Приводя дела в порядок (сборник) Карташов Алексей

– Идите, – разрешил Хитрый Глаз и уже в спину напутствовал, оставив за собой последнее слово: – И запомните, Жуков, что хорошее знание карты очень важно для каждого командира! Вот завтра пошлют вас всех в Афганистан… или в Кампучию…

Едва поспевая за кругленьким, но шустрым старшиной, Серега никак не мог успокоиться:

– Слышь, Шкарупа! А ты знаешь, чем отличается капитан Хитрый Глаз от столицы Кампучии? – и захихикал первым.

– Знаю, – отмахнулся старшина, – то старая хохма. Только там не капитан, а генерал был – пень пнем. Давай швыдче, а то все пропало!

– Что пропало? Ты меня, вообще, куда тащишь? Штаб-то слева… То есть от тебя теперь справа, – и Серегу еще пуще разобрало веселье, непонятное резко повернувшемуся к нему Шкарупе.

Тот рыскнул глазами по сторонам, придвинулся и, пошарив в кармане, воровато ткнул Сереге руку лодочкой:

– На, побачь!

На влажной ладони с фиолетовыми разводами лежала внушительного вида круглая печать с лакированной деревянной ручкой.

– Опа! – Серега присвистнул, разглядев герб и надпись по кругу: – Где взял?

– В сейфе, – скупо ответил Шкарупа и тоскливо добавил: – И влип, кажись…

– Так… – полез Серега за сигаретами: – Давай-ка все по порядку.

По порядку выходило следующее. Заступив накануне в наряд дежурным по штабу, внимательный Шкарупа сразу подметил, что капитан Иван Папкин, замполит, на сутки оставшийся в части самым старшим начальником и тем страшно гордый, вечером пребывал в состоянии сверх обычного воодушевленном и говорливом – чем дальше, тем бессвязнее с окружающей действительностью. А к моменту отъезда офицерского автобуса из части в городок резко затих и скис так, что даже посадку произвел только с третьего захода, и то с посторонней помощью…

– Трохи назюзюкался, – поставил диагноз Шкарупа, выуживая у Сереги из пачки вторую сигарету подряд.

…А поздно вечером, обходя дозором опустевший штаб, старшина обнаружил в кабинете Папкина, оставленном хозяином в некотором беспорядке и небрежении, забытую на столе связку ключей. И тут же сграбастал ее. Без заранее спланированного преступного умысла, а просто по привычке хватать все, от чего теоретически может выйти хоть какая-то польза.

– Я ж сейф чисто из интереса проверил, – оживившись от заново переживаемого момента, рассказывал Шкарупа. – А он взял да и видчинился! А там – печать…

– Да на кой она тебе сдалась, медвежатник ты хренов?

– Ну… Я ж сразу вспомнил, что у Михи – это земеля мой, ты его знаешь, – бланки увольнительных есть… А в автопарке Гриня механиком, тоже мой зема, так у него целая пачка чистых путевых листов да накладных. Мало ли, подумал, куда сгодится…

Так что, закрыв сейф и оставив связку ключей на столе («Бо тяжелая шибко!»), Шкарупа вместе с похищенной печатью провел ночь в хлопотах и коротких перебежках по расположению части.

– …Потом еще со старшиной второй роты почифирили в каптерке, ему тоже на бумажки надо было печать справить… – продолжал рассказчик, но все унылее, потому что история приближалась к утру, а утро вышло ему боком. – Я и опоздал-то совсем трошки! – со слезой вскричал Шкарупа. – Кто ж знал, что он, холера, не с автобусом приедет – его Хитрый Глаз на своей подвез. Только я в штаб – и Ваня уже тут. Я ему рапорт, как положено, а он даже не дослухал, сразу шасть к себе, ключи со стола сгреб в карман, тут я и понял, что мне крышка…

– Ты погоди вешаться, – посочувствовал Серега. – Может, еще обойдется.

– Ни. Само не обойдется. Вот я к тебе и прибежал! – с надеждой воскликнул Шкарупа.

– А я-то что сделать могу? – изумился Жуков в который раз за это утро.

