Танец бабочки-королек Михеенков Сергей
– Пересидеть хотели, козлы. Теперь выручай их. А если пулемёт нерабочий?
– Среди них есть раненые, – сказал Турчин. – Они не пошли с нами только потому, что не хотели быть для нас обузой.
Турчин знал всех шестерых, оставшихся в деревне и уведённых казаками в Андреенки. Профессия есть профессия. Она накладывает свой отпечаток и на характер человека, и на его поведение. И как начальник штаба, бывший или настоящий, пока это не имело особого значения, Турчин предложил следующий план. В засаду идти троим. Выступать немедленно. Подойти к большаку Прудки – Андреенки с восточной стороны, чтобы всё походило на нападение армейских разведчиков, которые пришли со стороны фронта, найти удобную позицию для действия именно в этом составе и тем оружием, которое есть в наличии. Поскольку пулемёт применить нельзя из-за отсутствия ленты, действовать двумя пистолетами и винтовкой.
– Со своим ТТ пойду я сам. Не потому, что не доверяю его никому, а потому, что, думаю, никто лучше меня не владеет этим оружием. Возражения есть? Тогда кто возьмёт револьвер?
– Я, – вызвался Дорофеев. – С двадцати шагов в середину корпуса попаду.
– Винтовку возьму я, – сказал Воронцов. – И ещё у меня поправка: пойдут не трое, а четверо. Кудряшов, ты возьмёшь столько гранат, сколько сможешь свободно нести. Будешь стоять в засаде. На случай если весь наш план провалится.
– Каким образом можно применить гранаты? Своих перебить?
– Владимир Максимович, вам приходилось участвовать в рукопашном бою?
– Нет, бог миловал.
– Так вот там начинают действовать другие правила. Их заранее не спланируешь. Кудряшов, твоё дело будет отсекать наш отход. Каким образом, подумаем на месте. Ты, Савелий, тоже думай. И по ходу дела смотри: можешь нас спасти, а можешь и положить.
Винтовку он уже почистил, смазал. Приготовил и патроны. Вот только пристрелять её не успел. А пристрелка нужна. Хотя бы десятком патронов. Винтовке надо верить. А как он мог ей верить, если не знал ни боя её, ни надёжности. Пристрелкой он решил заняться в пути. Где-нибудь в овраге. Сто шагов. По снежному склону. Чтобы понять погрешность и сделать необходимые поправки.
Но десяти патронов Воронцову не понадобилось. Когда шли опушкой леса, шагах в ста пятидесяти увидели сидящих на берёзах тетеревов. И Турчин кивнул ему:
– Кажется, вы рассказывали, что до войны были охотником? Вот вам великолепная цель для контрольной стрельбы. Хотя это может нас демаскировать.
Воронцов положил винтовку на лыжную палку, прицелился и выстрелил. Тетерев, роняя пух и ломая ветки, камнем упал вниз. Остальные сперва удивлённо вытянули головы, а потом разом захлопали пружинистыми крыльями, снялись с берёз, перелетели метров на триста дальше и снова расселись на верхушках берёз.
– Ты хоть в этого метился? – спросил Кудряшов.
– В этого.
– Надо бы взять. Дичь всё-таки. Хорошую похлёбку сварим.
– Заберём на обратном пути.
Никто не проронил ни слова.
К большаку они вышли неожиданно. Лес подступал к самой обочине. Берёзы, нагруженные снегом, образовывали высокие своды, и в некоторых местах дорога тянулась по этим снежным туннелям. Изредка попадались старые ели. Высокими колоннами они уходили в небо, удерживая на своих могучих лапах целые сугробы снега.
На одной из таких елей и оборудовал свою засидку Воронцов. Иссиня-белая метровая глыба снега нависала над ним. Он слегка стесал её прикладом винтовки. Срезал трофейным ножом несколько веток, чтобы открыть обзор. Приладил на сучьях винтовку. И сидел теперь в четырёх-пяти метрах от земли, грел за пазухой руки. Руки во время стрельбы должны быть послушными. Это он усвоил ещё в детстве, с того дня, когда дед Евсей в первый раз взял его в засидку на кабана. Тогда тоже сильно морозило, так что мёрзли даже глаза, в напряжении слипались от леденеющей слезы.
Перед Воронцовым открывался поворот дороги, полянка, заснеженная обочина. Шагов тридцать-сорок свободного пространства, которое он мог беспрепятственно и надёжно контролировать. Его задача непростая: положить замыкающих, которых Турчину и Дорофееву не достать. Чтобы никто не ушёл в Андреенки. Воронцов не знал, как стреляет подполковник, и потому немного нервничал. Выходило так, что, разрабатывая операцию, Турчин главную роль отводил себе, и на себе же замыкал успех или неуспех её. У Дорофеева всего три патрона. Гранаты ему Воронцов не дал.
– У тебя, Дорофеев, три патрона. Запомни это. Когда они подъедут, Владимир Максимович тебе даст команду, в кого стрелять. Если я тебе дам гранату, ты будешь думать только о ней и промахнёшься из револьвера. В результате испортишь всю операцию.
Ждать пришлось недолго. Воронцов первым заметил движение на дороге. И сразу подал команду:
– Идут!
Полицейских, как они и предполагали, было четверо. Они ехали на заиндевелых лошадях, о чём-то громко переговаривались и дружно беспечно смеялись. Видимо, кто-то что-то рассказывал смешное. Ишь, сволочи, подумал Воронцов, едут – как баре по своей вотчине… Впереди, шагах в двадцати от колонны, покачивался в седле казак в белом полушубке и кавалерийских ремнях, с шашкой на боку. Лохматая белая папаха на его голове, лихо заломленная назад и набок, открывала его румяное молодецкое лицо с оскалом белых зубов. Видать, нравился ему рассказ товарища. Трое ехали стремя в стремя позади колонны. Это расположение целей резко меняло расклад сил в предстоящей схватке.
