Прорыв начать на рассвете Михеенков Сергей
– Недалеко отсюда. Под Юхновом.
– Так и я там воевал…
Разговорились.
– Выходит, мы с тобой земляки. – И Кудряшов неожиданно спросил Смирнова: – С нами пойдёшь?
Смирнов молчал.
– Пойдём с нами. На ихние порядки я насмотрелся. Хрен редьки, сам знаешь… Если душа смолой не залита, пойдём. Пока можно.
– А как мне теперь – можно?
– Надо это дело обговорить. Мы ж все тоже не ангелы. Тоже через особый отдел пойдём. Если выберемся. Кто за нас поручится? А никто. Лично я так думаю, что идти нам надо не через Угру, а к партизанам. Туда, на юг, через шоссе. Так что пойдём с нами. Не пропадёшь.
– Погоди-ка, – окликнул Смирнов Кудряшова, когда тот уже пошёл к своей берлоге. – На вот. Девчонке отдашь. Только смотри, сам не съешь. – И Смирнов протянул ему половинку сухаря.
– Вот за это спасибо! Ты, смотрю, парень надёжный. Так вот: если со мной что случится, Тоню не бросай. Понял? А еда для неё вот тут будет лежать, в платочке, в левом кармане. Заберёшь тогда. Сразу всё не отдавай.
В полночь проснулись оба командира. Воронцов разбудил и Турчина. Стали решать, куда идти дальше. Решили так: попытать удачи на Угре, а потом, если там ничего не выйдет, пробиваться на юг, в партизанские районы. Выслали разведку.
Она-то, разведка, и привела в лес немцев.
В разведку назначили двоих: Лесника и Иванка. И вскоре в той стороне, куда они ушли, послышалась длинная пулемётная очередь.
Все оставшиеся в лесу некоторое время сидели молча, слушали стрельбу, пытаясь понять, что там произошло и чем это грозит им, потом, так же молча, вскочили на ноги и начали готовить оружие.
– Тихо, – сказал Радовский. – Если они наскочили на заслон и их преследуют, то им уже не помочь. Слышите, они отводят их правее. Лесник – человек опытный. Если они выкрутятся, нас разыщут по следам. За мной.
Они пошли на север. Прошли с километр и повернули резко на восток.
Стрельба позади затихла.
– Бросили малого, – зло сказал Воронцов, в упор глядя на Радовского.
– Вы хотите меня в чём-то упрекнуть? – Радовский ответил тем же холодным взглядом. – Мальчишку послали в разведку вы. Я направил опытного человека. Так что давайте продолжим движение и подумаем о тех, кого ещё можно спасти.
К полудню они вышли к Угре.
Радовский передал Воронцову бинокль и сказал:
– Плот вязать не из чего. Но хорошо, что ещё плывут льдины. Можно попробовать на льдине…
Воронцов увидел залитые рыжей водой бесконечные луга, но разглядеть в этом море, где река, а где просто разлив, было невозможно. У берега, действительно, никаких брёвен, только обычный паводковый сор – сучья, обглоданные бобрами, прибитый течением хворост, грязная пена. И на этой стороне, и на той – тишина. Но по берегу, в некотором отдалении от уреза воды, и там, и тут, стоят столбы, затянутые, как застарелой паутиной, колючей проволокой. Значит, где-то поблизости должны быть и окопы. Здесь им переправиться не дадут. Он снова и снова обшаривал берега, метр за метром, пока не почувствовал, что отекли ноги и что Радовский, стоявший рядом, начинает нетерпеливо вздыхать и время от времени присаживаться. Он вернул бинокль и кивнул на разлив:
– Место для переправы неудачное.
– Да, – покачал головой Радовский. – Крайне неудачное. Но переправляться нужно именно здесь.
– Каким образом?
– Пока не знаю.
Они выставили наблюдателей и вернулись в лес.
Наблюдатели вскоре доложили: на их брегу, правее, в осиннике, дот; на противоположном – никого. Сразу стало очевидным: днём отсюда переправляться нельзя, снесёт течением прямо под пулемёт. Дождались вечера. На берегу продувало холодным низовым ветром. Промокшие в пути, они начали замерзать. Когда стемнело и из виду начал пропадать противоположный берег, спустились к воде.
– Прибывает, – заметил Воронцов.
Сделали проход в проволочном заграждении. Кудряшов забрёл по пояс в воду и поймал огромную льдину, начал подтягивать её к берегу. Льдина была толстая, почти метровой толщины, сверху уже основательно протаявшая и покрытая снежной крупой, с лужами грязной воды.
– Чтобы не демаскировала, надо её сверху, всю, устлать лапником, – распорядился Радовский. – Ночью она будет совершенно незаметна.
Они снова кинулись в лес. Когда вернулись с охапками еловых и сосновых лапок, из дота простучала длинная очередь. Трасса скользила вдоль поверхности воды и гасла на том берегу, в чёрном неведомом пространстве. Оттуда не отвечали.
