Танец бабочки-королек Михеенков Сергей
Его привели в тот самый дом, окружённый грузовиками, откуда полчаса назад разведчики уволокли часового. В доме горела керосиновая лампа. В углу на нарах лежали раненые. Их только что перевязали. Один из них сразу встал и подошёл к старшине. В глазах его горели такая злоба и желание отомстить сейчас же, прямо здесь, что старшина не выдержал и отвёл взгляд. Другой лежал неподвижно. Грудь его была плотно укутана свежими бинтами. На плече и чуть ниже ключицы расплылись два свежих пятна, которые увеличивались с каждым мгновением. Это ж, ёктыть, видать, наши крестники, подумал старшина. Кто ж ему так метко две пули влепил? Должно быть, под гранату попал. Хорошо, что никого насмерть не убили. Может, и не расстреляют.
Начался допрос. Переводила какая-то женщина. Видать, из местных. Она с жалостью смотрела на старшину, но, как только он поднимал на неё взгляд, отворачивалась и что-то тихим ровным, послушным голосом говорила немцу. Только один раз взгляды их встретились. Видимо, подумал старшина, меня расстреляют. Допросят и выведут во двор. И она это знает.
Он назвал номер своего запасного полка. Рассказал о последнем бое. Потом немец спросил о танках. Он некоторое время молчал. Переводчица повторила вопрос. И тогда он сказал, что последняя атака на населённый пункт, названия которого не помнит и который находится в нескольких километрах восточнее, проходила при поддержке танков. Номера танкового подразделения он не знал. Все танки Т-34. Он сказал, что из запасного полка он попал сразу на передовую, а потому особо не разобрался, какая там часть стояла и как назывались населённые пункты. О том, что он был курсантом армейских курсов младших лейтенантов, старшина умолчал. Подумал, что так будет лучше. А то начнут расспрашивать и об этом. Потом немец перешёл к другой теме: сколько человек было в их разведгруппе, какова цель и по какому маршруту группа должна уходить назад? Он сказал правду. В том числе и о маршруте. Всё равно Берестов уже увёл разведчиков далеко. Вряд ли они их догонят. Сказал и о том, что в разведгруппу попал случайно. После этого немец снова спросил о танках. «Панцар…», «Панцар…». Весть о танках они приняли неспокойно. Вот чего вы боитесь, сукины дети, понял старшина. Другой, который стоял рядом, вынул карту, развернул её, ткнул пальцем в кружочек. Говорил он много, но старшина хорошо понял только одно слово: «Гайдуки». И сразу смекнул, что Гайдуки – это деревня, в которой они сейчас находятся. Немец снова сказал: «Панцар». И толкнул его в плечо:
– Во?
Старшина показал на карте дорогу, по которой шли танки. Немцы тут же сгрудились, заговорили наперебой.
Раненный в грудь и плечо дышал тяжело. К нему то и дело подходил пожилой немец, видимо, врач. Он щупал его пульс и о чём-то тихо переговаривался с другим пожилым, видимо, офицером. Хоть бы он не умер, думал старшина. Хоть бы пожил. А то обозлятся и забьют прикладами.
«Казакен», – услышал он знакомое слово, когда немцы заговорили между собой, поглядывая на него.
За окнами заурчали моторы. Ходили туда-сюда люди с факелами. Вошли какие-то люди в казачьей форме, с повязками, с винтовками. Вытянулись перед офицером. Старший из казаков доложил, что привёз мясо. Винтовки немецкие, но у одного красноармейская «мосинка». Кто такие? Видать, эти и есть – «казакен».
В доме было тепло, и старшине вдруг захотелось спать. В голове всё ещё звенело. Граната разорвалась слишком близко. Мелкими осколками, как когтями, подрало и без того дырявый полушубок, но до тела не достало.
Машины одна за другой начали выезжать со стоянки. Они ослепляли яркими фарами низкие окна над сугробами и уходили в сторону, всегда в одну и ту же, к большаку. По дому метались косые однообразные тени. Допрос закончился. Женщина-переводчик ушла и, как показалось старшине, с порога прощально, как смотрят в последний раз, оглянулась на него. Попрощалась. Что ж, в любом случае она – последний человек, с которым он говорил по-русски. Он тоже проводил её взглядом. Вот и попрощались. И ещё он подумал: слава тебе Господи, хоть одна родная душа перед смертью встретилась…
Но смерть всё медлила, всё тянула из него жилы, будто дожидаясь, когда же он перед ней упадёт на колени и начнёт униженно просить и жрать землю. Нет-нет, Кондрат, держись. К нему подошёл один из казаков и толкнул его к выходу. У казака была краноармейская винтовка, и придерживал он её под мышкой, как конвоир. Как будто старшина Нелюбин мог убежать. Ничего он уже не мог.