Когда передовой казак миновал поворот, Воронцов уже держал на мушке среднего всадника позади колонны. Конвоировали они не шестерых, а почему-то только четверых.
И тут казак, ехавший впереди, резко осадил коня и потянул через голову короткий кавалерийский карабин.
– Стоять на мисци! – крикнул он повелительно и привстал на стременах, напряжённо глядя вперёд.
Колонна остановилась.
– Шо там, Васыль?
– Та вин людыны яки-то, – ответил Василь, держа наготове карабин. – Похоже, краснопузи. Сдаватыся, чи шо?..
– Шарахни по ним разок!
И Василь, привстав в стременах, вскинул к плечу винтовку и выстрелил в сторону Турчина и Дорофеева. Пуля плеснула снежным фонтанчиком под ногами стоявших на дороге. Они тут же подняли руки и закричали:
– Не стреляйте! Не стреляйте! Мы сдаёмся!
– Хватыть, Васыль. Забэрэм их з собою. Там в разхид пустымо. Пусть люды подывлятся на свойх геройив! Гоны йих в стрий!
– Та вины, видать, обисралысь!
– Гоны обисранных!
– Тут, хлопци, похоже, комиссар!
И сразу же двое всадников, расталкивая лошадьми арестованных, проскакали в голову колонны.
– Хто таки? – закричал казак в чёрном полушубке. – Худко видповидать!
– Мы из Прудков! – закричал Дорофеев. – Сдаваться идём! Не стреляйте! Мы – добровольно!
– Це добре, шо добровольно, – засмеялся казак в чёрной папахе. – Тильки де ваша добра воля вчёра ночувала?
– Я его знаю, – сказал Кузьма Новиков, голос его ликовал. Значит, принял Пётр Фёдорович его условия, покорился. – Это лейтенант. Лейтенант! Где курсант? Почему вы без него?
– Курсант ушёл в лес.
– Вот сволочь! Я так и знал! Лейтенант, кто с тобой? Комиссар или жид?
– На жида вроди нэ похож, – сказал казак в чёрной папахе и, обернувшись к пленным, спросил: – Признаэте свойх?
Окруженцы молчали. Лица их были угрюмы. Видимо, возвращение в деревню не сулило им ничего хорошего. Они это знали уже точно.
– Так признаэте чи ни? – зло крикнул казак в чёрной папахе.
– Да, это наши товарищи, – разлепил спёкшиеся кровавой коркой губы один из окруженцев.
– Добре. Ходить в стрий! Тамо разбэрэмся и з вамы! – приказал казак в чёрной папахе.
– Всих товарыщей – в едын гурт!
Всё, понял Воронцов, говорильню надо заканчивать… Мушка подплыла под луку кавалерийского седла и поднялась на уровень груди. Почему не стреляет подполковник? Напряжение оказалось настолько сильным, что, когда внизу на дороге началась торопливая стрельба, Воронцов машинально нажал на спуск и сразу понял, что промахнулся. Казак, в которого он целился, ловко повернул коня и, перегнувшись в седле так, что видны был лишь его нога в чёрных шароварах с красным лампасом и край коробом вздувшегося полушубка, погнал прочь. Конь уносил его за поворот, разбрасывая куски снега из-под взблёскивающих подковами копыт.
– Стреляй, Сашка, уйдёт! – закричал Кудряшов, всё это время стоявший внизу со своими гранатами и теперь выскочивший на дорогу.
Воронцов выстрелил ещё дважды, уже не жалея и коня. Черные шаровары с лампасом скользнули по седлу и вместе с полушубком и всей амуницией ухнули под ноги коню. А конь, швыряясь снегом и со звоном разбрасывая пустые стремена, пробежал ещё шагов тридцать и остановился. Похоже, коня не задела ни одна из пуль Воронцова.
Полицаев они закопали в лесу, в овраге. Коней переловили и повели с собой. Кудряшов больше всего радовался добытым коням. Оглядывался на них, трогал сёдла и сбрую и приговаривал:
– Вот это трофеи! Вот это добро! Вот это бой! Вот это я понимаю…
А Дорофеев никак не мог опомниться от стрельбы Турчина.
– Слышь, Курсант, а Владимир-то Максимыч из своего тэтэшника всех троих завалил! Я и опомниться не успел, как они их с сёдел – в снег… Вот, посмотри, патроны целы, все три на месте, – и он крутил барабан револьвера, демонстрируя всем желающим наличие в нём трёх невыстреленных патронов.
Воронцов не видел, как стрелял Турчин. Всё его внимание было сосредоточено на четвёртом всаднике. Которого он чуть не упустил. И теперь это его грызло и угнетало. Вторая или третья его пуля вошла казаку в бок и вышла под ключицей.
– Слышь, Максимыч, – донимал Турчина Кудряшов. – И где ты этому делу так выучился? Всех троих – тремя выстрелами. Ловко. Ты что, в цирке, что ль, до войны работал?
– В цирке, – хмуро ответил Турчин.
– И ножи небось бросать умеешь?
– Помолчи, Кудряшов. Видишь, человек не в себе, – сказал Дорофеев.
А не в себе Турчин был вот по какой причине. Бойцы, которых они выручили на дороге, рассказали, что двое из них остались в Андреенках потому, что согласились служить в казачьей сотне. Утром, перед тем как погнать по дороге на Прудки, их выстроили и через переводчика предложили перейти на службу во вспомогательные войска германской армии. В строю стояло человек двести. Согнали их из многих деревень. Двенадцать человек сразу вышли из строя. Двое – прудковские. Но самое главное, что одним из них оказался бывший командир стрелковой роты, старший лейтенант, с которым Турчина связывала давняя дружба. Вместе скитались по лесам, и в Прудки они зашли вместе.