– Вы с нами? – спросил Радовского Воронцов, когда они снова поднимались на берег, за лапником.
– Нет. Я остаюсь.
– Почему?
Радовский сдержанно засмеялся:
– Неужели вы всерьёз можете думать, что у меня, белого офицера, есть там какое-то будущее? Тем более военное? Я ещё удивляюсь, как это до сих пор никто из ваших молодцов не выпустил в меня очередь. Действует ваш приказ, не так ли? Иначе это удивительное миролюбие объяснить нельзя.
– Да, я отдал приказ. Убедил их в том, что вам можно доверять.
– Можно доверять… Перемирие, мир – это химеры, в которые нельзя верить долго, особенно когда идёт война. Иллюзии, ведущие к гибели. В лучшем случае – к разочарованию. – И Радовский снова повторил:
- Неужели за гранью широкой земли
- И за гранью небес вы узнали врага?
– Первые строки мне понравились больше, – заметил Воронцов.
– Мне тоже. Влас тоже решил идти с вами. Вам нужно составить для них подходящие легенды. Иначе вас расстреляют всех. Лучшая легенда: вы все были в партизанском отряде. Правда, возможно, они сделают запрос и в отряд.
– Некуда делать запрос. Мы действовали самостоятельно.
– Но ведь чьи-то приказы всё равно выполняли!
– Мои. – И Воронцов снова кивнул на разлив: – До того берега ещё надо доплыть.
И в это время в глубине леса началась стрельба. Путаясь в ветвях высоких деревьев, взлетела осветительная ракета.
– Вот тебе, ёктыть, и приплыли…
– Носилки – на льдину! – скомандовал Радовский.
Пулемёт, бивший из дота в сторону противоположного берега, мгновенно перенёс огонь вдоль берега. Пули трассирующим вихрем пронеслись над прибрежным кустарником. Охнул Влас и выронил носилки. Упал Турчин. Но тут же вскочил и откатился в ложбинку, черневшую у воды. Воронцов подхватил носилки и крикнул Кудряшову:
– Бегом!
Старшина Нелюбин в это время лупил из автомата куда-то вверх, откуда они только что спустились.
Они поставили носилки на льдину и столкнули её в воду. Старшина Нелюбин бросил туда же шесты.
– Раненых – на плот!
– Я остаюсь, – сказал Турчин.
Он стоял у воды со своим ТТ в правой руке. Левая висела плетью.
– Влас убит!
– Давайте, живо!
Радовский оглянулся на воду – льдину уже медленно относило от берега, захватывало молчаливым течением, разворачивало поперёк.
– Прыгайте!
Смирнов вошёл в воду первым. За ним старшина Нелюбин, Кудряшов.
– Владимир Максимович, надо уходить.
– Давайте, Саша! Спасайте людей! Я остаюсь в прикрытии!
Воронцову уже пришлось по пояс войти в воду. Его за руки втащили на льдину. Оттолкнулись от берега шестами и замерли. Если немцы их ещё не заметили и не разгадали причину возни возле берега, можно было надеяться на удачу. Предстояло самое опасное – миновать дот.
Пулемёт продолжал вести огонь вдоль берега. Трассер шёл над кустарником. Иногда, рикошетом, пули шлёпались в воду рядом со льдиной.
– Тихо, ребята, не шевелиться…
Они убрали шесты и затихли. Льдина, видимо, вышла на стремя реки. Её понесло быстрее. Левый берег тонул в тумане, и чёрные облака леса лишь изредка проступали сквозь серую промозглую хмарь. А правый, должно быть, оттого, что его продувало ветром, был, как назло, чист. Вскоре они увидели холмик дота под деревьями на береговом мысу. Лес выступал вперёд, обрываясь у самой воды. Пулемёт делал небольшую, в несколько секунд, паузу и снова выпускал длинную очередь. Во время пауз слышался голос пулемётчиков. Разговаривали они спокойно, как будто не было никакого переполоха. Что-то обсуждали, возможно, даже не касающееся войны. Слишком буднично-спокойными были их голоса.
– По рации разговаривают, – шепнул Смирнов. – Координаты передают.
Значит, стреляли они вслепую. И их льдину, отчалившую от берега, скорее всего, не видят. Но об этом им могут передать, тоже по рации, те, кто с минуту на минуту должен выйти к берегу. Если рация пулемётного расчёта настроена на ту же волну.
В лесу, позади, тоже всё ещё шла стрельба. Ухнули две гранаты. И автоматные очереди стали редеть, затихать.
Умолк и пулемёт.