– Ну, Серега, ты придумай, – заныл Шкарупа и впал в грубую лесть: – Ты же у нас умный. И меня уже выручал разок, так здорово тогда все придумал…

Что верно, то верно. Пару месяцев назад без Серегиной помощи огреб бы Шкарупа неприятностей, как бы не вплоть до суда и дисбата. Очень бледный вид имел старшина, когда каялся и признавался, зазвав Жукова к себе на склад выпить-поговорить.

В части уже который год катастрофически не хватало прапорщиков, поэтому на всякие для них предназначенные нестроевые должности – от начальников не самых стратегических складов до комсомольских секретарей – командир, скрепя сердце, вынужден был назначать срочников. Хозяйственный сельский житель Шкарупа показался идеальной кандидатурой для присмотра за закромами с немудреной амуницией и кое-каким провиантом. Домовитый, как хомяк, он действительно сразу прекрасно освоился на складе, каждую накладную проверял въедливо и на просвет, невзирая ни на чьи погоны. И на свои быстро получил максимально возможную для карьеры срочника широкую продольную лычку – за неусыпное, как всем казалось, радение об армейском добре.

При такой его репутации Серега сначала никак не мог взять в толк, почему Шкарупа аж трясется в ожидании обыденной ревизии. Рутинное дело, всего три проверяющих – зампотех Хитрый Глаз, вольнонаемная Лида из бухгалтерии да сержант Жуков. То ли включенный в комиссию кем-то с чувством юмора, кто знал о своеобразных взглядах капитана на уроженцев столицы, то ли сам Хитрый Глаз вписал, предвкушая, как погоняет сержанта-«деда» вверх-вниз по высоченным складским стеллажам.

– Тут такое дело… – Пряча глаза, Шкарупа разливал по алюминиевым кружкам кислое и едкое «Лучистое» из здоровенной бутылки мутного стекла. – Короче, не хватает тут у меня кое-чего…

– И много? – осторожно уточнил Серега.

Шкарупа выпил одним махом, вздохнул, достал листочек в клеточку и начал колоться по пунктам, от каждого из которых Серегу брала оторопь.

– Шкарупа, я понимаю – тушенка. Это предмет такой, что удержаться трудно, вот он есть, а вот – уже нет… Но, к примеру, носки офицерские, хабэ, зеленые, да в таком количестве!

– Ну… носки… – бурчал Шкарупа. – Подумаешь, носки. Ты вот не знаешь, а их на гражданке нынче не купить. Разве что у вас, в Москве. Мать написала, я домой послал. И парни просили тоже…

– А планшеты командирские, кожаные, три штуки?

– А братану младшему, в школу ходить! У них там, веришь-нет, мода сейчас пошла такая…

– Но три-то ему зачем?

– Ну… – опять тянул волынку злостный расхититель.

– Ладно! – осенило Серегу. – Ты вот что сделай. Ты все такое, в чем у тебя нехватка, перетащи на самые верхние полки. А мне на бумажке напиши, сколько его должно быть. Наверх, кроме меня, никто не полезет.

– Выручишь – век не забуду! – на глазах расцвел Шкарупа и многозначительно пощелкал пальцем по опустевшей бутылке.

Назавтра все прошло гладко. Лежа пузом на пыльных полках под потолком, Жуков озирал их пустынные просторы и вслух громко считал:

– Так, носки офицерские зеленые – пять… девять… семнадцать… двадцать восемь упаковок. Кальсоны зимние шерстяные – шесть… восемь… одиннадцать…

Вольнонаемная толстая Лида внизу мусолила затрепанные ведомости, ставила галочки в тетрадке и кивала капитану:

– Сходится… Сходится…

Хитрый Глаз кивал в ответ и, задрав голову, с прищуром следил, как в тусклом свете лампочки елозят в вышине по стеллажам сержантские сапоги. А к Шкарупе с каждой новой галочкой возвращались бравая осанка и уверенность в завтрашнем дне. «Скоро уж на дембель, – думал он. – Сдам по описи, а там нехай дивятся…»

Через пару дней Шкарупа вновь затащил Жукова на склад, прямо с плаца после вечернего развода. Вытащив из тайничка тугую резиновую грелку, гордо встряхнул ее:

– Во! Горилку из дома прислали – ты такой, поди, не пробовал никогда.

Щедро набулькав в кружку, ткнул ее Сереге в руку:

– На, пей!

– Ты чего? – опешил тот. – Я же только что в наряд заступил, дежурным по роте.