Об этом подполковник рассказал Воронцову, когда прибыли на базу и сели за стол возле жаркой печки.
– Вот вроде бы и знаешь человека, – рассуждал Турчин, – и можешь предположить с точностью до незначительных отклонений, как этот человек поведёт себя в тех или иных обстоятельствах. А наступают такие минуты, когда ты и сам в себе сомневаться начинаешь. И уже не знаешь, как поступишь в следующее мгновение.
– На четверых мы сегодня их сотню уменьшили, – сказал Воронцов. – А двенадцать человек в неё записались. Завтра сядут на коней и поскачут по деревням.
– Для народа эта война – большое испытание, – вдруг сказал Турчин. – Если мы, русские, победим немцев и одновременно преодолеем благодаря этой победе нечто отвратительное и в себе, в стране многое изменится. Должно измениться. Как вы думаете? А, Курсант?
– Я не понимаю, о чём вы. С немцами всё понятно. Хотя воюем мы не с народом. Не с немецким народом, – поправился Воронцов, чувствуя напряжённый и в то же время ироничный взгляд подполковника, – а с германским фашизмом.
– Германский фашизм, между прочим, разговаривает по-немецки. И все уставы его написаны по-немецки. И на немецких заводах изготовлены все его винтовки, автоматы, танки и самолёты. И в немецкой армии, в вермахте и СС служат и воют люди всех сословий.
– Пусть будет по-вашему. Но что вы имели в виду, когда говорили о том, что мы, русские, что-то отвратительное должны подавить в себе?
– Ненависть друг к другу. Подозрительность. Кровожадность. Презрение к целым социальным слоям. Непонимание того, что эти слои, а это десятки миллионов людей, хотят жить своим укладом. Хотят жить хорошо. Сполна получать за свой труд. Вы ведь родились и выросли в деревне. Ваши родители трудолюбивые люди? Значит, с утра до ночи в поле и на ферме. А что они за это имели? Ни настоящего достатка, ни хорошего жилья. Скажите, я не прав?
– На эту тему вам лучше с Кудряшовым поговорить.
– У него другая история. Он обозлён. И всё время себе на уме. В перманентном напряжении именно по этому поводу. Ему кажется, что все в этом мире против него. Когда-то и я переживал то же. Потом вырвал из себя половину своей души. Вместе с памятью, с любовью… Когда-то была другая жизнь. И мне не улыбнулось счастье прожить её. Надо было жить другой жизнью. И вот я живу… И неизвестно, что будет завтра. Вряд ли мне вернут мои три шпалы.
– Что теперь жалеть об этом… Мне тоже до лейтенантских кубарей всего ничего оставалось. Бросили в бой. Окружение. Теперь будем создавать партизанское подразделение. Отряд.
– Вы, Курсант, молоды. Полны сил. В вас ещё не утрачено главное – честь, совесть, любовь. Кстати, та женщина, у которой вы жили в Прудках, вас любит. А вы, насколько я успел понять ваши взаимные отношения, не вполне отдаёте себе в этом отчёт. Простите, что вторгаюсь в личную тему. Иногда личное выступает на первый план. И это невозможно преодолеть. А в вас оно абсолютно задавлено. Так трудно жить. Война ведь когда-нибудь закончится. Чувства той женщины очень искренни, и ими нельзя пренебрегать. Подумайте об этом. Я говорю вам даже не с позиции своих лет, а чисто товарищески. Как мужчина мужчине.
Воронцов почувствовал, что краснеет. Голос его сразу осел, так что он с трудом выговорил:
– Я не давал ей повода… Поверьте. У нас ничего не было. Так что никакой личной жизни и быть не могло, – и Воронцов спохватился: зачем я это говорю? Словно оправдываюсь…
– Да ведь не в этом суть. Я видел, как она на вас смотрит. Человек на войне ведёт себя во многом не так, как в мирной жизни. Как это ни странно может прозвучать, но во время войны, когда человек пребывает в обстоятельствах постоянного ощущения опасности, угрожающей его жизни и жизни его родных, близких, любимых, именно в этих условиях душа человека способна подняться до высот невероятных. Как, впрочем, и упасть. Вот вам пример. С одной стороны, Пелагея Петровна с её бескорыстной, сестринской помощью солдатику. И с другой – этот негодяй из Андреенок. Ведь он уже всерьёз мыслил себя властителем здешнего края. И уже оброк ввёл! Часть из которого конечно же отдавал вышестоящему начальству в виде взяток. Так он обеспечивал себе надёжное будущее. Всё у него получалось! Часть присваивал. Это, знаете ли, и экономика, и политика одновременно. В рамках феодализма. И он уже освоил азы этих отношений. И сам мнил себя феодалом. Что было бы дальше, одному Богу известно. Но людям покоя от него не было бы, это уж точно. Каждая сволочь, и иноземная, и своя, местная, так сказать, получая власть, всегда почему-то стремится сделать из России и русского народа дойную корову. Сенную девку. Которую можно заставить делать всё что угодно.
Странные речи произносил подполковник.
– А вы сами-то не из господ? – спросил Воронцов, понимая минуту откровения, которая случается нечасто.
– Мой отец был инженером. Специалист по строительству мостов и дорог. Мама учительствовала в земской школе. Прислугу не держали. Всё успевали делать сами. Вот и судите, из каковских я происхожу. Старший лейтенант Верегов был из классических пролетариев. Отец, кажется, в депо работал. Мать – на ткацкой фабрике. А видите, как повернулось… Старший лейтенант Верегов, который храбро дрался на Десне и был одним из лучших ротных командиров в полку, вступил в ряды врага, – Турчин вздохнул и начал раскладывать на столешнице перед керосиновой лампой части разобранного пистолета. – Кто знает, возможно, когда к твоему лбу приставят дуло, которое смердит свежим пороховым дымом, ты и сам в себе почувствуешь далеко не того человека, кем был все предыдущие годы. Кто знает, кто знает…
– Владимир Максимович, зачем вы всё это мне говорите?
