Прорыв начать на рассвете Михеенков Сергей
– А где наши?
– Там!
– Как называется деревня?
– Вроде говорили, что Костюково.
Вниз, по склону берега, уже бежали. К реке! К реке! Кто-то кричал на ходу возбуждённо:
– Плоты надо вязать! Раненых – на плоты!
Часть спустившихся к Угре направилась к деревне, видимо, намереваясь разжиться там материалом для плавсредств. Но большинство шли и шли в одном направлении. Угра разлилась широко. Смутно, в тумане, виднелся противоположный берег. Там были уже наши окопы. Они виднелись рыжеватыми песчаными пунктирами оттаявших брустверов и шапками землянок. И оттуда уже кричали:
– Давай, мужики!
– Переправляйся!
Бойцы отошли от берега шагов на сто. Всё ближе становился другой, тот, свой, к которому они и бежали все эти дни через пули и мины. Разбрелись по пойме по пояс в воде. Русло реки неширокое. Решили преодолеть его вплавь. А там, по мели, до леса уже совсем ничего. И вот когда первые дошли до стремнины, из деревни ударили пулемёты.
– Назад! – закричал Воронцов и увидел, как его бойцы кинулись в овраг.
– Назад! – кричали другие командиры и те, кто ещё не успел спуститься к реке и теперь оказался вне зоны огня.
Командарм и ещё несколько человек стояли возле ивового куста над обрывом. Когда началась стрельба, вся группа спустилась в лощину.
Спустя несколько минут стало окончательно ясно, что и здесь не пройти…
По Угре понесло трупы. Те, кто успел забрести к руслу, кинулись в воду и поплыли к противоположному берегу. Немногие доплыли. Другие побежали назад. Но и из них до спасительного оврага добрались всего несколько человек.
Атаковать деревню было уже некем. Спустя некоторое время уцелевшие под огнём пулемётов выбрались из оврага и повернули назад, в лес. Но на большаке их ждали танки. Два или три, они выползли из перелеска как раз в тот момент, когда бегущие были на полпути к лесу, и тут же открыли огонь.
Воронцов со своим взводом вылезал из оврага уже по телам убитых. Побежали к лесу. Никто из них уже не отстреливался. Не у всех даже хватало сил бежать. И они просто шли к лесу, перешагивали через упавших, равнодушно ожидая и своей пули, которая, возможно, уже летит. Стрелять из винтовок и автоматов по танкам было бессмысленно. Оставалось просто бежать. А если не было сил бежать, то идти. Уходить к лесу.
Вскоре кое-как добрались до сосняка. Сверху сосны заволокло туманом. Но, когда подошли ближе, выяснилось, что сосняк – на той стороне речки, за разливом. Сосредоточились на правом берегу. Разведчики нашли брод. Переправу начали в тот момент, когда вверху, на большаке, появился ещё один танк. Пули зашлёпали по воде. Командарм вместе со всеми по грудь вошёл в воду. На середине брода оглянулся:
– Ребята, быстрей!
Пулемётная трасса взбугрила воду, разрубила цепочку идущих. Несколько обмякших тел потащило течением вниз, под кусты.
– Радиста убило!
– Эх, потонул парень…
Радист мгновенно ушёл под воду вместе с рацией. Никто не успел его подхватить. Вода кругом так и пенилась от пуль.
– Пропали и мы…
– Вперёд! Не отставать!
Танк продолжал обстреливать переправу. Убитых и раненых тут же захватывало течением и сносило вниз. Раненых уже не ловили на полы шинелей, не подхватывали под руки, чтобы оттащить в безопасное место и потом перевязать. Живые и невредимые бежали вперёд, лишь бы поскорее миновать полосу огня. А раненые… Что-то надорвалось в людях. Что-то надломилось. И командарм это видел. Наступал последний час. Чуда ждать было уже неоткуда.
Снова мелькнуло впереди лицо Радовского. Оно уже ничем не отличалось от других. Те же грязные потёки. Та же печать обречённости.
В сосняке рассредоточились. Поступил приказ: занять круговую оборону.
И тут пронеслось:
– Генерал ранен!
– Командарма ранило!
В горле у Воронцова пересохло. Рядом опустился в снег Турчин.
