Танец бабочки-королек Михеенков Сергей

Они вздохнули почти одновременно, и этот их нечаянный вздох прозвучал, как сдержанный, сдавленный стон.

– Ты хоть вспоминай нас.

Она сказала не «меня», а «нас».

Ничего он не мог ей обещать. Даже этого. Зачем о чём-то загадывать? На войне ни о чём не надо загадывать.

– Скажи что-нибудь хорошее, – попросила она.

– Хорошее?

В это время бабочка снова ожила под потолком. Теперь в движениях и размахе её крыльев ощущалась свобода. И полёт её стал шире и увереннее. Видимо, печное тепло, заполнявшее пространство горницы, окончательно раскрепостило её крылья.

Они оба, затаив дыхание, следили за её смелым полётом. Бабочка стремительно проносилась то в один конец горницы, то в другой. Но она не металась, как мечется загнанное в замкнутое пространство существо, которому мало этого пространства и которому страстно хочется раздвинуть его или вовсе вырваться прочь, где свободный полёт её не будет ограничен ничем. Нет, она наслаждалась тем, что есть. И всё же в стремительных полётах её чувствовались какое-то отчаяние и затаённая мольба о лучшей доле. Доживёт ли она здесь до лета, до зноя, до луга, где она сможет вольно летать всюду, куда понесут крылья, и где можно отдохнуть на любом цветке? Сохранит ли она до той заветной поры свои грациозные крылья, сотворённые природой по неким непостижимым образцам красоты и совершенства?

И Воронцов, и Пелагея, наблюдая за полётом этого внезапно влетевшего в их жизнь существа, думали и о своей участи. Кто она? Неужто просто – бабочка? Потому что если это так, то и всё остальное тоже бессмысленно и нелепо. А если смысл во всём этом всё же есть, то кто посылает им знак судьбы? Как разгадать его? Что предвещала им эта бабочка? О чём трепещут её угольно-бордовые крылья? О каком счастье? О какой беде? И переживут ли они и то, и другое?

Бабочка взмыла над печным шестком, грациозно и уверенно спланировала и села прямо на руку Пелагеи, так что та даже вскрикнула от неожиданности и изумления. Бабочка с тихим шорохом прядала угольно-бордовыми крылышками. В её движениях не чувствовалось ни страха, ни даже неуверенности.

– Я чувствую, как она обхватила и держит меня своими лапками, – прошептала Пелагея. – Как ребёнок. Да, как совсем маленький ребёнок. Крепко-крепко…

– А знаешь почему? Почему она села именно на тебя?

– Почему? – глаза её так и вспыхнули навстречу ему.

– Тебя все любят, – сказал Воронцов. – Ты очень добрая и хорошая.

– А правда, почему она на меня села? Смотри, и улетать не думает.

– Я ж говорю, ты очень хорошая, и она это чувствует.

– На меня бабочки садились только в детстве, когда я совсем маленькая была. А почему она на тебя не села? Ты ведь тоже хороший. Добрый.

– Я – другой. В людей стреляю. Убиваю. И это она тоже чувствует. От меня пахнет порохом и смертью. – Он с трудом выдохнул эти тяжёлые слова, и ему снова захотелось поскорей уснуть, чтобы не думать уже ни о чём и освободиться от всех ощущений и воспоминаний, особенно о том, что произошло совсем недавно, днём.

– Что ты такое говоришь, Саша! Не смей говорить о себе такое! Разве можно?

– Да, я знаю… Порохом и смертью. Так пахнет окоп.

Бабочка вспорхнула и исчезла где-то за печной трубой, в потёмках.

– Видишь, ты испугал её. Больше такое о себе не говори.

Некоторое время они лежали молча. Но молчание его утомляло больше, чем воспоминания, чем пережитое.

– Сегодня мы захватили много трофеев и среди прочего сундук. Знаешь, что в нём?

Она замерла, слушая его.