– Слушайте. Просто слушайте. Я же не тяну вас за язык. Слушайте и помалкивайте, если даже что-то вам может показаться оскорбительным для ваших убеждений. К тому же, надо заметить, нас никто посторонний не слышит. Отчего же не поговорить? Беседа, знаете ли, преприятное удовольствие. Когда тебя понимают. Или хотя бы стремятся понять. Я хочу понять вас. Вы, возможно, хотите что-то понять во мне. Так приходит понимание не просто человека человеком, а чего-то большего, что яснее открывается с годами. Но свои годы надо ещё прожить. А у человека, который рядом и которому доверяешь, можно позаимствовать пережитое им. Правда, для этого необходимо некоторое усилие над собой – избавиться от собственного эгоизма, от гордыни, которая стоит преградой. А это непросто…
Да, слушать подполковника было интересно. Чем-то он походил на деда Евсея, чем-то на отца, а чем-то на школьного учителя.
– А скажите, где вы так ловко научились стрелять? И ловко, и метко. Я, честно говоря, не видел, как вы стреляли. Я думал, что и Дорофеев выпустил все свои патроны. Но я видел результат. Три выстрела – три попадания. Это же какие навыки надо иметь!
– Пять выстрелов, – уточнил Турчин. – Я стрелял пять раз. Истратил пять патронов. В одного стрелял трижды.
– В которого?
– В Кузьму, – и Турчин задумчиво покачал головой: – Странное дело. До этого мне не приходилось стрелять из пистолета в людей. И вот… Но врагом оказались свои, русские люди.
– Какие же они русские, когда немцам продались.
– Вы молоды. И вам пока всё ясно. И это хорошо, – Турчин вздохнул, перемолчал несколько необходимых для него секунд. – А стрелять меня научил отец.
– Инженер-дорожник?
– Представьте себе. Однажды в Крыму он приобрёл старинный револьвер системы Смита и Вессона. Тяжёлый, с хорошим боем. Одного действия. С выбрасыванием стреляных гильз. Только заряжай! Каучуковая ручка. Длина ствола – шесть дюймов. Очень сильный и верный бой. Был он, знаете, не воронёный, как наше, как обычное оружие, а какого-то синего цвета. Как уж отец доставал к нему патроны, не знаю. Пистолет-то редкий. В подвале нашего дома мы оборудовали тир и стреляли почти ежедневно. Отец мне всегда говорил: сынок, наступил жестокий век, которым будут управлять револьвер системы Нагана и пулемёт системы Максима. Потом, в школе прапорщиков, в Телави, своё образование по части стрельбы из револьвера я продолжил. Там, среди юнкеров, существовало своего рода состязание. И я стрелял, как говорят теперь, на спор. Ставки бывали довольно высокими. В итоге у меня всегда были хорошие папиросы и даже денежки на мелкие карманные расходы. Эти нетрудовые доходы, знаете ли, весело грели кровь. А потом был германский фронт. Развал армии. Позор. Между прочим, очень похожий на тот драп, который происходил летом. И вот началась другая война. Очередная. Когда мне, уже на фронте, вручили вот этот ТТ, я понял, что в руках у меня грозное оружие ближнего боя. Воин должен любить своё оружие. Я ведь вижу, как вы относитесь к своей винтовке. Но как-нибудь я вам всё же дам несколько уроков владения пистолетом. Винтовка – совсем другое… Вы – командир. И вам придётся воевать вот этим, – Турчин постучал указательным пальцем по лбу. – В крайнем случае – вот этим. – И он ловко вставил в паз вычищенный и смазанный лёгкой смазкой затвор и передёрнул его. – Хотя противника, как вам известно, особенно наступающего, надобно держать на расстоянии.
– Точно такая же СВТ у меня была в училище.
– А видели бы вы, как радовался Кудряшов, когда раздобыл себе кавалерийский карабин!
– Оружия у нас пока не хватает. Надо на днях снова сходить в тот лес, к траншее.
– Я думаю, что за деревней необходимо установить наблюдение. Немцы и казаки скоро хватятся своих, начнут искать. Вот что сейчас самое важное.
– Да, бой-то мы провели хорошо. Без потерь. Но всю деревню в лес не уведёшь. И если они решат наказать именно деревню, то мы ничем не сможем помочь людям.
– Бросать своих в беде мы ведь тоже не могли. Может, стоит попытаться отвести их внимание от района Прудков? Помните, вы говорили о шоссе, которое проходит километрах в десяти отсюда на восток? Снова зайти с восточной стороны и оттуда обстрелять какую-нибудь колонну. Для этого понадобится группа надёжных людей.
– И хороших стрелков вроде вас, товарищ подполковник.
Турчин оглянулся:
– Я же просил вас не называть меня так.
– Вы думаете, ваша принадлежность к старшему офицерству всё ещё секрет в отряде? Вы ведь и мыслите как командир, и рассуждаете не как простой боец. В вас слишком много опыта и знания военного дела, чтобы роль рядового бойца удалась вам вполне. Даже казак на дороге принял вас за комиссара.
– Он принял меня за жида, – и Турчин засмеялся и тут же сказал уже серьёзно: – Что ж, я готов возглавить группу. А вы оставайтесь охранять базу и деревню. Мне понадобится человек, который хорошо знает маршрут. Кудряшова отпустите со мной?
