Побег из Вечности Южный Саша
Да, компания подбирается что надо, подумал я и спросил:
– А ты что, сам не знаешь сколько?
Холст проигнорировал мой вопрос и произнес:
– Вот что, ночью ко мне не подходи. По ночам у меня бывают приступы. В такие моменты я с кровати встаю очень редко, но, если вдруг кто-то приблизится ко мне, могу счесть это за опасность и напасть.
– Но тогда ты не смотри на меня, – сказал я.
– Я не смотрю. Это делает тот, кем я становлюсь ночью. Я не могу его контролировать; более того, не всегда ясно помню, что оно делало.
– Тогда откуда знаешь?
– Твои предшественники тоже жаловались, – сказал Холст. – Тот из них, что попал в психушку, оказался законченным склочником, и дело дошло до директора тюрьмы. Но ему не поверили. Самого посчитали тронутым. Ладно, на всякий случай попробуем кое-что сделать. Если ночью, во время приступа, я буду знать, что ты свой, то не сделаю тебе ничего плохого.
– Как это?
Холст вздохнул:
– Тебе придется узнать и запомнить что-то такое, что знаю я, понимаешь?
– Не понимаю.
– Если снова почувствуешь на себе мой взгляд, ты должен рассказать что-то мне знакомое.
– Например?
– Стих.
– Стих?
– Да. Один из моих любимых. В состоянии приступа мозг слабо реагирует на логические задачи. Зато обостряются ощущения и усиливается эмоциональное реагирование. Я словно вижу этот мир впервые и не могу ориентироваться в нем. Если я услышу от тебя что-то знакомое, приятное, то мне станет спокойно, хорошо. А если мне будет хорошо, я стану слушаться тебя. Перед тобой будет что-то вроде здоровенной собаки, которая понимает слова. Просто скажешь мне: «Спать!» И я выполню команду.
Я удивленно покачал головой и спросил:
– Почему ты уверен, что именно так и будет?
– Я плохо помню свои ночные действия, но чувства и ощущения, которые в тот момент наполняют меня, – они не забываются. Я имел более чем достаточно времени, чтобы изучить и проанализировать свою болезнь. Мы даже экспериментировали со вторым твоим предшественником, пока с ним не случился инфаркт.
– Как получилось, что ты попал сюда, а не в сумасшедший дом?
– Я обманул врачей. Ведь приступы происходят только ночью, а обследовали меня днем. К тому же тогда они случались крайне редко и были короткими.
– Но, может, в психушке было бы лучше?
– Сидеть с идиотами?! – кинул на меня взгляд Холст. – Лучше уж одному.
Потом я спросил о том, что в данный момент интересовало меня больше всего:
– Ты убивал в тот момент, когда у тебя съехала крыша?
Холст усмехнулся. Он понял, к чему я клоню, – не убьет ли он меня при очередном приступе.
– Нет, – ответил он. – Свихнулся я уже после убийства, к вечеру, в камере. Кругом кровь, трупы отца, матери, сестры… – эта картина все время стояла у меня перед глазами. Вот тогда крыша и поехала. Мне было только восемнадцать. Однажды ночью я убежал в другую реальность, стал иным. И картина исчезла. Даже наутро, когда я вернулся оттуда, ее не было.
– Откуда? – не понял я.
– Из той реальности.
– И кем ты себя в ней представляешь?
– Я не представляю, я реально тем и являюсь. Кем-то вроде зверя. Но моими действиями можно управлять. Точнее, меня можно направлять. Собака может слушаться человека, если он свой. Чужого она загрызет. У меня примерно так. Но, в отличие от собаки, у меня остаются задатки логического мышления. А кроме того, появляется чудовищная сила.
– Так вот почему ты едва не задушил меня.
Холст покачал головой:
– Тебе повезло. Это была лишь тень приступа. Иначе я смял бы твое горло в одну секунду, как жестянку из-под пива.