Льдину несло под самый мыс. Вот уже отчётливо виден округлый приземистый холмик дота. Как будто там, среди деревьев, умостили огромную каску и, проделав узкие горизонтальные бойницы, наблюдали теперь за всем, что происходило вокруг. Воронцов напряжённо смотрел вверх. Вот они, чёрные дыры бойниц. Глаза, привыкшие к темноте, различали даже мелкие детали: длинные колья проволочных заграждений, которые кое-где заходили в воду, тёмная тропинка вниз, к реке, бруствер длинного окопа справа от дота, видимо, траншея. Снова послышались приглушённые голоса. Говорили по-немецки. Вот засмеялись. Заговорили громче. В любое мгновение оттуда могла прогреметь пулемётная очередь. Заметят проплывающую льдину и – на всякий случай – выпустят дежурную очередь. Всё равно стрелять. Так хоть не в пустоту. В боковой амбразуре вспыхнул тусклый огонёк. Немец закурил. И тотчас на противоположном берегу хлёстко рвануло ночную тишину одиночным выстрелом. Эхо его ещё катилось над разливом, а дот уже зарокотал длинной очередью, расплёскивая трассирующие пунктиры. Трассер уходил в сторону противоположного берега, пытаясь нащупать там одинокого стрелка. Льдину между тем протаскивало всё ниже и ниже по течению.
– Господи, заступа твоя… – шептал Кудряшов.
И тут пулемётчик, будто что-то почувствовав, опустил прицел и повёл трассу по воде. Пули зашлёпали по соседней льдине, белевшей в темноте правее, ближе к берегу. Кудряшов, сидевший возле носилок, вскрикнул и завалился набок.
– Ну, всё…
– Прыгай в воду! Только – тихо.
– Кому судьба утонуть, тот в огне не сгорит… – И старшина Нелюбин вслед за Воронцовым слез в воду и ухватился руками за скользкий обрез льдины.
Пули наконец нащупали их льдину, стайкой разноцветных шершней ударили по ней, поднимая ледяную крошку. Снова застонал Кудряшов, всё так же неподвижно лежавший рядом с носилками. Очередь ушла в сторону. Видимо, пулемётчик всё же не заметил их. Он вёл огонь вслепую и просто случайно задел их, затаившихся на льдине. Иначе бы добил. Второй номер повесил бы ракету, и пулемётчик расстрелял людей на льдине в два счёта, как воробышков в луже.
Воронцов одной рукой держался за льдину, а другой грёб. Перед тем как броситься в воду, он успел снять шинель. Шинель он накинул на Тоню. И теперь с удивлением обнаружил, что в воде было не так уж и холодно. Мёрзли только плечи и рука, которой он держался за льдину. Он видел, как трасса скоблянула по их льдине и ушла выше по течению, к кустарнику, наполовину залитому водой. Видимо, то место показалось пулемётчику более подозрительным.
Так, держась за льдину, они проплыли до поворота реки. Теперь пулемёт, стрелявший из дота на мысу, им был не страшен. Мыс вместе с осинником и дотом ушёл за излучину.
– Сань, надо вылезать, а то замёрзнем. – Это был голос Смирнова.
Смирнов грёб рядом. Слышно было, как стучали его зубы.
– Кондратий Герасимович, – позвал Воронцов.
– Вот, ёктыть, что ни речка, то несчастье, – тут же отозвался старшина Нелюбин.
Воронцов позвал Кудряшова. Но тот молчал. Под шинелью зашевелилась Тоня.
– Доча, живая? – позвал её старшина Нелюбин, тоже громко лязгая зубами.
Девушка всхлипывала.
– Я думала, что одна осталась, – услышали они её слабый голос.
Воронцов ухватился за льдину двумя рукам, попробовал подтянуться, но ничего не получалось. Руки закоченели, одеревеневшие пальцы искали, за что бы ухватиться, но не находили ничего, кроме скользкого грязного льда и еловых лапок, которые тут же соскальзывали в воду.
– Кто может, выбирайтесь, – сказал он, чувствуя, что сам это сделать уже не в силах.
Они барахтались в воде, скребли ногтями по зернистому снегу, но выбраться на льдину никто из них так и не смог.
– А ну-ка, ребяты, – прохрипел старшина Нелюбин, – давайте перебирайтесь ближе друг к другу. Кого-нибудь, может, запихнём.
Воронцов вдруг почувствовал, что засыпает. Голос старшины донёсся издалека. Он потряс головой и передвинул руку правее. Стало страшно, что рука соскользнёт в воду, и он уже не найдёт сил вновь поднять её и ухватиться за льдину. И всё же они собрались в кучу.
– Кондратий Герасимович, ты у нас самый лёгкий. Лезь ты. А мы подпихнём.
И курсанты начали заталкивать на льдину старшину Нелюбина.
Старшина изо всех сил, сопя и матерясь, наползал грудью на скользкую поверхность, сантиметр за сантиметром. Он старался придавливать собою то небольшой пространство, которое удалось отвоевать у своей немощи и льдины, но мокрая одежда скользила, тяжёлая вода, как колючая проволока, закрутившаяся в одежде, стаскивала его назад.
