Клинок Минотавра Лесина Екатерина

Писал про себя, про тихую жизнь, про то, что когда Валерке восемнадцать исполнится, то он, Валерка, станет свободным, самостоятельным. И приедет жить не куда-нибудь, а в Новые Козлы. Мамаша к этому времени, небось, помрет совсем, она вон и так еле-еле живая, пьет беспробудно… зато Игорек работу на стройке нашел, тяжеловато, но платят хорошо. Он деньги откладывает, чтобы Валерке было на что учиться, ему ведь надо, он ведь талантливый по-настоящему, Игорек это понимает. И в городе есть университет… конечно, Валерке в Москву бы, он бы потянул МГУ…

Он мечтал, рассказывая о том, как станут они жить, только вдвоем, без Игорьковой пьющей мамаши, без Валеркиной, которая не пьет, но все равно не понимает сына и не защищает, без сестрицы его, которая занозой в заднице, без отца… как раскопают тайник, который целый, Игорек проверяет его регулярно, и сокровища свои извлекут, портрет повесят в хате, на стене, а клинок Валерка себе возьмет. Мечты эти, на бумаге изложенные, Валерку успокаивали.

А потом нить из писем прервалась.

Игорек ждал неделю.

И две.

И целый месяц, с каждым днем крепло в душе предчувствие, что беда случилась с братом. Он почти готов был сорваться, поехать – ему бы хватило добраться до Владивостока, где отец обосновался. Но тот появился сам.

– Здравствуй, Игорек, – сказал и попытался обнять. За прошедшие годы отец постарел, поредели волосы, пошли сединой. И сам он сделался ниже, меньше.

– Здравствуй.

К этому человеку Игорек не чувствовал ни любви, ни благодарности хотя бы за те ежемесячные переводы, которые позволяли им с мамашей кое-как существовать, когда ее с работы погнали…

– Что с Валерой? – Игорька волновал лишь этот вопрос. И сердце обмерло, потому как понятно, что ежели отец сам заявился, то с Валеркою беда…

И тот замялся, поскучнел, окинув хату взглядом, сказал:

– Присядь. Игорек, дело такое… ты же знал, что у Валеры есть… некоторые странности в поведении… и ему необходим постоянный контроль… мы были у врача…

…Валерка писал о том визите.

И про врача с холодными злыми глазами, и про вопросы его, и про Валеркины ответы, в которых не было правды, а врач, хоть слушал внимательно, обмана не услышал. Игорек еще радовался, как хорошо получилось…

– Он сказал, что ребенок нормальный, что все странности со временем пройдут… – отец вытащил из кармана портсигар. Курил на кухне, не спросивши разрешения, а Игорек сигаретный дым нюхал, говоря себе, что он бросил еще год назад. Валерка просил очень, боялся, что от сигарет Игорек заболеет…

– Мы и ждали… мы просили его… быть осторожней… не ловить кошек у подъезда… домашних не сманивать, а то как-то неудобно перед соседями… он слушался. И мы даже начали думать, что и вправду перерос. Подростки все жестоки, а Валера немного больше… из-за школьных конфликтов. Он ведь слабым был, ты знаешь.

Рыхловатым и нерешительным, как и сам Игорек, пока у него не появился брат, который нуждался в его, Игорька, защите…

– Ты вот, как я гляжу, подтянулся… – отец произнес это с одобрением.

Подтянулся, сбросил жирок, работа способствовала. Мешки с цементом потаскай денек-другой, все лишнее само сойдет. Нет, Игорек не обзавелся внушительной мускулатурой, он был и остался худощавым, но теперь это была худоба жилистого человека, способного взвалить на спину пару мешков и подняться с ними на девятый этаж новостройки.

– Валерка только толстел… почти ничего не ел, а все равно толстел. Гормоны, – отец потер поросший седою щетиной подбородок. – Его дразнили. Били. Он сдачи давал, но его били все чаще… очень уж он был нерешительным.

…А потом случилась беда. В выпускном классе Валерка влюбился. Нет, это должно было произойти рано или поздно, Игорек и сам прошел через унижение первой любви и брата понимал прекрасно. Слушал отца. Злился. Сжимал и разжимал кулаки, понимая, что ничего не способен сделать.