– Понятно, – произнес я, задумчиво глядя в окно и пытаясь разобраться, выиграл ли я от перемены камеры или наоборот.
Потом решил, что выиграл. Все какое-то разнообразие, к тому же пейзаж. Главное, дождаться весны. «Главное», – усмехнулся я, поймав себя на том, что еще мыслю земными категориями. В Вечности не было главного или второстепенного. Там не было ни черта. Свободное падение в бездну. Но моя натура предпочитала жить иллюзиями, а не падать туда. Холст уже перешагнул этот барьер. Он падал в Вечность и все реже оглядывался на свое прошлое.
Я проснулся около пяти утра и посмотрел в окно, чтобы сверить свои внутренние часы с природой. Небо было чистым. Дожди ушли вместе с февралем. На дворе стоял март. На востоке над горизонтом разгоралась узкая малиновая полоска. К шести она станет значительно шире, а потом взойдет солнце. Было абсолютно тихо. Время звуков еще не пришло. Я взглянул на Холста. Он спал. Мне казалось, что он переносит заточение лучше меня. Но он и сидел дольше. Видимо, втянулся.
Ближе к шести появились звуки. Они рождали в моей голове образы, и я пытался определить, насколько они соответствуют действительности.
– Жалко, что мы видим только восход, – сказал я за завтраком.
Холст посмотрел на меня с насмешкой:
– Приятель, мы уже в Вечности. Ты разве не замечаешь? Мы давно слились с ней. Тот миг, что назывался твоей жизнью, его уже нет. Прими это и не цепляйся за прошлое. Заход, восход! Потом ты захочешь увидеть площадь, море, город, улицу, где родился, чье-то лицо. И это будет без конца. Пока не свихнешься.
– Свихнуться, это не так уж и плохо, и даже хорошо, учитывая наше положение, – сказал я.
– Здесь ты прав, – согласился Холст. – Но в нашем обществе уже есть один псих.
– Да, – согласился я. – Пропадет разнообразие.
– Тут сидел один до тебя, – произнес Холст. – Он говорил, что постепенно все, что было с тобой раньше, все, что ты имел и кого знал, прежде чем попасть сюда, – лица людей, события, города, – начнет бледнеть, словно покрываясь туманом, пока не исчезнет совсем. Тогда ты окажешься один. Как ни странно, от этого станет легче. Он отмотал десять лет. Старожил по сравнению с нами.
– Это тот, что умер от разрыва сердца?
– Да.
– А тот, которого забрали в психушку?
– Я с ним почти не общался. Он выдержал две недели, а потом его увезли. Слабак! После этого я два года сидел один.
– Ты делал это специально?
– Что именно? – спросил Холст.
– Доводил их до ручки.
Холст пожал плечами:
– Как сказать. Целенаправленно – нет. Но приступы, что с ними поделаешь. А кроме того, здесь мне такие не нужны. Они были сломлены внутри. Слишком долго сидели. А я нуждался в парне с характером и стальными нервами.
– Зачем?
– На всякий случай.
Я долго не сводил глаз с Холста, ожидая, что он продолжит. Но Холст молчал. Он что-то недоговаривал.
В девять снизу всплыл какой-то ровный, едва слышный гул. Он всегда появлялся в это время, кроме выходных дней.
– Что это шумит? – спросил я у Холста.
– Там небольшой цех. Давят масло. Холодная выжимка. Сам пресс находится в башне, а его конец, из которого вытекает масло, выходит во внешний двор. Заключенные давят масло, а вольнонаемные с другой стороны разливают его по бутылкам. При этом никакого контакта между ними не происходит. Очень удобно.
– Понятно.
Я встал, прошелся взад и вперед по камере и выглянул в окно. По реке шел сухогруз, небольшой, с белой рубкой на корме. Были видны фигуры двух человек. Мои глаза провожали теплоход, пока он не скрылся за изгибом реки. «Наверное, к морю, – думал я. – Еще пара дней пути, и эти люди увидят его. Хорошо бы увидеть море…» Я вдруг осек последнюю мысль и взглянул на Холста, который безучастно сидел на кровати. А ведь он прав – сначала ты захочешь увидеть площадь, потом море, потом… Не так давно мне вполне хватало реки и холмов.