– Пидэмо, – сказал тот.
Немцы уже потеряли к нему интерес. Наверное, приказали расстреливать этим бобикам. Вот этот хохол и будет убивать меня. Обидно умереть от выстрела из родной винтовки.
Но казак повёл его не к оврагу, а на край деревни, к той самой риге, где старшина со своими товарищами принял последний бой. Возле риги стояли трое саней. Лошади лениво таскали из мешков сено. Из риги вышли двое. Посмотрели на них. Нагнулись, подняли за руки и за ноги тело бронебойщика, раскачали и откинули подальше от стёжки в снег. Как негожее дровно. Вот сволочи… Погодя туда же бросили и убитого Ломакина. А куда ж меня поставят, мутно, будто контуженый, гадал старшина. После допроса, когда он всё так запросто, как своим, выложил немцам, он вдруг потерял интерес к жизни. Жизнь его могла оборваться в любое мгновение, и, чтобы не сойти с ума от жалости к себе, он перестал думать о том, что он ещё живой человек и что не всё ещё потеряно.
Казаки тихо переговаривались:
– Сволочи…
– А этот… Один остался.
– Расстреливать не стали…
– Получен приказ на отход.
– Ну да, им-то сейчас не до пленных.
– А нам он зачем? Вон, в овраг его…
– Пусть поработает. А там и решим, – сказал один из казаков и, глядя на старшину, прикрикнул дурашливо, куражась своей властью над ним: – Что, карась, попался в вершу?
Казак, который вёл старшину, похлопал его по плечу и сказал незло:
– Нэ бойся, батьку, воны тэбэ зла нэ зроблють.
– Пусть поработает, краснопузый! Пусть поработает! – всё так же дурашливо поскрипывал голос казака, который насмешничал о верше.
– А ну, давай, – сказал старшине другой и указал пальцем на сани. – Грузи снопы. Головками в середину. Небось знаешь, как это дело делается?
– Знаю, – с трудом разлепил сведённые немотой одеревеневшие губы старшина.
– Откуда знаешь?
– Знаю, не пальцем деланный.
– Небось председателем до войны был! – засмеялись казаки. – Колхозничек…
– Был и председателем, – тихо, чтобы не слышал уже никто, сказал сам себе старшина и вошёл в овин.
Сознание прояснилось. Теперь и по сторонам он смотрел иначе. И видел побольше.
Он осмотрел овин изнутри, оглянулся на дверной проём. Плохую они позицию выбрали для обороны. И как снопы не загорелись, когда здесь разорвалась граната? Постояв немного и привыкая к стоячей темноте овина, он различил штабеля аккуратно сложенных снопов. Вымолотить пшеницу с осени не успели. Вот теперь казачки и присмотрели, что плохо лежит. К тому же, если немцы действительно уходят, хлеб они не оставят в любом случае. Сожгут, но людям не оставят.
– Давай-давай, бери ладком и складывай рядком, – похохатывал один из казаков, тот, который угадал в нём председателя.
Старшина подошёл к штабелю, под которым некоторое время назад он лежал, задыхаясь от копоти, не в силах прокачать свои лёгкие от сильного удара разорвавшейся гранаты. И, наверное, если бы его не ударил сапогом вбежавший в овин немец, ещё неизвестно, выжил бы он, продохнул бы и пришёл ли бы в себя, чтобы снова дышать и жить. И с этими мыслями он потянул на себя верхний сноп и вынес его на улицу.
– Поживей давай двигайся! На большевиков, наверное, шибче работал!
Надо помалкивать. А то только разозлю. Потом, после посмеёмся… Может, ещё и посмеёмся…
Казаки, трое, стояли кружком и курили махорку, пряча огоньки самокруток в рукавах. Ах, как сладко пахло махоркой! Немцы забрали у него расшитый подарочный кисет, который он получил недавно в посылке из Москвы. Посылку ему, старшине Нелюбину, прислала какая-то москвичка. С письмом, в котором наказывала ему, неизвестному ей бойцу Красной армии, крепче бить врага. Что ж, наказ он, как мог, выполнял. Под Малыми Семёнычами танк сжёг. Танкистов гранатами забросал. Когда переводчица спросила его о танках, сердце старшины ёкнуло: он думал, что сейчас начнут спрашивать о немецких танках, сколько их подожгли, где и кто… Но немцев интересовали другие танки, русские. Боятся они наших танков. Ой, боятся! Видать, какая-то автомобильная часть. Вот и боятся с нашими «тридцатьчетвёрками» где-нибудь на дороге встретиться. Он вспомнил, как во время прорыва немцев на Кубинку, в тылу у них всё перемешалось, как на дорогах в одной колонне оказывались и немцы, и наши, как «тридцатьчетвёрки» давили их грузовики и повозки… И где сейчас его кисет? И сухари тоже пропали. Сожрали его сухари. В первую очередь сожрали. Будто голодные. А табак скурят. И не из чего ему будет свернуть «козью ножку» даже перед смертью. Просить придётся. Этих бобиков просить. Может, и дадут покурить. Вон стоят, не торопятся. Курят махру. Но махра чужая, не из его кисета. У его табака аромат другой. Его кисет оприходовали немцы.
