Танец бабочки-королек Михеенков Сергей

Глава двадцать первая

В последний раз Пелагея сказала ему: если что, то она воткнёт в дно воронки возле первого перелеска берёзовую вешку. И вот, подойдя к заснеженной воронке, Воронцов сперва увидел след, ведущий наискось от дороги, торопливый, размашистый, а потом, внизу, в условленном месте, берёзовую палку. Сердце сжалось.

Что же там произошло? Пришли казаки? Немцы?

Он добежал до перелеска и затаился. Луна сияла настолько ясно, что деревья и кусты отбрасывали отчётливые и резко очерченные тени. В поле видно на километры. В стороне Прудков всё было тихо.

Тихо-то тихо, подумал Воронцов, но палка в воронке торчит, и след – Пелагеин… Надо идти, решил он.

Он свернул правее и начал подходить к деревне по дну оврага. Чем ближе к деревне, тем глубже становился овраг. Несколько раз останавливался, по-охотничьи садился на корточки и прислушивался. Овраг глушил звуки, но, если в деревне выставлены посты, то они уже давно услышали скрип снега под его лыжами. Но и он, то пробирающийся по дну оврага, то замирающий мгновенно на полушаге, тоже услышал бы шаги часового. А тут – тихо. Только его лыжи глухо похрустывают в глубоком снегу да сердце колотится. Если бы в Прудки пришли немцы, уж они-то точно бы выставили часовых. Значит, не немцы.

Он дошёл до ракит и остановился. Снял лыжи, винтовку и замер. Надо подождать, решил он. Если деревня охраняется, его наверняка уже засекли. А если засекли, то через минуту-другую начнут подходить. И тогда он услышит их. Луна сияла, и снега вокруг были так светлы, что в прицел он отчётливо видел на пятьдесят шагов даже небольшие предметы. Отсюда, оврагом, он сможет уйти до первого перелеска. Тихо и незаметно. А там рядом лес, и – поминай как звали.

Воронцов надел рукавицы, приставил к дереву винтовку. Оставалось терпеливо слушать обступившую его со всех сторон ночь. Терпеливо слушать и не выдавать себя ни единым неосторожным движением. В морозном воздухе каждый шорох отчётливо слышен за километр. Словно шёпот в самое ухо.

Прошло не меньше часа.

Собакам, видать, не спалось в такую стынь – брехали без умолку, но и без злобы. Лопался на пруду лёд. И только один раз где-то в середине деревни, как будто возле школы, хлопнула калитка, и торопливо захрустел снег. Скрипнула натужно ось колодезного журавля, плеснула вода. Снова заторопились шаги, теперь уже назад, и вроде как глуше. И опять – тишина.

Воронцов взял лыжи, винтовку и пошёл в сторону огородов. Вскоре набрёл на тропинку. Она вела к пунькам, от которых до дома Пелагеи было уже рукой подать.

Он вспомнил слова Турчина об уязвимости влюблённого воина. Подполковник всему придаёт слишком преувеличенное значение. Но в чём-то он всё же прав. Жизненный опыт. Подполковник прав. Вот он уже и привязан, несвободен. Ни в решениях, ни в поступках. И сейчас, зная о явной опасности, которая может подстерегать его за любым кустом, возле каждого дома, он всё же не может уйти из деревни, не повидавшись с Пелагеей и не выяснив причину поднятой ею тревоги. Нет, беспокойно думал он, не побежит она понапрасну за километр по морозу, чтобы поставить знак тревоги в условленном месте.

Вот пуньки. Стены промёрзли. От них так и веет морозом и старым деревом. Вот и стожок. Воронцов замер. Прислушался. Нигде ни шороха. Отсюда он впервые увидел Пелагею, и в тот миг она ему показалась старой. И вдруг он подумал: а если вернулся её муж? Да, пришёл наконец её пропавший Иван, по которому она вздыхает и вздыхает, вспоминая и жалея его своей затаённой жалостью. Но ведь они тоже не в любовь играют, что она из-за этого, рискуя жизнью, пошла в поле, чтобы поставить тревожную вешку.