– Может, начать вести дневник? – произнес я.
– И что ты там будешь писать? – усмехнулся Холст. – Проснулся в пять утра, в шесть проснулся Холст, в восемь принесли ужин, в час дня обед. Солнце зашло в девятнадцать тридцать. Следующий день: проснулся в пять утра… и так далее. Время встало, друг мой. У нас не может быть новостей.
Одна новость за год все-таки случилась. Надзиратель Шане вышел в отставку. Вместо него появился другой. Молодой и сволочной араб Азиз. Если Мак относился к нам по-человечески, Фарш, недолюбливая нас, просто игнорировал, то Азиз начал лютовать. При нем мы лишились некоторых вольностей. Со стороны это могло показаться пустяком, но для пожизненного арестанта реальность как раз и состоит из мелочей. И они вовсе не кажутся мелочами. Мы с Холстом возненавидели Азиза.
День стоял серый, хоть и без дождя. У Холста было паршивое настроение. Он ничем не выражал его, но за полтора года я хорошо изучил своего соседа и знал, что это так. У него что-то не ладилось с Вечностью. То ли он разочаровался в ней, то ли просто устал без конца туда заглядывать. У меня тоже были некоторые претензии к этой субстанции, но я и не полагался на нее, предпочитая смотреть в окно, на реку и холмы и слушать звуки. Порой это тоже не помогало. Особенно весной. И тогда мы могли часами ходить взад-вперед по камере, как молодые тигры. Энергия просто клубилась вокруг нас. Мы были еще слишком молоды и не растрачены, чтобы нас могло устроить такое тесное пространство, как камера.
– Как ты думаешь, Бог есть? – неожиданно спросил Холст.
– Если даже и есть, то мы не имеем к нему никакого отношения. Мы уже не в его епархии, поскольку, зависнув между небом и землей, не можем быть ни добродетельными, ни грешными. Здесь даже нет возможности искупить грех.
– А ты бы хотел? – спокойно поинтересовался Холст. – Ты каешься в том, что совершил?
В его глазах появилось любопытство и некоторая ирония.
– Мне не в чем каяться, – ответил я.
– Может, ты еще скажешь, что осужден невинно, что это сделал кто-то другой?
– Именно! – кивнул я и, видя, как на лицо Холста наплывает кривая улыбка, добавил: – Послушай, я не пытаюсь выставить себя в лучшем виде. Не тот случай. Мы не на общей зоне за кражу кур сидим. Да и ты не ангел. Так что слушай и верь. Я работал в Москве в крупной корпорации, и как-то раз на мой стол по ошибке попало то, что мне не следовало видеть. Я понял это, едва заглянув туда. Мне также стало понятно, что, как только ошибка выяснится, мной займутся. Из офиса удалось уйти, с боем. Но я недооценил их возможности. Они взяли меня в подъезде дома. Сначала собирались убить, а потом предложили сесть на пожизненное. Обещали, что через год, когда информация, которую я видел, станет неактуальной, вытащат меня отсюда. Но скоро будет четыре года, как я здесь.
– Странная история, – произнес Холст. – Зачем так изощренно? Тебя можно было просто продержать год под запором, а потом выпустить. Или, что еще проще, убить.
– Я тоже об этом думал.
– Что-то здесь не то. – Холст покачал головой. – И почему именно на пожизненное?
– Чтобы был стимул держать язык за зубами. В противном случае меня оставили бы здесь навсегда.
– Что они и сделали, – произнес Холст. – А знаешь, какая мысль сразу напрашивается? Тебя посадили вместо кого-то.
– Это само собой, – сказал я.
