… и просто богиня (сборник) Кропоткин Константин

ThankYou.ru: Константин Кропоткин «…и просто богиня»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Наташе, Лене, Анжеле, Инне Владимировне, Вере Петровне, Кате, Саше, Инне, Лаванде, Алле, Свете, Вере, Ларе, Маше, Еве, Лизе, Анне, фрау Штеффенс, маме, Отилии, Т. Толстой, А. Смирновой, фрау Шредер, фрау Кнопф, Чико, Марии, Николетте, Луизе, Кьярелле, Елене, Малке, Альбине, Неле, Тане, г-же Рынской, Анюте, Любе, Марте, Нескажукому, Монике, Зазе, Кухонной Нефертити, но, главным образом, Наташе.

СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

— Я вот что подумал, — сказал я утром, часов в девять. — У нас будут восемь женщин, но они не только женщины, а восемь моделей. Восемь моделей счастья.

— Почему? — спросил он. Назову его «Колей». Я с ним вместе праздник задумал. А почему проживаю вместе, пока не скажу.

— Смотри, — сказал я. — Ника замужем. Живет за городом с мужем и дочкой. У Зины муж и три любовника. Маша и Даша — ну, они друг с другом счастливы. Марьяна-большая ездит к своему в гости в Ленинград, он у нее парадно-выходной. Марьяна-маленькая при богаче гейшей. Лена одним только творчеством и живет, не знаю, есть ли кто у нашей живописицы. А Аня — она получается восьмая — недавно развелась.

— И это ты называешь счастьем?

— Если б она его измены всю жизнь терпела, то вот это было б горе… — я задумался. — Мне не нравится только, что их восемь. Если я расскажу кому-нибудь, что пригласил на восьмое марта восемь женщин, и они предъявили мне восемь моделей счастья, то меня выставят на смех. Надо избегать прямолинейных ходов. Но я же не виноват, что девятая уехала маму проведать.

— Так ты и не рассказывай.

— А зачем я тогда в магазин сходил, накупил еды три короба? Зачем ты торт печешь? Зачем я накрутил бумажек с поздравлениями разной степени идиотизма? Зачем вино, вон, стоит в холодильнике?

— Ну, мы хотим, чтобы было весело.

— Так и я того же хочу! Чтобы было весело не один раз, а много раз. Ты, вот музыку собираешь, а я слова.

— Я тебя понимаю, — сказал он. Но я в этом не уверен.

Первой пришла Аня — та, которая развелась. Она живет недалеко. Скинула мне на руки черно-белую шубку, пояснив, что это «хорь». Прошла к столу и села в солнце. Волосы у нее рыжие, а яркое солнце их еще и вызолотило, отметив и персиковые пушинки на щеках.

— Тебе к лицу развод, — сказал я. — Наверное, активируются какие-то резервы организма.

— Нет, просто последние полтора года мы жили так плохо, что дальше может быть только лучше, — по обыкновению певуче сказала она.

Я ей не поверил: мы пили с ней чай за пару месяцев до того, как она мужа выгнала; Аня цвела и делилась мелочами, которые казались мне верными приметами счастливой семейной жизни. О том, что муж ее крутит роман со своей сотрудницей, Аня еще не знала.

— В браке она была счастлива, а когда развелась, еще и похорошела, — сказал я, параллельно думая, что хорошо бы воткнуть эту фразу ее в какой-нибудь прекрасный текст про современную любовь.

Вторым номером, минут через десять, то есть где-то около полудня, пришла Марьяна-большая.

— Мне подарок преподнесли ночью, — прощебетала она, выпрастывая свое крупное тело из кашемирового пепельного пальто.

— Здорово, — сказал я. — Впереди еще целый день, а ты уже с подарком.

— Мы расстаемся, — синие глаза ее сияли, крашеные черным кудри лохматились, а лицо было, на мой вкус, бледновато.

— Больше не будешь ездить в Ленинград, — я вздохнул. — А попозже он не мог сообщить эту прекрасную новость?

— Я знала, что этим закончится. Мы смеялись всю ночь, — и по таким случаям можно, оказывается, щебетать.