Пистолет и обоймы лежали внизу, под последним снопом. Вскоре очередь дошла и до него. Старшина нагнулся за ним. В боку отдавалось тупой ноющей болью. Было даже трудно вздыхать. И он старался дышать неглубоко, чтобы не беспокоить лопнувшие рёбра, и почаще, чтобы так лёгким всё же хватало воздуха. Так казалось легче. Сломал-таки ему немец пару рёбер. А может, и побольше. Бочина саднит – не продохнуть. Он поднял сноп и подтолкнул пистолет под следующий штабель.
Вскоре все трое саней были нагружены доверху. Казаки перекинули верёвки, туго перетянули ими поперёк снопов крест-накрест. Возы они вязали со знанием дела. Это старшина сразу отметил. Если бы не взаимная злоба и отчуждённость, которая, казалось, так и сковывала всё вокруг, даже предметы, и если бы не винтовки в руках у казаков, можно было бы подумать, что идёт обычная крестьянская работа, справив которую можно будет зайти куда-нибудь в тепло, отдохнуть, попить горяченького чайку…
– Ну что, ребята, куда его? – спросил тот, который рычал на старшину злее других.
– Да стрельни ты его в овраге, вот и вся канитель, – отозвался другой.
– Иди и стреляй сам. Я тебе не расстрельная команда. А ты, я вижу, не настрелялся ещё…
– Что? Ссышь большевичка грохнуть? Живого человека в нём увидел? Да попадись мы им в руки, тут же берёзы заведут и по яйцам, по самому рубчику, разорвут! Забыл, как Нестеренку разорвали?
– Хватит вам. Стрелки. Не надо стрельбы. Немцев переполошим. К атаману его повезём, – сказал тот, который привёл его сюда после допроса.
– Ну-ну, может, ты и прав. Работал он хорошо. Пускай и там возы разгрузит. Обыщи-ка его. На всякий случай.
– Немцы его уже ободрали. Гол как сокол.
– Обыщи-обыщи…
Старшину ещё раз обыскали. Но после немцев в карманах его и правда ничего не осталось.
– Где ж твоя шапка? – спросил тот, который отказался его повести в овраг.
– Там, – сказал старшина. – Уронил, когда сноп нёс.
– Поди возьми. Замёрзнешь в дороге. Сейчас, на рассвете, самая стынь, – разрешил другой, с красноармейской винтовкой.
Нелюбин рассчитал всё правильно. Хоть и болела его голова после взрыва гранаты и удара затылком о стену, но мысль работала ясно. Старшина зашёл в ригу, нагнулся и начал шарить в темноте. Он знал, где лежит шапка. Но казак стоял за спиной, маячил в дверном проёме и следил за ним.
– Ну? Нашёл? – нетерпеливо спросил стоявший за спиной.
Тем временем первые розвальни, поскрипывая полозьями и упряжью, уже выезжали на торную дорогу.
– Нашёл, – ответил старшина.
Вот она, его шапка. Он нарочно её кинул возле штабеля. Нащупал за ухо одной рукой, а другой осторожно вытащил из-под снопа «парабеллум» и сунул его за пазуху. Потом обойму. Другую не нашёл. Рядом её не оказалось. А шарить дальше было уже опасно. Казак не уходил, стоял в дверном проёме. Старшина надел на голову шапку, зажал обойму в кулаке и вышел на улицу.
– Садись спереди. Будешь править. А я тут, – сказал казак и первым полез на снопы.
Старшина развязал вожжи, привязанные к столбу, перекинул их через заиндевелый круп лошади. Та сразу попятилась, а потом подалась вперёд.
– Тр-р, – удержал её старшина.
– Как тебя зовут, разведка? – вполне дружелюбно спросил его казак.
– Кондратом, – сказал старшина.
– Кондратом? – почему-то удивился тот, и погодя, устроившись в снопах в вытоптанной норе, сказал: – А меня Авдеем.
– У меня сына Авдеем зовут, – признался старшина.
– Вот как? – снова удивился казал. – А у меня тоже сын есть. Кондрат, между прочим! Так что мы с тобой тёзки! А?
– Тёзки до первой берёзки, – невесело согласился старшина.
– Да, – не обращая внимания на присловье старшины, продолжал казак, – сынок у меня – Кондрат Авдеич, а твой, выходит, Авдей Кондратьич. Тёзки! Надо же!..
В другой раз про берёзки старшина напоминать не стал.
– Сколько ж ему? – спросил он погодя, прислушиваясь к ноющей боли в боку и стараясь дышать так, чтобы меньше беспокоить свою боль.
– Девятый год пошёл.
Казак вдруг заговорил совсем чисто, без акцента, лишь немного смягчая «г».
– А мой уже взрослый. Действительную отслужил. Жениться собрался. А тут – натебе, опять в шинель… К весне б, может, внука уже на руках держал, свистульки б ему делал, когда бы не эта…
– Где ж он теперь? Небось на фронте? Воюет?
– А где ж нынче весь народ? Где все, там и он, – рассудил старшина, не скрывая своей правды. – Воюет. Танкист. На тяжёлом танке КВ. Слыхал про такие?
– У-у, это могучая машина! Но немцы и её бить приспособились. Раз видел. Из зенитки. Р-раз и – загорелась! Есть у них такая зенитка. Они её вместо бронебойной пушки используют. Калибр восемьдесят восемь. Громадина! Всё пробивает.
У старшины от этих слов казака Авдея кольнуло в боку, заныло. А что если под тем выстрелом немецкой зенитки, который наблюдал казак Авдей, оказался танк его сына?
Когда отъехали от деревни и свернули на другую дорогу, старшина понял, что путь их лежит не к фронту, а в тыл, на запад.
– Авдей, какая ж мне теперь судьба будет? – немного освоившись и осмелев, спросил старшина.
– Да какая… Я вон тоже думал, что всё, погиб. А вот живу! – Авдей задумался. – Как Щербаков решит. Атаман наш. Может, в Юхнов, в концлагерь отправит. Может, при сотне оставит. Ты, я вижу, мужик-то расторопный. Лошадь вон сразу приручил. А она вредная, между прочим, кобыла. Норовистая. И чужого не любит. А под твою руку сразу и пошла.
– Какой же я ей чужой? Я ей крестьянская родня. Вот она сразу своего и поняла, когда вожжи в руки взял.
– А ты откуда будешь?
– Из-под Рославля. Там и дом мой, и семья, и вся ближняя и дальняя родня.
– Ну? А я там в плен попал. На Десне. А августе месяце. А теперь в сотне служу, у атамана Щербакова. Давай к нам. А? Вот приедем в Шилово, и я тебя к нему отведу. Просись, чтобы он тебя казаком в сотню зачислил.
– Э, Авдей! Какой же я казак? Я не казак, а мужик.
– Да мы там, в сотне, почти все и есть мужики. Просись! – и казак Авдей вздохнул: – Хоть и в Орде, а в добре. Так-то, брат, старики говорили.
Старшина не знал, что ответить Авдею. «Парабеллум» колыхался за пазухой, холодил больное ребро, и всё больше старшина думал о нём.
– А не в сотню, так при хозяйстве тебя оставит. Тоже неплохо. В Рославль-то лучше не попадать. Я там побывал. Каждое утро сотнями за ворота на телегах вывозят. Ямы там вырыты… – Авдей махнул рукой.
Вот тебе, старшина, я и сосватаю новую должностёнку, подумал Нелюбин. А ты надеялся-мечтал младшим лейтенантом стать, командиром Красной армии. А тут, выходит, другой служить придётся…
Вскоре поле кончилось. Старшина оглянулся в синий прогал исчезающего пространства, окрашенного рассветными сумерками, и подумал о том, что и Берестов с пленным немцем и разведчиками, и даже, быть может, его ребята, которых увёл Буркин, ушли благополучно. Видать, некогда немцам было их догонять. Им бы под наши танки не попасть. Пошёл лес. В лесу стало теплее. Не так жгло низовым ветром. В лесу всегда так, затишнее.
– А ты-то чей родом? Из хохлов, что ли? – спросил старшина.
– Та ни, – засмеялся как-то невесело казак Авдей. – Брянский. Клетнянского района деревня Алёшинка. Там моя семья. И баба с ребятёнком, и батька с маткой, и стариковские могилы.
– Брянский? А чего ж язык коверкаешь?
– Охо-хо-хо-хо, – вздохнул казак Авдей и, поразмыслив о чём-то нелёгком, сказал: – Тут, что ж, и по-волчьи загавкаешь…
– Оно так, – тоже не сразу согласился старшина. – Пегая дворняга завсегда волку подвывает, когда он подходит, пока он её не слопает…
– А к чему ты это говоришь, Кондрат? Или забыл, кто ты теперь есть? – Авдей спрашивал незлобно. И когда старшина Нелюбин оглянулся на него, то не увидел ничего злобного и в его глазах.
– Да это я так.
– Так? Так тебе лучше помолчать.
И они какое-то время ехали молча, отчуждённо глядя по сторонам и слушая скрип полозьев и дыхание лошади.
Однажды их догнала небольшая колонна: два грузовика с солдатами да три мотоцикла с пулемётами. Немцы. У мотоциклистов, одетых в шубы, на груди мотались полукруглыми серпиками бляхи с какой-то надписью.
– Прими вправо! – испуганно приказал Авдей. – Пускай проедут. Не видишь? Начальство! Полевая жандармерия. Её и немцы побаиваются.
Старшина выехал на обочину. Кобыла послушно перелезла через отвал и, когда воз накренился, готовый вот-вот перевалиться всей своей тяжестью вместе с санями в кювет, остановилась как вкопанная.
– Тихо, мать твою! А то перекладывать придётся!
– Ничего, – успокоил его старшина. – Только бы кобыла не дёрнула.
Кобыла не дёрнула. Немцы проехали.
– А для вас теперь все немцы – начальство, – сказал старшина, выправив обратно на дорогу.
– Для кого как. Поручик наш и немцев не особо слухает. И прикрикнуть может. И хоть бы что ему.
– Что ж это за поручик такой?
– Да вот такой. Тоже начальство. А я так, Кондрат, думаю себе, смекаю: не немцы ж нами править будут, когда война кончится.
– А кто ж?
– Да вот такие, как наш атаман! В нём сила есть. Правда, говорят, он и сам наполовину немец. А может, брешут. Не похож он на немца.
Через полчаса впереди запахло гарью. Выехали за поворот. Миновали мосток. За мостом, на взгорье, в ракитах с треском горели дворы какого-то села. В небо с гулом вскидывались языки багрового, с чёрными живыми косицами пламени. Летали охапки чёрных ошалелых, как вороны, хлопьев. Вместе с дворами и копнами сена занимались и ракиты.
– Погоди, Авдей. Бой, что ль, там? – спросил старшина, оглядываясь на казака.
Передние возы между тем ехали тем же привычным маршем. Кони трусили мелкой рысцой. Село горело как-то странно, без человеческих криков и ругани команд, без стрельбы.
– Дворы жгут, – ответил раздражённым голосом казак Авдей.
– Зачем?
– Отступают. Вояки… Вот и жгут всё подчистую. Чтобы Красной амии не досталось.
– Армии бьются, а народ страдай…
– Народ… Когда войну начинали, народ тоже не больно-то спрашивали. Угнали здешний народ к Юхнову и Вязьме. Вон куда. Кто по пути к родне притулился, кто как…
Старшина вспомнил, как и их разведгруппы ночами с канистрами бензина переходили Нару и жгли ближайшие деревни. Таков был приказ.
Они проскочили мимо пожара. Несколько «галок» упало на снопы, и Авдей, матерясь, затушил их рукавицами, крича старшине:
– Давай, Кондрат, гони живей! Сгорим!
Немцев в селе уже не было. Уехали. Только перепуганные собаки метались среди пожара, визжа и воя, как в последний день.
Старшина привстал с саней, оглянулся на горящее село. Ничего подобного на войне он ещё не видел. Волосы его вставали дыбом. Он сразу почувствовал, что продрог.
– Страх Господень, – вырвалось у него. – Детишкам-то каково…
И он подумал о своих. И о Настасье Никитичне, и об Анюте с дочерью.
– А ваши хужей делали, – сказал казак Авдей. – Ваши бомбили. «Дроботни» налетали и бомбили. Кидали и зажигательные, и такие, пока хаты не загорались. Вместе с людьми. Ночью. Вот и подумай, какой волк добрей.
«Дроботни» – это ночные бомбардировщики По-2. Видел старшина, как они ночами пролетали над траншеей за линию фронта и как потом, после них, там, за немецкой траншеей, долго, до самого утра стояло над лесом зарево.
Много всякого повидал старшина Нелюбин на войне. И сам несколько раз был на волоске от смерти. Как, впрочем, и теперь. Но солдатское горе было всё же иным. Оно никло перед тем, что творила война с жителями селений. Бессмысленная жестокость, с которой выжигались в прифронтовой полосе деревни, должна была иметь некий смысл. Он и был вначале. Но когда по дорогам с ужасом в опустевших глазах побрели беженцы, одна из сторон всё же прекратила поджоги. Командующий Западным фронтом генерал Жуков убедил Ставку в бессмысленности ранее отданного приказа, и его, хоть и с запозданием, отменили. Жуков видел, с какой брезгливостью и неохотой, буквально через силу, командующие армиями исполняли приказ о поджогах. Настроение командармов передавалось в дивизии и полки. И зачастую спецгруппы, попадая под огонь дежурных пулемётов противника на нейтральной полосе, тут же возвращались назад. В вышестоящие штабы уходили донесения: выполнить задание не удалось из-за сильного огня противника, потери такие-то…
Но ничего этого старшина Нелюбин не знал. Он видел горящее село и то, как обезумевшие собаки кидались под ноги лошади. У этой жестокости уже не было смысла. Она и была войной.
В полукилометре от села на обочине, в затоптанном снегу лежала ничком старуха.
– Померла, должно, – сказал казак Авдей голосом, который не выражал ничего.
Старуха была обута в новые лапти. Белые опрятные онучи, перекрученные чёрными оборами. Серая наглухо покрытая шаль. Рыжая старенькая, но ещё добротная шубейка со сборами. Никто пока не позарился на справную одежду старухи. Не посмел. Она лежала, будто отдыхая в своём долгом, теперь уже бессрочном, пути.
– Страх Господень, – прошептал старшина. Он уже забыл о своём горе и болях в подреберье. Открывшееся его взору поглотило всё.
– А дальше только хужей будет, – перехватил его мысли казак Авдей. – Вот попомни мои слова. Когда он, зверь, из человека выйдет… Ой-ёй-ё…
А лес всё густел. Солнце поднялось над тяжёлыми соснами, над их заиндевелыми встопорщенными громадами ветвей. Старшина начал понемногу придерживать кобылу. Оглядывать окрестности. Что-то прикидывать в уме. По наезженной дороге кони бежали легко.
– Что ты головой крутишь? – насторожился Авдей и ворохнул винтовку, лежавшую у него под рукой.
Старшина ничего не ответил. Но, когда их воз отстал от обоза шагов на сто, а лес подступил к самой дороге, он сказал:
– Ты знаешь что, Авдей?
– Что? – глухим испуганным голосом торопливо отозвался казак, словно сразу догадавшись о том, что сейчас услышит.
– Ты знаешь, кто я?
Казак Авдей молчал. Лицо его побледнело, разом осунулось. И он едва осилил сказать:
– Нет, знаю.
– Я, Авдей, и не человек даже.
– А кто ж ты?
– Зверь. Могу прямо сейчас тебя зубами разорвать и требуху на дорогу выкинуть. Но человек ты, я вижу, незлобный. Отпусти-ка ты меня, брат, подобру-поздорову. Не хочу я тебя убивать. А могу. Вот видишь, – и старшина вынул из-за пазухи пистолет и снял его с предохранителя. – А твоя винтовка на морозе побыла, затвор-то тово, наверняка примёрз. Скоро не сдёрнешь. Ну? Доживём мы до внуков, Авдей? Как ты думаешь? Я думаю так: что нам бы дожить до внуков надо. Незачем нам друг дружку зубами рвать. – В голосе старшины было столько решимости и тверди, что сразу стало понятно: за ними может последовать всё что угодно.
– Что делать. Не я выбираю… Иди. Лыжи вон возьми. В лесу без лыж далеко не уйдёшь.
– Возьму. За лыжи спасибо.
– А не стрельнёшь?
– Не стрельну. За что мне тебя стрелять? Я от тебя зла не знал.
Лыжи, три пары, которые стояли за ригой, казаки поделили между собой. Эти, с продольной трещиной на запятке, принадлежали бронебойщику. Старшина их запомнил. Какое-то время бронебой шёл впереди, и лыжи его намозолили глаза. Он изучил на них все пятнышки. А лыжи старшины лежали на других санях, где-то там, впереди. Он вытащил лыжи бронебойщика. Лошадь пошла шагом.
– Винтовку оставь там. А сам перебирайся сюда, на облучок. Вот так, Авдей, – приказал старшина. – Что нам с тобой делить? Жизнь каждого из нас неделима.
– Это я знаю. Только, Кондрат, вот что. Винтовку не забирай. Иначе мне конец. Атаман плетью засечёт. Мне надо стрельнуть тебе вслед. Когда отбежишь, я пальну разок. В воздух. Для шума. Ты не сомневайся. Мне твоя жизнь не нужна.
– А я и не сомневаюсь. И я на твою, как видишь, не зарюсь.
Но старшина всё же разрядил винтовку. Патроны посыпались в снопы.
– Ладно, Авдей, за добро – добром. Но не дай бог нам ещё свидеться…
– А это уж как Бог положит. Н-но! – и казак Авдей тряхнул вожжой, голос его дрожал, как у старика.
Старшина, прячась за возом, мигом застегнул ремни креплений и побежал по целику – прочь от дороги, в сосны. Лыжи скользили хорошо. Снег держал. Вот уже и деревья замелькали. Даже боль в боку затихла и не мешала его быстрому бегу. Неужели удалось? Неужели и на этот раз перехитрил смерть?
Стрелял казак Авдей плохо. Не попал. Хотя стрелял всерьёз. Три раза. Только одна, самая первая пуля, обожгла щёку и ударилась в сосну перед старшиной. Кора так и разлетелась в стороны, обнажив белую плоть древесины. Старшина на ходу оглянулся. Две другие пули заблудились в кустарнике где-то левее. Эти явно были пущены наобум. Как и обещал казак Авдей. Старшина пошёл быстрее. Через минуту позади послышалась частая стрельба. Видать, вернулись другие казаки. Но пули сюда уже почти не долетали. Ушёл и ушёл. Кто теперь дознается? И атаману они ничего не скажут. Зачем им это? Ответ держать. А в первый выстрел казак Авдей всё же своё солдатское старание вложил. Случайно не попал. Видать, всё же дрогнула рука.
Вечерело, когда старшина вышел к шоссе. Оно урчало нескончаемой колонной, которая двигалась в сторону упавшего за лес солнца.
– Отступают, сволочи, – вслух подумал старшина и свернул назад, в лес.
Каждый шаг, каждое движение ноющей болью отдавались в боку. Опухоли он не нащупал. Но боль донимала. Она возникала там, в подреберье, куда ударил носком сапога немец, поднималась выше и колыхалась на уровне груди, где ещё чесались четыре шрама. Особенно один, средний, под ключицей, где пуля прошла навылет. Надо идти и идти, твердил он себе. Куда? И он рассудил так: назад, к фронту, пробираться сейчас опасно. Все дороги забиты немцами. Лучше найти какую-нибудь тихую деревню, подальше от дорог, где нет ни немцев, ни казаков, и пересидеть несколько дней, переждать, пока и немцы, и казаки уйдут. Наши прут вперёд, скоро будут и здесь. Подождать, отсидеться. Отоспаться… Ох, как он хотел спать!
Старшина пошёл вдоль опушки. Из леса не выходил, боялся. Вскоре выбрался к дороге. Затаился. По дороге тянулся санный обоз. Возницы гортанно покрикивали на лошадей, переговаривались между собой. Потом трактора протащили несколько тяжёлых орудий. И всё затихло. Он вскочил и кинулся к дороге. Никто не увидел его, никто не выстрелил. А он бежал и уже даже не оглядывался. Так устал он бояться и прятаться. Так ему опротивело всё на этой проклятой войне. Выстрелят – значит, судьба. Не выстрелят – тоже судьба. Но другая.
Вскоре он вышел на вырубку. Остановился. Огляделся. Вырубка как вырубка. Точно так же и они вокруг Нелюбичей зимой резали дрова в березняках. Лесник отводил делянку, и они, разметив её на дольки, выпиливали всё подчистую, чтобы в лето здесь можно было уже пасти скотину. Всё по уму. Вот и тут делянку вырезали так же. Даже кусты вырубали и жгли в кострах. Как будто живущим тут и дела до войны не было.
От вырубок вниз, в поле, вела наезженная, унавоженная лошадьми дорога. Туда и надо идти, понял он. Деревня – там. Но старшина по дороге всё же не пошёл. Взял правее. Сперва прошёл назад по своей лыжне, а потом, метров через пятьдесят-шестьдесят, свернул в поле. Дорогу он видел. Высоко в небе стояла полная луна, обрамлённая дымчато-морозной короной, и озаряла всё вокруг, так что старшина даже различал неровную гряду леса на дальнем горизонте.
Деревня появилась неожиданно. А может, старшина просто проспал то мгновение, когда мог приметить впереди первые признаки жилья и сообразить, как идти дальше. Он разлепил веки и увидел перед собой, шагах в пятидесяти, пруд с дымящейся полыньёй посередине, несколько ракит по берегу и среди них чёрную стену бани, а выше несколько дворов, за которыми угадывались и другие. В одном из дворов сразу забрехала собака. Почуяла, подумал старшина. Оно и понятно, дальше размышлял он, от меня, видать, волком за версту несёт…
Старшина вышел к пруду. По старой лыжне идти было намного легче. Лыжи двигались почти бесшумно. Немного толкнёшь и – скользят, скользят… Можно даже немного, на мгновение, прикрыть глаза и отдохнуть. Сон буквально валил его с ног.
Но ему всё же не удалось войти в деревню незамеченным. Под одной из ракит внизу, возле пруда, стоял человек и внимательно следил за тем, как он обходит тёмную сырую наледь. Человек знал, куда ведёт лыжня, и потому терпеливо ждал под ракитой. Старшина увидел его поздно, когда подошёл уже почти вплотную. Прикрыл глаза, чтобы немного отдохнуть, открыл – а человек вот он, стоит под деревом. Решил: таиться уже ни к чему, и потому пошёл прямо на него. Опять положился на судьбу: пускай решит так, как ей угодно. Уморился я бегать от судьбы и от смерти. Ох, уморился…
– Кто такой? – послышалось из-за ракиты.
– Да я и сам не знаю, кто я теперь, – ответил старшина усталым голосом.
Они стояли друг против друга. Старшина держал руку за пазухой.
– С чем ты пожаловал? – спросил его человек.
– От смерти бегу, добрый человек, – ответил он и увидел, как человек шевельнулся навстречу ему. – Немцы в деревне есть?
– Пока бог обносит этой милостью. Ты что, ранен?
– Ещё и сам не знаю. До утра оприютишь? Или в другом месте тёплый угол искать?
– Углов и в моём доме хватит. Только я не знаю, кто ты.
– И я не знаю.
– А из какой армии?
– Из Красной.
– Пойдём, – махнул рукой стоявший в ракитах. – Лыжи только сыми. В руках неси.
Когда подходили к дому, старшина на всякий случай хотел спросить о казаках. Нет ли этих бобиков в деревне. Но до того одолела его усталость, что решил из последних сил: вот присяду сейчас в тепле и спрошу, вот притулюсь где-нибудь, а там…
Глава двадцатая
Ночью в штаб армии из штаба фронта за подписью Жукова шифром поступил боевой приказ: в районе Медыни и Износок перед фронтом 33-й армии образовалась не занятая немецкими войсками брешь, срочно, форсированным маршем, войти в эту брешь и, не ввязываясь в бои с мелкими и незначительными группами противника, двигаться в направлении Вязьмы и штурмом, взаимодействуя с частями 4-го воздушно-десантного и 1-го гвардейского кавалерийского корпусов, овладеть Вязьмой.
В это время дивизии, охватив кольцом Верею, атаковали окраинные кварталы. Немцы сопротивлялись с таким упорством, словно и не собирались уходить из города. Пока держалась Верея, противник старался прочно удерживать за собой и другие опорные пункты против фронта 33-й армии.
Шифровку от Жукова командарму доставил офицер связи. Ефремов прочитал её в дороге и тут же передал начальнику оперативного отдела. Спустя минуту, когда тот ознакомился с приказом, спросил:
– Что скажете, Степан Ильич?
– Нам дают свежие дивизии резерва?
– Как видите, у нас забирают первую гвардейскую и двести первую латышскую. Две недели назад во фронтовой резерв вывели сто шестидесятую. Дают девятую гвардейскую полковника Белобородова. Хорошая, полнокровная сибирская дивизия. Она вполне стоит двух, а то и всех наших дивизий, – и командарм уточнил: – Если иметь в виду теперешнее наше состояние.
– Но вы же понимаете, что после взятия Вереи мы будем располагать не дивизиями, а в лучшем случае батальонами.
– Батальонами, – повторил командарм. – Будем командовать батальонами, Степан Ильич. Таков приказ.
– С одной дивизией и тремя батальонами стокилометровый марш по занятой противником территории – это, Михаил Григорьевич, это… – Киносян замялся, подыскивая слова.
Командарм нахмурился. Он не любил, когда при нём обсуждали или давали оценку приказам, которые поступали свыше.
– …Это почище итальянского похода Суворова, – сказал Киносян.
– Степан Ильич, что сообщает разведка? – спросил Ефремов, будто не расслышав последних слов начальника оперативного отдела.
– В сущности, впереди, до самой Вязьмы, путь пока свободен. Мелкие гарнизоны. Имеют в основном стрелковое вооружение. Но вы ведь сами видите, поведение немцев изменилось. Они уже не так упорно дерутся за свои опорные пункты. У нас меньше трофеев. Такое впечатление, что основные силы они вывели из-под удара и теперь, выполнив свою задачу по прикрытию, отходят и арьергарды. Боя не принимают. При подходе наших ударных групп почти всегда поспешно отходят.
– Всё верно. Говорите дальше.
– Однако в районе Шанского Завода и Передела наметилась группировка до двух тысяч с танками и артиллерией. Пока не отходят. Более того, они накапливают здесь силы. Как будто именно здесь готовят контрудар.
– Откуда? Откуда подходят?
– Разведкой установлено, что танки и мотопехота подошли из района Калуги.
– Так, значит, со своего правого крыла они перебрасывают силы сюда, к нам. Перегруппировку проводит Хейнрици, четвёртая полевая. Это уже не группа Шеваллери… – командарм раскурил трубку. – С одной стороны, действия их укладываются в следующую логику: между Медынью и Шанским Заводом образовался промежуток, занятый только мелкими отдельными гарнизонами, которые не могут образовать сплошной линии фронта, вот и подтягиваются войска, чтобы закрыть эту брешь. С другой стороны…
– Вы думаете, они разгадали наши намерения?