– Ты не понял. Тебя посадили, чтобы вытащить из этого дерьма кого-то другого, кто был им нужен… или дорог, – добавил Холст, встав с кровати и пройдясь взад-вперед по камере.
Я задумался. Такая версия вполне могла иметь место.
– Не расстраивайся, – криво улыбнулся Холст. – Я тебе тоже кое-что сейчас расскажу. В утешение. Свою историю. Мы жили в особняке в предместье Парижа. Мой отец был богатым человеком. Мы приехали из России семь лет назад большой семьей. Говоря короче, я убил их всех: мать, отца, бабушку, сестру, брата, а кроме того прислугу и охранников. Но я не помню этого. Помню лишь, что всюду были трупы – в холле, в спальне, в кабинете и еще кругом кровь: на лестнице, ковре, стенах. Полиция утверждает, что когда она приехала, то застала меня с автоматом в руке и пустым рожком. Автомат я помню, но чтобы убивал – нет. Я вот все думаю, зачем мне убивать близких людей? А может, это сделал не я? Теперь уже не узнать. Это не дает мне покоя.
– У тебя кто-нибудь еще остался? – спросил я.
– Младшая сестра. Она в тот момент была в России. Если убивал я, значит, она еще жива. И богата. Поскольку является единственной наследницей. А если не я, – Холст поднял на меня глаза. – Тогда убили и ее.
– Зачем? – спросил я.
– Затем, что и остальных. Чтобы завладеть нашими деньгами, долями в предприятиях.
– Компаньоны?
– Может быть. Отец всегда был настороже. Он опасался кого-то из России.
История Холста оказалась, пожалуй, еще более впечатляющей и тоже с большим вопросительным знаком на конце.
Утром двадцать второго августа, бреясь, я заметил в уголках губ едва заметные морщинки.
– Так сдал за ночь, что не узнаешь собственное отражение? – спросил с обычной иронией Холст, заметив, что я рассматриваю себя в зеркала.
– Первые морщины.
– Поздравляю. Говорят, здесь стареют быстрее.
– А время течет медленнее, – заметил я.
– Парадокс! – подытожил Холст.
Первый раз это произошло, когда Азиз лишил нас прогулки. Дело было в самом конце сентября. Мы стремились захватить последнее тепло и, выходя на прогулку, снимали с себя синие робы и застывали под солнечными лучами как две рептилии. Мак в таких случаях иногда давал нам лишних десять минут. Когда ему хотелось поговорить.
– Сволочь! – тихо прошипел Холст, когда Азиз загнал нас в камеру.
– Редкая! – согласился я, садясь на кровать.
– И что будем делать? – задал риторический вопрос Холст.
– Продолжай смотреть в Вечность, – дал я ему не менее риторический ответ.
Вот тогда он и сказал:
– А знаешь, смотреть в нее гораздо полезней, чем в окно. Смотреть и думать.
Я усмехнулся:
– Полезней? Нам ничего не может быть полезней, кроме рыбьего жира.
– Ошибаешься, – Холст неподвижно уставился на меня. – Я гляжу туда и вижу возможность.
– Какую?
– Сбежать!
Я долго смотрел в голубые, чем-то напоминающие Санины, глаза Холста, словно пытался отыскать там свою надежду.
– Каким образом? – наконец спросил я.
– Не знаю, – пожал плечами Холст. – Как бы тебе объяснить?.. Это похоже на договор о намерениях. Человек еще не решил как, но он уже намерен это сделать.
– Тебе что, в этой твоей вечности подписали заявку? – произнес я с сомнением.
– Мне дали надежду, – сказал он.
– Но сбежать невозможно, – возразил я.
– Один шанс из ста есть всегда, – сказал Холст.
– Стоит ли мараться, имея такую ничтожную возможность?
– Но зато у нас уйма времени. Целая Вечность. Если, допустим, на данный отрезок времени, скажем на год, имеется один шанс, то за десять лет их станет десять. Их надо просто суммировать.