– Ребяты, толкайте, ёктыть! Толкайте сильнее! Девка без нас пропадёт!
И тут он увидел руку, протянутую ему навстречу из-под шинели. Он осторожно, чтобы не утащить с собою в воду девушку и не причинить ей боль, поймал её дрожащую ладонь. Ладонь девушки была такой тёплой и живой, в ней чувствовалась столько силы и желания помочь не только ему, старшине, но и всем им, что Нелюбин почувствовал вдруг, что и его силы прихлынули, и, рывком закинув колено на льдину, рванулся вперёд и оказался рядом с носилками. Отдышался, встал на колени и пополз на четвереньках к курсантам.
Так, по очереди, они и вытащили друг друга на льдину.
Кудряшов неподвижно лежал по ту сторону носилок. Он уже не стонал. Все пули принял он. Тоню не задело. Они перевернули его на спину. Старшина Нелюбин положил ладонь на лоб, провёл по лицу.
– Кто ж нам-то глаза закроет… – то ли спросил он кого, то ли себя пожалел.
Вскоре выяснилось, что нет шестов. Шесты, видимо, потеряли, когда льдина пролезала через заросли прибрежного ивняка. Попробовали грести руками. Нет, справиться с течением было невозможно. Оставалось одно: ждать, что где-нибудь их прибьёт к левому берегу или вынесет на тихую мель, с которой и можно будет добраться до своих окопов.
Начало светать. К утру ветер утих. На небе высыпали звёзды. Подморозило.
– Скоро должна быть Павловка. Может, с полкилометра осталось.
– А может, мы её уже проплыли?
– Нет, не могли. Там – наши. Плацдарм.
В рассветных сумерках уже отчётливо виднелись берега. Справа, километрах в трёх, в глубине леса слышалась стрельба. Видимо, прорывалась одна из многочисленных групп, блуждавших по окрестным лесам. Где-то там остался и пологий холм над речкой Собжей, где в соснах они оставили многих своих товарищей и где застрелился командарм.
– А генерал в плен идти не захотел… – сказал старшина Нелюбин.
Все они думали сейчас об одном.
– Если б не казаки, да не этот, ваше благородие, не пробиться бы нам.
– Это не казаки.
– А старшина этот, разве не из казаков?
– Старшина… Никакой он не старшина. И не казак. Из старых офицеров.
– Владимир Максимович тоже из старых офицеров.
– По нему видать.
– А ведь мы его бросили.
– Никто никого не бросал. Тут каждый сам выбирал.
– Командарм, если так рассуждать, тоже был из старых офицеров.
Спустя некоторое время они, обессиленные, уснули, настелив под низ лапника, чтобы не подплывала вода от тающей льдины. Прижались друг к другу и забылись в полудрёме и болезненной усталости. Перед плацдармом их обстреляли вначале с немецкого берега, потом со своего. Так и проплыли они, не понимая, где свои, а где чужие, и немецкие позиции, и занятую войсками 43-й армии Павловку. Посты с двух сторон смотрели на них в бинокли и не стреляли, видя, что лежавшие на необычном плоту, выстланном лапником, не подают признаков жизни. Недалеко от Юхнова льдину затянуло в кусты. Там-то они и проснулись, коченевшие, обессилевшие. Кое-как распрямили ноги и руки и начали подтягивать льдину к ближайшему берегу. Вскоре выбрались на отмель.
Но это был немецкий берег…
Глава пятнадцатая
На хутор Сидоряты пришло лето. Зелень сосен, обступавших со всех сторон озеро Бездон, потускнела и уступила яркой, упругой зелени берёз.
На Троицкий Семик хозяин хутора Иван Степанович Сидоришин нарубил в лесу молодых берёзок и обставил ими крыльцо дома, хлева и сараи. После ночного дождя заострённые черенки берёз легко входили в песчаную землю. Такая забота для Ивана Степановича была вполне посильной и потому нравилась. Тут же, возле ног, во всём помогая старику, крутились Пелагеины сыновья.
Тася вынесла на крыльцо дочь и красную шёлковую ленту и нагнула было небольшую берёзку, но свекровь её остановила:
– Тася, берёзку завивать – дело не бабье. Девкам ленту отдай.
Подбежала Зинаида, ловко нагнула несколько ветвей, связала их лентой, отпустила. Подхватила из рук Таси Настеньку, поцеловала девочку в глаза и губы. Подошли под берёзку и Пелагея с Тасей. И тоже расцеловались. Таков был здешний обычай: на Троицу под завитой берёзкой девки целуются.
Сыновья Пелагеи, Прокопий, Федя и Колюшка, смотрели на них и смеялись. Всем было радостно. Всех охватывало ликование, которое, казалось, было растворено повсюду, и даже в самом воздухе этого необыкновенного дня.