Стали пить вино и кофе, икру на черный хлеб намазывать. С сервировкой мы с Колей постарались: длинный-предлинный стол был заставлен и фарфоровыми тарелками, и кружками кофейными, и бокалами для белого вина; в стеклянной вазочке почивала красная икра, обложенная льдом, на блюде курчавился миндальной стружкой бисквитный торт, а в плетеной корзинке возлежали булочки и круассаны из ближайшей кондитерской. И еще рыба была, и тарелка с колбасно-мясными ломтями. И вегетарианские соусы в судках.

— Не думал, что от расставания можно похорошеть, — эта мысль меня все не покидала. Аня развелась, Марьяна-большая рассталась. И обе прекрасно выглядели.

— Когда это произошло, друзья сразу отправили меня к психотерапевту, — нараспев рассказывала Аня. — У меня тоже родители развелись. Мне тогда было двенадцать, а не четыре, как моему сыну. Отношения с отцом у нас были плохие. И вы знаете, поговорив с психотерапевтом, я села и написала отцу письмо. Всего две строчки, которые я должна была написать, наверное, двадцать лет назад. И стало так легко!

— Мы же все несем из семьи, — с азартом поддержала Марьяна-большая, не забывая с аппетитом кушать. — Как только ты перестаешь действовать, как поступили бы твои родители, то значит, проблема решена.

Марьяна-большая всегда все знает, на любой вопрос у нее есть аргументированный обстоятельный ответ: и на вопрос, почему обрела, и на вопрос, почему утратила…

Следующей явилась Зина в ярком бирюзовом кушаке.

— Красивый ремень, — сказал Коля, который подарил ей этот аксессуар на последний день рождения.

— А-то, — сказала она и с зычным «здрасте» промаршировала к столу. — Того, — повелела она. — Этого, — а еще протянула бокал.

Мы с Колей кинулись ухаживать за Зиной. Каждый на свой лад.

Коля плеснул вина, а я протянул тарелку с бумажными полосками, свернутыми валиком.

— Выбирай, — потребовал я Зине в тон.

— Что это? — в удивлении раскрыла она свои темные цыганские глаза, обычно полуприкрытые.

— Поздравления. Я пока по заграницам ездил, русский язык забыл совсем. Позаимствовал, вот, у коллективного разума.

— Из интернета, что ли?

— Я тоже хочу! — закричала Марьяна-большая.

— И я, — не захотела отставать от нее Аня.

— Будет, всем все будет, — пообещал я и в подтверждение своих слов потряс блюдом и впрямь полным бумагой до краев.

— Что пожелать тебе восьмого марта? От жизни каждый хочет своего. А мы желаем тебе в жизни счастья, чтоб понемногу было, но всего… — раскрутив свой валик, громко прочитала Зина.

— Тебе подходит, — сказал Коля.

— Это что ты имеешь ввиду? — сказала Зина с ленивой усмешкой (а Зина всегда говорит с ленивой усмешкой, отчего кажется, что она не живет, а пребывает в перманентном отдыхе).

— Торжество разумного компромисса — мой любимый жизненный принцип, — поспешил сказать я, не желая, чтобы разговор нечаянно завяз в сложных отношениях Зины между мужем, с которым она развелась, но живет вместе, любовником, с которым трахается на работе, а также отпускным любовником и свежеиспеченной влюбленностью. — Анечка, а у тебя что? — я и персиковой гостье предложил блюдо с чужими поздравлениями — основное блюдо, как нечаянно выяснилось.

Аня выбрала самый маленький валик. Может быть, так она свою вежливость обозначает.

— Пусть же в этот день, восьмого марта, жаворонок песню вам споет, лучик ласковый пригреет жарко, и цветок любви ваш расцветет, — звонко прочла она, воздев бровки.

Я засмеялся. Нет, не так. Я заржал — громко и почти по-лошадиному.

— Я б такое ни в жизнь не сочинил. Просто прелесть. «Жаворонок любви».

— Цветок любви, — поправила меня Аня, к слову, редактор по профессии.

— А ты бери самую большую, — предложил я Марьяне-большой.

— Нет, я возьму, что в руку попадет, — она отвернула лицо, а рукой принялась нащупывать в тарелке заветную бумажку.

Попалась ей чепуха, конечно — ничего другого я к празднику и не приготовил.