– Пей, пей скорей! Шкарупа добро помнит!

Под таким напором Серега почти машинально выпил. Самогонка крепко шибала резиной, а Шкарупа, приплясывая от холода в выстуженном складе, уже наливал снова и опять торопил:

– Давай, давай швыдче, а то зачинять пора…

Только шагая через плац, Серега опомнился: «Это чего же я учудил?..» Но тяжелая волна уже поднялась из желудка в голову, гореловой резинкой… резиловой горе… – грелкой? – укрыла мозг, и в казарму Жуков явился уже никакой. Наорал зачем-то на ошалевшего дневального, подумал: «Надо чифирнуть, чтоб прийти в сознание…» – но, возясь в каптерке с нехитрыми приспособлениями, был дважды бит током, пережег пробки, отправил дневального их чинить, а сам рухнул, не снимая сапог и шинели, на койку. Где и обнаружил себя перед хмурым рассветом с гудящей головой, наждачной сухостью во рту и с твердым намерением никогда больше не иметь со Шкарупой никаких дел.

Однако же теперь Шкарупа вновь смотрел по-собачьи преданным взглядом, и было ясно, что отделаться от него будет невозможно.

– Тут думай не думай, а выход один, – вздохнул Серега. – Надо у Вани спереть ключи, иначе никак. Он сейчас где?

– В клуб пошел, концерт проверять, – с готовностью отрапортовал Шкарупа.

– Давай и мы тоже туда!

В клубе шли последние приготовления к праздничному вечеру. Сдвинув в угол за кулисы трибуну, репетировал бодрые песни вокально-инструментальный ансамбль под командой ефрейтора Дидима. По бокам сцены солдаты приколачивали свежие кумачовые транспаранты про единство армии, партии и народа, а в зале любовались другим, расстеленным в проходе, капитан Папкин и художник Вася Зернов. Папкин, потрепав щуплого Васю по погону, сказал что-то явно одобрительное и отправился в первый ряд слушать песни. Довольный Вася еще раз прошелся вдоль полотна, отступил на пару шагов, поднял к глазам зажатую в кулачке кисть, придирчиво выверяя то ли равную высоту букв, то ли общую перспективу.

– Здорово, Зернышко!

– А, привет! Хорошо получилось, правда? Папкину понравилось.

– «Достойно встретим… съезд ЦК КПСС», – прочитал Жуков и согласился: – Красиво. Только ты слово пропустил.

– Какое это? – всполошился Вася.

– «Политбюро», – сказал Серега. – С ним было бы еще лучше: «съезд политбюро цека капээсэс».

– Аааа! – тихо застонал Вася, перечитав свое творение еще раз. – Я раззява!! Все испортил…

– Да фигня, – утешил его Шкарупа. – Ты вырежи тот кусок, где цека, и сшей половинки.

– Тогда по длине в размер сцены не попадет, – замотал головой неутешный Вася.

– А ты переверни кусок с цека другой стороной и сбоку подшей, – фантазировал Шкарупа.

– Не майтесь дурью! – вмешался Серега. – Оставь все как есть, Зернышко. Папкин не заметил, а больше никому и в ум не придет.

– Думаешь? – усомнился Вася.

– Факт! – авторитетно подтвердил Шкарупа. – Я бы и сам читать не стал, если бы ты не спросил.

– А чего вы притащились? – немножко успокоился Вася.

– Мы не притащились, мы по важному делу, – сказал Серега, задумчиво наблюдая за Папкиным. – Нам надо что-то придумать, чтоб Ваня шинель снял. Есть мысли, Зернышко?

– А зачем? – удивился Вася.

– А затем, что вот этот деятель, – Жуков ткнул локтем Шкарупу, прервав его возражения, – этот деятель спер у Вани печать, и теперь ее надо втихаря вернуть, пока не хватились.

– Круглую печать? – восхитился Вася и поклянчил: – Шкарупа, дай мне ее, а? Ну на пять минут. Очень надо!

– На кой ляд она тебе?

– Почетную грамоту себе сделаю, у меня чистая есть – красивая! И генералом подпишу. А то от Папкина за два года ни разу не дождался.

– Шкарупа, не жлобься, дай, – помог Серега. – Только ты, Зернышко, в темпе – одна нога здесь, другая там…

– Я мигом, – заверил Вася и умчался за сцену, вырвав у Шкарупы неохотно протянутую печать.