– И он, и Губан пойдут с вами. Возьмите Артиллериста и ещё двоих из своей группы. Лучшим стрелкам надо дать винтовки. Остальным – гранаты. Если будет погоня, уходите в сторону фронта. И первую ночь вам придётся переночевать в лесу. Возьмите сухарей и по банке тушёнки на человека.
После полуночи группа Турчина ушла на задание. Они встали на лыжи и, ступая след в след, направились на яркую звезду, сиявшую на юго-восточной стороне глубокого неба.
Воронцов шёл замыкающим. Когда выбрались из лесу, он резко повернул вдоль опушки и заскользил под уклон в сторону вырубок. Группа Турчина вскоре исчезла из виду. Там, куда она ушла, вспыхивали зарницы далёкой канонады.
Глава шестнадцатая
Ни пешая, ни конная разведка пересечь линию фронта и углубиться в расположение противника в эти дни не смогла. Только в полосе действий 1291-го полка, где продолжалась неразбериха, ещё существовала надежда на удачный поиск. В лесах войска перемешались. Где немцы, где свои, не разобрать. Вот этой-то суматохой и успели воспользоваться несколько разведгрупп. Однако дальше расположения самого полка, окружённого в мелколесье и прижатого к обширному болоту у развилки дорог, продвинуться не удалось и им. Немцы выставили заслоны и посты, пулемётчики с радиостанциями контролировали все возможные направления. Прорыв 1291-го полка, по всей вероятности, вызвал бурю в немецких штабах. И вот теперь гнев генералов должны были погасить своими успешными действиями подчинённые им солдаты. Но какие могли быть успехи у усталых батальонов, в которых едва насчитывалось до роты солдат и офицеров? Какие успехи могли быть в двадцатиградусную русскую стужу, когда земля промёрзла на полметра, а солдаты обуты в сапоги, подошвы которых наполовину сделаны из металла? Какие успехи могут быть, когда русские постоянно подбрасывают из тыла новые и новые подразделения лыжников, одетых в тёплые ватные штаны и овечьи полушубки, и вооружены те маршевые батальоны не винтовками старого образца, а новенькими автоматами ППШ и на каждое отделение имеют ручной пулемёт и достаточное количество патронов?
Командарм 33, между тем, требовал от разведотдела немедленных сведений о состоянии немецких тылов. Не собрал ли где фон Хейнрици резервную группу, не приготовил ли её для флангового удара, чтобы отсечь уже не полк, а всю ударную часть армии, используя глубину её вклинения? Для этого приказал начальнику штаба 77-й авиадивизии, который все эти дни неотлучно находился рядом, чтобы одиночные самолёты под видом боевого патрулирования произвели несколько полётов в глубину немецкой обороны и внимательно понаблюдали за тылами по всей полосе действий армии, и прежде всего на Боровском и Верейском направлениях.
Но никакого скопления войск противника, кроме отходящих на отсечные позиции колонн, лётчики не обнаружили ни в первый день, ни в последующие.
А в дивизиях 33-й армии тем временем производили срочную перегруппировку. Распределяли пополнение. Ремонтировали технику, в том числе и трофейную. Операторы штабов не вылезали из окопов и траншей передовой линии, изучали местность, намечали участки возможных прорывов. Но разведданных явно не хватало. Тогда из штаба армии в дивизии ушло распоряжение: срочно захватить «языка». И тут же во всех полках и батальонах начали снаряжать разведгруппы. Людей в эти группы набрали прямо из рот, из окопов, потому что во взводах пешей и конной разведки оставалось по три-четыре человека. Когда полк или батальон идёт в атаку, разведка идёт вместе с атакующими, выполняя иногда свою задачу, но всё же – вместе со всеми. Вдобавок ко всему личный состав разведывательных подразделений буквально выкосил приказ Верховного главнокомандующего № 0428 от 17 ноября 1941 года, который требовал следующее: «Разрушать и сжигать дотла все населённые пункты в тылу немецких войск на расстоянии 40–60 км в глубину от переднего края и на 20–30 км вправо и влево от дорог». Для выполнения этой задачи предписывалось направлять лыжные отряды, диверсионные подразделения и команды разведчиков. За неимением в дивизиях и полках первых и вторых вся нагрузка ложилась на третьих. Каждую ночь уходили на задание группы. Каждый рейд увеличивал потери.
– Кого я туда пошлю? – разводил руками начальник разведки 110-й стрелковой дивизии. – Одна группа уже сутки как ушла. Молчит. И Лобачёв о ней молчит.
– Значит, не дошли, – сказал подполковник Беззубов. – Посылай другую.
– Да нет у меня больше людей!
Командир дивизии, недавно назначенный на эту должность на место выбывшего полковника Лещинского, посмотрел в стереотрубу, потоптался в снегу и сказал:
– Вечером группа должна уйти к капитану Лобачёву. Это – приказ. Включай в неё хоть писарей, хоть дровоколов, хоть кого. Возьмёте с собой две рации. Одну – специально для Лобачёва. Задание следующее: проникнуть в расположение окружённого полка, после короткой передышки организовать поиск, захватить «языка», собрать все сведения у Лобачёва – он там, впереди, видит многое – и вернуться назад двумя небольшими группами. По три-четыре человека. Остальным остаться на усиление полка. И возьмите побольше продуктов. Каждый разведчик должен нести ранец. Назад – налегке. Продукты, боеприпасы, медикаменты. Всё. Выполняйте.
Дровоколы и писаря в разведку в ту ночь конечно же не пошли. А вот старшине Нелюбину и его невеликому войску отдыхать пришлось недолго.
– Эх, ёктыть! Только свежей соломы наносили. Вот тебе и поспали всласть… А соломка-то хорошая. Сухая. Под дожди, видать, не попала, прелью не горчит. Овсяная. Ну, ладно… – так рассуждал старшина Нелюбин, сидя на соломе среди своих спящих бойцов, когда его разбудил какой-то старший лейтенант довольно грубым толчком в бок.