— Пусть праздник ваш будет красивым, а жизнь веселей и щедрей, цветите всем близким на диво от нежной заботы мужей, — нарочито пискляво прочла она и добавила. — Ага, чужих мужей.

Аня прыснула. Познакомились они только что, но общий язык явно нашли.

Марьяна-большая продает книги, она — маркетолог, а Аня книги редактирует. Но друг с другом они вот только сейчас познакомились. Не так уж и тесен московский книжный рынок.

— Хочу жить в Индии, — сказала вдруг Марьяна-большая.

— Тебе бы пошло, — подхватил я. — У меня одна знакомая, она аюрведой занимается, тоже жила в Индии. Ей там слона мыть доверяли.

— Ну, слона мыть я, конечно, не буду, — сказала Марьяна-большая.

— Говорят, особая честь.

— У меня другие планы. Нет, у меня уже нет других планов, — поправила она сама себя и рассмеялась: звонко, рассыпчато.

Вот так они всю ночь и смеялись, подумал я.

— Подожди, он же у тебя ленинградец был, а не индус, — напомнил я.

— Зато с чернявой душой.

Коля на празднике больше молчал, но скучно ему не было. Он все время был чем-то занят: разливал вино, бегал с судками, музыку менял.

— Влюбленная женщина, — пояснил он однажды, покрутив у усилителя колесико, — Барбра Стрейзанд.

— О! — издала звук Аня, сделав рот пухлой буковкой.

— Эта песня напоминает мне об одной смешной приятельнице, — сказал я. — Ее семнадцатилетний мальчик соблазнил. Она очень любила эту песню. Интересно, некоторые песни, как консервы — они сохраняют наши воспоминания. Я когда слышу эту песню, то вспоминаю каждый раз, как ездил к ней на дачу давным-давно. А Коля — молодец. Однажды с подругой слетал на концерт Стрейзанд в Бостон. На два дня.

— На четыре, — сказал Коля.

— Все равно, ведь через весь же мир. Прекрасно! На четыре дня на другой материк. Обожаю такое декадентство. Сколько я концертов видел? Много. Ну, немного, но достаточно. А, вот, чтобы ради певицы к черту на рога лететь — такого не было. На всю жизнь запомнится.

Коля счастливо заулыбался. Как просто делать людей счастливыми в солнечный праздничный день под хорошее вино и вкусную еду.

— Я люблю Новую Англию, — сказала Аня. — У меня там двоюродный брат живет.

— Неплохое он выбрал место, — сказала Зина, которая в Америке никогда не была. Наша поддельная цыганка чаше в Азию ездит — Бали, Таиланд, Вьетнам…

— Я хочу, чтобы мой сын поучился за границей, — сказала Аня.

— Недавно брал интервью у одного финансиста, — вступил я. — Он сказал, что молодым специалистам обязательно нужна зарубежная практика. Лет пять-семь. Они могут и остаться, а могут вернуться назад.

— Ага, вернутся они, — хмыкнула Марьяна-большая.

— Вернутся, — сказал я, в данном случае чувствуя свою уверенность уместной, я же приехал, хотя и не планировал поначалу, к тому же и пузырьки игристого белого, уже заскакали по всему телу. — Я знаю людей, которые уехали за границу и счастливы. Я знаю людей, которые вернулись и счастливы. А еще больше я знаю людей, которые уехали и чувствуют себя на чужом месте.

Да. Был праздник. Всем было хорошо. Свободно. Каждый говорил, что хотел. Ел и пил в свое удовольствие.

— Я всю ночь работала, приехала в три часа, только проснулась — сразу к тебе. У тебя есть кофе? Только крепкий. Одну чашку. Маленькую. Я много кофе не пью, у меня от него в груди шумит, — с этими словами, произнесенными звучным шепотом, вошла Даша. Как обычно, на высоченных каблуках-копытах. В черном облегающем свитере, в котором она выглядела практически голой.

— Здрасте, — сказала хрупкая бледная Маша, входя следом за ней.

— Так и пришла? — расцеловываясь с красоткой Дашей, спросил я. — Не холодно? Ты ж почти голая.