Тем временем Папкин в первом ряду беспокойно ерзал в кресле, слушая, как распекает Дидим рядового солиста Соломаху:

– Ну что ты поешь, а? Какая «салака тута море»? – бушевал тот. – Читай сюда! Видишь, написано: «sar con tutto il cuore», – совал он Соломахе бумажку с рукописным текстом. – Я для кого старался?

– Дидим! – заорал Папкин и не выдержал, полез на сцену, зацепив по дороге ногой пустое ведро.

«Та-дам! Ды-дым-ды-дым-ды-дым!..» – обрушилось и покатилось оно в проход с жестяным лязгом и грохотом.

На сцене все замолчали и обернулись к капитану.

– Какой дурак здесь ведра разбросал? – рявкнул Папкин, на ответ, впрочем, не рассчитывая, и тут же решительно продолжил: – Эту иностранную салаку вы сегодня петь не будете! Не тот день!

– Мы в самом конце хотели! – запротестовал Дидим.

– Нет! – отрезал замполит. – Нигде нельзя. А в начале я сам спою!

Ваня Папкин любил петь с детства. На его беду, когда детство кончилось, петь удавалось все реже и реже. Почему-то Папкина не брали в самодеятельность ни курсантом в училище, ни даже в самом захолустном гарнизоне в бытность его молодым лейтенантом. А теперь уже и дома Галька-стерва, порой даже не стесняясь гостей, морщилась и говорила: «Вань, умолкни, а?»

– Ну, това-а-арищ капитан! – затянул Дидим. – Мы же с вами про то уже говорили…

– Облажаетесь ведь – ляпнул вдруг Соломаха.

– Что-о?! – гневно воззрился на него Папкин.

А тот уже и сам испугался, забегал глазами по залу и заметил, что оттуда Жуков производит какие-то странные телодвижения, одновременно кивая изо всех сил Дидиму и явно подзывая его, Соломаху, загребающими пассами рук.

– Товарищ капитан, это не про вас, это из анекдота, – начал спасать ситуацию Дидим, тоже косясь на Жукова.

– Какого анекдота? – подозрительно спросил Папкин.

– Да старый такой, наш, музыкальный. Там негр просился играть в джаз на саксофоне, а ему говорят: «Не возьмем, ты облажаешься…»

Соломаха под рассказ Дидима втихую убрался со сцены – и от греха подальше, да и узнать, наконец, чего хочет Жуков.

– Скажи Дидиму – пусть Ваня споет, – захотел тот.

– Тебе-то зачем? – удивился Соломаха.

– Он же не будет петь в шинели! – логично заключил Серега и в два счета разъяснил понятливому Соломахе ситуацию, пока капитан внимательно слушал длинный и бородатый (да и, по совести говоря, несмешной) анекдот.

– …И в первый же вечер негр облажался! – закончил Дидим, и повисло тяжелое молчание.

– Я не буду играть на саксофоне, – холодно сказал Папкин. – Я петь буду. Хорошую песню, правильную, а не салаку вашу дурацкую.

Соломаха в это время на сцене быстро шептал Дидиму, а тот, слушая, хмуро поглядывал в зал на Шкарупу с Жуковым.

– А про что песня? – мрачно спросил, уступая, Дидим.

– Про весну, – отрезал капитан.

– «Весна сорок пятого года» Пахмутовой? – подхалимски догадался, заглаживая свой ляп, умный Соломаха и засуетился вокруг Папкина: – Очень хорошая песня, товарищ капитан. Давайте вашу шинельку, я за сценой повешу.

Капитан презрительно покосился на него и хмыкнул, но начал выпрастываться из рукавов, помогая Соломахе.

– Нет. Другая, но тоже хорошая, – снизошел он: – Давай, Дидим, подыграй, – и запел, не дожидаясь, a capella:

Пел Папкин звонко и, на удивление, не очень и перевирая мотив, хоть и чересчур мажорно. «Ну это поправимо», – подумал Дидим, но вслух спросил:

– А где там про весну?

– Сразу дальше, – сказал капитан: – «Часовые на посту, // в городе весна, // проводи нас до ворот, // товарищ старшина!»

Дидиму крыть было нечем. Он взял первые аккорды и махнул рукой остальным.