– Что, Курсант, кажется, настала пора последний парад принимать. Вот тут. – И подполковник поклевал перед собой пистолетом, разбрызгивая снежное месиво.
– А что ж… Позиция-то – ничего. Небезнадёжная.
– Бог даст, подержимся и тут.
Снова появился капитан-автоматчик. Быстро шёл вдоль цепи и расставлял людей по позициям.
– Приказ – продержаться до темноты, – говорил он деревянным языком, то ли от усталости, то ли оттого, что сам не верил в то, что говорил. – Вечером, когда стемнеет, пойдём на прорыв. Беречь патроны.
Взвод Воронцова молча выслушал приказ. Начали окапываться. Носилки с раненой девушкой унесли за сосны, в овраг. Там уже накапливались штабные и те, у кого не было оружия. Туда же подтаскивали со всех сторон раненых.
В тумане, в соснах, затрещал громкоговоритель. Заиграла, затренькала родным голосом балалайка, плеснула в душу милой тоской, и многие сердца зашлись, задрожали жалостью к себе. Многие подумали: «Ну мне-то это всё – за что?!» Балалайка сделала своё дело, затихла на минорной ноте. И голосом усталого, измученного человека, утратившего все надежды, сосны заговорили с людьми:
– Братцы! Братцы, это я, Антонов! – И затихли сосны на некоторое мгновение, словно собирались с силами. – Всё, больше нету моего терпения… Все силушки меня покинули, хоть ложись и поминай. А здесь хоть кормят…
Вот и всё, что сказали залёгшим в мокром снегу последним бойцам 33-й армии угрюмые сосны безымянного леса. И это был человеческий голос. Бойцы молчали в ответ. Никто даже не выругался. Не было сил и у них – ни ругаться, ни плакать.
Рядом со взводом Воронцова занял оборону Радовский со своими людьми. Воронцов видел, как он ставил боевую задачу автоматчикам и снайперу. Немного поодаль, дальше по цепи, торопливо выбрасывали из-под себя чёрный снег со слипшейся прошлогодней листвой бойцы во главе с лейтенантом, которого Воронцов запомнил по прорыву и бою в деревне. Работали они сапёрными лопатками и касками.
Не дождались они темноты. Через час с небольшим за соснами замелькали густой цепью серо-зелёные шинели.
– Вот и сваты пожаловали, – сказал спокойным голосом дядя Фрол, прилаживая на бугорке свою трофейную винтовку с примкнутым штыком. С самых Прудков он не расставался с ней. Кое-как добывал патроны и вчера за три обоймы отдал разведчикам свою шапку и рукавицы.
Радовский вытащил из-за пазухи бинокль. «Ну, – застучало у него в груди, – вот и началось то, ради чего я здесь, под пулями». Но впереди, за соснами, он не увидел своих людей. Там развёртывалась в цепь не его взводы и не казачья сотня – немцы. «Вот и слава тебе господи, – облегчённо вздохнул он. – Всё же не в своих стрелять…» В одно мгновение все смуты улеглись. Радовский почувствовал себя русским офицером в Августовском лесу.
Как всегда, атака началась с миномётного обстрела. Но обстрел длился недолго. Цепь пошла на сближение. Некоторое время немцы шли молча. Уже хорошо были видны каски и распахнутые шинели. Никто не открывал огня первым. Ни наступавшие, ни залёгшие в обороне. Словно на спор: у кого нервы сдадут.
– А где ж наши? – Монтёр вскочил на колени. – Это ж немцы, Старшина? Нам же теперь – хана всем!
– Тихо, ребята. Наши справа и слева. Приготовить оружие. Огонь по моей команде. Лесник, возьми на мушку офицера.
– Понял. Мне – что? Моё дело – солдатское: стреляй туда, куда командир велит. – Голос Лесника дрожал.
Теперь всем в группе Радовского стало сразу всё понятно. Недоумевал только Лесник.
Первую атаку они отбили. Немцы рассредоточились за соснами и повели плотный огонь из автоматов.
Радовский понял, что мир снова оказался опрокинутым, и он, воевавший в своей жизни уже в трёх армиях, только что, нажав на спуск автомата и выпустив в цепь бегущих навстречу короткую прицельную очередь, начал свою очередную войну, четвёртую. Не слишком ли много он поменял окопов и штандартов? И не слишком ли часто это происходило? И в чьём окопе он лежит сейчас.