— Мы ж на машине, — прошептала она с торжеством. Машина у них новая, большая. Они ее по очереди водят. «Теперь у меня все есть», — говорит Даша.

На прочих гостей она не столько посмотрела, сколько осмотрела их. Когда Даша так себя ведет, мне кажется, что я слышу, как бряцают металлические доспехи.

— Я мяса не ем, — сказала она.

— Ешь фрукты, — сказал я. — А кофе тебе сейчас принесут, — на кухне уже загудела кофемашина под управлением Коли.

Поздравлений из тарелки не захотела ни Даша, ни Маша.

— Я не верю, — сказала Даша, а Маша просто промолчала, в этот момент еще больше напоминая насупившегося мальчика.

Беседы стали дробиться, как это бывает в самый разгар праздника: Марьяна-большая интересовалась у Коли его зарплатой. Аня что-то спрашивала у Зины, а та бубнила в ответ. Я повел Дашу в спальню, где висят новые фотографии, сделанные в Андалузии: маковые поля, старики на мраморных ступеньках рядком, медово-желтый собор в Кордове…

— Как ты? — спросил я. — Все в порядке?

Когда мы разговаривали в прошлый раз — это было еще осенью — у нее закончилась интрижка с каким-то «лбом». «Лоб» был женат, хотел бросить семью ради Даши, но Даша не захотела; была им сильно бита, но все равно не захотела. «Мне нужен был хуй, я его получила. Хватит», — объяснила тогда она.

— Я Машке во всем призналась, — сказала Даша.

Я подумал, что зря. Скелеты лучше оставлять в гробах. И гробов не трогать — много едкой пыли.

— Я спать не могла. В глаза ей смотреть не могла. Я сломала сама себя. И мне надо было себя восстановить, — в словах Даши было слишком много патетики. Актриса, что с ней взять.

— А теперь все хорошо?

Нет, нехорошо. Маша уезжала в командировку в Сочи, там познакомилась с какой-то девкой, теперь переписывается с ней, звонит, болтает с ней часами, девка даже приезжала в Москву.

— И все это на твоих глазах?

Нет, Даша и в глаза ее не видела. Но все знает.

— Я чувствую.

Думаю, она проверяет телефон Маши, обшаривает карманы, и забирается в ее электронный почтовый ящик.

— И что вы собираетесь делать? — спросил я, но тут в спальню прошла Маша.

— Пойдем, надо ехать, — сухо сказала она, одарив меня подобием улыбки.

И она тоже похорошела, подумал я. Может, весеннее солнце виновато? Седьмого было промозгло и мрачно, а восьмого все залило солнцем. Окна казались грязнее обычного, а в квартире, к визиту гостей отмытой кудесницей Надей, было видно каждую пылинку.

— Восьмого марта всегда так, — сказала Марьяна-маленькая, которая к тому времени тоже явилась: засияла, свежая, румяная, крепенькая, как садовый фрукт. Ей досталось интернет-стихотворение, в котором упоминались мужчины, бегущие по улицам с мимозами.

Есть девушки, к которым я сразу проникаюсь симпатией. Да, и не я один. На джазовом концерте, куда мы недавно ходили вчетвером, Марьяну-маленькую сопровождал хмурый мужик — он все норовил поцеловать ее голое предплечье, а когда не целовал, то любовно — неожиданно нежно для здоровенных лапищ — придерживал. Думаю, это и был тот богач, которому Марьяна-маленькая уже много лет приходится содержанкой. Все официальные праздники она отмечает без него.

О чем бы мы с ней ни заговорили, я, не умея прятать мыслей, вечно сворачиваю на надежность, уверенность в завтрашнем дне…

— Да, вечно, как на пороховой бочке, — на этот раз ответила она, а дальше преподнесла чудо-чудное, диво-дивное.

У нее, веселой хохлушки, папа, оказывается, араб. С ним ее мать познакомилась в своем маленьком украинском городе. Араб уехал, оставил бабу беременной, а отец выгнал ее из дому. Сейчас мать живет вместе с Марьяной-маленькой в Москве. Подрабатывает нянькой.

— А в остальном я ее обеспечиваю, — она качнула черной туфелькой с длиннющим каблуком. Подошва у туфельки была ярко-красной и смотрелась необычайно эротично.