Он пробрался к дому через двор. Там снова замер, притиснувшись к углу. И, видать, из дому его увидели или услышали, потому что тут же в сенях, в глубине, знакомо стукнула осторожно притворённая дверь, и через мгновение отворилась другая, рядом с которой все эти мгновения он стоял в ожидании.

– Саша? – позвал его голос Пелагеи. – Сашенька, это ты?

Нет, она была одна. Никто не вернулся. Никто к ней не вернулся. Кроме него. Никто. Иначе разве бы позвала она так?

– Я, – отозвался он, унимая дрожь. – Что случилось? Ты поставила вешку.

– Поставила-поставила… Заходи скорее, расскажу.

Он зашёл в дом. Избяное тепло, в котором был и её, Пелагеин, запах и её тепло, обняли его, и он почувствовал, как на ресницах мгновенно растаял иней.

– Что стряслось? – снова спросил он.

Не зажигая лучины, она притянула его на лавку. Заговорила, обдавая своим теплом:

– К отцу пришёл кто-то из лесу. Не ваш. Назвался старшиной. Но это не всё и не главное. Пришли примаки. Казаками теперь стали. В школе остановились. Тятя им еду туда носил.

Значит, Верегова и другого, который ушёл вместе с ним и которого он не знал, прислали в Прудки. Интересно, зачем?

– В школе, говоришь, остановились?

– Да, там. А старшина у родителей прячется. Тятя волнуется: что как искать по дворам начнут?

– Откуда он появился, этот старшина?

– Тяте сказал, что он от казаков сбежал. Немцы его, мол, в плен взяли, но убивать не стали, а только допросили и передали казакам. Больной. Рёбра у него сломаны. Видать, били.

– Надо идти к Петру Фёдоровичу.

– Осторожнее. Казаки с вечера пьянствовали. Потом спать завалились. Наши бабы, у которых они жили, проведывать их ходили. Толком ничего не сказали, но, мол, теперь им велено там постоем стоять, в школе. И лошадей там же держат, в школьном сарае.

Она гладила его плечи, трогала пальцами губы и шептала:

– Что ж ты, так и уйдёшь?..

Он легко отстранил её. Она вздохнула. И долго молча послушно стояла перед ним. Он и сам не знал, что делать. Надо было идти. Вспомнил: подполковник всё же прав. Нельзя терять осторожность. Не время сейчас…

Староста долго не открывал. Вышел он через двор и сказал тихо, почти шёпотом:

– У Пелагеи был? Сказала? Ну вот, пополнение у вас, Курсант. Забирай его в лес. А то, не дай бог, найдут. Конец тогда всем.

– Где он?

– Пойдём. Я его уже предупредил. В окно тебя увидел.

Когда Пётр Фёдорович зажёг в углу на полке лампу, Воронцов увидел сидящего на кровати человека с пистолетом в руке – щуплую фигуру и, показалось, знакомую посадку головы.

– Старшина! Старшина Нелюбин! – почти крикнул он, не веря своим глазам.

Встрепенулся и тот. Сунул под подушку пистолет, тяжело, опираясь на спинку кровати, встал и потянулся рукой навстречу Воронцову.

– Это ж, ёктыть, мой командир. Мы ж вместя на Шане… Мы ж огни и воды прошли. Что там было, – шептал старшина Нелюбин, радостно и удивлённо глядя то на Петра Фёдоровича, то на Воронцова, будто не веря своим глазам.

Они обнялись.

А Пётр Фёдорович не сразу и понял, что произошло.

Так посреди огромной войны, которой не было конца и края, встретились два человека, которые совсем недавно делили одну судьбу и каждый из которых не был уверен в том, что выжил и ещё кто-то, кроме него, потому что и тот, и другой своё спасение осознавали как чудо.