– Тётка Васса! Идите и вы к нам!
– Да куда ж мне, старой?
– Так ведь и вы когда-то были девушкой! – И рассмеялись дружно.
– Ох, Плашенька! – ответно засмеялась и Васса Андреевна. – А что ж! И пойду.
Вышел из своей кельи и монах Нил. Он нёс в руках венички полевых и лесных цветов.
– С праздником, добрые люди! – поклонился он хуторянам, подозвал взглядом Зинаиду, протянул ей венички из ромашек и колокольчиков: – Возьми-ка, девонька, от Троициной обедни.
– Глаза родителям прочищать, – пояснила Васса Андреевна. – На кладбище, девки, сходите, могилки цветами обметите.
А ближе к вечеру Зинаида, Пелагея и Тася пошли купаться. Ушли на другую сторону озера, к речке Вороне. Там нашли укромное место. Зинаида и Тася разделись донага и, смеясь и брызгаясь, бросились в воду. Они заплыли далеко от берега, перевернулись на спины и смотрели в небо, изредка побалтывали ногами, переговаривались, бесстыже посвечивая в небо яркими розовыми сосками. А Пелагея нижнюю рубаху снимать не стала. Вошла в воду, забрела в глубину, охнула и окунулась до плеч, почувствовала, как под прозрачной материей исподницы толкнулся ребёнок. Заспешила на берег.
– Ой, мамка тебя перепугала! – сказала она, оглаживая свой живот и тихо смеясь, так чтобы её смех был слышен только ей самой и тому, кто только что шевельнулся в ней.
Она ждала. Ждать оставалось недолго. Сроки уже подходили.
Потом сидели на траве, посмеивались над Зинаидой.
– Зин, а тебе надо венок плести. Да.
– Точно-точно. Мы-то бабы замужние, а тебе надо берёзовый венок в воду бросить.
– И что будет? – отсмеивалась Зинаида, а самой становилось уже любопытно, уже охватывал её девичий азарт и желание не упустить своего. «Пусть даже наперекор сестре. Пусть даже так», – думала она.
– А то и будет. Если поплывёт – счастье в скором времени тебе привалит. Замужество. А тонуть станет, вовремя крикнуть надо такие слова: «Тони, Семик, топи сердитых мужей!» И смотри завивай венок покрепче, чтобы не развился. Разовьётся – замуж не выйдешь или, того хуже, умрёшь. Поняла?
Так наставляли молодки девушку. Та тоже посмеивалась, кусала травинку и обдумывала только что услышанное. Ей и правда вдруг захотелось попытать судьбу. Она встала и ушла в лес. Вернулась с берёзовым венком на голове. Шла по песчаной, намытой речным весенним паводком косе, стройная, гибкая, как приречная лоза. И вся сияла. Лицо, шея, руки до локтей и ноги до колен загорелые, а всё остальное – белое, как черёмуховый цвет. Молодки глядели на неё, щурились, как на ясно солнышко. Всё в идущей к ним светилось: и лицо, и плечи, груди со смуглыми сосками. У каждой из смотревших на неё когда-то в недалёком прошлом тоже был такой же день. И он ещё жил в них сладким покоем незабытого счастья.
– Ой, сестрица, увидел бы тебя сейчас кто-нибудь из наших прудковских парней!
– Наши прудковские… – И на лицо Зинаиды как будто тучка набежала. – Где они теперь, наши прудковкие парни?
– Ничего, ничего, Зиночка, война кончится, и вернутся твои женихи. – Теперь та же тучка набежала на лицо Таси. – Не собиралась ничего говорить, а всё же выдохнула: – А вот вернутся ли наши мужики?
Долго сидели молча. Тася, обхватив колени, смотрела на середину озера, где плавал, дробился в воде золотой солнечный столб. Пелагея прислушивалась к тому, что происходит в ней самой. А Зинаида сняла с головы венок и размахнулась изо всех сил. Колесом полетел венок и мягко, почти неслышно, упал на середину Вороны. Мелкие рыбки испуганно кинулись от него в стороны.
– Плывёт! – закричала она.
– Плывёт, Зиночка! – радовались за неё и Пелагея с Тасей.
А в это время с противоположного берега Вороны, из пойменных зарослей, за ними наблюдал в бинокль человек в куртке «древесной лягушки». Он скользнул окулярами по дальним постройкам хутора, по небольшому стаду коров, бродившему по лугу возле самой воды, и снова замер, оглядывая песчаную косу.
– Владимир Максимович, – не отрываясь от бинокля, сказал человек в куртке «древесной лягушки», – сегодня ведь Троица?
– Да, Георгий Алексеевич, как прежде говаривали, зелёные Святки.
– И русалки из омута на берег выходят, так?
Стоявшие за спиной человека с биноклем в куртке «древесной лягушки» сдержанно засмеялись.