Рассуждать-то он на тему своего внезапно прерванного отдыха начал потом, когда тот демон в скрипучих ремнях и в опрятной шинели с петлицами старшего лейтенанта ушёл, дав ему и вверенному ему подразделению на все сборы полчаса времени. А в первые минуты разлепил тяжёлые веки, увидел эту умытую фигуру в ремнях и подумал, что она ему просто снится. Кого-то она ему напомнила. Кого-то с летних боёв. Но старший лейтенант снова пнул старшину носком сапога в бок и сказал негромко, но твёрдо, так что надо было подчиняться:
– Встать.
Старшина окончательно проснулся и хотел было подчиниться, но то, что его, несколько часов назад вышедшего из боя и заслуженно прилёгшего вместе с боевыми товарищами отдохнуть так неуважительно пинали, – вот это никуда негодное обстоятельство заставило его занять оборону на промежуточной, так сказать, позиции. Он молча и вопросительно посмотрел снизу вверх на старшего лейтенанта.
В это время в избу вошла хозяйка и запричитала:
– Господи, куды ж вы их? Только ж легли отдохнуть! Все вон ноги сбитые.
– Устава не знаете, товарищ старшина? – не обращая внимания на сердобольную хозяйку, продолжал напирать старший лейтенант.
– Знаю я и устав, и всякий другой порядок. Знаю и то, что боец Красной армии должен иметь мало-мальский отдых после боя, – потянул старшина Нелюбин, но этого приёма у него не получилось.
Потому что старший лейтенант вдруг присел к нему на солому, похлопал по плечу и заговорил изменившимся, мягким, почти дружеским тоном:
– Давно на фронте?
– С лета. С первых боёв, – настороженно ответил старшина.
– Сколько у тебя людей?
– Да вот все мы тут, – указал он на спящих. – Семеро. Было восемь. Глотов убит во время атаки на деревню.
– Надёжные? – кивнул старший лейтенант на тесно прижавшихся друг к другу бойцов.
Изба была порядком выстужена. Окна почти все высадило взрывной волной. Хозяйка заткнула их охапками соломы. Но печь была ещё тепла. Да и бойцы надышали.
– Мои-то? Звери ещё те, – и тут же спохватился: – Но двое, товарищ старший лейтенант, нуждаются в госпитализации.
– Что с ними? Где они?
– Контужены. Вон, лежат.
– Плохо себя чувствуют?
– Ну, чертей пока не ловят, но слышат плохо.
– Пройдёт. Это несмертельно, – старший лейтенант внимательно, будто стараясь поглубже заглянуть в старшину Нелюбина, посмотрел на него и неожиданно сказал: – Звери, говоришь?.. Хорошее слово. Выходит, это вы пленных в сене покололи?
– Не, нас там не было, – и старшина на всякий случай улыбнулся.
– Всё я знаю, – старший лейтенант резко встал, выпрямился, отряхнул от налипшей соломенной трухи ладони. – Вот что, старшина, в разведку пойдёте. «Языка» надо взять. Через полчаса сбор. В доме председателя. Это под сосной, через три или четыре двора. Получите оружие, снаряжение, продукты и прочее.
Продукты и снаряжение – это хорошо. Но отдых, видать, гавкнул. А такая добрая солома в этот раз попалась…
В дом председателя, где, как понял старшина, расположился штаб лыжного батальона, он пришёл один. Старший лейтенант уже дожидался его. Рядом с ним сидел незнакомый молодой лейтенант.
– Ну, где твои звери? – спросил старший лейтенант.
– Пускай ещё чуток соснут. Надо будет, живо подыму. А пока – пускай на девок поглядят.
– На каких девок, старшина?
– Да во сне. Молодые ж все. А в таком возрасте какой предмет больше всего солдат во сне видит? А, ну вот… Сами небось знаете. – И старшина усмехнулся той добродушной усмешкой, которая, как ему казалось, способна была вызвать сочувствие у любого, даже самого строгого начальства. – Так что готов выслушать боевой приказ в полном одиночестве, – сказал он уже по-командирски и, вытянувшись во весь свой невеликий рост перед офицерами, изобразил полное внимание.
Офицеры переглянулись. Лейтенант спросил:
– Это вы на левом фланге с батальоном деревню атаковали?
И старшина, испугавшись, что, должно быть, сейчас начнётся разбирательство по поводу заколотых штыками в сеннике немцев, ответил:
– Мы – что… Мы ж – как… Вместе со всеми… Потеряли одного убитым – рядового Глотова. Его на танке убило. А тут ещё что? Не евши который день. Ну и… малость осатанели.
С перепугу он мешал всё в кучу. Подумал себе: а, один конец, пускай разбираются, раз за этим и приехали… Обманул меня старший лейтенант. Никакой он не разведчик. Слишком чистенький да прибранный. Картинка лаковая. Но и на «особняка» не похож. Нахрап не тот. «Особняк» бы уже по зубам наганом стучал, вопросы ставил и признания требовал.
– Значит, вы, – улыбнулся неожиданно добродушной улыбкой лейтенант и сказал: – Храбро атаковали, товарищ старшина. Объявляю вам благодарность. Но, поскольку пленных вы уничтожили, так сказать, штыком и прикладом, придётся перейти линию фронта и взять «языка» там.
Кто ж это такой, думал старшина, вглядываясь в румяное ребячье лицо лейтенанта. Должно быть, какой-то начальник. Хотя званием невелик – лейтенант всего лишь. Какой-нибудь комсорг. Точно. У этих звания небольшие, но слушаются их даже майоры.
– Ваша группа, старшина, в полном своём составе поступает в распоряжение лейтенанта Берестова. С этого самого момента вы обязаны исполнять все его приказания. Лейтенант Берестов – командир разведгруппы, с которой вы и пойдёте на задание.