– Женские вещи. Красивые платья из шёлка, платки, шали и прочее. Всё очень красивое. Хочешь, я принесу тебе что-нибудь?

– Ничего мне не надо. Это ведь всё – чужое. Награбленное в чужом доме. Кто-то это носил. Платье – это ведь не телогрейка, которую можно и с чужого плеча, чтобы только согреться. У нас так принято: можно надеть платье сестры или подруги, и тогда ты разделишь её судьбу. Счастье или несчастье, – и вдруг она встрепенулась, выскользнула из его рук и сказала: – А у меня есть красивое праздничное платье. Хочешь, покажу? Я его спрятала. Сейчас достану. Хочешь?

И через минуту-другую она уже вышла из-за занавески в белом с васильками платье с кружевным воротничком. В тёмно-вишнёвой шали, накинутой на плечи. Она вся сияла, как новогодний снег. И он сказал:

– Какая ты красавица!

– А ну, кавалер! – засмеялась она, играя ямочками на щеках. – Приглашай меня на танец! Что оробел?

Он поймал её послушную, влажную от волнения руку, обнял за талию, и они вначале тихо, приноравливаясь друг к другу, а потом всё смелее и стремительнее закружились по горнице. Над ними летала бабочка-королёк. Тихо поскрипывали под ними половицы, выскрипывая какую-то смутную мелодию, которую напевала шёпотом Пелагея. Тихо шуршали угольные крылья бабочки. Тишина стояла и за окнами. Им казалось, что точно такой же тишиной объят весь мир. Весь мир отринул войну и позабыл о ней…

Они проснулись оттого, что в стороне Андреенского большака раз за разом прогремели несколько одиночных выстрелов.

– Ой, Сашенька, что-то случилось!

Они вскочили.

– Уходи! В лес! Возьми автомат!

Он показал, как им пользоваться.

– Вот смотри и постарайся сразу запомнить. Всё очень просто. Вот так перезаряжается рожок с патронами. Вот запасные два рожка. Вот так взводится затвор. Здесь предохранитель. Снимаешь с предохранителя, прицеливаешься вот так, совмещая это, это и цель – тройное совмещение, запомни! – и нажимаешь на спуск. При этом не уводи ствол в сторону от цели – промахнёшься. При стрельбе ствол задирает вверх и немного в сторону. Долго на курок не жми. Нажала и отпустила – три-четыре патрона. Потом снова прицелься. Поняла?

– Поняла. Я стреляла из ружья. Сумею.

Они обнялись на крыльце. И побежали в разные стороны. Она, через сад и картофельный огород, – к лесу, куда была протоптана тропа. А он – к школе, где всё яростнее густела стрельба, где слышались крики команд и брань. Вверх, к звёздам, взлетали брызги трассирующих пуль.

– Что? Немцы? – Воронцов подбежал к Турчину и его пулемётному расчёту.

– Казаки. Со стороны поля подошли. Хорошо, часовые заметили, подняли стрельбу. – Турчин напряжённо вглядывался в поле и похлопывал по плечу сидевшего у бойницы пулемётчика: – Погоди, погоди, не стреляй пока.

– Где они?

– Ни черта не видать.

– Залегли.

– Надо прекратить стрельбу.

Но стрельба сама собой начала гаснуть. И вскоре с поля закричали:

– Мужики! Ваше дело – хана! Немцы остановили Красную армию. Завтра на рассвете погонят назад. Через час подведём орудия и выкурим вас в два счёта! Предлагаем сложить оружие!

– Надо уходить в лес, – послышалось за спинами.

– Перебьют. Как пить дать, перебьют.

– Если пушки подведут, то – да…

– Пускай полежат на морозе.

Прудковцы засмеялись, закричали в поле:

– Точно-точно! Они там быстро яйца отморозят!

Но были и другие голоса:

– Как бы нам не отморозить…

– Семьи-то как…

– Что будем делать, Курсант? – спросил Турчин.

Ропот за спинами сразу прекратился. Люди ждали своей участи.

– Я думаю так: пристрелять то места, где они залегли, сделать два залпа и подождать рассвета. Если действительно подведут орудия, будем уходить. Пулемёты оставить в заслоны. Раненых погрузить в сани и – в лес. Другого выхода нет. Владимир Максимович, позаботьтесь о заслонах. Назначьте самых надёжных и расставьте по позициям. Двух лошадей оставить им. Все пулемёты погрузить потом на сани и вывезти. Даже неисправные.

Миномётный обстрел никакого вреда казакам, похоже, не причинил. Но разозлить разозлил. И они поднялись в атаку. Охватили Прудки с трёх сторон и начали приближаться. И те, и другие огонь вели на вспышки выстрелов, почти наугад. Несколько пулемётов поддерживали с поля атаку казаков. И вскоре атакующие ворвались на северо-восточную окраину, где оборонялись прудковские мужики. Казаки заняли два крайних дома и сараи. Стали накапливаться там. Установили два пулемёта. Их попытались выбить контратакой со стороны школы, где оборонялись вяземские, но из этой атаки ничего не получилось.

Два двора, занятые казаками, стояли особняком, и только это пока спасало оборону отряда. В фундаменте школы тут же пробили ещё одну дыру и перенесли пулемёт. Его огонь контролировал свободное пространство, отделявшее занятые казаками усадьбы от основной деревенской линии.

– Эй, холопы шиловские! – кричали им из прудковских домов. – Зачем пришли? Уходите! Мы ваших дворов не трогаем!

– Сами холопы! Большевикам служите! Комиссарам задницы лижите!

– Да разве вы мужики? Подстилки немецкие!

– Портянки комиссарские!

– Много добра в Москве набрали? Бабьи панталоны в сундуках возите! Мародёры!

Долго кричали с той и с другой стороны. Долго длилась эта перебранка. Иногда кто-нибудь из противостоящих сторон находил такое слово или выражение, что тут же отзывалось смехом и одобрительным азартным матом с обеих сторон.

Наконец там, на казачьей стороне, послышался голос человека, до этого времени не участвовавшего в переговорах.

– Я – командир сотни атаман Щербаков! – кричал одинокий властный голос. – Кто вами командует? Курсант?

– Вот сволочи, всё про нас знают, – сказал один из прудковских мужиков, стоявших за углом дома рядом с Воронцовым.

– Пусть выйдет ваш командир на переговоры! Один на один!

– Согласны! – крикнул Воронцов. – Предлагаю сойтись на дороге между школой и завалом! Встреча через десять минут!

– Согласен! – отозвался атаман.

Быстро собрались для совещания: Турчин, Пётр Фёдорович и он, Воронцов. Решили так: деревню не уступать, тянуть время, казаки – в поле, у них позиция слабая, а через час, когда начнёт развиднять, выбить их из захваченных дворов прицельным миномётным огнём.

Воронцов оставил свою винтовку Турчину. Посмотрел на провожавших его товарищей и сказал:

– Ну, с Богом.

И пошёл по дороге в сторону леса, где чернел остовом опрокинутой набок машины завал. В кармане шинели он нащупал холодную створку складня иконки. Некоторое время держал её, пока не согрелась. Потом вытащил руку и пошёл быстрее.

Ему навстречу тоже шёл человек. Шагов за десять-двенадцать он смерил его взглядом: лет двадцати девяти-тридцати, коренастый, ростом немного пониже его, держится уверенно. В белой папахе. В высоких хромовых сапогах. За голенищем плётка.

Шагах в трёх друг от друга остановились.

– Ну, здорово, Курсант.

– Здорово, атаман.

В голосе атамана слышалась не то лёгкая насмешка, не то недоумение. Воронцов с самых первых мгновений решил держать себя так, как советовал Турчин: спокойно, уверенно, хладнокровно, ничего не демонстрировать.

– Ну, что мы скажем друг другу? – спросил атаман Щербаков.