– А что вы смеётесь? Вон, полюбуйтесь. На том берегу. Три наяды. Одна – ну просто Венера Милосская. Как будто только что из волн морских. И две другие очень даже недурны собой. Правда, одна на сносях.
Бинокль переходил из рук в руки до тех пор, пока человек в куртке «древесной лягушки» не сказал:
– Ну, довольно. Смотревшим тушёнка на обед отменяется – сухари и кипяток.
Все снова сдержанно засмеялись. Кто-то позволил себе несдержанную шутку, но его не поддержали.
– Ну что, Старшина, на хутор заходить будем?
– Нет, ребята, на хутор вас после такого пускать нельзя. Отдыхать будем в лесу. Примерно вот здесь. – И Старшина развернул карту, ткнул пальцем в зелёную полоску, примыкавшую к извилистой жилке речки Вороны. – Километра два отойдём и – шесть часов отдыха, включая обед и чистку оружия.
После не совсем удачной операции в лесах под Знаменкой и Климовым Заводом остатки боевой группы Радовского отвели на отдых. Ей грозило расформирование. Казачью сотню поручика Щербакова перебросили в район Дорогобужа, где тогда намечалась карательная операция против 1-го гвардейского кавалерийского корпуса и партизан. А здесь, юго-восточнее, в лесах вдоль Варшавского шоссе активно действовал партизанский полк особого назначения под командованием майора пограничных войск Жабо. Для его ликвидации и решено было вновь восстановить роту русских добровольцев. Ни в 4-й полевой армии вермахта, ни в 4-й танковой, ни во всей группе армий «Центр» для выполнения этой задачи немцы не нашли человека более подходящего, чем майор Радовский.
Ивар после ликвидации кочующего «котла» 33-й армии был срочно отозван в Берлин. Из-под Вязьмы он отбыл не совсем с пустыми руками. Доклад о том, что контрнаступление русских окончательно приостановлено, что их Западный, Калининский и Брянский фронты, действующие против войск группы армий «Центр», измотаны арьергардными боями и не представляют уже серьёзной опасности, что в районе Вязьма – Ржев вдоль оси Варшавского шоссе создан и прочно удерживается выступ, с которого после основательной перегруппировки можно снова броситься на Москву, кажется, удовлетворил берлинское руководство. Докладчик кроме всего прочего представил трофеи, наглядно доказывающие его слова и выводы. Была представлена и пачка фотографий, на которых фотограф из роты пропаганды 5-й танковой дивизии запечатлел тело русского генерала, командующего войсками 33-й армии Западного фронта, той самой, непокорной и стойкой, которая доставила им столько неприятностей в ходе зимних боёв, да и весной тоже. Однако секретного приказа шефа абвера и своего непосредственного руководителя, адмирала Канариса, он выполнить всё же не смог. Но об этом знали только двое, сам Ивар и адмирал Канарис. А поэтому за успешно проведённую операцию по ликвидации штабной группы 33-й армии и важные разведданные о состоянии русских армий на центральном направлении Ивару, который уже не нуждался в этом псевдониме, было присвоено очередное воинское звание. Его военная карьера после блестяще проведённой Вяземской операции, в которой немецкая разведка вновь показала себя с хорошей стороны, и далее обещала быть успешной.
Расставаясь с непосредственным исполнителем одной из главных задач по ликвидации кочующего «котла» 33-й армии майором Радовским, Гелен сказал:
– Я рекомендовал руководству сохранить вашу группу, господин майор. Вы сказали, что у вас большие потери. Так вот мой вам совет: постарайтесь пополнить свою роту из числа военнопленных именно тридцать третьей армии и кавалерийского корпуса. Они физически истощены. Но это – не проблема. За месяц-другой вы их откормите в какой-нибудь тихой деревушке. Там же и будете обучать всему тому, что им понадобится для выполнения новых заданий. Набирайте из тридцать третьей и кавкорпуса. В них есть самое главное – дух. Тот наступательный, агрессивный дух атакующей армии, который совершенно отсутствует у военнопленных сорок первого года.
И вот Радовский вёл группу разведвзвода нового, второго состава. Первого уже не существовало. Под Знаменкой в ходе секретной операции разведвзвод понёс особенно большие потери. На этот раз их задачей было разыскать и нанести на карту расположение аэродрома противника, с которого производились интенсивные полёты армейской, а возможно, и фронтовой авиации. Две ночи назад они переправились на лодках на русский берег и теперь бродили по ближним тылам в поисках аэродрома. Утром им наконец передали более точные координаты возможного базирования аэродрома подскока авиации противника, и ночью они туда пойдут. Но днём людям необходимо было основательно отдохнуть.
Этот укромный лесной хуторок не давал покоя Радовскому. Спал он всего два часа. Вполне, как он считал, достаточно для восстановления сил. Встал, проверил посты и сказал, что пойдёт искупается. Снял и бросил на мох камуфляжную куртку, взял ППШ, сунул в карман несколько плиток шоколада и пошёл.