– Старшина, – окликнул его Лесник, – смотри, кажись, генерал?
Все они разом оглянулись. Между сосен на солдатской плащ-палатке автоматчики несли командарма. Остановились. Словно решали, куда идти дальше. Но тут же и выяснилось: некуда. Усталые, повалились на снег. Опустили головы.
– Генерал ранен! – разнеслось над залёгшей цепью.
Тут же в стороне лощины, где лежали раненые и где собрались штабные и гражданские из партизанских семей, раздалось несколько пистолетных выстрелов.
– Что там? – вскочил на колени Радовский.
– Комиссары стреляются.
Боже, как сильно этот лес напоминал ему лес под Августовом! Даже запах тот же. Смолы и пороха. Пороха, смолы и человеческого тела, измученного усталостью и недосыпанием, безнадёжностью и страхом.
– Старшина, что мы делаем? Нас же за это расстреляют!
Радовский увидел перед собой бледное лицо Лесника.
– Огонь! – рявкнул он прямо в это лицо, мешавшее ему вести огонь прицельно.
– А в гроб и душу… – откатившись в сторону и заняв своё место за сосной, уже успокоенно шептал красноармеец Колесников.
Курсанты лежали рядом, за одной сосной. Воронцов стрелял короткими очередями. Он знал, что такое затяжной бой. А немцы, нажав вначале, больше не поднимались. Чего-то выжидали. Ясно было пока одно: они истощали их, затягивали бой, зная, что окружённым долго не продержаться.
Смирнов время от времени поглядывал в сторону Радовского.
– И майор стреляет…
– А куда ему деваться? Он же русский человек. Смотри, совсем затихли. Подождали бы так до темна…
– Русский… Повидал я, Сань, и русских… Четверо казаков из сотни поручика Щербакова в одной деревне всю ночь насиловали женщину, мать троих детей. А к утру, когда совсем от самогонки озверели, привели из сарая старшую дочь, одиннадцатилетнюю… Вот тебе и русские люди.
– Война всю погань из человека наружу требует.
– Это так. А что с нами будет? А, Сань?
– А что всегда.
– Всегда было хреново.
– Стемнеет, пойдём на прорыв.
– До темна ещё долго…
Радовский сел за сосной. Снял вещмешок, ослабил лямки и начал набивать диск патронами. Один, два, три, четыре… Ничего, Георгий Алексеевич, бывало и похуже. Пять, шесть… Сколько ж можно в своих стрелять? Вот теперь и постреляем в того, кто пришёл на нашу землю захватчиком и оккупантом. Освобождение от большевизма… Чушь! Они пришли не за этим. Августовский лес… Его обступал Августовский лес. И лица залёгших солдат, и его разведчиков, и того взвода, которым командует молоденький сержант с курсантскими петлицами, удивительно схожи с лицами тех, кто бежал с ним, прапорщиком Радовским, через белую поляну в Августовском лесу. Одни и те же лица. Семь, восемь, девять, десять… А вон и другое лицо. И тоже знакомое. Это же связник! Почему он убегает? Чёрт бы его побрал!
– Гордон! – окликнул он связника.
Но тот побежал дальше. Только мельком бросил на него взгляд, всего на мгновение сбив ритм своего торопливого бега. Оглянулся именно на него, на Радовского. Значит, видел, узнал. Что-то задумал. Что-то своё… Видимо, решил уходить. Радовский засмеялся. Тридцать один, тридцать два, тридцать три… Куда он уйдёт от себя? Тридцать девять, сорок… Да и от меня тоже. Сорок… А может, хватит? Диск ППШ вмещал семьдесят один патрон. Но число сорок было очень хорошим числом. Три, сорок, семьдесят пять – эти числа для него были не простыми.