Я попытался понять сказанное Холстом и, не уловив в этом и тени логики, произнес:
– Через десять лет мы уже ни на что не будем годны. Слишком поздно.
Больше к этому разговору мы не возвращались.
Второй раз Холст заговорил о побеге спустя полгода. Кончался март. В приоткрытое окно врывался теплый ветер, принося с собой новые незнакомые запахи. Они будоражили нас и вселяли бессонницу. Мы вставали рано и днями взад-вперед бродили по камере. И с этим ничего нельзя было поделать.
В один из таких моментов, когда мы, плечо к плечу, пять шагов туда, пять обратно, словно по бульвару, прогуливались по камере, Холст, прервав нашу светскую беседу о Париже, его площадях и фонтанах, вкусах и нравах, вдруг сказал:
– Я ее четко вижу!
– Кого? – не понял я.
– Возможность побега.
– Обрисуй ее, не забывая о логике. Может, тогда мне удастся это представить, хотя бы гипотетически, – сказал я.
Мы остановились у окна.
– Послушай, у тебя была мечта? – спросил Холст.
– Две, – ответил я. – Найти свою мать и еще одну девушку.
– И как?
– Я нашел могилу матери. А девушку нет.
– Ты нашел лишь могилу своей мечты, значит, она не сбылась.
– Видимо, да.
– А вот я даже не обзавелся мечтой, – сказал Холст. – Не успел. Послушай, давай заведем себе мечту, – глаза Холста маниакально блеснули. – Пускай она будет самой безумной из всех, что существовали. Но зато она у нас будет.
– Какая? – спросил я.
– Побег!
Я глубоко вздохнул:
– Когда пьешь вино, тебе хорошо, но потом наступает похмелье. И когда мечта закончится…
– Зачем закончится? – остановил меня Холст. – Она будет продолжаться. Пока мы не сбежим.
В его взгляде сквозило нечто такое, словно он действительно узрел в Вечности что-то недоступное мне. Но, скорей всего, это был отголосок его ночных помешательств.
– Ну хорошо, – сказал я после некоторого колебания. – Давай помечтаем.
– Тогда будем делать это поэтапно. Вопрос номер один: как выбраться из камеры? – сразу перешел к делу Холст. – Принимаются любые версии, даже самые безумные.
– Перепилить решетку на окне.
– Чем?
– Я где-то читал, что один тип перепилил решетку волосом. Для этого он предварительно макал его в пыль.
– Сколько на это ушло?
– Восемь лет.
Холст покачал головой:
– Длительные проекты оставим на крайний случай.
Мы стали внимательно разглядывать решетку.
– Может, расшатать ее в гнездах? – предложил Холст.
– Или попробовать разобрать кладку, – сказал я.
Такое предложение не годилось. Стены покрывал слой штукатурки: если ее снять, это сразу бросится в глаза.
За три месяца мы не придумали ничего подходящего и оставили мысль бежать через окно. Кроме того, нам не хватило бы длины простыней, чтобы спуститься во двор.
Неудача не выбила нас из колеи – мы всего лишь мечтали. Она только заставила перейти к другому варианту – попытаться уйти через дверь. Мы сидели на кроватях и смотрели на нее. Она была железной, с мощным замком.
– Ты когда-нибудь взламывал двери или, может, вскрывал? – спросил Холст.
– Нет.
– Я тоже. А чем ты занимался до того, как стать юристом?
– Я состоял при Саше Железо, был его адъютантом, если можно так сказать.
– А кто это?
– Уже легенда! Один из самых известных гангстеров Москвы.
– Ого! – удивился Холст. – И ты участвовал в его делах?
– Во многих.
– И убивал людей?
– Приходилось, – ответил я и сменил тему: – Эту дверь можно взорвать.
– Слишком шумно.
Мы некоторое время молчали.
– А если нам кто-нибудь ее откроет? – произнес Холст.
– Например, Азиз! – усмехнулся я.