Последней пришла Лена, художница. Еще утром она позвонила и сказала, что опоздает на полчаса. «Приходи, когда сможешь», — сказал ей тогда я.

Смогла она часам к четырем.

— А это Лена, — представил я новую гостью всем, кто ее не знал. — С ней недавно случилось чудо. Она проснулась и поняла, что потеряла голос. Ее лечили-лечили; она снова проснулась, а голос вернулся. Ну, расскажи!

Лена сказала: покрасила волосы в черный цвет, она с 25 лет полностью седая, как мама умерла, так и поседела, мамы нет уже давно, дочке 12, выросла девочка, в школе учится хорошо, любит фотографировать и учит японский язык… В общем, до чуда Лена так и не добралась. Коля припомнил похожую историю с одним знакомым американцем — вроде бы, вирусное заболевание, которое дало осложнение на голосовые связки.

Лена — объективно некрасивая, у нее большая голова и маленькое тело, она напоминает мне Чипполино. Только в черных кудрях. Но у нее замечательное чувство цвета, она художница и умеет подбирать ткани так, что просто загляденье. На свой женский праздник она пришла в черно-белых летучих лохмотьях, а проволочной жесткости волосы сцепила черно-белой рваной тряпочкой, напоминая, как всегда, о существовании театра и чудесных его возможностях. Сегодня Лена выглядела доброй феей.

Курящих почти не было. Только одна Зина. Она ушла на кухню и сидела там на диванчике с сигаретой и бокалом белого вина.

— Почему он тебе прислал эсэмэску на праздник, он тебя один раз видел, а мне нет? — говорила Зина; я застал конец ее разговора с Колей. — Я ему сама говорила «Я тебе не друг, а любовница». А он мне говорил, что я ему именно друг. Друг, блядь. Ну, друг.

Я понял, что говорят они об истории полугодовой давности. Перед рождеством было дело.

— Отпусти его, — сказал я, уже достаточно пьяный, чтобы давать советы. — Не держи, не думай про него. Оставь.

Зина сказала, что скоро поедет на юг. С другим. А сегодня уже муж приехать должен. Пора уже.

Скоро и персиковая Аня засобиралась.

— С подругой еще встречаюсь, — сказала она, накидывая цветастый платок на голову и вталкивая ноги в красные резиновые сапоги.

— Я б такие тоже носил, — сказал я.

— У меня после развода бесконечный шопинг. Остановиться не могу.

Уходя, Аня сказала, что позовет на хачапури.

— Или на концерт. На выбор.

Я сказал, что лучше на хачапури, потому что кавказская кухня мне незнакома.

А Марьяна-большая в тот же вечер прислала записку на мобильник.

— «Это был самый счастливый день в моей жизни», — прочел я вслух под шум посудомоечной машины, лежа на диване перед уже убранным столом. — Преувеличивает, как всегда.

— Мы же не знаем, куда она дальше пошла, — сказал Коля, который сидел в кресле и смотрел в свой ноутбук; лицо его было освещено призрачным светом.

— У Ани — развод, у Даши с Машей — драма, Марьяна расходится со своим, другая Марьяна живет, как на пороховой бочке, Ленка болеет, Зину любовник бросил. А они все равно счастливы.

— Почему ты так думаешь?

— Иначе почему они все были такие красивые?

— А Ника не пришла. И даже не предупредила, — в голосе Коли мне послышалась обида.

— У нее муж есть, — сказал я. — В очереди за женским счастьем он вне конкуренции.

Посчитав, я сообразил, что гостей на празднике было не восемь, а семь. Но потом меня осенило.

— Но ведь была же еще и Клара! — воскликнул я. Обожаю прямолинейные ходы — и ничего не могу с собой поделать.

«Клара ушла, но дух ее всегда с нами», — написал я еще в приглашении, посулив гостьям, помимо всего прочего, «красивое хождение туда-сюда, гоголь без моголя и демонстрацию солидарности».

— А еще мы твоей маме звонили, — сказал Коля. — И Марьяны маму поздравляли по телефону.

— Их много было, в общем-то, — согласился я. — Больше, чем восемь. И не сосчитать.

Если и следующей весной буду жить в Москве, обязательно снова приглашу любимых женщин в гости. И назову праздник также, как в этот раз: «Завтрак без Клары».

РИТА
СЛОВО В СЛОВО

Записал, как услышал. Как услышал, так и записал. Мне кажется, слово в слово.

— Я помню, что была жара. Я лежала, голая, на балконе. У него квартира на последнем этаже, а бортики высокие, меня не видно, а мне видно было видно только небо, белесое от жары. Я лежала, голая, без одежды — в шезлонге, который сама вытащила из кладовки. Постелила на него плед с дивана. Ему бы не понравилось, но я была одна.

Я слушала радио. Включила радиостанцию, которая передавала побольше разговоров, только не про политику. Дремала, слушала, как кого-то привезли, кто-то выиграл, кто-то получил. Радио говорило громко, думаю, голос его раскатывался по всему двору, до самого низа колодца. Но я никого в доме не знала, мне было все равно. Я лежала, голая, поджаривала себя с ног до головы под солнцем июля. Был июль, я была одна. Радио говорило — сулило, рассказывало — и странным образом ободряло.

Я была одна. Я только что ушла от мужа. Собрала чемоданы и ушла. Он бы меня и дальше терпел, Сергей — порядочный человек, а я, хоть и порядочная сука, но не до такой степени, чтобы любить одного человека, а жить с другим. Я ушла, и первое, что сделала, приняла душ, вытащила на балкон шезлонг и легла — в чем мать родила.

Это была не моя квартира. Это была квартира его — Олега — человека, которого я любила, но от Сергея я ушла не из-за него, как не по его вине чувствовала себя в полном одиночестве — я ушла, потому что оказалась нигде. Я позвонила Олегу и сказала, что мне придется жить у него, хотя мы никогда не говорили о том, что будем делать дальше, и будем ли. Он сказал «живи, но я приеду только через месяц, сама же знаешь». Я взяла у его уборщицы ключи и с двумя чемоданами вселилась в его большую квартиру в центре Москвы, откуда, если приглядываться, можно увидеть зубцы Кремля, похожие на нижнюю челюсть зверской пасти. Его квартира была похожа на аккуратный склад, как всегда бывает с жильем, которое заводят только для ночлега, а не для семьи, и сама я чувствовала себя багажом, который сдали в камеру хранения и забыли. Случайностью — голым фактом: я, балкон, солнце, радио говорит, я одна, и я знаю, что за мной никто не придет.

Я чувствовала себя красивой. У меня длинные ноги, после тридцати я немного округлилась, что мне подошло, у меня исчезли ямы под скулами, а руки стали более женственными — их можно было уже не прятать. Волосы у меня слабые, тонкие, но я их немного крашу и коротко стригу, мне идет этот тополиный пух. Я набрала тот самый объем себя, когда мне не нужно ничего бояться, оправдываться — можно не ждать, не требовать, не просить — не быть, иными словами, такой, какой я была. Можно лежать, чувствовать, как накаливается эпидермис, и собираться с духом.

Я ушла от бедного мужа к богатому любовнику, но с одним не рассталась, а другого не повстречала. Сергей занес мне чемоданы, огляделся, сказал «сойдет», и ушел. Когда добрался до дому, то отзвонился — мы всегда так делаем, также поступили и сейчас. Олега я любила, а Сергей был мне моей частью, как рука и нога, я не могла и не собиралась хлопать дверью, судиться с ним из-за барахла, которое мы нажили за наши пять лет кочевья по съемным квартирам. Я взяла свои трусы и лифчики, косметику и шампуни — я немного нажила с Сергеем, ни он, ни я не были тряпишниками. У меня есть пара милых шляпок и перчаток в тон. Две сумочки, на зиму и на лето. Олег говорит, что я стильная, но он ничего не понимает. Любая женщина заметит, что тряпье старое, пускай, в моду никогда не входившее. Я люблю платья колоколом, с бантиками на груди, брючки три четверти, блузки-разлетайки. А теперь еще открываю руки — мне уже не стыдно, прутиков уже нет. Я красивая — я могу даже голой лежать и мне не стыдно перед собой; беспристрастное око, которым я неотступно слежу за собой, довольно — я похорошела.