– Слушаюсь. Во сколько выступаем?
– Через три-четыре часа, – сказал Берестов.
– Значит, часок ещё пускай поспят мои контуженые. Несколько суток всё же не спали. Тут, товарищи командиры, бойца уважить надо, – рассудил старшина, и ему никто не возразил.
Ровно через три с половиной часа лейтенант Берестов выстроил вдоль дороги свою разведгруппу – тридцать человек как один. Полносоставный взвод. Сделал перекличку. Фамилии выкрикивал по блокноту. Затем выдали винтовки, у кого их не оказалось, по две гранаты и по три горсти патронов. Никто никого не спрашивал, где и при каких обстоятельствах потерял винтовку. Не до того было.
Когда поднесли ящик с патронами, старшина Нелюбин загрёб побольше, тут же рассовал по карманам, выхватил ещё горсть и ещё и шепнул своим, чтобы патронов брали, не жалели, побольше.
– Берите, берите, ребятушки. Патроны да сухари на фронте – первое дело для нашего брата, солдата.
Как только получили боеприпасы, разошлись на короткий отдых. Закурили. И стали сожалеть, что потеряли своего коня с пулемётом. Вот сейчас бы получили ленты. И груз не пришлось бы тащить на горбу. Мешки-то приготовлены тяжёлые. И, по всему видать, далеко нести.
Как только немного стало смеркаться и в полях за деревней загустела вечерняя синева, подсвеченная снегами, встали на лыжи и пошли гуськом, по одной лыжне. В поле перестроились. Несколько человек сразу же ушли вперёд. Отделились и заняли свои места группы бокового охранения.
Из разговора с лейтенантом Берестовым старшина понял одно: группа, в которую их под горячую руку влили, идёт выручать окружённый полк 110-й дивизии. Опять судьба его свела с этой дивизией. И подумал: эх, не в той избе спать завалились… В свой «сидор» он насыпал винтовочных и автоматных патронов. Туда же положил десятка два гранат без запалов. Запалы оставил у себя лейтенант. Он тоже взял вещмешок. Все шли с грузом. Мешки с сухарями и крупой тащили прямо на плечах. Не разведгруппа, а бригада мешочников с колхозного рынка. И снова старшина загоревал о потерянной лошади.
Дважды меняли направление. Один раз выбрались на дорогу. Но вскоре на ней впереди показались автомобильные фары. Мгновенно приняли в сторону, в лес, и затаились. Грузовик был битком набит ранеными. Слышались стоны и ругань на немецком языке. Старшина про себя отметил: всё, как у нас, и даже матерятся, только по-своему.
Ближе к полуночи, под ясной луной, они миновали стороной, полем и неглубокой лощиной, крупный населённый пункт. Оттуда их вслепую обстреляли из пулемёта. Но сперва окликнули. Кричали по-немецки, несколько раз одну и ту же фразу. И, не дождавшись ответа, дали несколько очередей. Пули, шипя, пробивали снег совсем неподалёку. Так что пулемётчик знал, куда стрелял. Но никого, слава богу, не задело. И пулемётчик успокоился, должно быть, поняв, что к селу никто не приближается. Подошли к болоту. Здесь их ждал проводник. Через болото шли гуськом, попарно, дистанция – пять шагов.
Это было обычное торфяное болото. Морозы сковали его льдом. Но кое-где чернели незамёрзшие полыньи, и от них вверх поднимался затхлый парок. Топь. Она не поддавалась и лютым морозам. Её обходили подальше. Туда только попади… Это старшина знал с детства. На Острике вокруг его родных Нелюбичей тоже много болот. И некоторые из них так же, как и это, зимой не замерзали. Однажды перед самым Рождеством, когда они с отцом заготавливали прутья на плетухи, он видел, как ухнул в такое чёрное дымящееся парком «окно» лось и, ревя могучим запоздалым рёвом, скрылся в той прорве, только рогами напоследок качнув из поглотившей его топи. Минута или две всего-то и прошли – и нет лесного великана, будто и не было его никогда на земле. В такое вот «окно», оглядываясь по сторонам, думал старшина, уйдёт весь их отряд, и штыка торчать не останется на поверхности…
Проводник вёл их, по всему видать, знакомой и надёжной тропой. Но, перед тем как пойти по дышащему кочкарнику, всех предупредил: идти осторожно, резких движений не делать, от тропы не отклоняться и, если что, с лыж не сходить, помогать товарищу в одиночку, больше двух не собираться. С собою они несли заготовленные проводником ореховые шесты. Иногда лыжа соскальзывала с кочки и скользила по сырому мягкому льду, под которым чувствовалось дыхание хляби. Такие кочки были неопасными. Они дышали, но держали человека вполне.
Старшина шёл в своей группе первым. Следом за ним кряхтел бронебойщик. Получив в селе патроны и гранаты, он сразу затих, перестал напоминать о том, что ему срочно надо в роту, что его, должно быть, разыскивают, что надо отчитаться за потерянное противотанковое ружьё, иначе могут отдать под суд… Он смирился со своей судьбой и теперь терпеливо, с надсадным крёхтом, тащил мешок с грузом.
– А ты скажи, что танк его раздавил, – надоумливал его старшина. – А я могу подтвердить.
Но теперь бронебойщик, видимо, окончательно смирился и с тем, что попал в пехоту. И сказал:
– Да и чёрт с ним, с ружьём! Винтовка по крайности легче…
Вскоре вышли. Под ногами стало твёрже. Запахло лесом. И правда, лесок впереди чернел погуще и повыше. Из березняка их окликнули.
– Свои! – отозвалась голова колонны, и послышался какой-то замысловатый пароль, который и запомнить-то, как показалось старшине, невозможно.