– Мы уже многое сказали друг другу, атаман, – сказал Воронцов. – Мы пожелали друг другу здоровья.

Атаман засмеялся:

– Ты, я вижу, юноша образованный. В школе, видимо, хорошо учился. А давай, Курсант, к нам? А? Всем отрядом! Приму. Мне такие, как ты, нужны. Тем более что один курсант у меня уже есть. С оружием приму. Так взводом и зачислю в сотню. Только комиссаров отделим. И жидов, если они у тебя есть. Отведём их в противотанковый ров и – под пулемёт. И – никакого отягчающего прошлого. А? Всё вам сразу спишется. Одним махом побивахом… Ну? Как?

– Вряд ли, – засмеялся и Воронцов. – Жандармов нам уже не простят.

– Ну, это да. Это вы уже переборщили. Немцы за своих люто мстят. За одного десятерых заложников расстреливают. Но, думаю, и об этом договоримся. Война есть война. На комиссаров спишем. А?

– Атаман, ты же не хуже меня знаешь, что происходит на фронте. Сегодня здесь была разведка. Скоро, с часу на час, придёт лыжный батальон. С миномётами. Так что решай, как поступить. На нашу сторону я тебе переходить не предлагаю. Я тебе предлагаю снять осаду и уйти. Давай разойдёмся по-хорошему, атаман.

– По-хорошему уже не получится. Товарищей ты наших боевых пострелял. Кровь пролилась.

– А то ты крови не проливал.

– Деревню мы через несколько часов возьмём боем. И, если не сдадитесь, разорвём всех, по очереди, конями. Знаешь, Курсант, как это делается? Древняя казнь поверженного врага. Ещё от степных народов к нам перешла. Зов предков, знаете ли, пьянит. Это особое состояние. Впрочем… – и атаман Щербаков, недоговорив начатой фразы и, видимо, посчитав её излишней в этом разговоре, засмеялся. Но всё же спросил: – Кто твои предки, Курсант?

Воронцов не принял его тона и холодно ответил:

– По твоему храброму войску тоже наши берёзки плачут.

Атаман снова засмеялся сдавленным нервным смешком:

– Хорошие у нас тобой, Курсант, перспективы в этой жизни. Ладно, обменялись. Теперь давай о деле. Ты, я знаю, захватил моих людей. Среди убитых не все. Часть ты увёл. Знаю. Давай сделаем обмен: ты отпускаешь моих, а я отпускаю всех вас. Можете уходить на все четыре стороны.

– А деревню вы спалите?

– Таков приказ. Всё – дотла. Тут ничего не поделаешь.

– А где же людям после нас жить?

– Война, Курсант, это не состязание в благородстве. Сколько деревень ваши пожгли? Они думали о том, что без крова оставляют детей и стариков?

– Мы – не армия. И вы – не армия. Зачем нам друг друга убивать? Давайте разойдёмся по-хорошему. Если даже и ваша возьмёт, то и половину твоей сотни, атаман, мы тут, перед деревней, положим. Отведи своих людей, и мы не будем вас преследовать.

Атаман Щербаков снова сдержанно засмеялся и сказал:

– Ты, Курсант, меня, как девку, не уговаривай. Молод ещё. И деревню я сожгу. И, если не сложите оружия и не отпустите пленных, не сносить головы и вам. А тебя я казакам отдам.

– У меня пленных нет. Они сами к нам, добровольно, перешли. И теперь находятся на позициях. Стреляют.

– Вот как? А это и неудивительно… Это, Курсант, и есть так называемый русский народ. Вот вытряхну вас из деревни, и оставшиеся в живых тут же руки подымут. Это уже проверено. Поставлю вас во рву. А одного вызову к пулемёту. В обмен на жизнь. И, поверь мне, человеку бывалому, твой самый верный боевой товарищ, именно тот, кому ты сейчас доверяешь как себе самому, исполнительно, старательно выполнит мой приказ. Так старательно, как даже мои не умеют. И пулемёт для этого дела мы возьмём ваш. Так что не искушай судьбу. Времени даю вам на размышление пятнадцать минут.