Все вместе они быстро отстали от капитана, пришлось догонять. Но тут уже отстал Папкин.

– Стоп! Давайте сначала, – скомандовал Дидим.

На второй раз дело пошло уже дружнее. Папкин заметно старался, весь вытянувшись в струнку, от чего стал немножко похож на покинутого своей стаей журавлика, хоть песня и была веселая. А лучше всего у капитана получался ее синхронный сурдоперевод.

То есть, когда он пел про пуговицы в ряд, то очень красиво показывал рукой сверху вниз вдоль пуговиц на кителе. А когда про старшину-провожатого, то величаво помавал ладонью в предполагаемом направлении КПП. Ну и так далее. Он даже маршировал на месте, когда пел «идет солдат по городу, по незнакомой улице…», и при этом очень натурально озирался по сторонам.

Заслушались и загляделись в итоге все. Даже Шкарупа увлекся, позабыв о беде, и встрепенулся, только когда рядом объявился Соломаха.

– Держи! – вручил тот ему ключи. – Чеши скорее в штаб, пока мы тут Ваню развлекаем.

Шкарупа дернулся бежать, но тут же затормозил:

– А печать-то? Где Зернище шляется??

– Вон он – за занавеской, пирожок ест. С повидлом, – уточнил Соломаха.

Вася, действительно, спокойно обретался в кулисах, жевал и тоже любовался Папкиным. Заметив внимание к себе, он отправил в рот последний кусочек и сделал в зал успокаивающий жест ладошками – мол, все в норме.

– Сюда ходи, Зернище! – громко зашипел Шкарупа.

Вася неспешно спустился, вытирая о гимнастерку руки.

– Чего ты орешь? Я за тебя уже все сделал, расслабься и скажи спасибо.

– Что ты сделал за него? – страшным голосом спросил Серега, догадываясь.

– Все! – доложил гордый собой Вася. – Так удачно получилось – я иду назад, а она там висит, я взял да и сунул печать в карман… Э, вы чего? – забеспокоился он, глядя то на побледневшего Шкарупу, то на сраженного припадком беззвучного смеха Соломаху. – Ты же сам говорил, – повернулся он к Сереге, – что надо с Вани шинель снять и втихаря печать вернуть…

Соломаху тут вовсе скрутило в три погибели. А поскольку песня как раз кончилась, то всем пришлось громко аплодировать, чтобы его хрюканье не было услышано капитаном и неправильно понято.

– В принципе, нормально, – подытожил Дидим. – Еще часок-другой порепетировать…

– Некогда, Дидим, – притворно загоревал Папкин. – И хотелось бы, но надо столовую проверять. Соломаха, неси шинель.

Дидим аж взвыл:

– Нельзя без репетиций, товарищ капитан! – и бухнул, не удержался: – Точно ведь – облажаетесь!

Но Папкин, чувствовалось, все еще пребывал в мире волшебных звуков, поэтому ефрейторское хамство пропустил на сей раз мимо ушей, только улыбнулся мечтательно:

– Сегодня, Дидим, сам генерал с супругой будут. Так что успокойся – спою как надо!

И Дидим понял, что настаивать бесполезно, – капитан уже грезит о своем звездном часе, может, даже в смысле большой майорской звезды на погоны.

Соломаха не стал, вопреки ожиданиям Папкина, помогать тому облачиться – просто сунул шинель и поспешил к друзьям.

– Дохлый номер, – огорченно развел он руками. – Зернышко, ты в какой карман печать сунул?

– В левый, кажется, – ответил несчастный Вася.

– Угу, точно – в левый, – утвердился в подозрении Соломаха. – Там внутри дырища – во! Печать, значит, за подкладку завалилась, сразу и не достать.

Шкарупа застонал протяжно и безнадежно:

– А ключи-то теперь куда…

– Спокуха! Еще не вечер, – встрепенулся молчавший до того Серега. – Ключи пусть у тебя будут, сам Ваня их вряд ли хватится. Главное, к штабу его пока не подпускать.

И вдруг заорал на весь клуб, с явным расчетом, чтоб слышал и уходивший Папкин:

– Дидим! Мы – в чепок, давай с нами!

Солдатская чайная, носившее непонятной этимологии название «чепок», дышала ароматами булочек и какао через дорогу от столовой, так что капитан Папкин и группа захвата печати двигались параллельными курсами.

– Слышь, Серый, а зачем мы в чепок? – забегая вперед, спросил Шкарупа.

– Горе твое какавой заливать, – ответил жестокий Соломаха.

А Серега остановился и начал отдавать команды:

– Так. Ты, Шкарупа, с нами вовсе не идешь. Тебя вообще уже в штабе обыскались, наверное. Дуй туда, твоя задача – бдеть в оба. Если кому-то печать нужна будет, пресекай поиски любым способом. А мы тут без тебя управимся.

Шкарупа поплелся прочь без особой веры в их успех. Серега продолжал распоряжаться:

– Ты, Зернышко, проштрафился и на булочки тоже пролетел. Иди за Папкиным в столовую, следи за ним, действуй по ситуации и нам докладывай.

Когда приятели остались втроем, Серега спохватился:

– А деньги-то есть у кого?

– Есть, но они немножко и Зернышкины тоже, мы вместе одно дельце провернули, – сказал Соломаха.

– Пошли в чепок, там расскажешь, – прервал Серега. – Будем сидеть в засаде с комфортом, Папкин сам на нас скоро выскочит.

– Разумно! – сказал Дидим.

И Соломаха согласился: хорошо придумано. Потому что, если о любви Папкина к вокалу знали все-таки немногие, то его любовь к сладким булочкам из солдатской чайной известна была чуть не всякому, кто там хоть раз бывал.

Дело не в том, что был капитан какой-то особенный сладкоежка, – просто он копил на машину. Точнее, копил даже не он, а Галька-стерва. Сам Ваня не очень-то был и уверен, что машина им так уж необходима. От дома до части и назад, особенно выпивши, его вполне устраивал служебный автобус, а суровой степной зимой ездить эти жалкие километры на своей – и вовсе не резон, дольше будешь заводиться.

Если брать полигон в целом, то пространство, конечно, обширное. Только ехать в этой скудоумной местности было особо некуда. Болтаться же по ней без лишней надобности на гражданских «жигулях» не приветствовалось. Да и коварные норки сусликов – верная смерть отечественной подвеске.

Но на Ванины робкие вопросы Галька моментально ответила: «Молчи, дурак, раз ничего не понимаешь!»

А чего тут понимать-то… Ваня наперед знал, что, во-первых, она себе жизнь испортила, выйдя за него, во-вторых, сосед по дому Хитрый Глаз уже год как купил, а он всего лишь зампотех, а ты, хоть и дурак, но – замполит!

Ваня сдался, и они стали копить. От этого в доме стало немного голоднее. Не то чтобы уж совсем одни макароны без подливы, но капитан постепенно заметил, что домой в обед ездить стало не так и насущно. И почти перестал.

Вместо этого Папкин решил регулярно инспектировать качество солдатских обедов. Оно его неприятно поразило, но должность замполита обязывала.

Вот и сейчас, пройдясь между длинными столами, Папкин сделал несколько замечаний старослужащим в смысле культуры и этикета, вслух одобрил плакат «Хлеба к обеду в меру бери, хлеб – драгоценность, им не сори!» и заметил пустое место подле рядового Марасулова.

– Кушай, Марасулов, кушай! – ласково сказал Папкин и присел рядом.

Кушал Марасулов не очень красиво, смешав у себя в миске сразу жидкое первое без названия с ячневой кашей и сильно чавкая. На секунду у Вани в душе всколыхнулось что-то темное, но он опять вспомнил, что замполит, и усилием воли подавил позыв плеснуть Марасулову в миску еще и бледного киселя. Отвел взгляд в сторону и удивился:

– Марасулов!! Ты и это кушаешь?! – Папкин брезгливо качнул плоскую алюминиевую тарелку, на которой задрожали-затрепетали в ответ серые куски вареного сала. – Но как же?.. – И капитан неопределенно ткнул пальцем куда-то вверх.

Марасулов мельком глянул на потолок, потом – на капитана, так что тому вдруг вспомнились виденные еще в училище кинофильмы про борьбу с хитрыми баями и коварными басмачами.

– А куда он смотрель, когда меня сюда забирали? – коротко и по-восточному мудро ответил Марасулов и снова усиленно заработал ложкой.