– С кем же ты вышел, товарищ командир? – осторожно спросил старшина Воронцова, и в глазах его мелькнула надежда. – Кто-нибудь из моих жив?

– Не знаю, один я вышел. Один, Кондратий Герасимович. Больше никого. Раненых они добивали. Если только кто сразу ушёл… А кто на лугу остался, тех всех добили.

– Значит, это не ты меня вынес?

– Нет. Я ушёл сразу после боя.

– Значит, ещё кто-то из наших живой остался. Кто-то ж меня вынес, – и старшина расстегнул пуговицу – в распахе виднелись сизые узлы шрамов. – Вот, гляди, мои медали. Четыре. Все как одна.

– Я видел, как ты упал. Думал – наповал тебя.

– Я и сам не придумаю, как живой остался. А теперь вот и тебя, товарищ командир, живого встретил. И третий ещё есть. Кто-то ж меня вынес. Не стали они меня почему-то добивать. А ведь видели, что живой лежу. Смотрели на меня, как я умирал. А я на них смотрел. Думали, видать, что хватит мне и тех пуль, которые меня там, на камни, повалили. Грудь-то моя вся избита была. Ты ж видел. Весь в крови лежал. Пожалели.

– Не тебя они пожалели, а патронов.

– Может, и так. Но я, видишь, живой.

К утру они вышли к школе. Лошади в сарае хрумкали сеном. Захрапели, учуяв чужих.

– Смотри, – сказал старшина, – даже дверку не зачепили. Открыто. Заходи…

– Пошли, – и Воронцов первым шагнул в коридор.

Пётр Фёдорович шёл следом. Дверь в учительскую тоже оказалась незапертой. Когда Воронцов толкнул её стволом винтовки и она с хриплым скрипом подалась, в углу испуганно вскрикнула женщина.

– Тихо. Свои, – и Пётр Фёдорович по-хозяйски чиркнул заранее приготовленной спичкой и зажёг фитиль лампы, стоявшей на столе посреди бутылок и чашек с квашеной капустой, солёными огурцами и грибами.

– Хорошо ж вы тут, ребята, устроились, – сказал Воронцов, окинув взглядом стол, лежанки, вешалку, где висели винтовки и папахи. – Вон уже и папахами обзавелись.

Женщина, ойкнув смущённо, вскочила с лежанки и стала торопливо одеваться.

– Приберись, приберись, Надя. Пора, – сказал староста. – Да ко двору ступай без обиды. А мы тут с вашими мужиками по душам поговорим.

– Дядя Петя, – сказала молодка испуганным голосом, оглядываясь то на лежащего под полушубком человека, из-под руки которого только что выскочила, то на Воронцова, который не опускал свою винтовку, стоя у двери, – вы что ж это, неужто убивать их пришли?

– Что ты, Надя. Что ты… Господь с тобой. Если крови на них нет…

– Нет на них крови, дядя Петя, – и голос у неё задрожал.

– Иди, иди, Надя. А мы тут сами разберёмся. Иди прямо ко двору. И чтоб тихо всё было.

В учительской было хорошо натоплено. Пахло перегаром и табачным дымом, ещё чем-то живым, когда в комнате спят не одни мужики.

– Ты старший лейтенант Верегов? – спросил Воронцов и качнул стволом в сторону лежавшего в углу.

– Я, – ответил казак и сел, свесив на пол босые бледные ноги в кальсонах. – С кем имею честь?

– Что касается чести, не уверен… Я – Курсант. Курсант Воронцов. Командир отряда.

– А, Курсант… Не узнал.

– Одевайтесь. Живо. Оба. Пойдёте с нами.

– Куда?

– В лес.

– На берёзы? – Верегов усмехнулся. Вздохнул и сказал, как о давно решённом: – Никуда я не пойду. Стреляйте здесь. Я уже ничего не боюсь. Я своё отдрожал. Всё холодным потом наружу вышло. Смерть, Курсант, как выясняется, не самое страшное на войне.

– А я пойду, – ворохнулся под полушубком другой казак. – Я пойду. В лес, так в лес. Хоть к чёрту на рога. Мне уже всё равно. – И начал торопливо одеваться.

– Погодите-ка, – вдруг сказал Верегов, глядя на Воронцова. – Утром сюда приедут жандармы. Деревня внесена в список на уничтожение. Но вначале прибудут люди из сотни. Или атаман Щербаков, или кто-то из его заместителей. Нас-то тоже неспроста прислали: чтобы никто никуда. Чтобы скот и имущество не попрятали. Скот в связи с тяжёлым положением на фронте подлежит изъятию в пользу германской армии.

– И так до нитки ограбили. Картохи из подпола гребут. Детей кормить нечем, – и староста насупился. – Курсант, тут надо что-то делать! Слышишь, что он говорит? Или срочно уходить и уводить людей, угонять скот. В лес, подальше. Или…

– Операция будет проводиться в два этапа, – продолжал Верегов. – Первый: казаки изымают скот, зерно и прочее и угоняют жителей на запад. Формируют колонну и – в сторону Юхнова, а там, я так понял, на Рославль.

– В концлагерь! – снова спохватился Пётр Фёдорович. – Это же значит, что в концлагерь! Вон куда нас хотят загнать!

– А потом прибудет группа уничтожения. Факельщики. Немецкая жандармерия. Специальный отряд.

– Сколько будет казаков? И сколько немцев?

– Казаков – человек десять-двенадцать. Может, немного больше. Плюс нас двое. Немцев… Сколько немцев, точно не скажу. Не знаю.

– Ездят они на двух грузовиках, – вмешался в разговор молчавший до сей поры старшина Нелюбин. – Два грузовика и несколько мотоциклов с пулемётами. Думаю, что человек двадцать, не меньше.

– Немало, – задумался Воронцов.

– Хочешь, Курсант, взять их? – Верегов усмехнулся, но уже иначе. – Дело интересное, но непростое.

– Это наше дело.

– Ваше-то ваше… Но тут, Курсант, сразу и не разберёшь, где чьё. В сотне, имей в виду, народ разный. И Щербаков сам тоже человек неоднозначный. То, что он немцев недолюбливает, – это факт. Хотя вторая фамилия у него немецкая. Правда, большевиков и комиссаров ненавидит ещё сильнее. Их благородием зовём. Так-то.

– А ты кого больше ненавидишь? – спросил Воронцов, в упор глядя на Верегова.

Тот уже оделся и стоял перед ним по полной форме. Только повязку не стал надевать. Скомкал её и швырнул в угол – не нужна.

– Себя, – тем же решительным голосом произнёс Верегов.

– Так кто ты теперь, Верегов, казак или старший лейтенант?

– Трудные вопросы задаёшь, Курсант… А слова-то нынче – чепуха. Пепел и прах. Ничего не стоят, ничего не значат. Винтовку мне вернёшь?

– Зачем тебе винтовка?

– Винтовка солдату нужна, чтобы стрелять.

– Стрелять? В кого?

– В немцев.

– В немцев. А в казаков? Если в казаков стрелять придётся? А видать, что придётся. А?

– В деле увидишь. А после и поговорим. Раз так всё покатилось, что ж, и в своих стрелять придётся.

– О твоей судьбе мне надо с одним человеком посоветоваться. С твоим командиром, Владимиром Максимовичем Турчиным. За тебя должен кто-то поручиться. А по-другому мы в отряд тебя взять не можем. Отпустить – тоже. Ты сам себя в угол загнал.

Мало он похож на врага, думал Воронцов, поглядывая на бледное лицо Верегова. Или овечкой прикидывается? Хитёр. Винтовку ему верни…

– Как там Владимир Максимович?

– С ним всё в порядке. Очень переживал за вас. Как же так, говорит, вместе воевали, вы у него в полку ротой командовали… Среди командиров рот на лучшем счету…

– Командовал и ротой… Да, вот ещё что. Утром, в назначенное время, мы двое должны встретить казаков. Чтобы они были уверены – путь свободен, в деревне тихо. – Верегов посмотрел на своего напарника. – Верхами никого не будет. Санный обоз. Если ночью пойдёт снег или будет метель, то мы обязаны поднять местное население на расчистку заносов. Вот и смекай, Курсант, как поступить дальше. Нужны мы тебе с винтовками или нет.

– Как мы можем вам верить, Верегов? Вчера вы ушли к казакам. Сегодня вроде как назад проситесь. Да ещё с винтовками. А швырнуть в угол повязку – это ещё ничего не значит.

– Ты, Курсант, под пулемётом не стоял. Потому и рассуждаешь так. А в сотне, говорю, народ разный. Хохлы, те в основном обозлённые. Они и держатся особняком. Почти все при должностях и по особым поручениям. При атамане. С ними разговаривать не о чем. Хотя тоже есть шаткие. Куда ветер подует. А среди нашего брата и местных есть такие, что хоть завтра – в лес. Только не знают, куда бежать. Где партизаны. А как начали деревни жечь, так местные и вовсе стали бунтовать. У них даже винтовки изъяли. Вот так… Думай, Курсант. Может, и мы с Игнатовым пользу сослужим, когда до дела дойдёт. Чтобы ты поверил. И мне, и ему, – и Верегов снова посмотрел на своего напарника. – Из тех, кто завтра в обозе будет, я кое-кого знаю. Ездовыми у них постоянные люди. Почти все – бывшие кавалеристы. Из Юхновского концлагеря – сюда. Лучше в сотню, чем в землю.

– Ты же говорил, что смерть не самое страшное на войне.

– Да, сказал и от своих слов не отказываюсь. Каждый рассуждает по-своему.

– Смотри, Верегов, если темнишь, получишь пулю. Уж очень легко ты назад запросился. А если бы мы не пришли за вами?

– Я знал, что вы придёте. Знаю и то, что Кузьма Новиков с казаками – ваша работа.

– Ладно, ещё поговорим. Остаётесь пока здесь, под охраной.

Воронцов отозвал в коридор Петра Фёдоровича и сказал:

– Я – в лес. Туда и обратно. С этих – глаз не сводить.

– Коня возьми, – сказал вдруг Верегов.

– Ну, тогда пойдём, поможешь оседлать, – усмехнулся Воронцов проницательности Верегова и снова подумал: непростой ты парень.

Вскоре, ещё сияла звёздами ночь и в полях светилась алмазными озёрами луна, в деревню вошёл отряд Курсанта.

Пётр Фёдорович привёз на санях пулемёт и металлические коробки с лентами.

Один «максим» решили установить здесь, перед школой, в сарае. А другой забирала с собой на дорогу группа, которая должна была перехватывать отходящих. Староста привёл двадцать человек местных мужиков. Вооружение их составляли берданки и охотничьи ружья, по большей части одноствольные. Правда, кое у кого были и винтовки. Видать, с осени притащили из леса и припрятали. Вот и пригодились. Все тепло одеты, с «сидорами» за плечами, где лежали боеприпасы и снедь, судя по всему, не меньше, чем на двое-трое суток.

Людей решили увести в лес. Пока не окончится стрельба. В лесу спокойнее.

Ещё затемно начали эвакуацию. Народ уже был в сборе. По дороге в сторону вырубок погнали скот. Запрягли лошадей. Воронцов распорядился запрячь и своих коней. Сани возле конюшни нашлись. В сани усадили детей и стариков. Бабы причитали, неизвестно на какую погибель бросая свои дворы и тёплые печи. Воронцов увидел Пелагею с детьми и Зинаиду. Зинаида всё выглядывала, когда он ходил вдоль обоза и распоряжался. Она что-то несколько раз ему крикнула. Что, он в суматохе не разобрал. Пелагея старалась даже не смотреть в его сторону. Ей казалось, что обо всех их тайнах уже догадываются. А он подумал: как чужая.

Наконец обоз ушёл. С гомоном, с плачем детей и причитанием старух, с коровьим мыком и лошадиным ржанием. Туда, в лес, где можно было спасти главное – жизнь.

– Если мы их, как в прошлый раз, встретим в лесу, завязнем в перестрелке. Они вызовут подкрепление, и нам – крышка. В лесу надо оставить заставу с пулемётом. Одного «станкача» там будет вполне достаточно. Назад, из деревни, не должен уйти ни один человек. Ни один. Таким образом, бой необходимо принять именно здесь, – так рассуждал Турчин.

Они сидели за столом в учительской и планировали операцию.

– Куда ни крути, а бой надо принимать здесь, в Прудках, – Воронцов посмотрел на старосту; тот отвернулся. – Надо учесть и то, что в снегу долго не высидишь. Если даже мы их положим в поле, перед дворами, они через час-другой начнут отползать в лес.

– Задача не в том, чтобы их отогнать, – заметил вдруг староста, мгновенно оживившись. – Всех надо тут положить. Чтобы боле никого не привели. Раз взялись деревню спасать, надо дело под корень делать. Уйдёт один, через час жди… Подведут орудия и все дома пожгут да поразметают по брёвнышку.

Решили так: Верегов и Игнатов выезжают навстречу, они должны успеть переговорить с теми, кого хорошо знают и на кого есть надежда, что они тут же не выдадут их.

– Вон, видишь, берёза слева стоит. Оттуда – справа, – Воронцов инструктировал Верегова и Игнатова. – Там за берёзой противотанковый ров. Пусть прямо по снегу гонят коней туда. И сидите там, не высовывайтесь, пока стрельба не утихнет. Никого не отпускать. Оружие лучше собрать и охранять.

После совещания, не теряя времени, начали окапываться. Воронцов с Турчиным разметили на снегу, где и какие копать окопы. Нашлись и ломы, и лопаты. В высоком фундаменте школы, на углу, на две стороны, пробили амбразуры, расширив узкие щели душников. В угловом классе разобрали пол, досками заделали окна. Здесь установили пулемёт. Первым номером в расчёт вызвался Пётр Фёдорович. Кто-то из деревенских заметил ему:

– Что, Фёдорыч, и эту кобылку не хочешь в чужие руки отдавать?

– Оно так, – охотно ответил Пётр Фёдорович, и едва заметная усмешка шевельнула его затвердевшие на морозе губы. – Любая машина любит, чтобы при ней состоял кто-нибудь один. А им доверь… Нас в ту войну так не гнали. А эти… Вон куда запустили. У нас в роте был прапорщик Радовский, так он, бывало, на «максиме» чечётку отстукивал, на двести шагов елочки так и отстригал. Короткими очередями в два-три патрона. Вначале – макушку, потом – посерёдке, а потом и по самый корень обрезал. Так я при нём всегда вторым номером состоял. Вот это был стрелок!

Вяземские с Турчиным ушли в заслон. Установили на сани пулемёт, взяли несколько коробок с лентами, винтовки. Уточнили ещё раз задачу.

Когда взошло солнце и мороз немного ослаб, прудковский гарнизон успел выдолбить в мёрзлой земле несколько окопов – на огородах, на околице и по полю, охватив, таким образом, деревню с трёх сторон подковой стрелковых ячеек – с севера, северо-запада и северо-востока. Наскоро переложили несколько поленниц дров, устроили круглые доты, засыпав их снегом и таким образом надёжно замаскировав.

Ровно в 10.00 Верегов и Игнатов сели на коней, перекинули через головы ремни винтовок, поправили на рукавах повязки и направились в сторону Андреенок. Отъехали немного, остановились. Выезжать дальше условленного места Воронцов им запретил. Привстали в стременах, то оглядываясь на деревню, то заглядывая в глубину дороги.

А уже через полчаса в поле со стороны Андреенского леса показался казачий обоз.

Воронцов сидел на чердаке здания школы и в выдавленную шипку слухового окна следил на дорогой. Рядом оборудовал себе позицию деревенский кузнец дядя Фрол.

– Едуть, – сказал кузнец и вставил в дыру, проделанную в крыше, гранёный ствол своей тяжёлой, как лом, берданки.

– Четырнадцать саней, – быстро сосчитал Воронцов силы казаков. – В некоторых по два человека. Не меньше взвода.

– Вижу, сынок. А и нас же немало, – кузнец смотрел в поле и приговаривал: – Это ж по наше добро казачки скачуть. Вон сколь транспорта гонють. – И вдруг насторожился, забеспокоился: – А что-то ж, Курсант, второго зятя не видать…

Верегова Воронцов увидел на передних санях. Коня его держал в поводу Игнатов. Игнатов скакал в середине обоза. Успели они переговорить с надёжными казаками или нет, пока было неясно. Но вот подъехали к берёзе. Передние сани, в которых рядом с двумя казаками сидел Верегов, проскочили вперёд. За ними вторые, третьи, четвёртые. Что ж они? Не успели? Или перехитрил его Верегов? Воронцов почувствовал, как холодеет внутри. Но пятые и шестые розвальни резко свернули вправо. Кони, подгоняемые ездовыми, полезли в снег, зарываясь по грудь. На последние наскочили ехавшие следом. Образовался затор. Послышалось: «Куда?! Мать вашу!..» Ругань. Неразбериха. Но вскоре разъехались. Из обоза то и дело вываливались очередные сани и уходили вправо. Уже пятые сани ушли в сторону противотанкового рва. Им что-то кричали с других саней, махали кнутьями, матерились и смеялись. Видимо, никто ничего пока не понял.

Дождавшись, когда туда же повернул и Игнатов с конём Верегова в поводу, Воронцов встал в полный рост и положил ствол СВТ на чёрный переплёт рамы. И в это время он услышал за спиной голос старосты:

– Что будем делать, Курсант?

Сигнал к началу огня – двойной выстрел из винтовки. Стрелять должен был Воронцов.

– Может, попробуем договориться? – снова спросил Пётр Фёдорович.

– Вот сейчас и договоримся, – ответил Воронцов, прицеливаясь в лохматую папаху, мелькавшую над козырьком первых саней.

– Погоди, не стреляй. Коней побьём. Жалко. В коней я стрелять не могу.

– Вот чёрт, – Воронцов убрал винтовку. – Ты что же, Пётр Фёдорович, надеешься уговорить волков больше овец не таскать?..

– Они ведь тоже и в кольях, и в мяльях побывали. А битому псу только плеть покажи…

Воронцов вышел на дорогу, закинул за плечо винтовку, поднял руку и крикнул:

– Стоять!

Передние сани остановились, немного развернувшись на утоптанном заледенелом снегу. Настороженные головы в белых и чёрных папахах, в глубоко надвинутых кубанках и простых красноармейских шапках показались из-за крупов коней. Обоз остановился.

– Кто такой? – послышалось оттуда.

– Казаки! – начал было Воронцов. – Во избежание кровопролития…

И тут с поля грохнули, нарушив морозную напряжённую тишину, сразу три или четыре выстрела. Пуля вжикнула над плечом. Воронцов мигом сорвал с плеча винтовку и откатился в сторону, за колодезный сруб. Хорошо, приметил его заранее. Зубами сдёрнул с правой руки рукавицу, выглянул из-за сруба, прицелился в белую папаху, наклонившуюся над прикладом, и дважды, раз за разом, выстрелил. Папаха качнулась и вместе с прикладом провалилась в глубину саней. Застучал пулемёт. И Воронцов сразу отметил опытность пулемётчика: три-четыре, три-четыре, три-четыре-пять… Лошади, ломая оглобли, понесли – одни вперёд, прямо под выстрелы, другие в поле. Казаки посыпались в снег. Всё смешалось. Кони, сани, люди, белые фонтаны снега и дорожной наледи, поднятые пулями, оскаленные рты, крики, ругань, стоны… Несколько саней, уже опустевших, потерявших своих ездовых на дороге перед школой, пронеслись в глубину деревни и теперь испуганно кружились вокруг ракит возле пруда.

Особенно долго отстреливались двое. Они успели порядочно отбежать в поле. Но вскоре выбились из сил и сели. Утонув по грудь в рыхлом снегу, они затравленно оглядывались на деревенские дворы, на школу, откуда всё это время вёлся особенно интенсивный огонь. Опустив головы и, видать, уже догадываясь о своей участи, они пытались отдышаться. Что ж, оно так, после гибели на этой же дороге их товарищей и местного полицейского чина судьба не сулила ничего доброго и им. Но в дворах не спешили их добивать. Судьба послала им отдышаться. Отдышались и начали о чём-то переговариваться.

– Бросайте винтовки, чубатые! – кричали им из окопов и домов.

Но в ответ те вдруг начали яростно отстреливаться. Тогда Кудряшов поднялся на школьный чердак, к слуховому окну, и обоих уложил двумя точными выстрелами. Трое, залёгших на дороге, подняли руки. Остальные лежали в лужах крови.

Воронцов тут же распорядился собрать коней и отогнать их к пруду, в овраг. Отрядил коноводов, двоих человек из местных, и приказал держать коней в полной готовности. У одной кобылы оказалась перебита нога.

– Эту уже не выходить, – определил Пётр Фёдорович. – Кость сломана. Всё. – И махнул рукой.

Лошадь тут же выпрягли и пристрелили.

Игнатов привёл остальных. В санях лежали сваленные кучей винтовки и ручной пулемёт.

– Взять оружие! – приказал Воронцов. – Все – в окопы. Всем – окапываться!

Казаков он распределил в разные места, по одному. К каждому приставил надёжного человека из своего отряда или из прудковских мужиков с приказом: стрелять в напарника при первом же неповиновении или неисполнении приказа. А приказ был для всех один: удерживать деревню любой ценой, сметать своим огнём любую цель, которая появится в секторе обстрела.

Пулемёт Дегтярёва взял Губан.

Тела убитых сложили за школьным сараем. Винтовки их раздали тем, кто сидел в домах пока без оружия.

Одна винтовка досталась и колхозному кузнецу дяде Фролу. Получив из рук Воронцова новое личное оружие, кузнец тут же закопал в опилках возле трубы свою охотничью берданку с гранёным стволом и принялся изучать трофейный «маузер».

– К ней же штык положен? А, сынок? – сказал он Воронцову, когда суматоха немного унялась, когда все разошлись по своим окопам и позициям, а Воронцов опять поднялся на свой наблюдательный пункт.

– Штык? – засмеялся Воронцов. – А зачем тебе, дядя Фрол, штык?

– Как зачем? В уставе как записано? Там записано: действовать, мол, штыком и прикладом! Так? Приклад-то у меня есть. Вот он. А штык где? Штыка нетути, – и вдруг будто спохватившись: – Не дай-то бог, конечно, чтобы дело до штыка дошло. А твоего крестника я видал. В белой папахе. Пуля прямо в горло попала. Хорошо стрелять ты научился в своём Подольске. Видать, тебе командир толковый попался. Строгий небось командир-то был?