– Час.

Но атаман стоял на своём твёрдо:

– Я сказал, пятнадцать минут.

– Тогда нам достаточно и пяти.

– А я сказал, пятнадцать. Ровно через пятнадцать минут договорённость о перемирии прекращается. Всё. Ты мне надоел, Курсант, – и атаман резко повернулся на каблуках и зашагал в сторону леса.

Ровно через пятнадцать минут казаки начали обстрел. Воронцов приказал не отвечать и открывать огонь только в том случае, когда цель будет достаточно хорошо видна.

Вскоре стало ясно, что казаки пытаются охватить Прудки с трёх сторон. Тогда Воронцов снял с основных позиций один пулемёт, усилил расчёт ещё тремя автоматчиками и снайпером, направил их на юго-западную окраину. Там, в овраге, выходящем в сторону леса, они заняли позицию. Овраг хорошо простреливался вдоль. Со стороны поля подойти к нему тоже было невозможно.

На рассвете казаки атаковали сразу со всех сторон. Первую атаку отряд отбил. В поле стонали раненые, чернели тела убитых. Но вскоре атаман Щербаков снова поднял сотню в атаку. На дороге перед школой Воронцов хорошо слышал его голос.

– А ну-ка, станишники, мать вашу-перемать! – ревел он. – Неужто смоленским мужикам уступите! Вперёд!

Двое казаков, на бегу стреляя из автоматов, появились перед крыльцом школы совершенно неожиданно. Воронцов прицелился и выстрелил в одного. Тот прыгнул за колодезный сруб. Турчин встретил автоматной очередью второго. Казак закричал, видимо, раненый, и повернул было назад, но под ногами у него разорвалась граната.

– Ещё одна такая атака, и они ворвутся в деревню, – сказал Турчин.

Воронцов заметил, как подполковник дозарядил свой ТТ и сунул под ремень. Приготовился к ближнему бою.

– Отходим, – подал долгожданную команду Воронцов. – Грузите раненых и оружие.

Когда старшина Нелюбин услышал команду на отход, то не особенно обрадовался. Не обрадовался и некоторое время спустя, когда начальник штаба отряда, отбирая людей в заслон, его, старшину, назначил в другую команду, которая должна была срочно погрузить в сани раненых и оружие.

Оружия в доме возле пруда оказалось немного. Несколько винтовок, три миномёта и немного мин. Ящик патронов для немецких винтовок и несколько цинков автоматных патронов. Сундук с шёлковыми платьями сперва решили бросить. Но потом в санях образовалось свободное место, и ящик, который стоял в снегу на обочине, кто-то тоже поставил на тесовый санный полок.

– Гони, ребята! Мы – следом!

Казаки, видимо, почувствовали, что отряд дрогнул, и начали нажимать. Вспыхнули крайние дворы, огонь с треском и гудом начал распространяться дальше.

– Зажгли, чубатые, нашу деревню! – закричали прудковские мужики. – Эх, пропадай добро!

Застучали пулемёты, чаще стали бить там и там винтовки тех, кто не хотел отдавать свою позицию и бросать на погибель хозяйство.

Последние двое саней с пулемётами прорывались уже через плотный огонь, который казаки вели с двух сторон. И если бы не пулемёт Губана, которому Турчин приказал занять позицию за валунами и прикрывать отход заслонов, не вырваться бы им из горящей деревни через самый опасный участок дороги, к которому со всех сторон уже бежали по снегу, продвигались, охватывая со всех сторон, цепи казаков.

В лесу остановились. Начали перевязывать раненых. Убитых тоже не снимали с саней. Всех решили везти в лес. Пусть родня там оплакивает своих покойников.

На опушке оставили дозор. Только после этого отряд двинулся в Красный лес.

Вот с тем дозором и был оставлен старшина Нелюбин.

– Кондратий Герасимович, назначаю тебя старшим группы, – приказал ему Воронцов. – В ваше распоряжение передаю одну конную запряжку с ездовым. Задача: вести наблюдение за деревней. Если казаки пойдут по нашему следу, тут же отсылай пешего связного. Если они сунутся небольшой группой, примите бой. Если дело будет плохо, отходите к основной базе. Позиция тут не очень удобная. Долго не продержитесь. Увлечётесь боем, вас могут обойти и справа, и слева. Смотри по обстоятельствам. Тебя не учить.

Уехали.

Старшина Нелюбин, во всяком деле на войне в первую очередь почитавший порядок, ясность и дисциплину, перво-наперво построил своё войско на обочине дороги, за высоким снежным отвалом, который закрывал их от деревни и от поля, и сказал:

– Ребяты, не робеть. Я в таких нарядах уже бывал. Даже из окружения выходил. Проверить оружие и вести наблюдение. Если кто что обнаружит, движение какое, или ещё что, сразу сообщать мне. Разойдись по местам!

Отряд вскоре был уже на месте. Сняли с саней и унесли в землянку раненых. Бабы и дети с воем и криком кинулись к тем, кто остался неподвижно лежать на окровавленной соломе.

Через час вышли на расчистку дороги. Расчищали путь в сторону Чёрного леса.

Воронцов собрал штаб: Турчина, Петра Фёдоровича, лейтенанта Дорофеева, других командиров групп. Стали думать, что делать дальше. Если казаки, захватив деревню, увлекутся грабежом и вывозом всего того, что осталось в домах, их здесь, в лесу, возможно, и оставят в покое. Но если их цель не грабёж, то надо готовиться к худшему. Так что, куда ни кинь, а дорогу в Чёрный лес надо было готовить.

Воронцов развернул карту, найденную в грузовике рядом с рацией, и спросил Петра Фёдоровича:

– Здесь, видите, большой лесной массив, почти до самой Вязьмы. А вот здесь находимся мы.

– Это и есть Чёрный лес, конца и края ему нет.

– Надо пробиваться туда. Другого пути нет. Расчищать дорогу начнём сегодня, прямо сейчас. Уводить людей больше некуда.

– Здесь есть старая дорога. Я её поищу, – и Пётр Фёдорович ещё раз внимательно посмотрел на карту. – На карте этой дороги нет. Хутор там был. Сперва покос. А потом хутор. Годов десять там уже никто не косил. А Сидоряты туда как ушли, так и пропали. Никто их больше не видел. Туда, к ним, и надо идти. Может, там ихний хутор ещё остался. Постройки какие… Никто там эти десять лет не бывал. Никто туда не ходил. Место гиблое. Народ боялся его, стороной обходил. Даже охотники старались не забредать.

– На карте обозначено озеро, – Воронцов ткнул пальцем в середину зелёного массива.

– Всё правильно. Есть там и озеро. Бездон называется. Глубокое очень. Но зимой не замерзает.

– Не замерзает? Почему?

– Кто его знает. Не замерзает – и всё. А кругом болота непроходимые. Нехорошее место. Слава о нём ходит дурная. Люди пропадали.

Воронцов разглядывал немецкую карту, на которой подробно были нанесены все населённые пункты, речки, ручьи и урочища. Карта была порядком потрёпанная, но всё на ней было видно хорошо и прочитывалось вполне. Зелёные и серые разводы лесов, полей и торфяных болот красной стрелой, с запада на восток, пронзала прямая линия Варшавского шоссе. Западный край карты, там, где уже начинались знакомые названия, был обрезан. Его родная Подлесная осталась на другом куске, на предыдущем. Эту немецкие жандармы получили, видимо, когда уже продвинулись ближе к Москве. Но и Наро-Фоминска здесь ещё не было. Воронцов видел карту, которую привёз с собою на Изверь из Подольска командир шестой курсантской роты старший лейтенант Мамчич. Видел и карту командира десантного батальона капитана Старчака. Старчак ставил Воронцову боевую задачу именно по своей карте. И та, и другая были не такими подробными и точными. На немецкой некоторые населённые пункты были обведены синими кружочками, а некоторые перечёркнуты крест-накрест. Видимо, обведённые – это те, которые предназначены для уничтожения. Отмеченные крестом – уже сожжённые. Прудки обведены синим карандашом. Все населённые пункты, предназначенные для уничтожения, находились вдоль шоссе и больших дорог. Таким образом, немцы и полиция уничтожали все деревни вдоль важнейших дорог на расстоянии нескольких десятков километров. Людей угоняли на запад. Говорят, что некоторые колонны прямиком попадали в Рославльский, Вяземский, Юхновский и Издёшковский концлагеря.

Об озере Бездон, расположенном среди торфяников, Воронцов слышал с детства. Болота, начинавшиеся неподалёку от Подлесного, тянулись вдоль Варшавского шоссе и продолжались в окрестностях озера Бездон. И о тех болотах, и о самом озере действительно рассказывали жуткие истории. Каждый житель не только Подлесного, но и всех окрестных деревень знал, что все колдуны появляются из тех мест. И именно там, среди дремучих лесов и непроходимых болот, по рассказам знающих людей, находится глубокое и таинственное озеро Бездон. Однажды к ним в Подлесное прислали председателя колхоза. Родом он был как раз из тех краёв. Человек он, может, был и неплохой, и руководитель хороший, но его сразу невзлюбили. И кличку дали – Колдун. И жену его звали Колдунихой. И детей – колдунятами.

Никогда Воронцов не видел этого озера, о котором слышал столько историй. И теперь судьба посылала его именно туда…

Несколько бригад вырубали просеку и расчищали снег. Две бригады делали завалы вокруг землянки. Завалы сооружали в километровом радиусе.

Быт отряда, обременённого женщинами, детьми и стариками, надо было налаживать. Даже в ожидании атаки казаков. В овраге соорудили навесы из еловых лапок, чтобы хоть как-то замаскировать своё пребывание здесь, развели костры, установили на камни котлы, выломанные из банных печей, натопили снега и заварили первую партизанскую кашу.

Воронцов с отрядом работал на завалах. Пелагея – на расчистке дороги. А Пётр Фёдорович хлопотал возле землянки. Зинаида присматривала за ранеными. Раненых прибавилось. Прибавилось и бойцов в отряде. Штаб принял решение: на период наибольшей опасности раздать оружие всем мужчинам от четырнадцати до шестидесяти пяти лет. Взяли оружие и некоторые из женщин. Таковых в отряде оказалось всего две: Пелагея, которая хоть и не стреляла ни разу из немецкого автомата, подаренного ей Воронцовым, но теперь не расставалась с ним, и старуха Худова – она пятнадцать лет сторожила сперва артельные, а потом колхозные амбары. Это её старенькую берданку с гранёным стволом закопал в опилках на школьном чердаке кузнец дядя Фрол. Так она там и осталась. Когда бывшей колхозной сторожихе вручили мосинскую винтовку и две обоймы патронов, старик Худов, явно уязвлённый этим событием, пошутил:

– Неведимовна, ты ж всюё жизнь двухцволку носила! А тут тебе что дали? Разжаловали! Понизили в чине, считай, наполовину!

– Молчи. Сам-то ты какой воин, я знаю. Сам-то что носишь?

– Отбрила Неведимовна мужука! – засмеялись прудковцы. – От отбрила!

На удивление всем Неведимовна ловко зарядила обойму, дослала патрон в патронник и поставила винтовку на предохранитель. Приставила приклад к ноге, вскинула голову и бодро, единым дыхом, глядя на Воронцова, выпалила:

– Товарищ Курсант, готова к выполнению ваших приказаний!

– Вот это Неведимовна!

– Вот как надо!

– Курсант, бери нашу Неведимовну в адъютанты!

Неведимовну оставили охранять базу.