– Товарищ капитан! Товарищ капитан! – послышались впереди в лесу радостные голоса. – Разведка пробилась!
Но оттуда тут же донеслось:
– Командир разведки – ко мне, остальные – на месте!
Их встречал молодой капитан в таком же, как и у старшины Нелюбина, на грубую скорую руку зачинённом полушубке, который когда-то был молочно-белым, а теперь выглядел скорее бурым. На груди у капитана висел немецкий автомат. И старшина сразу же отметил: ох и любит же начальство щегольнуть трофейным оружием! А сам пощупал за пазухой немецкий «парабеллум». Стрелять из него старшине пока ещё не приходилось. Наверное, тот танкист был офицером. А может, немецким танкистам всем такие пистолеты выдают, размышлял он, пока выпал отдых и пока разгружали доставленные боеприпасы, продукты и медикаменты. Старшина велел своим распоясать «сидора» и добросовестно освободить из них всё казённое.
Днём им определили позицию. Чтобы не мёрзнуть понапрасну, старшина велел отрыть два больших окопа, в которых и расположил всю свою группу. А вечером, и отдохнуть-то не успели, поступил новый приказ: выступить в поиск, за «языком».
Поначалу старшина Нелюбин думал, что их как носильщиков для численности включили в штатный разведвзвод и что их дальнейшие обязанности так и останутся второстепенными. Но уже в пути, замечая, как спотыкаются на лыжах некоторые бойцы, понял, что разведчиков в их группе всего-то немного, а именно десять человек: он, старшина Нелюбин, его «звери», лейтенант и лейтенантовы «звери».
Лейтенант, по-ребячьи улыбаясь, так и сказал:
– Ну, товарищ старшина, готовь своих «зверей» в поиск.
Когда стемнело, пошли. Ночь выдалась подходящей, только коней красть, улыбнулся своим мыслям старшина и похлопал рукавицей по плечу идущего впереди лейтенанта:
– Надо выждать.
– Чего ждать? Пока тихо, надо и начинать, – горячился лейтенант, видать, довольный тем, что так тихо и ловко они проскочили к деревушке, куда вела хорошо прочищенная дорога и куда прошло несколько грузовых автомобилей, пока они шли параллельным маршрутом по редколесью.
– Надо, говорю, ждать, – твёрже сказал старшина и почувствовал, как лейтенант вопросительно напрягся.
– Аргументируй, старшина, – сказал он.
– Знаешь, что такое воровской час?
– Да что-то слыхал от наших ростовских. Кажется, часа четыре ночи и плюс-минус час?
– Точно. Вот тогда и пойдём. Брать надо часового. А если полезем в хату, шуму наделаем. Да и не знаем мы, сколько их там? А то развяжем мешок…
С лейтенантом в поиск пошли двое разведчиков. Эти были настоящие. Здоровые, рослые обломы под два метра. Лыжи под ними так и прогибались, так и хрустели. Одеты в добротные маскировочные халаты. Не то что у старшины и его «зверей» – балахоны, которые приходилось постоянно поправлять и подвязывать верёвками и проводами, чтобы не оставить в лесу на сучьях. Но, когда в половине четвёртого они выбрались к деревне и частью группы, которая и должна была произвести захват пленного, остановились в лощине в ракитах возле замёрзшего ручья, старшина сказал, что надо бы идти кому-то поменьше и полегче. И подумал: этим только кабанов таскать по лесу.
– Да ты не сомневайся, старшина. Ребята что надо.
Вторая группа залегла в прикрытии.
Глаза настолько привыкли к темноте, что старшина различал даже цвета. Хотя вокруг всё было блёклым и почти однотонным, он видел голубоватые наличники на ближнем доме, такой же голубоватый штакетник. Видать, здесь жили не бедные люди. Вот тут и будет ходить часовой. Причём самый беспечный. Потому что на околице, на одной и на другой, надо смотреть в оба.
Они подползли к зарослям кустарника, придавленного снегом. Прислушались. Деревня спала. Только собаки побрёхивали в разных её концах. Возле дома поскрипывал снег. Так и есть – часовой. Именно здесь на расчищенной площадке стояли ровными рядами грузовики. Старшина насчитал около двенадцати.
Часовой обходил их вокруг, возвращался к дому, садился на минуту-другую на лавочку на крыльце и вскоре повторял свой обход. Когда он повернулся за кузова крайних грузовиков, двое разведчиков тут же кинулись вперёд. Бежали они след в след и двигались стремительно и неслышно. Как две белые кошки, они перепрыгнули через снежный отвал и замерли между машинами, затихли в ожидании. Старшина сразу потерял их из виду. Подумал: а правда, ловкие. Видать, такое дело им не впервой. Значит, лейтенант говорил правду – не подведут.
Часовой на этот раз не прошёл к крыльцу, чтобы, как он это уже не раз делал, присесть там, на широкой, разметённой от снега лавочке, и скоротать минутку своего несладкого дежурства. Видимо, всё же что-то почувствовал или услышал скрип снега. Он вернулся, осторожно выглянул из-за кузова грузовика. Винтовка с примкнутым штыком – на руке. Вот тебе и ловкачи, вот тебе и специалисты-разведчики, захолодело, заколыхалось в груди у старшины. Видать, где-то неосторожно шумнули, обломы чёртовы. Поднимет сейчас часовой стрельбу, выскочат из всех домов немцы, и унесём ли мы отсюда ноги сами? И старшина почувствовал, как спазма начала прихватывать горло. Он приготовил винтовку. Но лейтенант сунул ему кулаком в бок.
И в это время немец охнул, выронил винтовку и повалился за снежный отвал.
Через минуту разведчики пробежали мимо, уже волоча на себе связанного немца, который только что расхаживал возле машин. Во рту его торчал кляп.
Читать бесплатно другие книги:
