изменилось ни на йоту.

– Андре… Моя надежда, мой свет в окошке… Я был влюблен в своего сына. Это вас шокирует? У него было все, а жизнь прибрала его к рукам. Как, спрашиваю я вас, мне теперь существовать, дышать после такого испытания?

В этот момент его речи Сюзон позволяла себе вставить замечание:

– Но у вас же осталась Леони…

– Дочь? Единственное, что у нее есть хорошего, так это глаза. Такие же, как у ее матери. Глаза, утопающие в голубизне фьордов. А так – деревяшка. Моя ли это дочь? Не знаю. Должен сказать, эта тайна придает ей немного шарма. Ее зачатие остается для меня загадкой. А в остальном она совершенно прозрачна, вы не находите?

Он так редко видел Леони, что забывал, что она должна прийти к обеду. Отталкивал ее бокал и ее приборы на край стола. Она входила, глазами искала, где ей сесть. Он хохотал, спрашивая: «Что, про тебя забыли? Уморительно, не правда ли?» Иногда они с Андре вдвоем накидывались на нее. Отец задавал ей вопрос, например: «И вот скажи мне, малышка, что это за местность, которую еще называют Крышей мира? Ты знаешь ответ, Андре, так что молчи!» Леони утыкалась носом в тарелку и едва слышно бормотала: «Я не знаю…» Отец и сын смеялись и обменивались выводами: вот почему женщины никогда не сравнятся с мужчинами, маленький мозг, да, скудоумие. Им это казалось очень забавным, они вновь начинали ее дразнить, и она бессильно опускала руки, не в силах прикоснуться к тарелке. Сюзон уносила ее еду, разогревала и докармливала ее на кухне. Леони все больше времени проводила в буфетной.

Через год после смерти Андре Леони объявила отцу, что Рэй позвал ее замуж. В этот день она была похожа на маленького солдатика, который отправляется на войну. Она смотрела отцу прямо в глаза и говорила: «Он любит меня, и я его люблю, я буду с ним счастлива». Жюль де Буррашар разразился хохотом и воскликнул: «Ох, уж этот маленький бастард!» Потом он сделал вид, что глубоко задумался, и ответил, что теоретически так не делается, потому что он мужик, простолюдин, а практически она может делать все, что захочет, это ее жизнь, каждый – кузнец своего счастья, он не будет даже пытаться ее отговорить. «Наш путь на земле подобен ходу, прорытому кротом. Мы двигаемся по норе слепые и глухие. Каждый выбирает свой лаз под землей».

И после этого вновь утратил к ней интерес. Сын его был мертв, жена его покинула, и он никогда больше ничего о ней не слышал, дочь решилась на мезальянс, куда катится мир!

Леони не понимала долгих речей своего отца. Она безмолвно взирала на него, как раньше на брата. Всю пору своего взросления она была предоставлена сама себе и заботам добросердечной Сюзон, которая читала ей вслух волшебные сказки, а потом женские слащавые романы, которые всегда хорошо кончались.

– Как это прекрасно, нянюшка, прекрасно, словно в мечтах… – говорила она, сидя за столом и подперев рукой подбородок.

– Да, лапушка моя, и для тебя эти мечты станут явью. Каждого человека где-то ждет его мечта.

– О да! – отвечала Леони. – Он будет красивый, добрый и смелый, и мы никогда не будем с ним ссориться.

Она смотрела на отца и мать и съеживалась, когда разговор шел на повышенных тонах.

Был один случай как-то вечером, ей тогда было лет двенадцать, Жорж хорошо запомнил этот день, потому что на следующий Ева де Буррашар уехала – на этот раз навсегда. В этот день в замке был праздник. Все окрестные помещики собрались у Жюля де Буррашара.

Женщины в открытых свободных шелковых рубашках демонстрировали плечи, курили длинные тонкие сигареты. Мужчины были при полном параде. Жюль и Ева де Буррашар стояли у подножия лестницы перед просторным холлом и, напоказ улыбаясь гостям, сквозь зубы переругивались. Он был затянут в черный фрак, в улыбке его скользило что-то злое, неприятное, глаза были устремлены в пустоту. Он говорил жене: «Да нет же, Ева, я люблю вас. Я просто люблю вас наиболее экономичным образом, вот и все».

Сидя в тени большой пальмы в горшке, выставленной на первую ступеньку лестницы, Леони слышала весь разговор. Слова отца застряли у нее в горле, как рыбья кость. Потом она спрашивала себя, что же это означает? Он любит ее, потому что у них общие деньги? Потому что развестись было бы слишком дорого? Или он любит ее, вкладывая в нее сбережения, как в копилку, которую ни в коем случае нельзя разбить? Она вообразила своего отца, который что-то высчитывает, подсчитывает, стараясь не тратить слишком много, представила его в виде бухгалтера, который определяет: сегодня любви на пятьдесят сантимов, завтра – на сорок, цена не должна превышать стоимость батона хлеба. И эта кость ужасно мешала ей, причиняла мучительное неудобство. Торчала поперек горла, затрудняла глотание. Ей потом долго не удавалось избавиться от этой кости. Она мучилась с ней долго и, когда говорила, как-то странно похрипывала, словно прочищала горло, словно хотела избавиться от застрявшей там штуки или перекатывала там маленькие косточки.

На следующий день после праздника мать уехала по-английски. Оставила записку на столике в прихожей.

И на этот раз уже не вернулась.

Откуда Жорж все это знал? Леони все рассказала Сюзон, у которой не было от него секретов.

– Жорж, иди домой. Уже поздно, ты простудишься.

– Оставь меня, я размышляю.

– Накройся хотя бы, – сказала Сюзон, протягивая ему плед.

Она вернулась в дом, ворча на ходу: размышляет он, а толку-то, хоть бы что-то от этого изменилось. Что сделано, то сделано.

Жорж завернулся в плед. Она права, действительно стало холодно. Сюзон часто оказывается права.

Она говорила Леони: «Не изводи себя, лапушка моя, мужчины устроены совсем не так, как мы, вот и все. Мы очень много храним в сердце, оно у нас как кладовка, а у них все иначе, для них сердце – не такая уж важная вещь. Давай, ешь уже, косточка твоя рыбья и проскочит!»

Сюзон не могла понять, почему девушка больше не прикасалась к ее клафути и крем-брюле, к ее фрикасе из кролика в белом вине и моркови, томленной с луком.

Леони начала сомневаться. Она сомневалась во всем. Сомнение – лучший способ истомить себя на медленном огне.

Чтобы хоть как-то поверить миру, она вела счет вещам, в которых была уверена. Она составляла списки и мне показывала: Сюзон, деревья в лесу, собаки, куры, приятный запах мастики для натирания полов, скворчание еды в сковородке на плите, очистки репы и картошки, которые можно намотать на палец, орешки на деревьях, Альфред – белка, которую ей удалось приручить.

У нее не было подруг. Она ни с кем не виделась. Росла между парком, лесом и кухней. Подолгу мечтала и находила в этом успокоение. Ей нравился мальчик, которого она встречала на улице. Он стал ее прекрасным принцем, он был нежным, милым, красивым – очень-очень красивым. Каждый вечер, засыпая, она думала о нем. Ходила в школу, сдавала экзамены, учителя говорили, у нее есть способности, ей надо учиться дальше.

Когда ей было восемнадцать лет, она поступила на юридический факультет.

Этот день, Жорж помнил, был счастливым для нас. Он отвез ее в университет, чтобы она записалась на первый курс. Тот мальчик свистнул, когда их увидел, Леони так и подскочила. Она обернулась к Жоржу, и тот подбодрил ее: «Ну давай, давай!» По радио играла песня The Beatles «All You Need Is Love», и он прибавил звук, чтобы ее подзадорить. Она вернулась гордая и счастливая: «Я сама заполнила все документы, ты представляешь, и у меня теперь есть расписание занятий, оно называется UV». – «Как международное обозначение ультрафиолета, что ли?» – пошутил Жорж. Они пошли выпить по бокалу гренадина, и он бросал монетки в музыкальный автомат.

Два года спустя Андре нашли мертвым в ванной. «Он заснул и умер во сне», – говорил Жюль де Буррашар. «У него была передозировка наркотика, – судачили в Сен-Шалане. – Он хотел принять ванну и оставил там свою душу».

«Правильно сделал», – негромко произнес Рэй Валенти в качестве эпитафии, возвращаясь с похорон в компании своих дружков.

Раймон-бастард, сынок Фернанды, который был для Андре де Буррашара козлом отпущения, стал Рэем Валенти, крутым парнем, метр восемьдесят восемь ростом, с черными глазами и черными густыми волосами. Ходил он теперь в джинсах, кожаной куртке и темных очках. Откинувшись на сиденье своего мотоцикла, вытянув длинные стройные ноги, он с вызовом оглядывал толпу, собравшуюся на похороны сынка Буррашаров. Кто-то из процессии уронил погребальный венок. Рэй мотнул головой в сторону Тюрке, и тот наподдал венок ногой. Он покатился по дороге и упал в канаву. Рэй и его команда расхохотались.

– Да будет так! – объявил Рэй, осеняя себя крестным знамением.

Маленький Раймон, которого Фернанда везде таскала за собой в корзинке, когда он был младенцем, а она работала в замке, теперь подрос. Маленький Раймон, которого изводил Андре, стал взрослым мужчиной. Он отомстил.

И он хотел, чтобы весь Сен-Шалан непременно узнал, что эти времена, когда он был игрушкой Андре де Буррашара, закончились. И хорошо для него закончились.

Когда он был совсем маленьким, Андре заставлял снимать ему сапоги. «Подставь мне твой зад!» – ревел он, заходя в замок, и изо всех сил упирался в задик ребенка, чтобы высвободить ногу, а потом давал ему пинка и хохотал. Когда Жюль де Буррашар распределял работу на ферме, Андре предлагал отправить маму с сыном «отмечать новоселье». Он объяснял им, что таким способом раньше определяли, высохли ли стены у дома или нет: там оставляли слуг, и пока на их одежде оседала пыль, воздерживались переезжать в жилище.

– Вот так-то! Слуги, они на все годятся! – с удовлетворением заключал он.

Глаза Фернанды горели яростным огнем, Раймон стискивал зубы, но им приходилось, собрав манатки, отправляться на ферму. На три месяца, на полгода.

Когда к Андре из Парижа приезжали друзья, он призывал к себе Раймона и обсыпал его порошком, которым травят муравьев. Покрывал его целиком, засыпал в волосы, в глаза, в рот, в штаны, потом давал ему пинка под зад и отправлял на кухню к матери. Вся компания изнемогала от хохота, наблюдая, как он уносит ноги из комнаты, отплевываясь и на ходу вытряхивая порошок из штанов.

Андре проявлял чудеса извращенной изобретательности, когда нужно было унизить Фернанду и ее сына. Он велел им забирать на кухню листья от артишоков, съеденных хозяевами за обедом, есть их и еще требовал, чтобы они благодарили его: «Вот же нам повезло! Это отборное блюдо, и в следующий раз будет еще больше!» Отец прыскал: «Умо-ри-тель-но!»

В библиотеке Андре заставлял Раймона опускаться на четвереньки, чтобы он, встав ему на спину, мог достать нужную книгу. Он был на пять лет старше и специально старался давить ногами посильнее, да еще при этом рассуждал во весь голос. Он вслух читал отрывки, выхваченные наугад, и декламировал: «Горе одного только рака красит», вдавливая пятки в кожу малыша. Раймон Валенти терпел муки молча. Лицо его каменело, кровь приливала к голове, он выгибался, стискивал зубы, втягивал живот, опасаясь, что откажут почки.

Андре, длинный, бледный и худой, такой светловолосый и белокожий, что казался призраком, в конце концов сравнялся ростом с Раймоном, который с каждым годом становился все стройнее, сильнее, крепче. Молодой хозяин издевался над его именем. Раймон! Попахивает коровьим навозом! Еще хуже – поражением, разгромом, как и главный носитель этого имени, вечно второй велогонщик Раймон Пулидор. «Давай, Раймон, еще постарайся и тогда придешь вторым! Будь любезен, льсти мне, я люблю грубую лесть, и будь любезен опускать передо мной глаза, Раймон, capisci?[29] Ты ведь говоришь по-итальянски, да? Как твой отец. Ты ведь в курсе, тот чувак, который напился и обрюхатил твою мамашу, а потом слился потихоньку…»

Раймон, которому было пятнадцать, перенес операцию на яичках, достаточно банальную для подростков. Андре прознал про это, что дало повод для новых издевательств. Раймон – мелкочлен, Раймон – пустоцвет, Раймон – сухостой, для производства детишек Раймон пролетает! У него мешочек при члене пуст. Сперматозоидов нет и в помине.

В деревне, если Андре видел Раймона, он кричал: «Эй, Пустоцвет, иди-ка сюда!» И Пустоцвет стало его прозвищем. Так говорил булочник, так говорил мясник. Однажды даже в коллеже преподаватель, вызывая его к доске, проронил: «Ну, Пустоцвет, расскажи нам, что ты выучил». Класс грохнул смехом. Раймон Валенти встал и вышел из класса. На следующий день его место было пустым. Больше в коллеже его не видели. Это было сразу после диплома.

Раймон был еще слишком маленьким, чтобы вздрючить Андре. При каждом новом оскорблении он впадал в ярость и бросался на обидчика. Мальчики дрались до конца, который всегда был одинаковым: Андре одерживал верх. Он бросал его на землю, держа за штаны и приговаривая: «Ветрогон, сухостой, пустоцвет, могила для сперматозоидов!»

Раймон вставал и залезал на самое высокое дерево. Он с риском для жизни забирался на самый верх, карабкаясь как белка, писал оттуда, стараясь струей задеть Андре. Или болтался на ветках, висел на одной руке и издавал страшные крики, как рассерженный орангутанг.

– Вот-вот, – вопил Андре, – кривляйся, обезьяна! Это роль как раз для тебя.

Фернанда выходила из кухни, вытирала жирные руки о передник и кричала: «Вы же убьете моего малыша!» – «Ну что ты, Фернанда, маленькие бастарды неистребимы». Тогда она орала во все горло: «Давай, сынок! Лезь еще выше! Покажи ему, что ты самый сильный».

И Раймон взлетал на самую верхушку.

Фернанда поворачивалась к Андре, вставала в позу ведьмы-прорицательницы и с полузакрытыми глазами шипела: «Будьте вы все прокляты, Буррашары! Будьте прокляты, захлебнитесь своей кровью, пусть разрушится ваш замок и вы выплачете все ваши глаза!»

Раймон смотрел на мать, готовую потерять работу, лишь бы защитить свое чадо, и глухое бешенство поднималось в нем.

У Леони сжималось сердце, когда она видела жестокость брата. Она бросала беглые взгляды на Раймона, который не обращал на нее внимания, но, поскольку она была фанатично предана Андре, сказать хоть что-нибудь не решалась.

Раймон и Леони были ровесниками. Они ходили в одну и ту же школу, а потом Раймон пошел в ученики к мяснику. Совсем ненадолго. Ровно настолько, чтобы научиться управлять ножами. Потом он решил стать бухгалтером. Записался на заочные курсы, но не сдал ни одного экзамена под предлогом того, что его истинное призвание составляет вовсе не мир цифр, что он движим иным, гуманным порывом. «И каким же?» – поинтересовалась мать, которая оплатила курсы бухгалтеров, взяв дополнительную работу. «Я хочу стать ероем, мама, человеком, который спасет мир. Человеком, перед которым все будут почтительно склоняться. Доверяй мне, в один прекрасный день я найду мой путь, и в этот день мы с тобой приколотим их к позорному столбу».

Фернанда Валенти безоговорочно верила в своего сына.

Позже, гораздо позже, Раймон нашел способ, чтобы нейтрализовать Андре. Он ходил по городу в окружении четырех приятелей. Всегда одних и тех же. Малыш Куртуа, кругленький и неуклюжий, со своими очками, беретом, панталонами, которые ему жали, и вечным кашне, был мозгом группы, его интеллектуальной силой. Он читал книги, учился лучше всех в классе, выдавал сентенции, которые его товарищи не понимали, но тем не менее это вызывало у них смутное уважение. «Когда человек сам себя не любит, ему необходимо быть на виду. Андре страшно боится самого себя, и этот страх он проецирует на других. Чтобы перестать себя мучить, он мучит других». Раймон прислушивался к словам Эдмона. Эдмон восхищался его силой духа и стойкостью. Они заключили договор на крови. Стали кровными братьями. Все, что мое, принадлежит тебе. Все, что твое, принадлежит мне. Потом появились Тюрке, Жерсон и Жерар Лансенни, тот парнишка, которому вскоре перейдет кафе его отца, и он откроет там заднюю комнату для Рэя Валенти, чтобы тот разрабатывал там свои коварные планы.

Тюрке был рыжим и таким белокожим, что обгорал от малейшего солнечного лучика. Его называли Раком. Длинный и вялый, он сутулился так сильно, что к восемнадцати годам был уже почти горбатым. Он был человек с низкими устремлениями и правой рукой Рэя. Ничто не могло вызвать у него отвращение или ужас. Жерсон думал только о девчонках, машинах и мотоциклах, о выпивке, которую он проглатывал, прячась за стойкой бара. Он умел задушить курицу одной рукой и мог везти мотоцикл зубами. Стал автомехаником. Эти пятеро нашли друг друга. Сформировали ассоциацию хулиганов.

Жорж все это знал. Все люди в Сен-Шалане были в курсе. Но все молчали. Сперва их страшил дом Буррашаров, а потом – Раймон Валенти. Они сменили одно ярмо на другое. И сами этого не заметили.

Именно Раймон подсадил Андре на наркотики.

Он один раз заметил его в окне дворца: тот склонился над дорожкой белого порошка, совершая некий ритуал, для Раймона не понятный.

Эдмон Куртуа оказался более категоричным:

– Он принимал наркотик, это очевидно!

– Конечно же, он принимает наркотики, я это знаю, но хочу быть в этом уверенным, вот и все! – ответил Раймон, который был уязвлен, что его поймали на невежестве.

Он подослал к Андре Тюрке. И Тюрке стал для сына Буррашаров основным поставщиком наркотиков.

– Ты будешь наращивать ему дозы до тех пор, пока он не сможет обходиться без порошка, потом сократишь, поднимешь цену, и он, готовенький, сам упадет нам в руки.

– Но на что я куплю марафет? И где его искать? – с ужасом спросил Тюрке.

– С этим я сам разберусь, не волнуйся. Кто у нас главный?

Это было его первое преступление.

Жорж узнал об этом от одного приятеля, который работал в больнице и был в сговоре c Раймоном.

Как уж ему удавалось находить такие количества наркотика, Жорж так и не узнал, но Андре действительно становился все более зависимым от встреч с Тюрке. И тот за свои пакетики драл все дороже и дороже.

Однажды, Жорж очень хорошо это помнил, Раймон вошел во двор замка, где в шезлонге на солнышке лежал Андре, белый как мел. Раймон сжал руками член, направил его в сторону Андре, произвел несколько толчков бедрами, имитирующих половой акт, и проронил сквозь зубы: «Я поимел тебя, старик, поимел как есть!» – и удалился, покатываясь со смеху.

Этот парень был прямо дьявол во плоти.

Но дьявол прятался повсюду. И у Валенти, и у Буррашаров.

Это было словно такое предначертание, проклятие, которое тянется из поколения в поколение. Обещая, что обязательно вернется и вновь будут твориться все те же несчастья.

Единственный добрый поступок Жюля де Буррашара – то, что он завещал Жоржу и Сюзон ферму. Прекрасную ферму с четырьмя гектарами земли, прудом и сельскохозяйственными постройками в хорошем состоянии. Ему даже достало деликатности отписать нам некоторую сумму денег на оформление документов. «Я хочу, чтобы вы никогда не нуждались, ты и Сюзон. Вы были моей единственной компанией. Я даже могу сказать, моими единственными друзьями…» Так было написано в его завещании. У Жоржа сердце так заколотилось, что он вынужден был прилечь на диванчик, когда все это узнал. Сюзон плакала. Она постоянно переспрашивала нотариуса: «Это нам? Точно нам, вы уверены?» Была убеждена, что тут какая-то ошибка. По сей день она, бывает, присядет в кухне, посмотрит на пол, сверкающий, как начищенная медная монета, и скажет: «Хороший все же парень был старый Жюль, ничего не скажешь. Без него мы были бы в доме престарелых».

Рэй Валенти уже был женат на Леони, когда умер старик Буррашар. Он завопил: «Грабят!» Но на то имелась буква закона. Он не теряет надежды, время от времени угрожает, что отнимет ферму. Через тридцать-то лет! Хвастается, что он кум и сват с новым нотариусом, что он опротестует завещание, что никогда не поздно.

Иногда Жорж получает письмо от нотариуса, который запрашивает копию старого документа, чтобы восстановить дело. В такие дни Жоржу приходится вечером принимать в два раза больше сердечных капель.

Нет уж, правда, от семейки Буррашар только нищета да убыток.

Однажды, лет десять назад, на ферму зашел Эдмон Куртуа. Он спросил, может ли Жорж приютить у себя Стеллу. До тех пор, пока она не подыщет себе жилье.

– У вас есть помещение в прекрасном состоянии. Вы им не пользуетесь. Я дам вам денег, сделайте ремонт, чтобы она смогла там жить…

Жорж не ответил ни «да» ни «нет».

– Вы мне очень поможете, – настойчиво сказал Куртуа. – И ей тоже.

Фермер посмотрел в лицо человеку, который не боялся Рэя Валенти.

– Он вас не тронет. Ни вас, ни вашу сестру. Я вам это гарантирую.

– А откуда такая уверенность?

– Просто даю слово, и все.

– Он по-прежнему угрожает отобрать у меня дом.

– Он не может. Дело закрыто.

– А он говорит, что нет.

– Он вас просто хочет держать на стрёме.

– Ну… ему это удается, по правде говоря.

– Тогда будем считать, что я сильнее, чем он.

Когда он это говорил, лицо его стало как ледяной камень, источающий ненависть. И Жорж ему поверил.

Сделал все работы в пристройке и поселил туда Стеллу.

– При одном условии, – так ей сказал, – я слышать ничего не хочу про твоего отца, про твою мать, про дом 42 на улице Ястребов. Я сыт по горло трагедиями вашей семьи.

Стелла откинула набок светлую прядь, сунула кулаки в карманы, пожала плечами и сказала: «Да я, вообще, никогда не разговариваю, я научилась молчать».

Не то чтобы Жорж был собой доволен в этот момент.

Она так никогда никуда и не переехала.

Жорж показал ей вход в подземный ход, спрятанный в травах на склоне расщелины. Он вел до поляны в полутора километрах от фермы. Тоннель был прорыт давно, еще во времена революции, роялисты драпали через него, спасая свои драгоценные шкуры. Они скрывались на ферме, думая, что здесь их никто не найдет. Своды у тоннеля были еще крепкие. Конечно, там попадались крысы, землеройки и летучие мыши, но ничего действительно опасного там не водилось. Ты можешь ходить туда-сюда, и никто тебя не увидит.

Раньше, когда Стелла была совсем девчонкой, она всегда прибегала к Жоржу и Сюзон, если что-то у нее не ладилось. Проскальзывала в дом, как голодная кошка. Проглатывала остатки супа, сгрызала горбушку, сворачивалась клубочком перед телевизором, смотрела фильм и уносилась в ночь на своем велосипеде.

– Хватит строить из себя гордячку! – говорил Жорж ей, насыпая медовую карамель в карманы ее пуховика.

В конце концов он стал относиться к ней как к собственной дочери.

Она улыбалась ему, и в этой улыбке было столько грусти, что уж лучше бы не улыбалась!

Так вот, в тот вечер, когда мужчина появился на нашей кухне и сказал: «Иди приведи Тома», Жорж не стал ему мешать. Том пошел с ним, а Стелла начала орать так сильно, что Сюзон даже расплакалась.

Новая драма.

Жорж посмотрел на небо и спросил себя, почему же жизнь повторяется, почему каждый раз идет по одному и тому же кругу. Чтобы как-нибудь в один прекрасный день все всё поняли и решили свои проблемы раз и навсегда?

Но нужно еще иметь способы с этими проблемами справиться.

Еще нужно быть достаточно сильным, достаточно хитрым, достаточно знающим.

Он бросил школу в четырнадцать лет. Никогда не читал настоящих книг. Он не верит в Бога. Никогда в жизни не разговаривал с духовником. Он знает лишь деревья, растения, зверей, овощи, фрукты, ветер, который дует с запада и приносит дождь. Он умеет обрезать деревья или отвадить тлю от персиков и фиговых деревьев, повесив на ветки маленькие мешочки, наполненные яичной скорлупой. Он очень хорошо знает, что салаты, капусту, сельдерей и петрушку нужно сажать на растущей Луне. Но про дела мужчин и женщин он как-то мало понимает.

Жорж еще раз посмотрел на небо, чтобы найти там ответ. Пожал плечами, обозвал себя старым мудаком, отряхнул сзади штаны и вернулся в дом.

Стелла вошла в кухню и натолкнулась на Медка, который лежал на плитке. Она улыбнулась. Если он так спокойно спит у двери, значит, с Томом все в порядке.

– Что ты тут делаешь, дружок? И где все остальные?

Медок подскочил, как развернувшаяся пружина. Мотнул головой, встряхнулся. Встал на задние лапы, полез к ней целоваться. Она почесала его за ухом, потом под мордой, погладила по голове, чмокнула в нос. Этот пес был безнадежно сентиментален и чувствовал себя в своей тарелке только после того, как получал свою долю слов любви и нежностей.

– Ты красавец, ты самая красивая собака в мире, ты мой любимый малыш. А что Том? Он спит? Он в своей комнате?

Попугай Гектор заворочался в клетке. Принялся кусать прутья, выпрашивая кусочек хлеба с маслом или орешек.

– Попозже, красавец мой, ладно, попозже…

Он тоже не нервничал. Значит, опасность ей привиделась. Всполошилась из-за ерунды.

Она поставила сумку, сняла шляпу, распустила волосы, сбросила тяжелые башмаки, закатала рукава пуловера и ринулась вверх по лестнице.

Силач и Полкан лежали возле полуоткрытой двери. Они как по команде подняли головы, встречая хозяйку, окинули ее ласковым взглядом. Даже в этом радостном порыве они были величавы и сдержанны, как английские мажордомы.

– Ох вы, мальчики мои! – воскликнула она. – Вы салютуете мне шпагами? Какие же вы милые.

Она достала из кармана печенье. В отличие от Медка, который обожал, когда его гладят и ласково при этом приговаривают, подчеркивая этим его статус любимца, Силач с Полканом предпочитали грызть печенье.

Том спал в своей кровати, на его губах играла улыбка. Наверное, ему снился очень приятный сон. Прядь волос была откинута назад, словно ангел погладил его во сне по лбу.

Она присела рядом и вздохнула: гора с плеч. Голова, казалось, взорвется, так она была полна противоречивыми впечатлениями: она одновременно чувствовала облегчение, убедившись, что Том в своей кровати, и волновалась, как там мать одна в больнице.

Она обняла Тома за плечи, притянула к себе. Задумчиво укачивала его, успокаивалась его теплом. «Надо как-то спасать маму, надо что-нибудь придумать. Эдмон Куртуа поможет мне, я чувствую, сегодня вечером это стало совершенно очевидно. На него можно рассчитывать». Том зашевелился во сне, выкинул руку, которая попала ей прямо по лицу. Она подхватила руку, поцеловала еще и еще. «Я мерзко повела себя с Сюзон. Какая во мне порой поднимается агрессия, прямо шквал огня! Я жалю и уже потом думаю».

Она отодвинулась от мальчика, достала сотовый телефон и заговорила тихо-тихо:

– Сюзон? Ты не спишь?

– Ты напугала меня, лапушка, я не люблю телефонные звонки по ночам.

– Я хотела попросить у тебя прощения…

– Ни к чему, Стелла, ни к чему. Ты вся на нервах. И мы тоже все на нервах.

– Это для меня не оправдание.

– Ой, хватит, лапушка моя, достаточно, а не то я опять заплачу…

– Ты поцелуешь от меня Жоржа?

– Он уже пошел спать.

– До завтра.

– Я управлюсь с утра со скотиной. А ты завтра лучше подольше поспи…

– Спасибо, нянюшка…

Стелла в последний раз взглянула на сына. Склонилась над ним. Поцеловала его в лоб, в нос, сказала: «Спи, мой малыш, мама здесь, она любит тебя, она тебя в обиду не даст, а есть еще папа, он тебя тоже в обиду не даст…» И тут она почувствовала, что кто-то стоит на пороге комнаты.

Она застыла, горло стиснуло спазмом так, что и не закричать.

Он стоял, опершись о косяк, смотрел на нее, не двигаясь с места. Высокий, худой, но жилистый, мускулистый, волосы цвета меда зачесаны назад, сероглазый… Нос прямой, тонкий, трехдневная щетина и растерянная полуулыбка, и от нее на одной щеке морщина, как шрам. Настороженный взгляд человека, который обходит жизнь по обочине, чтобы не угодить в ловушку.

– Адриан!

Она бросилась к нему:

– Когда ты приехал?

– Сегодня вечером. Я забрал Тома у Жоржа и Сюзон.

– Они мне ничего не сказали!

– Я запретил им говорить тебе. Сделал страшные глаза, как я умею. Хотелось преподнести сюрприз.

Он обнял ее, прижал к себе крепко-крепко, его руки побежали по ее телу.

– Ох, – простонала она, стараясь добраться до его мускулов под несколькими свитерами.

Она размякла в его руках, стала нежной и податливой, но потом собралась и пихнула его рукой в грудь.

– Я так волновалась, почему ты не предупредил меня, почему ничего мне не сказал?