Вскоре он выбрался к озеру. Здесь, на открытом солнечном пространстве, продуваемом свежим ветром с озера, комары донимали не так яростно, как в лесу. Он шёл осторожным неторопливым шагом, привычно оглядывая окрестность, иногда останавливался, слушал, запоминал маршрут, выбирал направление дальнейшего пути. И всё-таки каким-то образом так случилось, что он, опытный разведчик, умевший великолепно ориентироваться в лесу, всё примечать и, таким образом, упреждать возможные неожиданности, пропустил, не заметил человека. Человек, видимо, давно наблюдал за ним. Радовского увлекло небольшое кладбище под берёзами и соснами на мысу. За кладбищем солнцем и рябью отражённого в воде неба сияло озеро. Под берегом, в зарослях жёлтых кувшинок, кряква водила по мелководью утят. Утята азартно и смешно гонялись за водомерами и стрекозами, возились в ряске, уже по-взрослому шлепоча клювами, как будто выбирая там что-то, какую-то еду. По берегу и среди берёз повсюду зрела земляника. Два креста чернели на фоне воды и неба. Два свежих песчаных холмика возвышались на небольшой поляне. На крестах веночки из цветов. Свежие берёзовые веночки. Могилы тоже выглядели необычно, празднично.
Радовский остановился, глядя на эту полянку, песчаные холмики и полевые цветы, разбросанные по холмикам чьей-то заботливой и, как видно, задумчивой рукой. «Как хорошо здесь лежать!» – внезапно подумал он. Вдали от войны. Ото всех обязательств, которые, в сущности-то, не значат ничего. От того, что он теперь принимает за долг и честь. На самом деле, хотя внутренне он это давно осознавал, ни честью, ни долгом это назвать нельзя. Потому что под тем и другим торчит, высовывается интерес, как несвежее исподнее нелепо высовывается из-под парадного мундира. Человеческий интерес. Пошлый, примитивный интерес! А эта поляна… Но здесь надо лежать очищенным от всего того сора и той скверны, которые суть спутники надсадного, во что бы то ни стало, делания карьеры. Карьеры… А ради чего? Ах да, ради обеспечения так называемой успешной жизни. Успешной жизни… Вот у него, Радовского… Уж его-то жизнь не назовёшь успешной. Но столько вериг на нём висит и душу угнетает такая тяжесть, что, кажется порой, и жить-то незачем. Новая Россия… Новый порядок… Посмотрел он на новую Россию при новом порядке. Только одно удерживало его здесь – Аннушка. И, пожалуй, прошлое. Свою жизнь на этой земле он признавал только в образе прошлого. Вернее – в образах прошлого. Не настолько сентиментального, как, к примеру, на картинах любимого им Борисова-Мусатова, но чего-то всё же в этом роде. В сущности, по большому счёту, он хотел одного: вернуться в свою усадьбу полноправным хозяином, каковыми были в ней его отец, дед, прадед, и жить там, в надёжных стенах родного дома. В тишине. В покое. В молитвах. Рядом с дорогим и любимым человеком, которому он готов был посвятить всё то лучшее, что ещё оставила ему жизнь. Но чем чаще он думал об этом, тем больше убеждался в несбыточности своей мечты.
И вдруг здесь, у незнакомого лесного озера, на уютной полянке, которая, как благодатная чаша с вином, до краёв наполнена солнцем, он почувствовал, что у всякого прошлого есть, должно быть, будущее. И что его прошлое может слиться с таким же светлым будущим, хотя бы на краткое мгновение, перед окончательным уходом, только здесь, на этом берегу, на этой поляне.
Он услышал посторонний шорох. Оглянулся. Старик в чёрной заношенной и выгоревшей рясе, низко наклоняясь к земле, медленно брёл мимо. Его-то он и не заметил. В одной руке старик держал берестяной туесок, из которого алой горочкой выглядывала земляника, а другой проворно набирал ягоды. Он прошёл совсем рядом и даже не оглянулся на Радовского. Но Радовский уже знал, что тот видел его, возможно, даже наблюдал за ним. Потом он остановился, распрямился и той же медленной лёгкой походкой человека, привычного к лесным дорогам и бездорожью, вернулся к нему. Старик остановился перед ним в двух шагах, у одной из могил. Радовский стоял по одну сторону могилы, а старик по другую. Старик смотрел ему прямо в глаза. Ничего враждебного или такого, что заставило бы отвести взгляд, в его глазах и лице Радовский не заметил. Старик протянул ему берестяной туес, наполненный земляникой, и сказал:
– Возьми, добрый человек. Нынче не время зла. Не время. Ни сегодня, ни завтра. Отнеси туда, куда идёшь. Отдай той, которая носит в себя дитя. И знай, что у тебя тоже скоро родится сын.
У Радовского мгновенно пересохло в горле. Он смотрел на ягоды в туеске. Руки его дрожали. Аннушка была беременна. Уже обозначился живот, и она больше не носила гимнастёрку, чтобы не затягивать себя ремнём.
– Уведи её подальше. Спрячь. И сохранишь сына. А амуничка на тебе, солдат, чужая. Хотя ты человек русский и православный. – И вдруг старик прислушался, будто пытаясь глубже проникнуть в душу стоявшего перед ним чужого человека, в котором вдруг увидел брата, спросил: – Знаешь ли, какой ныне день на Русской земле?
– Знаю, батюшка.
– Я не батюшка. Я – монах. А стало быть, брат. Так и зови меня. А имя моё Нил. А тебя нарекли Георгием. Так ведь? – И Нил улыбнулся.
И в его улыбке, точно так же, как однажды в крике болотного куличка, проступили черты утерянной и уже наполовину забытой родины.
Радовский стоял перед монахом Нилом, как вкопанный в землю крест, которому стоять и стоять здесь до скончания своего века.
– Георгий – это означает победитель змия, сокрушитель гадины. А что нынче есть гадина для Русской земли и нашего народа? Вчера тебе казалось, что большевики. И позавчера ты пришёл сюда с этой уверенной жаждой. А сегодня ты так уже не думаешь. Подумай о сыне. О матери его. Ибо они нуждаются в твоей защите. Они свой дом найдут. Поскитаются, помыкаются по чужим углам и найдут и пищу, и кров. А ты домой уже пришёл. И амуничку свою скоро сымешь. Ступай, ступай куда шёл. Там тебе не обрадуются. Но всё же накормят. И помни: больше никого не води туда. Потому что это место – родина твоего сына. Разоришь его – подрубишь свой корень. Дерево могуче, но и оно не вечно. Суть леса в подлеске. В нём его вековечная сила.
Радовский обошёл вокруг могил, оглянулся на монаха Нила. Тот смотрел ему вслед и всё так же улыбался. Но улыбался монах уже не ему. О нём, случайном человеке, забредшем в эту, казалось, остановившуюся ещё в прошлые века жизнь, старик уже забыл. Он щурился на солнце и солнцу улыбался.
На хуторе его встретили собаки. Он невольно потащил с плеча ремень автомата. Но тут навстречу вышла женщина и пристрожила собак. Те сразу успокоились, но глаз с пришельца не спускали.
– Ты кто? – спросила его женщина; в глазах её был страх и любопытство.
– Солдат.
– Вижу, что солдат. А что здесь делаешь?
– Свою часть догоняю. Заблудился.
– Далеко же ты заблудился. Так далеко, что на правду не похоже.
– Многие ли нынче незнакомому человеку правду говорят?
Женщина пристально, уже более настороженно посмотрела на него и ничего не сказала.
Он сразу заметил, что она беременна, и вспомнил её на песчаной речной косе: третья, единственная, на ком была одежда, она сидела поодаль от своих подруг. В лице уже чувствовался возраст – морщинки вокруг рта. В глазах настороженность. Недевичьи годы чувствовались и в манере держать себя, и в голосе, и в словах. «Такая и капли из ведра даром не выронит», – подумал Радовский, невольно любуясь незнакомкой. Он вспомнил о наказе монаха Нила и протянул ей берестяной туесок с земляникой. Она с той же настороженностью приняла землянику и тут же, словно встрепенувшись, сказала:
– Это туес монаха Нила. Что с ним? Где он?
– Там, в лесу. Не беспокойтесь, – понял он её волнение, – с ним всё в порядке. Он передал мне это. Для вас. А сам остался там, на берегу. Он молится.
– Для меня?
– Да. Вам сейчас земляника очень полезна. – И он улыбнулся, пытаясь разрушить и её недоверие, и собственную скованность.
Женщина молча смотрела на него. Потом сказала:
– Дайте мне ваш автомат. На хуторе мои дети. А вы – человек незнакомый. Говорите загадками. Кривды от правды в ваших словах не отличишь. От греха подальше… – И она сделала требовательный жест рукой.
Он снял с плеча автомат и протянул ей, но в последнее мгновение задержал ремень:
– Вам тяжело нести.
– Ничего. Донесу как-нибудь. Пойдёмте в дом.
Как и всякого другого солдата в форме Красной Армии, его тут же усадили за стол. Иван Степанович достал из шкапчика бутыль с самогоном. Плеснул по стаканам. Начал расспрашивать пришельца, далеко ли фронт и когда погонят немца дальше? А Радовский, оглядывая горницу, расспрашивал старика, как им тут жилось всё это время и каково на хуторе одним, без людей.
– А что ж, – ответил Иван Степанович, – без колхоза и в лесу хорошо. Живём. Дети не голодают. Всего хватает с избытком.
– В колхозах так не жили, – осторожно заметил Радовский.
– Не жили.