Ах, если бы Валерка хоть словом в письме обмолвился. Игорек предупредил бы его, рассказал, что не стоит женщинам доверять, что они, женщины, все как одна – коварные тупые твари, которым только и нужно, что из человека душу вытрясти… но нет, не написал, и сам Игорек не почуял. Подвело сердце.

Чем грозит любовь к первой красавице школы? Дочери директора местного универсама? Девице наглой, избалованной? Ничем хорошим. Валерка страдал. Таился. Наблюдал издали… фотографировал… отец подарил ему «Зенит», надеясь привить новое, безопасное для общества, увлечение. И быть может, эта любовь прошла бы, как проходит грипп, но Валерке вздумалось признаться.

Он сделал подарок – альбом с фотографиями, который и преподнес, переложив стихами о любви… и все было красиво.

А на следующий день его избили. Били трое, из числа особо рьяных поклонников. Сама же красавица наблюдала за избиением. Валерка неделю лежал в больнице, а когда вышел…

– Он украл кошку этой… дуры, – отец, докурив одну папиросу, принялся сразу за другую, и сигаретный дым щекотал ноздри Игорька, поддразнивая. – А то, что осталось, сложил в коробку… еще один подарок. У девицы истерика… и не только у нее.

Он замолчал и, стряхнув пепел на скатерть, тихо завершил:

– Нам пришлось поместить Валеру в лечебницу…

Он молчал с минуту, вздохнул и произнес:

– Врачи говорят, что прогнозы хорошие… но нужен кто-то, кто будет за ним приглядывать… кто-то, кому он доверяет… как доверяет тебе.

Стоило ли говорить, что Игорек отправился к брату?

Клиника оказалась местом вполне приличным, мало похожим на сумасшедший дом, каковым его себе представлял Игорек. Комнаты-палаты на одного, светлые и чистые. Вежливый персонал.

Внимательный доктор, который долго рассказывал о разрушительной силе Валеркиного разума, о необходимости скорректировать помыслы. Красиво рассказывал. Валерка ему не верил. Он слушал, но поглядывал на брата хитро, порой улыбаясь, мол, мы-то знаем, что это, разрушительное, никуда из разума не денется. Главное, выбраться из клиники.

Не отпускали долго.

Два года, и Игорек почти свыкся с отведенной ему ролью няньки. А Валерка – с сердечной драмой.

– Ты был прав, – сказал он как-то, составляя картину из пластилиновых комков. – Все они – твари…

Потом Валерку выпустили, и надобность в Игорьке отпала. Отец дал денег и сказал большое спасибо, но… Игорек ведь понимает, что в этой семье он лишний?

Понимал.

Уехал.

Валерка писал, но теперь письма были сдержанными. Он рассказывал про новый мир и бизнес, про отцовское недовольство, про упрямство его, про ссору… побег из дома…

Валерка был умным и сумел устроиться…

Игорек не завидовал. Да, сам он жил в старухиной избе, которую кое-как подлатал, и работал на стройке, уже другой, но не завидовал – гордился. Его, Игорька, брат самый умный и самый ловкий.

И отец поймет, когда-нибудь… так и жили, врозь, но связь не ослабевала… и когда Валерку подорвали, Игорек почувствовал. Сон ему дурной приснился. Он маялся-маялся, вспоминая и страх, и боль, которую ощутил, хотя говорят, что во сне ничего нельзя почувствовать, но он, Игорек, чувствовал.

И сорвался. Приехал в больницу, а его не пустили, потому как реанимация – она только для родственников, и в критических случаях.

– Сам виноват, – сказал отец, сплевывая. – С бандюгами связался…

…Он похоронил жену, и дочь лежала в соседней палате, правда, ей-то смерть не грозила, но отец все равно волновался, считал Валерку виноватым, хотя на деле виновной оказалась та стерва, которую Валерка взял себе в жены. Она-то и царапины не получила.

Когда стало понятно, что Валерка выживет, когда его перевели в отделение интенсивной терапии, Игорек расплакался от счастья. Следующие полгода он провел в клинике.

– Я должен ее найти, – Валерка не хотел умирать. Он выбирался, стиснув зубы, заставляя себя жить несмотря ни на что. И тело слушалось.

Восстанавливалось.

А Игорек помогал, чем мог.

Найти? Нашел. В другом городе. Под другим именем. Но нашел ведь. Крашеная тварь, которая едва не убила Валерку… из-за денег, из-за снобизма своего, как та, предыдущая, которая посмеялась над братом… а он – хороший.

Несмотря ни на что, хороший…

– Просто ангел господень, – сказал Иван, глядя на пистолет. Подмывало броситься, как в кино, и ударом кулака сломать Игорьку нос, а пистолет откинуть куда подальше.

Останавливало то, что в жизни Ивану чаще приходилось носы восстанавливать, нежели ломать.

– Он убил ту женщину?

– Не он, я убил, – гордо произнес Игорек и, насупившись, добавил: – Она была тварью! Заслужила!

Тоже безумие, если разобраться, эта его слепая преданность.

– А другие?

– И другие!

– И Лара?

– Она… она сама виновата! Она сбежала!

Игорек заволновался. Он прошелся вдоль окна, толкнул створку, высунулся наружу и так стоял, вглядываясь в ночную темноту.

Куда Вовка подевался? А полицию вызвать не успели…

– Валерка ее любил! – сказал Игорек, останавливаясь напротив Лары. Смотрел на нее, скривившись, с ненавистью, явно испытывая преогромное желание выстрелить. – Он ее подобрал! Знаешь, кем она была? Манекенщицей… подиумная давалка. Все знают, что эти… шлюхи… и она не лучше. Ей только деньги и нужны были. Всем им только деньги и нужны. Я Валерке говорил. Я предупреждал!

– А он тебя не послушал?

– Нет! Он ее… он ее домой взял! И поселил. И вообще заботился… захотел жениться!

Не только преданность, но и ревность, которая и теперь, спустя годы, мучит Игорька. Он разрывается между желанием брату угодить и яростью, что давно точит его.

– А она сбежала, – понимающе сказал Иван. – Неблагодарная.

– Сбежала… спряталась… Валерка расстраивался. Я ему говорил, что надо плюнуть и забыть… а он не смог… не забыл… искать стал… и нашел.

– Нашел, – раздался незнакомый голос, услышав который Лара дернулась и застыла. – Конечно, нашел. И ты не прав, Игорь. Она мне нужна. Она нам нужна. Разве ты не видишь? Сходство просто поразительное…

Он был высок, на голову выше Игорька, и неправдоподобно худ, изможден почти. Он прятал худобу за мешковатой одеждой, но выдавало лицо. Запавшие щеки, обострившиеся, резко очерченные скулы. Злой изгиб губ. И жесткий подбородок.

– Зачем ты ушла, Лара? – спросил он. – Разве я плохо о тебе заботился?

Лара всхлипнула и зажала рот руками, Игорек мелко затрясся, видать, от с трудом сдерживаемого смеха. А за спиной Валерки возникла черная тень. Она появилась как-то и вдруг, и Иван не успел удивиться, но только моргнул, потому что не был уверен, что эта тень в принципе существует.

Не исчезла.

Руки ее сомкнулись на шее Валерки.

Шея хрустнула. И Валерка обмяк… а Игорек, который все-таки рассмеялся, захлебнулся собственным смехом. Он успел вскинуть руку, но и только… рука эта переломилась, выгнулась под неестественным углом, и пистолет выпал.

– Он… – Лара смотрела на тело, лежавшее на полу. – Он… он…

– Умер, – сказал Иван, обнимая ее. – Все хорошо. Он умер. Он больше не вернется…

– Умер…

Игорек визжал и всхлипывал, обняв покалеченную руку, прижав ее к груди, он раскачивался, а по щекам текли крупные слезы.

– Вы… вы за все ответите… вас посадят… убийцы… вы Валерочку… убийцы…

– Самозащита, – спокойно ответил Вовка и, присев у тела, проверил пульс. На взгляд Ивана надобности в этом не было никакой, но Вовке виднее. – Где Женька?

– Ничего не скажу! – Игорек насупился и нос задрал. – Ничего…

– Зря.

Тот, кто пришел ночью в дом, не был Вовкой, старым приятелем и старым же неприятелем, не важно, главное, что человеком знакомым и в чем-то родным, как само это место. Тот, кто присел рядом с Игорьком, был чужим и опасным.

Он коснулся сломанной руки и предупредил:

– Будет больно…

Лара зажала уши руками. Иван же поднялся, но натолкнувшись на холодный Вовкин взгляд, сказал:

– Мы во дворе будем. Не надо ей…

…С этим Вовка согласился.

Не надо. И Лара позволила себя поднять, увести. Она шла, спотыкаясь, не в силах отвести взгляда от мертвеца. А во дворе стрекотали сверчки. И соловей опять распелся. Соловью нет дела до людских проблем. Наверное, и хорошо, что нет…

– Он его…

– Убил, – сказал Иван, обнимая Лару. – И наверное, мог бы иначе, но…

…Не захотел. Вовка не ушел на улицу, в доме остался. И слышал рассказ, и про невесту Иванову, небось, вспомнил, а ведь и кроме нее были…

– Я виновата, – тихо произнесла Лара, утыкаясь носом в его грудь. – Получается, что я виновата… если бы осталась…

– Он убил бы тебя. Замучил до смерти. А потом нашел бы кого-нибудь еще. Он был психопатом, Лара…

…Был. И больше нет.

Потому что Вовка появился вовремя. Он вообще на редкость своевременный человек.

– Нет, ты не понимаешь… я виновата… если бы не я, он Машку не тронул бы… он ведь за мной охотился, а убил ее… за то, что помогла мне, убил… и как теперь мне дальше жить?

– Обыкновенно, – сказал Иван, обнимая ее. – Как-нибудь…

…Потому что он сам виноват не меньше. Упустил. Пропустил. Не заметил… и совесть не отступит. Но наверное, в этом есть свой смысл. Сейчас другое важно – они живы.

В подземелье было сыро и холодно. Женька замерзла почти сразу и не понимала, как эта девушка, в старинном белом платье, еще жива. Платье выглядело грязным, истрепанным. Девушка – безумной. Она говорила что-то о том, что Минотавр на самом деле – несчастный человек, запутавшийся. И ему в жизни не везло с женщинами, предавали… а он – хороший.

Оступился просто.

И когда придет, его надо слушать.

Он принесет еды… и еще воду, потому что без воды человек может прожить куда меньше, чем без еды. И темные глаза девушки блестели. Она плакала, сама не замечая слез.

Аня.

Анна… и она давно в этом подвале. Правда, сама не помнит, насколько давно. Но она привыкла. И Женька привыкнет, если будет вести себя правильно. Анна очень надеялась, что будет и что Минотавру понадобятся две питомицы…

Когда Анна замолкала, то начинала смеяться, и от тихого этого смеха Женьке становилось настолько жутко, что она чувствовала, как сама с ума сходит.

Неправильно это.

– Послушай, – она пересела к Анне и взяла ее за руку.

Рука оказалась ледяной, со скрюченными пальцами.

– Послушай, пожалуйста, меня внимательно. Нас обязательно спасут. Со мной был мой… друг… он сильный и знает, что делать в таких ситуациях… он управится и с твоим… Минотавром, и с остальными. Надо только подождать. Нам ведь не сложно подождать?

Анна кивнула.

Так и сидели. Рядом. И Женька гладила холодную руку Анны, а та всхлипывала и размазывала второй рукой слезы.

– А я тут на кладбище сторожем работаю… – в тишине оживали Женькины страхи. – Тут местное кладбище имеется, очень старое, древнее даже… там княжеский склеп есть. Настоящий! Представляешь?

Анна покачала головой.

Она слушала. И плакала. И все равно слушала, а когда Женька устала говорить, казалось, проговорила целую бездну времени, то сама стала рассказывать. Про соседку по комнате, про мать, которая наверняка уже с ума сходит, а то и вовсе Анну похоронила, про собственную мечту о прекрасном принце, про сайт знакомств и прогулку…

…Они не услышали, как открывается дверь, просто по полу вдруг потянуло сквозняком, и Анна, дернувшись, замолчала. Она смотрела на лестницу круглыми от ужаса глазами, а на губах появилась нервная улыбка. Анна встала, торопливо пригладила волосы…

– Я красивая, да? – спросила она, не спуская взгляда с лестницы.

– Конечно, красивая…

Женьку не услышали. Анна стояла, сложив руки на груди, глядя на лестницу. А тот, кто шел, ступал бесшумно, и Женьке даже показалось, что его вовсе нет…

…Тень среди теней. И только когда тень заговорила, Женька поверила, что та существует.

– Женька, ты как? – спросила тень Вовкиным голосом. – Живая?

– Да.

– Хорошо, что живая… это правильно. Ну что, пошли?

– Куда?

– Куда-нибудь, Женька, отомри…

Отмерла. И бросилась к Вовке, обняла, прижалась. Он был грязным и пах тиной.

– Все хорошо, Женька, все хорошо… закончилось уже…

– А…

– Умер… жалость какая.

– Нет! – Анна вскочила. – Ты врешь.

– Что?

– Врешь! Он не мог умереть! Он… он обещал вернуться… за мной вернуться… – она разревелась и, опустившись на пол, обняла себя. Анна сидела, раскачивалась и всхлипывала. – Он обещал, что вернется… он меня любит…

– Чего это с нею? – Вовка глядел на девушку с жалостью. – «Скорую» вызвать?

– Вызови, – согласилась Женька.

И «Скорую». И полицию.

И выбравшись наружу, присев у старой, восстановленной кое-как стены, она ждала. И Вовка держался рядом, чему Женька тихо радовалась. Наверное, сейчас она была счастлива.

Анна плакала.

И выходить отказывалась. А Владлен Михайлович твердил, что не виноват… его не стали связывать и запирать не стали, он ходил вокруг фургончика и все повторял, что не виноват, что просто присматривал за детьми, что дело – в кинжале.

Или в княжне.

– Она и вправду на Ванькину подружку похожа, – сказал Вовка, глянув на портрет. – Только та совсем тощая…

…Анну увезли.

Шок у нее. И стресс. И вообще она в подвале пробыла два месяца, наедине с собой и маньяком, которого Вовка убил… самозащита. И Вовкин адвокат, поднятый с постели, но все одно улыбчивый, повторял про самозащиту и еще про то, что нет за Вовкой вины.

А Галина Васильевна, которая появилась как-то вдруг – люди вообще то появлялись, то исчезали, оставляя у Женьки ощущение нереальности происходящего – не плакала, только спрашивала у Владлена Михайловича, как он мог так поступить.

Не понимала.

И Женька тоже не понимала, но выпила из фляги, поднесенной Антониной, хотя и сказала, что у нее-то в отличие от Анны стресса нет.

Все хорошо.

Замечательно даже… но с травяным чаем стало еще лучше.

Уехали.

И отпустила дрожь, разжалась ледяная рука, сжимавшая сердце. Елизавета Алексеевна поднялась, покачнулась, но устояла, хоть бы для того пришлось в подоконник вцепиться.

…За что ненавидела?

По краю прошла, по самому краешку, и хватило бы мелочи, одной ошибки, чтобы страшный этот человек, еще не старый, матерый, учуял. Он ведь и без ошибок понял все верно, только доказать не сумел… а без доказательств все его домыслы – пустое.

Елизавета Алексеевна нервно рассмеялась и осеклась, до того жутко в опустевшем доме звучал ее голос. Она и рот себе зажала, страшась произнести хоть звук.

И смех перешел в слезы.

Ненавидела?

За что ненавидела? И вправду за что…

Она помнила все распрекрасно, и память эта, от которой не избавиться, не вывести с нее пятна давних обид, чай, не скатерть, сама по себе наказание.

Лизонька маму боялась.

Та появлялась редко, в шелках, в облаке чудесных ароматов, она целовала Лизоньку в обе щеки и уходила, оставляя на хмурую няньку-немку, не злую, нет, – равнодушную. И нянька запирала Лизоньку в комнате, наедине с тенями.

Заставляла читать молитвы.

Варила невкусную клейкую кашу, которую полагалось есть… потом нянька исчезла, сказав, что Лизонькина маман перестала платить. И кашу теперь приносила хмурая девка с кухни, она же убиралась в комнате, кое-как, наспех. А вот Лизоньке за собой самой смотреть приходилось. И в редкие маменькины визиты та морщилась, трогала лицо, с неудовольствием говорила:

– Ваш отец, барышня, сущий подлец.

И Лизонька, никогда его не видевшая, чувствовала себя виноватою.

Денег становилось меньше, нет, Лизонька не знала, просто… из дома их выселили в другой, а потом в третий… и маменькины шелка куда-то подевались, и драгоценности тоже… мама злилась и злость свою, раздражение, обиду на весь мир вымещала на Лизоньке.

Это было несправедливо.

– Мы возвращаемся, – сказала матушка однажды, швырнув щеткой для волос в зеркало. Зеркало на последней их квартирке, грязной, полной тараканов, было с трещиной. И Лизонька хотела предупредить маменьку, что в такие зеркала не стоит смотреться, к несчастью… хотела, но смолчала.

Да и поняла вдруг, сколь чужда ей эта рано постаревшая женщина с одутловатым некрасивым лицом, с сединой в волосах, с гнилостным запахом изо рта.

– Запомни, – одержимая новою идеей, маменька принялась Лизоньку наставлять. – Мой муж – слабый человек, жалостливый… и доверчивый…

…Лизонька и не знала, что у этой женщины имелся муж. Она уже была достаточно взрослой, чтобы понимать, зачем приходят в их квартирку редкие мужчины, ради которых маменька пудрит лицо, мажет губы вишневою помадой и щедро перебивает гнилостный смрад тела духами.

– Ты его дочь и помни об этом… слышишь?

Тогда маменька сама заплела Лизоньке косы и еще купила черное миткалевое платье, чересчур большое и неудобное. Ехать пришлось долго. В вагоне воняло и было людно, но люди и там косились на маменьку, она же, устроившись у окна, застыла, гордо задрала подбородок и не смотрела ни на кого.

– Я княгиня, – сказала она сквозь стиснутые зубы так, чтобы слышала лишь Лизонька, но услышала еще и крупная распаренная баба самого лихого вида.

Услышала и засмеялась.

Княгиня? В старом платье? Больная, неряшливая женщина, которая отчаянно пытается удержать ускользнувшую молодость, не понимая, сколь смешна в этих попытках? Лизоньке было за маменьку стыдно. А поезд высадил их на крошечной станции…

…Идти пришлось через лес, и маменька громко жаловалась, что судьба к ней несправедлива, что она возвращается туда, где жить не желает…

Лизонька же, впервые оказавшись в лесу, дышала.

Свободой.

И сонмом ароматов, каждый из которых был ей внове. Это позже она научится разбираться в запахах, различать согретый солнцем тимьян, золотую смолу, медовый липовый цвет… тогда же она смотрела и удивлялась всему. Соснам, что подпирали, казалось, самое небо. Узкой тропинке. И цветам вдоль нее. Высоким соцветиям иван-чая и желтой поземке очитка… пчелам, шмелям и бабочкам… суетливым куропаткам, что выбрались к самой дороге…

И к усадьбе Лизонька явилась очарованная местом.

Приняли их холодно.

Маменька плакала, заламывала руки, толкала вперед Лизоньку, противно щипая ее, верно, чтобы Лизонька заплакала, а она не могла. Она смотрела на высокого и удивительно красивого мужчину, думая лишь об одном: пусть позволит остаться.

Позволил.

Отвернулся, ушел, но… позволил. И дворовая девка вынесла Лизоньке огромную кружку молока и ломоть свежего хлеба.

– Намучилась ты с такою-то мамкой, – сказала она с жалостью. – Ничего, дома-то всяк лучше…

…За что ненавидела?

За разбитые надежды, которые выламывались из души медленно, день за днем. За собственное неумение быть равнодушной, за робкое желание понравиться, за то, что видел в ней не Лизоньку, а маменьку ее, дурную злую женщину.

И выходит, прав оказался…

Елизавета добралась до кровати, легла, как была, в одежде, сунула руку под подушку, вытаскивая единственное законное свое наследство…

– …Прекрати, – сухой голос того, кого Лизонька с радостью назвала бы отцом, доносился из-за запертой двери. – Я позволил тебе остаться. Я принял эту девочку, но я прекрасно знаю, что она – не моя дочь. Хватит играть со мной.

Маменька отвечала ему что-то, слов не разобрать, только голос, нервный, лопочущий.

– Михаил мой сын, – веско ответил Алексей. – И это его наследство…

– Посмотрим…

Маменька выкрикнула это слово и из комнаты выскочила, увидев Лизоньку, вцепилась в руку, потянула за собой.

– Пусти!

– Замолкни, глупая девчонка, – маменька отвесила пощечину.

Поселили ее в комнатушке под самой крышей. Оскорбление, которого она не собиралась спускать. Дверь заперла на засов, толкнула Лизоньку к кровати, рявкнула:

– Садись.

Лизонька знала, что с маменькой, когда она в подобном настроении пребывает, лучше не спорить. И села, руки сложив на коленях…

– Он… он хочет оставить все Мишке… ублюдок… нагулял… я там страдала, а он…