Папкину ответить было нечем, да и не хотелось. Хотелось есть, честно говоря. Ваня брякнул в миску половник сухой желтой каши, пару шматов сала и стал ложкой растирать все до достижения ровной консистенции и приемлемых вкусовых ощущений.

Капитану помнилось с чувством легкого стыда, как однажды, день на третий своих инспекций, он устроил-таки в столовой полную эскападу, и что из всего в итоге вышло.

– Это – бигос??!! – орал Папкин, срываясь на фальцет, и тряс под носом столовского прапора миску с подгнившим листиком капустки в одиночном плавании.

– Бигос, – отвечал тот, воротя морду, как пугливая лошадь от незнакомой торбы, и стараясь не вдыхать.

– Это – не бигос! – еще больше распалялся Ваня. – Это… Это… И ты – не прапорщик, а вор и скотина!

Уже невменяемый в праведном гневе, Папкин велел подвернувшимся под руку солдатам забрать с кухни баки с бигосом, построил всех и повел под личным конвоем в политотдел, впереди пустив красного от злости прапорщика.

Так они и шли по степи, а потом через весь городок, и им все уступали дорогу, переходя на другую сторону улицы, – не только жены комсостава и секретные физики, но даже военные патрули. Потому что про крышки к бакам Ваня забыл, а мстительный прапор подсказывать не стал.

В помпезное, еще бериевских времен здание с колоннами всю эту процессию с химическим оружием массового поражения, конечно же, не пустили. Поставив баки в чахлом скверике у входа, принюхавшиеся уже солдаты курили рядом, с интересом дожидаясь развязки. Папкин с прапорщиком вернулись достаточно быстро. Теперь Ваня был красный, как свекла, а прапор – ничего, заметно повеселел. Солдаты тихо матерились, поняв, что бигос им придется переть обратно, вылить здесь не разрешат.

Что дословно там, внутри, сказали, так никто и не узнал. Да и ладно. Погоны капитана остались на своем месте, прапорщик – на своем. И в столовую Ваня ходить не перестал, но вел себя сдержаннее.

Уныло проглотив без аппетита несколько ложек каши, ставшей его стараниями похожей на солидол, Папкин встал и запахнул шинель, даже не заметив поспешно отскочившего Зернова, который во время недолгой капитанской трапезы увивался сзади в надежде на нечто практически неисполнимое. Васе страшно хотелось ловким подвигом оправдаться перед друзьями, но он так и не смог придумать, как на виду у всей столовой залезть за подкладку шинели живого капитана. Теперь оставалось только четко исполнить последнюю часть приказа – поспеть с докладом в чайную раньше Папкина, который явно намылился туда же.

Чайная, хоть и именовалась солдатской, но рассиживались здесь, в основном, только те сержанты и старшины, что имели в довесок к законной десятке-другой жалованья еще и побочные доходы с сомнительных порой операций. Именно о такой афере Жукову теперь без утайки рассказывали Дидим с Соломахой, завалив столик внушительным количеством булочек и бутербродов («Чем больше, тем лучше», – распорядился Серега). Накануне они удачно сбыли проверенному гражданскому клиенту внушительную стопку листов ДВП и даже фанеры, которой гражданин, озабоченный то ли домашним ремонтом, то ли какой-то стройкой, обрадовался отдельно и не стал скупиться при оплате.

Весь этот стратегический материал предназначался, вообще-то, Зернову для оформления стендов в клубе. Но скажите, на кой ляд переводить дефицит, если поверх него все равно будет ватман? Который, если грамотно его намочить, и без всякого ДВП прекрасно закрепится на раме и натянется, высохнув, туже, чем кожа на янычарском барабане. И если дуром не тыкать в него ничем, а водить кисточкой и плакатным пером осторожно, то тайное так и останется скрытым…

– Сто лет провисит, никто не догадается, – подтвердил подоспевший Зернов и поскорее цапнул булочку: – Ваня идет!

У Папкина всегда находилось дело к любому, кого он заставал в чайной, потому что замполит чувствовал ответственность за каждого в личном составе. На крайний случай, если совсем никакого дела не придумывалось, можно было просто подсесть и поинтересоваться: а давно ли сержант писал маме, и как вообще идет служба, и нет ли каких вопросов в плане политико-воспитательной работы… Чтобы эта мутотень не затягивалась, все, как правило, готовы были быстрее покончить с булочками, разумеется, с помощью капитана.