Мне мешает, что Олег богат, у него квартира с зубчатым Кремлем, я устала оправдываться, что полюбила его, а не его возможности, ведь мне даже не понадобилось его разводить, он развелся давно, а замуж за него я выходить не хочу, как не хочу и разводиться с Сергеем. Я потом подумаю, что мне делать в такой комбинации. Я точно знаю, что Сергей у меня будет, даже если у него — я уверена, очень скоро — появится новая подружка, которая оценит его лысеющую головенку, его виноватую улыбку, сутулость, убежденность, что все, что с ним происходит, это чудесный дар, и меня ему подарили, а теперь, вот, взяли обратно, зачем он принес мне чемоданы, почему отзвонился, когда пришел домой? Он набрал не мой мобильный номер, а номер квартиры, где мне предстояло жить дальше. То есть он где-то записал этот номер, его набрал, интересно, как сохранил он его в своей адресной книге — «ёбарь Риты»? Или просто по имени — «Рита»?

Они знакомы друг с другом. Я сказала Сергею, что влюбилась и прошу прощения, он попросил их познакомить, я сказала «зачем?», но свела, мы сидели в полосатом кафе на Новом Арбате. Сергей и Олег были очень вежливы друг с другом, пили пиво и разговаривали, а я совершенно не нервничала. Красное вино пила. Мне было приятно видеть их рядом — у меня было спокойно на сердце.

Сергей сказал, что понимает мой выбор. У него даже ресницы его, белые, не задрожали. Он признал, что я имею право, мне даже показалось, что он за меня обрадовался — хотя у нас с Сергеем была полноценная семейная жизнь, мы вместе жили. Ездили в отпуск, спали друг с другом не только в смысле спанья. Но я сказала, что влюбилась, и он запросто порвал финишную ленточку — мы пробежали с тобой, все здорово, рад.

Олегу Сергей понравился. Он сказал, что нормальный парень — и больше ничего. Неужели из-за меня нельзя даже подраться? Если бы они подрались, если бы Сергей раскровянил рожу и мне, я могла бы уйти, дверью шваркнуть, подать на него в суд, отсудить у него последние трусы (Олег мне бы помог, я знаю, он адвокат, и имеет связи), но один позволил мне уйти, другой позволил мне остаться и может быть именно потому я — тогда, на балконе — чувствовала, что совершенно одна. Самостоятельная величина, нагая голая ева, которая обожралась запретных яблок познания. Они оба одобрили мой выбор, они его признали. Они дураки, а я — голая, — он захлопнул рот и полез за сигаретой.

Он актер. Ему захотелось полета. Вот и рассказал.

— И что было потом? — заволновавшись, спросил я.

Он достал сигареты, нашел зажигалку, щелкнул, закурил, пыхнул дымными кольцами.

— А скоро приехал Олег, всего через месяц, она поменяла занавески, купила красную вазу и передвинула диван — сделала квартиру немного своей. Он сказал, что ему нравится — вежливо, на полутонах, в которых не было слышно осторожности — он уважает чужой выбор, уважил и выбор этой избалованной суки. Но она была недовольна, она думала, что он живет с ней из вежливости. «Почему мне кажется, что на моем месте мог быть кто угодно другой, — думала она. — Любая другая, которая — но не я — тоже, слегка навеселе, могла бы подмигнуть ему, сидящему в одиночестве, указать на свободный стул и сказать: „Это ваше место, девушке в бантиках неприлично ужинать в ресторане одной“. Мужики, почему вы не жалеете нас? Почему вы думаете, что мы знаем больше, чем вы? Почему вы позволяете нам решать за вас? Почему вы любите — как вы любите? Берете, что дают, и довольны, или отдаете, и тоже довольны — вы нас из ребра, мы вам яблоко, вам кажется, что нормальный бартер». Надо бы сделать какой-то вывод, — он замолчал, ему стало скучно. Или выветрилось вино.

— И это все? — я не люблю недосказанностей. Я хочу знать, зачем мне рассказывают историю, иначе какой мне от нее толк?

— Ну, влюбилась, — немного раздраженно бросил он. — Бросила бедного и вышла замуж за богатого. Или взяла богатого и зажила втроем. Или убила богатого ради бедного. Или бросила богатого. Не это главное. Главное, что красивая голая баба лежит на балконе. У нее пиздострадания. Все как надо.