Однажды к ним в усадьбу забрела старая цыганка. Её накормили, оставили переночевать. Ему было лет шесть-семь. Детская память избирательна. Многое исчезло. Но что-то, иногда совершенно незначительное, залегло накрепко. Та цыганка, уходя, уже у калитки, сказала, указывая на него рукой: «Мальчик ваш добрый. Но жизнь его будет путаной. Роковые числа – три, сорок, семьдесят пять». В три года он упал во время разлива в речку и едва не утонул. Спас мужик, проезжавший мимо по мосту на телеге и услышавший его крик. А в тридцать восьмом году, летом, когда Радовскому исполнилось сорок лет, в него стрелял какой-то сумасшедший, то ли уличный вор, то ли просто несчастный человек. Пуля прошла на полпальца от затылка. Радовский стоял боком к стрелявшему. Второй раз тот выстрелить не успел, Радовский его смял, распластал на мостовой, мордой в булыжники, вырвал из рук револьвер. А до семидесяти пяти нужно было ещё дожить. Впрочем, число семьдесят пять могло означать всё что угодно, не только возраст, число лет.
Зарядив один диск, он принялся заряжать второй. И тоже остановился на сороковом патроне. Оба диска теперь были заряжены только наполовину.
Так кто он здесь, бывший прапорщик армии Его Императорского Величества, затем подпоручик Добровольческой армии, с некоторых пор, точнее, с лета прошлого года, майор вермахта с весьма широкими и неопределёнными функциональными обязанностями и полномочиями – от переводчика штаба 5-й танковой дивизии до агентурного разведчика авбвера и одновременно командира боевой группы, подчиненной непосредственно штабу корпуса, отделу 1Ц и Русскому корпусу.
Если верить цыганке, то погибнуть на этой войне, а значит, в этом сосняке, удивительно похожем на сосновый бор под Августовом, где двадцать шесть лет назад они строились в каре для того, чтобы через несколько минут умереть под огнём тяжёлых германских мортир, – в этих соснах умереть ему не суждено. Но если число семьдесят пять – не годы… И если цыганка не солгала…
Глава четырнадцатая
Автоматная стрельба вначале поднялась правее. Оттуда прибежали расхристанные автоматчики:
– Там наших смяли!
– Положили всех!
Внизу, перед взводом Воронцова и группой Радовского, тоже началось шевеление. Откуда-то с фланга ударил пулемёт. Пули с упругим треском срывали старую кору деревьев, чокали по снегу и талой земле, хрустели по каскам. Уже несколько человек лежали неподвижно в своих утлых снежных окопчиках. Кузнец, оскалившись, перевязывал пробитую ладонь, то и дело стряхивая на затоптанный снег набегающую кровь.
– Если цыганка не солгала… – вслух подумал Радовский и вскинул автомат.
На этот раз немцы подошли ближе. Уже долетали оттуда гранаты. И тут справа, где всё это время находился командарм и его личная охрана, поднялось до полуроты автоматчиков и бросились в контратаку. Они шли косяком. Те, которые поднялись первыми, уже схватились в рукопашную внизу, и в соснах поднялся рык и стон, а другие бежали, стреляя в мелькающие межу деревьями каски и распахнутые шинели. Радовский в какое-то мгновение увидел оскаленное лицо лейтенанта, двоих немцев, поднявшихся ему навстречу…
Снова отбились.
И тут, опять оттуда, справа, пронеслось над цепью поредевших стрелков:
– Генерал!..
– Генерал застрелился!
– Командарм наш…
– Братцы, мы одни!..
И, будто эхом, в глубину обороны унеслась нестройная череда глухих пистолетных выстрелов. Такой звукбывает при выстреле в упор, когда ствол пистолета подведён к телу без зазора, вплотную. Радовский вскочил на колени, оглянулся.
– Офицеры стреляются, – догадался Лесник. – Интеллигенция, твою-раствою…
Августовский лес… Августовский лес…
И тут, вырываясь к вершинам сосен, чей-то голос оповестил всех живых, оставшихся на этой высотке, коротким, отчаянным рыданием:
– Пропали мы теперь, братцы!
Радовский указал рукой на Кузнеца:
– Сходи, проверь.
Тот вскоре вернулся, сказал:
– Всё, Старшина. Тут делать больше нечего. Комиссары петлицы срезают. В плен собираются.
– А ну-ка, быстро за девчонкой! – И, привстав за деревом, махнул автоматом Воронцову: – Курсант! Готовь людей к прорыву.