Обозрев с порога столики и оценив запасы наших героев, Папкин убедился, что дело у него сегодня именно к ним.

– Давно вас, ребята, спросить хочу… – подтащил за собой свободный стул капитан.

– Да вы раздевайтесь, товарищ капитан, – вновь подсуетился, вскочив с места, Соломаха. – Мы же долго отвечать будем, у нас Дидим знаете как интересно отвечать умеет – заслушаетесь, если правильно спросить, конечно… – понес он какую-то ахинею, чуть не силой высвобождая Папкина из шинели.

– Соломаха, мы ж не в ресторане, – упирался тот больше для виду, поглощенный против воли созерцанием выпечки.

Соломаха, наконец, полностью овладел желанным предметом и теперь искал в стене крючок или хотя бы гвоздик, а Папкин, вздохнув свободнее, придвинулся к столику и продолжил, косясь на булочки:

– Вот вам всем уже скоро на дембель… И я тут подумал: а зачем?

– Как это? – за всех разом возмутился Дидим, но не забыл предложить: – Да вы угощайтесь, товарищ капитан!

– Спасибо! – вежливо сказал тот. – О! Вот эта, румяная, прямо на меня смотрит… Я говорю – почему муам мы ммоам… ик!

– Чего? – переспросил Серега, а Дидим пододвинул Папкину стакан какао.

– Почему бы, говорю, вам не остаться, – благодарно кивнув, пояснил капитан. – Прапорщиками будете, плохо разве? – И под следующую булочку уже неспешно стал излагать план, сочиняемый, кажется, прямо здесь и сейчас: – Прапорщик – это верных сто двадцать оклада. А то и сто пятьдесят, если с хорошей должностью. На гражданке вы столько получите?

Все дружно кивнули, однако капитан не растерялся.

– Но! – для убедительности воздвиг он перст указующий. – Получите – и тут же потратите! Костюм – купи, пальто – купи, продукты всякие, – капитан вздохнул, загибая в счете пальцы, – тоже купи… А прапорщик – на всем готовом, сыт, обут, тепло одет…

– Товарищ капитан, – не выдержал Соломаха, помня о важном деле, – у вас в подкладке дырочка. Давайте я зашью, пока вы рассказываете, – и потянул из-за клапана ушанки иголку с суровой ниткой.

Папкин досадливо дернул плечом, что Соломаха решил считать согласием, и продолжал:

– …Женитесь – машину захотите. А где деньги взять?

– А если прапорщик женится, то где возьмет? – заинтересовался Дидим.

– Зачем ему жениться? Прапорщику и так хорошо, – уверенно сказал капитан. – Вон каких девах полон городок, загляденье просто. Это с вами им нельзя, не поощряется, а с прапорщиками – пожалуйста! Жениться вообще вредно, Дидим, – вдруг брякнул и недобро зыркнул на него капитан, вспомнив почему-то, что в его семейном доме последний раз вкусно пахло огненным борщом, пампушками с чесноком и хорошо прожаренными котлетами в те два дня, когда орел-красавец Дидим и Соломаха на подхвате клеили там обои. И Галька была совсем не стерва, а прежняя веселая и добрая Галина-Галочка. Даже смеялась, когда Ваня, как-то после ужина, разомлев с котлет, затянул ее любимую: «Ой, ти Галю, Галю молодая, пидманули Галю, забрали з собою…»

Правда, закончилось все равно неприятно, о чем капитан вспоминать не любил. Галька, собирая со стола, сказала вдруг: «Вот мне ты, Вань, не веришь, а солдаты твои тоже говорят, что ты дурак…» «Это кто говорит? – взвился Папкин. – Узнаю – сгною на гауптвахте, до дембеля сидеть будет». Но Галька, конечно, так и не сказала, кто, только пробормотала, унося посуду на кухню: «А и верно – дурак, даже дважды…»

За столиком в чайной повисла неловкая пауза. Капитан только жевал молча, а остальные просто сидели, почувствовав, что дальше воспитательная беседа замполита может пойти куда-то в неприятном для всех направлении.

На счастье, Соломаха на заднем плане уже закончил терзать и сбивать в ком капитанскую шинель, победно показав всем из-за спины Папкина кулак с зажатой печатью.