— Болтовня, — я был разочарован, но запомнил и записал.

Слово в слово.

Потом я, может быть, роман про Риту напишу. Или повесть. Все будет хорошо. Будет красиво.

ЛЕНА

У Лены свидание. Завтра.

Подруга позвала в ресторан. У подруги жених, а у жениха — приятель. Подруга шепнула Лене — та затрепетала, как умела. Лицо, обычно похожее на перевернутую бледную каплю, разукрасилось неровными пятнами — красный островок появился даже в самой острой части капли, на подбородке.

Лена волнуется. Говорит скупо и даже резко. Рот собран в крохотную точку.

Лена вяжет. Что-то большое, ярко-зеленое лежит у нее на коленях. Рабочий день в самом разгаре, но Лене не до работы, сидит она в своем углу, образованном из двух столов; склонилась над спицами так сильно, что грудь ее, слишком большая для маленького тонкого тела, практически лежит на коленях.

А колени полотном закрыты. Оно, вроде бы, недвижимо, но это если смотреть на него, не отрываясь; а если, эдак, раз в час, то видно, что растет понемногу: пальцы замысловато передвигают меж длинными спицами толстую нить, которая складывается из двух, а те тянутся из недр ярко-голубой сумки, похожей на разбухший кошель.

Лена сидит, вяжет. Рабочий день в самом разгаре, но ей никто не мешает — я не знаю, почему. Сейчас, когда я вспоминаю эту сцену, то воображаю себе священнодействие. У Лены свидание, она вяжет себе платье, в котором должна войти в новую жизнь.

— А ты жениха-то хоть видела? — подтруниваю я, к священнодействиям равнодушный.

— Да, — отвечает она, но я отчего-то знаю, что врет.

Не видела. Подруга — большая белая моль, уверенная в своей красоте — сказала Лене, что та должна идти. «Моль» любит беспроигрышные варианты. Она всюду таскает за собой Лену, потому что считает ее неконкурентоспособной.

Хотя я бы из них двоих выбрал Лену. Грудь у нее, конечно, непомерно большая, зато у нее изящная, длинная шея, какие называют лебедиными. Она вяжет платье, в котором завтра пойдет в ресторан, а сейчас на ней что-то открытое, виден красивый переход от шеи к плечу, величавый и одновременно трогательный; а на шее, ближе к затылку, растут мелкие темные волоски. У Лены бальная шея, чтобы там про нее ни говорила бледная моль.

Лена склонилась над вязанием. Труд даже не сосредоточенный, а яростный. Мне нравится Лена. У нее и руки красивые — такие руки бывают у женщин на портретах эпохи Возрождения. Но чтобы найти жениха самой, без участия «моли», одних только рук и трогательной длинной шеи, наверное, недостаточно.

— Успеешь? — спрашиваю я.

Только головой слегка качнула.

Лена вяжет платье, это ее первый опыт. Прежде она вязала кофты — и просторные балахоны, и майки с вырезом, и пиджаки.

Вязание Лены любят хвалить. В особенности моль, которая работает тут же, на этаже, в двух шагах от нашей конторы, в небольшом турбюро. Я слышал, как она восторгалась серым френчем Лены — с букетиком розовых цветочков возле горла-стоечки.

Я бы на месте Лены вязать не стал: проще и верней было бы купить готовую вещь, а время провести с большей пользой — ну, что ж хорошего, сидеть крючком день-деньской?

— А кто он? — спрашиваю я.

— Военный-офицер.

— Майор? — называю наугад.

— Нет еще, но его скоро должны повысить в должности.

Надо же, «моль» уже обо всем поинтересовалась.

— Сколько ему лет?

— Под тридцать.

«А почему еще не женат?» — этот вопрос просится с языка, но я его проглатываю. Мало ли почему бывают неженаты будущие майоры?

— Курит?

— Да. Курит. Зато почти не пьет.

Я хочу спросить, красив ли он, но это лишнее. Если Лена идет в ресторан с «молью», то ясно же, кому предназначаются красавцы.

Итак, некрасивый будущий майор.