– Не прорвёмся, – зарыдал кто-то из бойцов соседнего взвода, которым всё ещё командовал лейтенант.
– Кто не желает идти, пусть остаётся. Кто на прорыв, ко мне! Офицеры – в голову колонны!
Первым поднялся и перебежал к сосне Радовского Турчин. За ним Дорофеев. Подбежал и старшина Нелюбин.
– Я тожеть на курсах младших лейтенантов был, – сказал он, ни к кому не обращаясь.
Он встал за сосной, рядом с Воронцовым и Смирновым. Пули уже летали в разных направлениях, и сосны становились ненадёжной защитой.
Справа и слева тем временем поднялась автоматная стрельба. Пулемёт тоже перенёс огонь куда-то то ли правее, то ли левее.
Бойцы торопливо строились за ударной офицерской группой.
– Иванок, в середину!
– Влас и ты, Кудряшов, вы понесёте носилки.
– Всем зарядить оружие! Патроны поделить! Гранаты передать вперёд!
Двадцать семь лет назад в Августовском лесу остался почти весь 20-й корпус. Но свою группу Радовский вывел.
Они поднялись сразу все. Все и молча бросились вперёд.
А в это время с юго-западной опушки в сосняк входила цепь автоматчиков. Следом за ними двигалась другая. За другой – третья. Третья была одета в красноармейские шинели. Но офицеры, шедшие немного впереди своих взводов, команды подавали по-немецки.
Внизу, на опушке, группа Радовского и остатки отряда Воронцова схватились в рукопашную с немецкими миномётчиками. Те торопливо устанавливали лёгкие миномёты, когда на них хлынула рычащая лавина идущих на прорыв. В несколько минут они искромсали ножами и прикладами расчёты и, оставив несколько своих трупов, углубились в ольховые заросли в пойме.
Радовский, Воронцов и Турчин бежали впереди.
– Надо искать брод!
Собжа – речка небольшая. Летом её свободно перепрыгивают местные ребятишки. Разогнался хорошенько по песчаному берегу – и… А теперь она вольно гуляла по пойме мутным половодьем, гнула кусты, наполняла приточные овражки.
Несколько раз они пытались переправиться на восточный берег, но первые охотники проваливались в глубину, кое-как выбирались на берег, и отряд бежал берегом дальше. Наконец нашли поваленную ольху, обломали сучья и завели её макушкой на другой берег. Так и переправились. Раненую Кудряшов нёс на руках. Многие отвернулись, чтобы не смотреть, как он крадётся по скользкому бревну над быстриной. Казалось, вот-вот он оступится, вот-вот разожмёт руки, не выдержав напряжения… Но перешёл благополучно и он, всё так же бережно прижимая к груди свою ношу.
Воронцов окинул взглядом своё поредевшее воинство. Не было дяди Фрола, Дорофеева и ещё двоих, приставших к ним прошлой ночью. Теперь их всех, вместе с людьми Радовского, едва насчитывалось отделение.
– Ну, что, ребята, кажись, прорвались? – вздохнул Воронцов.
Ответом ему было молчание и плач Иванка. Иванок утирал рукавом ватника мокрые щёки. Старшина Нелюбин прижал его к себе, поправил шапку и ремень винтовки:
– Ничего, ничего, малой. Скоро придём.
– Натерпелся парень…
– Теперь уж прорвались.
– Подожди, милой, жаниться… – усмехнулся Смирнов.
– Прорвались… А на душе мерзко. – И Радовский оглянулся на сосняк на той стороне реки.
– Как называется эта речка? – спросил кто-то из шедших позади.
– Собжа, – ответил Радовский.
– Надо запомнить это место…
– Идите вперёд. Я вас догоню, – по-прежнему глядя на тёмно-зелёную стену сосняка, сверху затянутую пеленой серого тумана, махнул автоматом Радовский.
Воронцов пропустил вперёд носилки, оглянулся: Радовский стоял в ольхах на коленях, без шапки, и молился в сторону сосняка…
– У вас карта есть? – спросил Воронцов Радовского, когда тот догнал их.
Они порядочно углубились в лес и уже посматривали по сторонам, где бы приткнуться на отдых.
Радовский вытащил из-за пазухи карту.
– Мы находимся вот здесь, – сориентировал он Воронцова.