– Нет, конечно, и не Фарш. А вот Мак…
– Чего ради, – перебил я Холста. – Знаешь, как возникла каста неприкасаемых? В них превратили адептов буддизма, когда в Индии верх взял брахманизм. Неприкасаемым не разрешалось утолять жажду из источников или посуды. Они могли лишь слизывать с листьев росу или пить воду из конского следа. И до них никому не было дела. Их словно не существовало. Но мы еще хуже их. Нас нет в мире. Он нас не касается, и мы его тоже. Не стоит питать иллюзий. Кто нам захочет помочь?
– Но если что-то пообещать?
– Мы можем обещать лишь хорошее поведение и ничего больше. За это нас не выпустят даже в тюремный двор.
– Как знать, – задумчиво произнес Холст.
Теперь днем у нас было развлечение. Мы не мечтали. Это, скорей, походило на разгадку головоломки, у которой нет разгадки. А по ночам каждый из нас оставался один на один с самим собой. Со своими мыслями – это касаемо меня. А Холст со своим ночным безумием. И что хуже, было неизвестно. Он как-то сказал, что погружается в другую реальность. Реальность зверя? Лишь инстинкты и рефлексы? Я же все чаще погружался в состояние глухой обиды. Мысль о том, что я ничего больше не увижу до самой смерти, кроме этой камеры, гнала прочь сон. К этой мысли невозможно было привыкнуть. Я ошибался, когда думал по-другому. Время ничего не меняет. Я просидел четыре года, и ничего не изменилось. Стало лишь хуже. Может, это очень индивидуально? Безусловно, если бы я попал сюда в сорок, а еще лучше в пятьдесят, было бы гораздо проще.
Потом мы все-таки засыпали. И я, и Холст.
Шла первая неделя июля. В Москве, наверное, сейчас тоже жарко, думал я. Жарко и суетно. В фонтанах теплая вода. И только поздним вечером на городской асфальт вместе с пылью ляжет прохлада. А ранним утром по пустым проспектам поплывут поливальные машины. Москва отсюда казалась едва ли не родным домом.
Над горизонтом разгорался восход. Я встал и прикрыл окно. Еще час – и в него потечет тягучая жара. Толстые старые стены хранили прохладу и потому в камере было не жарко даже в самое пекло.
Завтрак принес Мак. Он поставил его на лоток кормушки, заглянул в амбразуру и, вытирая пот с лица, произнес:
– У вас хорошо. Прохладно.
– Так заходи в гости, Мак, посидишь с нами в холодке, поболтаем, – произнес я.
Мак вздохнул:
– Я бы с удовольствием.
Когда он ушел, Холст взял стаканчик с кофе и стал расхаживать с ним по камере.
– Вот что, давай перейдем к следующему этапу, а этот, как покинуть камеру, оставим пока в покое, – предложил он. – Мой отец иногда так делал – когда не мог решить проблему, оставлял ее, а со временем решение всплывало в голове само.
– И что мы будем решать теперь? – спросил я.
Холст остановился, отхлебнул кофе и снова зашагал по камере:
– Будем думать о том, как попасть из внутреннего двора во внешний. На первый взгляд, это практически невозможно.
– Да нет, – возразил я. – На первый взгляд, это как раз возможно. По крайней мере теоретически.
– И как же? – Холст остановился возле меня.
– Маслобойка. Ты же сам говорил, что основная ее часть расположена в башне, а конец выходит во внешний двор. Значит, если ее убрать, останется проход.
– Чтобы ее убрать, понадобится трактор.
– А если разобрать?
Холст задумался.
– Хоть бы раз увидеть, что это за штука.
– Можно спросить у Мака. Это безобидный вопрос – заключенные от скуки интересуются разной чепухой.
Мы сделали это в обед.
– Скажи, Мак, а с маслобойки, что под нами, идет масло в рацион заключенных? – спросил я.
– Вряд ли, – покачал головой надзиратель. – Оно очень дорогое. Холодная выжимка.
– Здоровая штука? – поинтересовался я.