– Выходит, в трёх-четырёх километрах от нас – Павловка.
– Да, там плацдарм. Вы это имеете в виду? Но туда пройти вряд ли удастся.
– Пройти, может, и не пройдёшь, а вот по реке проплыть, видимо, можно. А главное – совсем близко.
Судя по карте, действительно, до Павловского плацдарма им оставалось всего ничего.
– К реке надо ещё выйти.
– До Угры километра два. Если бы найти лодку…
– …да чистое бельё, да сухие портянки, да сухарей мешок…
Воронцов остановился, мотнул головой:
– А вы смешной человек.
– Нет. Не смешной. Шучу редко. А чужим шуткам смеюсь ещё реже.
– Почему? Шутки плоские?
– Нет. Бывают и неплоские. Просто не смешно.
Дальше с группой Курсанта пути ему нет. Это Радовский понимал отлично. И он решил: когда выйдут к Угре, переправит их на тот берег, а сам со своими людьми уйдёт назад. Там, за рекой, другой стан другого войска. И там он – враг. И не просто враг. Таких, как он, вешают за ноги. Он вспомнил забытые стихи. Они были оттуда, из забытого прошлого, которое вспоминалось теперь, как чужое. Он закрыл глаза и, наощупь в темноте, медленно, будто патроны из кармана окоченевшими пальцами, вынимая слова, прошептал:
- Все моря целовали мои корабли,
- Мы почтили сраженьями все берега.
- Неужели за гранью широкой земли
- И за гранью небес вы узнали врага?
– Это что, стихи? – шевельнулся рядом с Радовским Воронцов.
– Стихи.
– А кто их написал?
– Поэт. Николай Гумилёв. Слышали про такого?
В голосе Радовского Воронцов уловил усмешку. Хотя, может, это была и не усмешка, а так, своё какое-то чувство, о котором лучше не гадать и не расспрашивать.
– Николай Гумилёв… Нет, не слышал.
– И неудивительно. Ведь в школах только Маяковского и Демьяна Бедного преподавали.
– Не только. Пушкина, Лермонтова, Блока.
И тут под шинелью ворохнулся до этого молча дремавший старшина Нелюбин:
– Про Блока и я слыхал.
– Что же выслыхалипро Блока?
– Спрашиваете вы, товарищ старшина, таким тоном, что и отвечать вам не хочется, – выдержав паузу, вздохнул Нелюбин.
– Извините. Право, извините. Рассказывайте, рассказывайте. Я прошу вас. Это действительно любопытно.
– Мне их военврач Маковицкая читала, в госпитале, под Наро-Фоминском.
Они сидели под огромной разлапистой елью. Ель целиком закрывала небо, которое опадало на землю и окрестные снега мелким дождём, который обычно и доедает в лесах последнюю грязную наледь, умывает полняки, молодит мхи. Костра не разводили. Курить Воронцов тоже запретил. Хотя у Лесника и Смирнова курево было. Они сидели вокруг носилок, скорчившись и обложившись лапником и мхом, чтобы хоть как-то беречь тепло и согреть девчонку. Та уже пришла в себя и терпеливо дрожала на носилках. Радовский снял с себя полушубок и накрыл её сверху. Своей шинелью с ним поделился Воронцов.
Над лесом, упруго шурша, пролетел снаряд. Всем, не спавшим и мгновенно проснувшимся от его полёта, показалось – шальной. Но за ним тем же маршрутом прошуршал и другой. Взрывы послышались в той стороне, откуда они пришли.
– Наши, что ль, долбают?
– Похоже, что наши. Только – куда?
– Палят теперь, ёктыть, для очистки совести…
– Погоди, может, ещё прорыв будет.
– Прорыв… Некому уже прорываться.
– А обозы с ранеными?
– Бойцы, которые оттуда пришли, говорили, что обозы танками подавили. Искромсали там всех, вместе с санями, лошадьми.
– Господи, прими их души, – прохрипел Кудряшов.
Он теперь не отходил от раненой. Где-то нашёл порядочный кусок сахару, поколол его немецким штыком и время от времени совал в рот девушке очередной кусочек.
– Как тебя хоть зовут, сестрёнка? – спросил он её, когда та стала дышать ровнее и открыла глаза.
– Тоня, – прошептала она.
– Тоня. И точно! – обрадовался брянский, что его подопечная заговорила, стала оживать. – Уж больно ты тоненькая. Ну погляди, прямо шкилет! Обиделась, что ли? Не обижайся, сестрица. Вот выберемся к нашим, и там мы тебя, при старшине, откормим как следует. Гладкая будешь, красивая. И волосы свои расчешешь. А мы тобой любоваться будем.
Влас покосился на Кудряшова:
– Поменьше болтай. Ей сейчас это вредно.
– Ладно тебе, – отмахнулся Кудряшов. – Что мне, с человеком поговорить нельзя?
Воронцов приказал им меньше разговаривать с незнакомцами. Ему видней. Хотя сам всё время треплется то со старшиной, то с высоким автоматчиком, которого, похоже, знает давно.
Когда начался обстрел левого берега Собжи, Кудряшов вылез из лапника и осмотрелся. По времени наступал его черёд сменять часового. Он сменял Колесникова. Тот сразу сунулся в его нагретую нору и захрапел. Стояли по полчаса. Больше не выдерживали.
Кудряшов пристроил карабин на коленях и машинально, сам того не желая, вытащил из кармана платочек, в котором был завёрнут мелко наколотый сахар. Есть хотелось так, что живот, при одной только мысли о еде, перехватывало спазмами. Что-что, а голод его организм, который должен был постоянного обеспечивать мощное тело, предназначенное для постоянной тяжёлой работы, переносил трудно. Кудряшов пощупал кусочки через платок, понюхал их. Ничем особенным сахар не пах. Развернул, взял один, самый большой. Долго смотрел на него, чувствуя, как тягучая слюна заливает горло. Положил его на прежнее место, взял кусочек поменьше. Но и его вскоре положил туда же. Послюнил палец, промокнул им сахарные песчинки и пыль и положил палец на язык. Он думал о Тоне. Девушка чем-то напоминала ему одну из его сестёр. Что-то такое во взгляде… И цвет глаз такой же – серый, с зелёной радугой вокруг. Когда начали устраиваться на отдых, он услышал, как она заплакала. Девушка не стонала, как прежде, а именно плакала.
– Что ты, сестрёнка? – нагнулся он над ней. – Есть хочешь. Сейчас сахарку дам.
Но она вдруг отрицательно покачала головой и отвернулась.
– Опыслась она, – вздохнул старшина Нелюбин. – Вот что. Мокрая лежит. Мучается. Потому как совестится нас. А ты, дурень, со своим сахаром…
– Я ж не знал… Надо переодеть.
– У тебя что-нибудь чистое и сухое есть?
У него в «сидоре» лежали новенькие байковые подштанники. Девушку, как ребёнка, приподняли, протёрли, переодели в сухое. У кого-то нашлись совсем новые запасные портянки. У кого-то шерстяные носки и шарф. Всё пригодилось.
– Видишь, доча, – довольный и собой, и своими товарищами, пришёптывал старшина Нелюбин, – какое приданое мы тебе всем миром собрали. С нами не пропадёшь!
– Спасибо, дядя, – прошелестела бледными губами Тоня.
– Меня дядя Кондрат зовут. Запомнила? Если что надо, покличь меня. И не стесняйся. Я ж тебе в отцы гожусь. Так что всё мне можешь говорить.
Кудряшова Тоня побаивалась. А может, просто стеснялась. От Власа тоже отворачивалась. А к старшине Нелюбину привыкла сразу. Но сахар всё же брала послушно. Весь сразу Кудряшов ей решил не давать. Пусть организм постоянно питается. Неизвестно, сколько они ещё проплутают вдоль разлившихся речек по лесам. Ему нравилось называть её сестрой и видеть, как в ответ вздрагивают её глаза, и бледные, обессилевшие губы шепчут что-то хорошее, какую-то благодарность…
Через полчаса его сменил Смирнов. Подошёл, положил на плечо ППШ и молча кивнул на лапник, где отдыхали остальные. Но, прежде чем идти отдыхать, Кудряшов спросил:
– А ты откуда командира нашего знаешь?
– Воевали вместе.
– Где?
Читать бесплатно другие книги:
