Прорыв начать на рассвете Михеенков Сергей
Однако часа через полтора со стороны Угры послышался рокот мотора. Сидевшие у костров сразу притихли.
– Неужто портянки не высушим? – послышалось там и тут.
– Сыпанёт сейчас… Отдохнули, ёктыть…
– Да нет, братцы, этот наш.
– Один летит.
– Точно, наш, разведчик!
– Значит, наши рядом.
Чёрный купол, подпёртый колоннами сосен, не обнаруживал никакого движения. Сотни глаз с надеждой устремились туда. Но ничего не могли разглядеть. Лишь иногда, когда в каком-нибудь из костров лопалась перегоревшая смолистая сушина, и яркая струя искр взбрасывалась ввысь, там происходило некоторое колебание и перемещение теней: на мгновение проступали ещё более чёрные ветви сосен, на них играли отблески пламени, и небо становилось выше, таинственней и страшнее. Но потом всё возвращалось назад, успокаивалось. Купол опускался ниже, на своё привычное место. И, наверное, не только Воронцову, но и всем, кто грелся сейчас у огня, хотелось, чтобы эта ночь с её непроницаемой тишиной длилась как можно дольше. Потому что ночь дарила им иллюзию тишины и безопасности.
Именно такие мысли одолевали и некоторых разведчиков из группы Старшины.
Но утро всё равно приближалось, даже если это ещё никак не сказывалось вокруг. Утро всё равно наступит. И на рассвете снова начнётся марш. Который и решит их судьбу. Всей группировки. И каждого их них.
А пока над Шумихинским лесом, где остановилась на отдых часть кочующего «котла» 33-й армии, пролетел тихоходный По-2. Проплыл невидимкой в чёрном слоистом пространстве между верхушками сосен и высокой облачностью, порокотал басовитым голосом призрачной надежды и стал удаляться и затихать.
– Наш… – теперь уже не гадали у солдатских костров, а рассуждали уверенно, но почему-то тихо, будто надежда ускользала от них и вот-вот пропадёт совсем.
– Пошёл туда, к Шпырям.
– Не пробились, видать, наши…
– Да, никто не догнал.
И, слушая эти разговоры, толки и опасения людей, вырвавшихся из судорожных объятий смерти, людей, которые ещё не были уверены в том, что впереди их ждёт лучшее, Радовский мгновенно вспомнил лес, поляну и последнюю атаку на прорыв под Августовом. Всё было настолько схожим и в общей картине событий, и в деталях, и в последовательности развития сюжета, что он в какой-то миг почувствовал смутную тревогу, которая сроднила его со всем этим полуразбитым, полурассеянным войском, с каждым из солдат и офицеров, сидящих и стоящих сейчас у своих костров, в кругу товарищей. Эти колонны кое-как вооружённых войск, бегущих от более сильного противника, были ещё войском. Нет, не сбродом, готовым рассеяться по лесу от любой опасности. Войском! Потому что каждый из них ещё сохранял в себе солдатскую и человеческую готовность положить живот за други своя. Радовский почувствовал себя русским солдатом, русским офицером, русским человеком, которого судьба, обстоятельства и нелепый и жестокий молох истории загнали под кровавое колесо нелепых событий. И их, этих событий, уже не миновать. Как не остановить гигантского мельничного колеса, монотонно и равнодушно вращающегося в живом пространстве. А может, всё же можно что-то изменить?..
Радовский представил себе такую жуткую аллегорию: он со своим взводом, нет, пожалуй, не только со взводом, но и с солдатами и офицерами всей боевой группы, стоит в очереди к тому колесу; каждый из них вместо винтовки и автомата держит в руке котелок с какой-то мутной водой, простой солдатский котелок, у кого тот котелок русский, у кого немецкий, но это неважно, вместимость у них примерно одинаковая. И вот передние из колонны уже льют содержимое на плахи-лопасти. Скоро и их черёд. Передние выливают свою смутную воду и тут же куда-то исчезают вместе со своими котелками. И тут Радовского, ведущего своих людей к колесу и его плахам-лопастям, вдруг озаряют сразу несколько догадок: первая – в котелках никакая не жидкость, а кровь, кровь – братняя, сестринская, родная кровь; а исчезают все впереди потому, что их котелки опустошены, они не нужны уже больше ни жрецам, стоящим над колесом, над послушной колонной и следящим, чтобы все котелки были опустошены до дна, до последней капли, ни самому колесу…
Он взболтнул ложкой в своём котелке, посмотрел на жидкое багровое варево, сверху окрашенное отблеском костра, и поставил котелок в снег. Достал сухарь, начал откусывать и жевать хрупкие душистые кусочки. И снова память вырвала из прошлого одну, казалось, забытую страничку пережитого: их офицерская рота шестые сутки сдерживает наступление красногвардейской конницы; уже на исходе патроны, в обозе скопилось много раненых, раненые стонут так, что их стон, издали похожий на жуткий предсмертный вой, достигает окопов; и вот им из станицы казачки, добрые женщины, принесли несколько узлов сухарей, и они, последние офицеры, оставшиеся в окопах, поделили их и, растягивая удовольствие, жуют всухомятку, ожидая очередной атаки красных. Радовскому тогда досталось три сухаря. Он их разделил на три дня. В день – по сухарю. Он умел приказывать себе. И умел владеть своим организмом, своими желаниями даже в самых трудных обстоятельствах. А для того, чтобы остановить себя уже на краю, он всегда имел при себе револьвер с тремя патронами. Почему с тремя? Ведь для него хватило бы и одного. Вполне. Всё равно стрелять придётся один раз. Но три – любимое число Радовского…
– Что, Старшина, похлёбочка не по вкусу? – услышал он совсем рядом голос Лесника и, привыкший всё мгновенно оценивать, чтобы столь же быстро принять решение, почувствовал в словах разведчика то ли насмешку, то ли грубоватое солдатские сочувствие.
Ни в том, ни в другом он не нуждался. Ни того, ни другого не любил. И в иных обстоятельствах непременно одёрнул бы Колесникова, чтобы знал своё место и попусту языком не трепал. Но не теперь. Он поднял голову: все четверо его разведчиков, пожалуй, самые лучшие, кого он успел подобрать в свою боевую группу и неплохо подготовить за эти недели, смотрели на него. Вернее, буквально смотрели только двое. Лесник и Монтёр. Влас и Подольский стояли под ёлкой, торопливо таскали ложками жидкое, неухватистое варево, но и они боковым зрением не упускали того, что происходило у костра. Радовский с годами воспитал в себе тот сложный то ли нерв, то ли орган, который помогал ему почти безошибочно и довольно быстро разглядеть, понять в человеке то, чего не давали односложные анкетные данные и досье, но что в личном общении становилось очевидным, выпуклым, почти осязаемым, и что помогало точно определить человека: кто он, на что способен, что думает в данную минуту и как поступит в следующую. Поведение и характеры некоторых людей его раздражали, но он знал, что профессиональный разведчик не должен быть ни сержантом, ни фельдфебелем, обязанным всех и вся подчинить одному – уставу. Разведчик не должен быть покладистым. Но особенности его характера, наклонностей, привычек компенсируются результатами его работы. Воспитание личного состава – не стезя разведчика. Каждого человека, в том числе и подчинённого, он должен воспринимать таким, каков тот есть в самых сильных своих проявлениях, чтобы именно их, эти сильные стороны характера сотрудника, его навыки и умения, использовать для достижения наилучшего результата того дела, ради которого все они, и он, Радовский, и его подчинённые, сбиты в боевую группу.
Эти четверо, которых он отобрал накануне для выполнения самой трудной части задания, в свою очередь, делились на две категории.
Лесник и Монтёр – хладнокровные, бесстрашные, достаточно циничные, чтобы в изменившихся обстоятельствах, ради сохранения жизни, перейти на другую сторону и не мучить себя химерой совести. Неоднократно замечены в мародёрстве среди местного населения. Лесник – отличный стрелок. Именно он во время неудачной операции по перехвату партизанского обоза подстрелил пулемётчика и ещё одного партизана. Сдался в плен во время разведки, ещё зимой, когда их разведгруппу с канистрами послали через линию фронта поджигать ближайшую деревню. Любитель хорошо поесть и сладко поспать у какой-нибудь не особо разборчивой солдатки. За жратву отдаст последнюю рубаху, а не только что сапоги. Всегда голоден. Вот и теперь, заметил Радовский, жадным взглядом ласкает его котелок. Но он его не получит. Пусть привыкает довольствоваться тем, что получают все остальные.
Монтёр – сапёр. Может и обезвредить, и установить любую мину. Разбирается в радиоделе. Сын кулака. Отец когда-то владел мельницей на реке Десне. Родителей сослали за Урал. А он пристал к какой-то строительной бригаде, или артели, работал электромонтёром и в ссылку не пошёл. Перебежал к немцам в одном из первых боёв под Можайском. Исполнителен. Всё воспринимает буквально. Лишён чувства юмора, из-за чего зачастую становится предметом насмешек товарищей. В детстве мечтал стать электромонтёром. Единственная романтическая черта, которая пока в нём полностью не воплотилась, потому что образования по этой части, похоже, так и не получил. Желанное ремесло заменил агентурной кличкой. Кличку предложил сам. Отзывается на неё охотнее, чем на настоящее имя.
Влас – из крестьян. Задумчивый, физически крепкий. Может один свободно перетаскивать с позиции на позицию станковый пулемёт «максим». Отличный пулемётчик. Способен мгновенно и хладнокровно, под огнём, устранить несложную неисправность пулемёта. Одинаково владеет ручным пулемётом Дегтярёва, МГ и другими автоматическими системами, находящимися на вооружении Красной Армии и вермахта. Обладает врождённой деликатностью. Характер мягкий, уступчивый, но, доведённый до определённой степени, способен совершенно неожиданно превратиться в настоящего зверя. В таком состоянии плохо владеет собой. По этой причине в драках, которые случались особенно часто в первые дни формирования роты, старался не участвовать. Будет голодать, но в деревню за курёнком не пойдёт. Получил лёгкое ранение в руку во время ночного боя с партизанами, но о ранении не доложил, и о нём стало известно уже в деревне, куда прибыли на отдых. В плен попал под Юхновом осенью прошлого года. Отрицательные стороны – медлителен, меланхоличен, не сразу принимает верное решение. Нуждается в руководстве и постоянных командах.
Подольский – умён, хитёр, находчив. Весельчак и любимец всей роты. В бою способен на нелогичную импровизацию. Излишне склонен к риску, авантюре. В плен попал под Малоярославцем, остановлен на Варшавском шоссе патрулём, причём пытался оказать сопротивление. Так же, как и Влас, не особо дорожит своей жизнью. Физически крепок, вынослив. Способен командовать взводом, но стремления в делании карьеры не обнаруживает. Попытки перехода назад, на советскую сторону, не делал. Ни о своих командирах, ни о боях, в которых довелось участвовать, никогда, ни при каких обстоятельствах, не рассказывал. Любимые темы баек – жратва и женщины. И то, и другое в роте пользуется неизменным вниманием. Однажды побывал в самоволке, ходил в дальнюю деревню, и благополучно вернулся назад, пройдя мимо всех постов и не попавшись ни одному патрулю. В бою с партизанским обозом смело ринулся в рукопашную схватку. Владеет навыками штыкового боя.
И теперь Радовский сидел у костра с этими людьми и ждал своего часа. Задача, которую предстояло решить им в этой операции, уже была доведена до каждого. И когда возле соседнего костра, где хлопотали какие-то странные бойцы, больше похожие на партизан, появился высокий человек в генеральской шинели, многие из них невольно замерли и напряглись, как перед прыжком.
Влас и Подольский опустили свои котелки. Лесник не отрывал взгляда от генеральской шапки. Монтёр сел на лапник и отвернулся. Радовский выпрямился, как на смотру, и простоял так несколько минут, пока генерал разговаривал с бойцами.
– Это и есть генерал Ефремов? – спросил Влас со всей своей непосредственностью.
– Да, – коротко ответил Старшина.
– Я его уже видел.
– Где?
– Во время боя.
Больше никто ничего не спросил. И Влас не проронил ни слова.
Все знали, что на рассвете, на выходе из леса, будет сильный бой. Немцы уже скрытно подвели заслоны и замерли в ожидании. Промасленные пулемётные ленты, заряженные через каждые пять патронов трассирующими пулями, заправлены в приёмники. Наблюдатели ощупывают в бинокли опушки и тропы, фиксируя каждое движение и звук. Отдельные разведгруппы до десяти человек приказано пропускать беспрепятственно. Всё приготовлено для встречи основной колонны. И первую попытку взять генерала живым и доставить его в расположение ближайшей немецкой части они должны будут предпринять именно во время этого боя…
…Раненых генерал-майора Офросимова и адъютанта, командующего армией майора Водолазова, несли на носилках. На третьих носилках лежала девчушка лет семнадцати, из хозчасти. Вначале, когда пуля ей попала в живот, она долго кричала:
– Мама! Мамочка, где ты! Мама, помоги!
Шёл бой. Автоматчики бежали мимо. Командарм услышал её голос, подбежал, нагнулся, пытаясь помочь встать:
– Что с тобой, доченька?
Он узнал эту девчушку. Однажды видел её то ли в военторге, то ли ещё где-то.
– Вот… Вот… Посмотрите… – Она отнял ладони от живота. – Это опасно? Мне очень больно. Больно…
– Положите её на носилки, – распорядился он.
– Нет больше носилок, товарищ генерал.
– Как «нет»? Несите на руках. Вот вы, – указал он на рослого бойца. – Доставите её санитарам, скажете, что командующий приказал перевязать и сделать всё возможное, чтобы она жила. Исполняйте. Ну, чего стоите? Это же ваша сестра!
Командарм знал, что может наступить такой момент, когда каждый начнёт спасать себя. И только себя. Разбитая армия – это всё же ещё амия. Но армия, утерявшая старое, кровью подтверждённое и выверенное правило: сам погибай, а товарища выручай, уже не армия – сброд бегущих неизвестно куда, часы которых сочтены.
Последняя фраза встряхнула Власа. Он закинул автомат за спину, подхватил вялое тело девушки на руки и побежал вперёд. Всякий раз, когда близко с металлическим надсадным хряском разрывалась мина, он нырял головой вниз, тыкаясь лицом в мокрую, окровавленную шинель. Теперь он знал, что ни за что не бросит её. Последняя фраза командира прочно засела в нём и руководила каждым его движением, каждой новой мыслью. Теперь его действиями руководил не только Старшина. Распоряжение генерала и жалость к раненой девушке оказались сильнее.
– Где санчасть? – кричал он. – Кто-нибудь знает, где санчасть?
Никто ничего ему не отвечал. Люди бежали вправо и влево, вперёд и назад. И каждый из них тоже что-то кричал, в том числе и ему, Власу, до недавнего времени красноармейцу Власенкову, а теперь солдату боевой группы майора Радовского, а точнее – Старшины. Немного погодя он потерял направление, куда бежать? Сел со своей ношей на корточки и вдруг увидел, что мимо пожилой дядька ездовой гонит коня, запряжённого в сани. В санях, в кровавых бинтах лежали, вцепившись друг в друга, раненые. Влас вскочил и кинулся навстречу:
– Сто-о-ой!
– Ты что! Не видишь, раненых везу!
– У меня тоже раненый человек!
Перекошенное страхом лицо ездового мелькнуло над крупом коня.
– Возьми сестрёнку, отец. – И Влас протянул девушку к саням, в которых совершенно не было места даже для такого маленького и тоненького тельца.
– Давай скорей!
Влас положил сестру в ноги лежавших в обнимку раненых. Ездовой огрел коня кнутом. Влас какое-то время бежал рядом, боясь, что девочка выпадет из саней. Но не выпала. Ездовой одной рукой ухватил её за шинель и так держал, не выпуская.
Старшину и всех своих Влас отыскал в лесу, после боя. Все были целы. Подольский посмотрел на него и хмуро сказал:
– Ты весь в крови.
Он молча нагнулся над лужей, черпая широкими ладонями талую воду, умылся и вытер лицо и руки полами ватника. О том, что произошло несколько минут назад, и о том, как он выходил, рассказывать не стал. Никто его об этом и не спрашивал.
Ночью, у костра, когда они сушились и хлебали жидкую баланду, Влас сразу узнал в генерале того, кто приказал ему во время боя нести раненую девушку. И снова никому ничего не сказал…
Командарм смотрел на своих бойцов. Усталые, вымотанные, голодные. Но в глазах почти у всех светится жажда выйти. Попадались и другие глаза, они смотрели на него из-за деревьев, из-за спин товарищей – испуганные, затравленные, приготовившиеся к худшему. И тех, и других нужно было выводить. Скорее. Как можно скорее. Пока не иссяк порыв. Пока жива надежда. Продовольствия нет. Патронов нет. Медикаментов нет. Надежда пока есть.
– Утром, ребята, поднажмём как следует и – дома. Утром к Угре выйдем, – говорил он. – Раненых не бросать… Пока мы вместе, мы – армия. Видите, они к нам не подходят. Боятся. Пока мы вместе – мы всё ещё сила.
Старшина Нелюбин, сидевший на краешке саней, возле Маковицкой, которая уже несколько часов не приходила в сознание, встал и пошёл к костру. Он издали видел, что к их взводу подошёл командарм. Старшина выступил к огню на озарённое пространство, и старательно, чтобы выглядеть соответственно своему званию, приложил ладонь к каске:
– Здравия желаю, товарищ генерал.
– А, старшина! – узнал его командарм. – И вы тут? Давненько не виделись. – И вдруг спросил: – Медаль-то за Наро-Фоминск получили?
Старшина Нелюбин молча махнул рукой.
– Значит, заволокитили наши канцеляристы… Вот выйдем, разберусь.
– Да бог с ней, с медалью, товарищ генерал. Не за медали воюем.
– Спасибо тебе, старшина. – И командарм здоровой рукой обнял старшину Нелюбина. – Спасибо вам всем, ребята. Всем.
Переходя от костра к костру, он вскоре вышел на полянку, где расположились остатки его оперативной группы.
– Разведчики вернулись? – спросил он в темноту.
– Нет, пока не вернулись, – ответила темнота.
Он вздохнул. Всё чаще разведгруппы не возвращались назад. Он уже знал, что это означало…
– Отправляйте ещё две группы. Немедленно.
Под сосной сидели радист и шифровальщик.
– Связь есть?
– Рация работает на приём. Сели батареи. Только на приём, товарищ генерал. – Голос у радиста тихий, виноватый.
Две рации с новыми батареями остались на большаке. В повозку, в которой ехали связисты штарма со своим имуществом, попал снаряд. Всё разнесло вдребезги. Эту рацию подобрали уже где-то по дороге. Батареи сели.
– Попытайтесь, голубчик, передать наши координаты. Я понимаю, что батареи… И всё-таки попытайтесь.
И радист начал предавать шифровку, сообщая в штаб в Износки координаты Шумихинского леса.
Командарм отошёл от костра и замер на границе бледного, дрожащего света и такой же бледной и неверной тьмы. Прислушался. Тишина леса и ближайшего пространства пугала. Настораживала. Отнимала надежды и слишком дальняя канонада на северо-востоке, в стороне Износок. А правее и вовсе было тихо. Значит, Голубев брешь не пробил. Остался, старый битый лис, на своих позициях. Кондратьев не в силах прорвать фронт в одиночку. Боится оголить другие участки, чтобы достаточно сил направить для очистки коридора. Наверняка пьёт. Онуприенко… Остался ты один, генерал Ефремов. Что будешь завтра делать, если путь к Угре закрыт? Если никаких плацдармов на этом берегу нет? Если переправляться на ну сторону не на чем? И если при этом по берегу будут установлены немецкие пулемёты? Время благоприятного выхода упущено. Реки, которые можно было перебегать по льду в считанные секунды, превратились в почти непреодолимые препятствия. Ну, да ничего, ничего, успокаивал он себя. Он знал, что солдаты и командиры будут идти за ним, покуда сам он идёт и окликает идущих рядом: «Вперед! Вперёд!» Так и выйдем. Должны выйти. И завтра – решающий бросок.
Он осторожно вытащил руку из перевязи, распрямил её и резко поднял раз-другой. Сразу почувствовал, как по спине, по ложбинке позвоночника, то останавливаясь, то торопясь, скользнула вниз тёплая липкая струйка. Нет, эта рана – пустяк. Она не помешает ему стрелять из винтовки. Он вспомнил, что в обойме его ТТ осталось всего несколько патронов. Кажется, три. Да, именно три. И подумал: достаточно… А в бою понадобится винтовка. Всего лишь навсего.
Разведка вернулась перед рассветом. Двоих принесли в плащ-палатках. Остальные тоже смотрели невесело. Командарм сразу понял: что-то там, на Угре, неладно. Лейтенант в распахнутом изодранном полушубке разлепил запёкшиеся усталостью губы, вскинул ладонь:
– Путь к Угре есть, товарищ генерал. Тропа. Сани и повозки там не пройдут. Их придётся бросить. Коней вести в поводу. – Лейтенант опустил руку.
– Где наши, лейтенант? Наших нашли?
– Наши на том берегу, товарищ генерал. В деревнях по этому берегу – немцы. По большаку Кобелево – Климов Завод курсируют танки. В Ново-Михайловке немцы. В Жарах и Тарасовке тоже немцы. В Климове Заводе большой гарнизон. Танки, грузовики, мотоциклы. Похоже, именно оттуда они перебрасывают в нужные места мобильные группы. Усиливают их танками и бронетранспортёрами с одиночными орудийными расчётами.
– Что ж, невесёлые ты вести принёс, лейтенант…
Перед выходом капитан Камбург привёл к командарму председателя колхоза из партизанского отряда.
– Вот, Михаил Григорьевич, лучшего проводника нам не найти.
– Ну что, Яков Алексеевич, – узнал командарм старого знакомого, – говоришь, сможешь вывести?
– Как-нибудь выведу, Михаил Григорьевич. Дороги здешние с детства знаю. Ручьи и болота обойдём. Народ здешний знаю – не выдадут. Свободную дорогу покажут. Спрячут, если что. Выведу.
– Хорошо. Спасибо, Яков Алексеевич. Рядом будь. В любой момент можешь понадобиться.
Когда председатель колхоза ушёл, Камбург сказал:
– Уходить надо. Сорокин сказал, что небольшую группу, человек десять-двенадцать, сможет провести незаметно. Он уже и тропу разведал. Ночь не спал. По лесу ходил. Человек он надёжный. Возьмёте несколько человек охраны и…
– Нет, Давид Ефимович, это не для меня. Что вы мне предлагаете? Вы предлагаете мне бросить последних солдат моей погибшей армии. Нет. Не хочу, чтобы меня помнили генералом, в трудную минуту бросившим свою армию. – Командарм посмотрел на верхушки сосен, уже проступающие в мутном предрассветном мареве. – Вот немного рассветёт, и пойдём. Все вместе. Одной колонной. От той пули, которая уже летит, не увильнёшь. Так мне говорил однажды в Карпатах один старый солдат-батареец.
– Так ведь нет уже армии… Нет армии, Михаил Григорьевич! Сорокин вас выведет. А мы пойдём напролом. Отвлечём их. А, товарищ командующий? Это – последний шанс. Поймите. Никакого удара навстречу нам нет. Связи нет. Разведки оттуда нигде нет. Наши группы обшарили все леса. Боюсь, впереди нас ждёт история cто тринадцатой. Я считаю, что вы должны идти другим маршрутом, с Сорокиным. Маршрут нашей группы немцами известен. Это – уже не секрет. Они везде нас ждут. Дорога Кобелево – Климов Завод перехвачена танками. Разведчики подтверждают – перехвачена. А Сорокин вас уведёт незаметно. И выходить надо до начала движения основной колонны. Немедленно. Решайтесь. Что касается меня лично, то я пойду на прорыв с основной группой. Организуем отвлекающий удар. У меня нет большего желания, как помочь лично вам, Михаил Григорьевич. Вы должны выйти.
– Но не любой же ценой, Давид Ефимович. Не любой ценой…
Уже ночью на посты, выставленные в Шумихинском лесу, вышла небольшая группа бойцов из 113-й дивизии. Они рассказали, что вначале колонна арьергарда шла организованно. При подходе к Угре были обстреляны артиллерией и миномётами. Угра в том месте ещё не вскрылась. Лёд отошёл от берегов, но ещё стоял. Под огнём кинулись к реке. Впереди шла ударная группа во главе с начальником артиллерии дивизии полковником Бодровым. Следом – группа начальника штаба подполковника Сташевского. Бодров со своими успел пройти. Что с группой Сташевского, неизвестно. Когда к реке спустились обозы, лёд, разбитый снарядами и минами, тронулся. Некоторые, в том числе и они, переправились, прыгая по льдинам. Командир дивизии полковник Миронов убит во время переправы.
Угра под Знаменкой делает петлю, и, для того чтобы выйти в западном направлении по прямому маршруту, переходить её нужно дважды. Группа командарма первое форсирование реки произвела без особых проблем, по льду. Но в районе Ново-Михайловки и Павловки река уже разлилась и вышла из берегов.
– Спасибо за заботу обо мне, Давид Ефимович. Но и подлостью меня не соблазняй. Извини, если обидел… Я такой же солдат, как и все. – Командарм вздохнул, покачал головой. – Чтобы стать человеком, нужна целая жизнь. Годы и годы. Работы, напряжения, безупречной службы. А чтобы стать подлюгой – один миг. Если пуля вылетела из ствола, то она уже летит…
Глава тринадцатая
Несколько часов они шли в полной тишине. Только плеск сотен и сотен шагов по расквашенной весенней тропе по колено в грязи, в мокром снегу, в талой воде.
Миновали несколько постов и дотов, точно помеченных на карте разведчиками. Ни выстрела, ни окрика. Возле деревни, обозначенной на той же карте под названием Ключик, внезапно ударили сразу несколько пулемётов – в упор, с пятидесяти метров. Шедшие впереди рванулись на танцующий в тающем тумане плеск огня. Десятки падали с пробитыми головами, с изломанными ключицами и рёбрами. Живые продолжали атаковать окопы на противоположной опушке. И тут взвыли мины. Они накрыли сразу всё пространство. Почти все атаковавшие остались лежать на полянке и просеке перед пулемётными окопами. Остальные повернули назад. А вслед им из громкоговорителей неслось, загромождая лес новыми звуками, которые разрывали, ранили теперь уже не только тела, но и души:
– Я, майор Бочаров Алексей Матвеевич, командир четыреста шестьдесят второго отдельного сапёрного батальона сто шестидесятой стрелковой дивизии, добровольно перешёл на сторону германской армии. Бойцы и командиры тридцать третьей армии! Слушайте меня внимательно. Это – последний шанс. Бросайте оружие и выходите с поднятыми руками. В плену вас ждёт избавление от всех ваших мук. Многие из вас ранены, больны, истощены многодневным недоеданием. Сталин уже позаботился о вас. Выходите! Бессмысленно продлевать ваши муки! Они уже никому не нужны. Войска Западного фронта на помощь к вам не пришли и не придут. Всё кончено. А личную жизнь вы ещё можете спасти. Говорю вам это я, командир сапёрного батальона майор Бочаров!
Слова майора Бочарова, усиленные немецкой передвижной радиоустановкой, падали на отходящую в лес колонну, словно камни. Каждое слово – тяжёлый, огромный валун, стремительно несущийся по заданной траектории. Невозможно остановить его. И не всем удавалось увернуться, отскочить в сторону, уцелеть невредимым. Многих изувечили те камни-слова. Один, другой проносился мимо, а третьего, случалось, и не миновать. Многих повлекли они, потащили по длинным, нескончаемым, тоскливым дорогам немецкого плена.
– Слыхал? – оскалился небритым ртом, в котором всё же не хватало одного зуба, Кудряшов.
– Майор, ёктыть, – крякнул старшина Нелюбин.
– Какой он после этого майор? Обыкновенный…
– Тихо ты, язычник.
– Ишь ты, расписывает, – не унимался Кудряшов. – А что-то ж, в его словах и правда есть.
– Вот на неё и ловят нашего брата.
– Не говори. Сердце так и пронзает.
Маковицкая открыла глаза. Старшина и Кудряшов несли её на носилках. Следом за ними, на таких же носилках, связанных из орешин, незнакомые бойцы несли раненую девчушку. Лежала она на боку, поджав к животу ноги, и дрожала мелкой дрожью. Маковицкая слушала её стоны и несколько раз пыталась поднять голову.
А следом за старшиной и Кудряшовым шли, оглядываясь по сторонам, Влас и Подольский.
Смирнов уже давно приметил старшину Нелюбина. Ещё ночью, у соседнего костра, услышал его голос и своеобразный матерок, ставший уже присловьем, которое прошлой осенью на Извери знали, кажется, все. Подойти к Нелюбину и сказать: «Здорово, старшина», – Смирнов не осмелился. Поостерёгся. Старшина кинется навстречу, что-нибудь скажет, что сейчас не должны слышать посторонние уши. В том числе и уши Радовского. А может быть, именно его в первую очередь… Но Нелюбин – это ещё не вся история. Ночью, возле костра, Смирнов видел и Воронцова. Надеялся, что утром судьба их разведёт, они затеряются в колонне, в многолюдье, вдали друг от друга. А там, на марше, уже некогда будет смотреть по сторонам. Но, когда начали строиться на выход, всё тот же высокий генерал позвал их, его и Власа, и приказал нести раненую. Влас быстро нарезал ореховых палок, смастерил лёгкие и удобные носилки. На них и переложили девушку. Подстелили шинель, оставшуюся, видимо, от кого-то, снятого с санитарных саней по дороге, кому уже не нужна была уже ничья помощь. Понесли. Лёгкая, как пушинка.
Радовский, Лесник и Монтёр шли следом, неподалёку. Иногда, оглядываясь, Смирнов видел их сосредоточенные лица. Однажды он заметил знак Радовского: тот махнул рукой. Жест означал: немедленно присоединиться к основной группе.
– Влас, – тихо позвал напарника Смирнов, – Старшина приказывает: оставить носилки и – срочно к нему.
– Да пошёл он!.. Что он, не видит, что кругом делается?
Сердце Смирнова застучало так, как билось оно однажды на реке Шане и потом, когда он вытаскивал раненого старшину Нелюбина. Влас, понял он, тоже почувствовал свободу. Странное ощущение испытывали они, пленные, попавшие, по сути дела, добровольно в одно из формирований Русского корпуса. Ещё вчера, находясь в тылу, в боевой группе Радовского, многие чувствовали себя по-прежнему в плену. И вот снова попали к своим. Однако и здесь, среди родных лиц, не ощущалось той, прежней, свободы…
Впереди показалась поляна. Колонна стихийно начала разделяться на два потока. Один устремился правее в обход поляны, другой – левее. На поляне изредка рвались мины.
Когда наконец остановились на отдых, Маковицкая позвала старшину Нелюбина и попросила подать полевую санитарную сумку.
– Надо осмотреть её. Возможно, необходима срочная операция. – И она кивнула на девушку, лежавшую неподалёку на носилках.
– Да где же вам, Фаина Ростиславна? У вас же руки дрожат. Вы головы поднять не можете, – подпихивая под её голову полу шинели, бормотал Нелюбин.
– Откройте сумку, достаньте шприц и сделайте мне укол вот из этой ампулы.
Маковицкая смотрела на старшину Нелюбина собранным, сосредоточенным взглядом. И жесты её, когда она указывала, где что взять в её сумке, казались уверенными настолько, что старшина Нелюбин быстро стал выполнять всё, что она приказывала.
– А ну-ка, дай сюда, – глядя на трясущиеся пальцы старшины, сказал Воронцов, выхватил у него шприц и пузырёк с прозрачной жидкостью, но оглядел лежавших вокруг бойцов, многие из которых спали, и спросил: – Кто может правильно сделать укол?
– Я могу, – поднял руку Радовский.
– Давай, старшина, быстрей действуй.
– Это – морфий, – вбирая в шприц содержимое ампулы, сказал Радовский.
– Я должна встать. Вы делаете всё правильно. – Маковицкая смотрела на него, как смотрят на человека, которого забыли, но которого мучительно хочется вспомнить. – Вы фельдшер?
– Нет. Я солдат.
– Вы не простой солдат.
Он сделал укол.
– Это поможет вам только на полчаса.
– Полчаса я могу работать. Этого – достаточно. Вы будете мне ассистировать. Хорошо?
– Хорошо, – кивнул он.
Радовский вдруг понял, что всех их, в этом двусмысленном для них беге, захватил какой-то космический вихрь. Нечто похожее на то, что он испытывал в своей жизни всего несколько раз. Впервые – в детстве, в уездном городе на ярмарке, когда дородная девка, торговавшая блинами, приветливо улыбаясь, протянула ему завёрнутый в трубочку ароматный блин, как ему показалось, самый румяный и вкусный, которые были у неё в высокой стопе под холстинкой. Хрустящая блинная трубочка внутри была залита мёдом. Он откусывал от трубочки и облизывал мёд, боясь, что он польётся на подбородок, на чистую нарядную рубашку, по вороту расшитую красным узором – мелкими, как комарики, кониками и крестиками. Потеряв из виду родителей, он бродил по торгу, смотрел на хмельных добродушных мужиков, на довольных купцов, на цыган с чёрными нездешними глазами, крутившихся возле коней, на маленького старичка, показывавшего цветные картинки и книжки, и всё, происходившее вокруг, казалось началом какой-то новой и радостной жизни, которой не будет конца и в которой всегда будет и добрая опрятная девка с горкой блинов, и вкус терпкого гречишного мёда во рту, и чистая рубашка с алыми кониками-комариками по вороту… Именно тогда впервые нахлынуло внезапное чувство, что и он, Георгий Радовский, никакой не барчук, а просто деревенский мальчик из усадьбы, часть этого весёлого разноцветного муравейника. И ему тоже хотелось вместе со всеми быть весёлым, как хлебные откупщики, добрым, как та девка с блинами, и отчаянным, хитрым, как те цыгане, которые азартно сбивали цену на приглянувшегося жеребца. Потом, точно такое же, он пережил под берёзами и соснами сельского кладбища, над могилами родителей, когда приходской батюшка отец Сергий служил литию и на службу собрался почти весь приход. Церквушка к тому времени была уже заперта на замок, а службы запрещены. Он видел лица людей, которые служили его родителям, видел седые головы немощных стариков, которые служили его дедам, и на глазах его выступали слёзы. Он готов был обнять их всех и попросить у каждого из них прощение, и видел, что и они готовы сделать то же. Так и простоял он в том озарении-трепете час или два, пока кто-то не окликнул, что пора, что надо куда-то идти. А потом, придя домой, обошёл разорённые комнаты, лёг на какую-то пыльную лавку и проспал почти сутки… Нет, кажется, был и ещё один миг. И ещё раз трепетала его душа общим трепетом: они вошли в станицу, пришло известие, что красные подходят, через час-другой необходимо развернуть полк по берегу реки, чтобы встретить их огнём; а в станице в это время в белой-пребелой церкви шла служба. Они вошли в храм всей ротой. Солдаты, офицеры, батарейцы. Набились – видимо-невидимо. Батюшка, увидев нежданных-негаданных прихожан в таком количестве, стал благословлять, всё их воинство и каждого в отдельности. И каждый из них тогда, в храме, в другом, независимо от звания, ранга и сословия, почувствовал кровного брата… И через час никого не потеряли в бою.
Но тогда это необычное состояние длилось недолго, всего минуты или час-другой. Теперь же он чувствовал, что то, что прежде он испытывал как некую медитацию, как проникновение в суть, в небесную плоть молитвы, становится частью его жизни, воплощается буквально – в событиях, в действиях, его, Георгия Алексеевича Радовского, и его людей, у которых тоже есть имена, отчества и фамилии, а также во всём, происходящем вокруг, где он со своей группой и задачей совсем не случайная пылинка.
– Нам не должны мешать. – Маковицкая вытерла испарину со лба, разрезанного наискось тонкой кривой морщинкой, которая теперь подчёркивала не только усталость, но и некий внутренний надлом. – Следите за моим состоянием. Возможно, потребуется ещё один укол. Приготовьте всё необходимое. Я дам знать.
Раненая девушка лежала ничком на носилках. Они стащили с неё шинель, разрезали гимнастёрку. Её трясло сильной дрожью, похожей на малярийную лихорадку.
– Протрите вокруг раны. Марля… Спирт… Как хорошо, что всё это пригодилось. Побыстрее. – Маковицкая стояла рядом, на коленях. – Вы не простой солдат…
Он молчал.
– Возможно, вам придётся перевязывать её без меня. Смотрите. Пуля попала в ребро. Надо убрать осколки раздробленной кости.
Движения её были скупы и точны.
– Видите, пуля ушла выше. Надо сделать надрез. Держите тампон. Внутренние органы не повреждены. Если не начнётся сепсис, она выживет. Возьмите пулю. Вот она, видите? У меня руки дрожат. Видимо, уже пора. Сделайте мне ещё один укол.
– Это опасно. – Радовский смотрел на Маковицкую в упор.
– Делайте, что я сказала. Нужно закончить начатое. Иначе всё потеряет смысл. Вы какой дивизии?
Вопрос прозвучал настолько неожиданно, что Радовский замер на мгновение. Она внимательно следила за ним.
– Мы сейчас тут все одной дивизии, – уверенно ответил он.
– Сейчас – да.
Он сделал укол.
А тем временем отряд Воронцова занял круговую оборону. Воронцов стоял за сосной, смотрел, как впереди, от дерева к дереву, перебегают отставшие от колонны бойцы. Некоторые бежали в одну сторону, другие растерянно крались в другую. Похоже, никто уже не понимал, куда надо двигаться, что делать. И где спасение. Говорили, что разведка повела колонну по запасному пути, в обход просеки, на которой полчаса назад их встретили пулемётным и миномётным огнём. Сзади похрустывал снег, кто-то ходил за соседней сосной. Замер. Замер, будто что-то почувствовав, и Воронцов.
– Сань, – послышалось оттуда; знакомый, но уже немного забытый голос, с чужой, напряжённой тоской. – Это я, Смирнов Степан. Шестая…
Воронцова будто тугой пружиной отбросило спиной к сосне. В ушах зазвенели стекляшки прошлогодней контузии. Он подумал бы, что и голос, и слова «Смирнов», «шестая» ему почудились, случайно залетели давним, нелепым отголоском. Но из-за соседней сосны на него смотрели глаза сержанта Смирнова, командира третьего отделения второго взвода их шестой курсантской роты.
– Степан?
– Тихо, не кричи.
– Ты – здесь?
– И ты здесь, и я здесь…
Воронцов сразу заметил: в глазах у Смирнова какое-то смятение, какая-то тоскливая муть вместо радости.
– Я вижу, и ты не в полку, а партизанишь. – Смирнов закинул за спину ППШ, подошёл.
Обнялись они не сразу. Какое-то время настороженно смотрели друг другу в глаза. А когда обхватили друг друга, Воронцов зашептал в самый висок Смирнову:
– Стёп, ты кто?
– Хрен его знает, кто я теперь и что я теперь за дерьмо такое. Долго рассказывать. А невесёлые сказки, ты же знаешь, я не люблю. В плену я, Сань. Со мною ещё несколько человек. Командир наш, майор Радовский, сейчас вашей докторше помогает операцию делать. Влип я по уши. Не знаю теперь, что будет…
– Ты что, враг? А что вы тут делаете?
– Задание у нас. Особое. Но что-то пошло не так. Командир группы, этот, старшина, пока ничего не говорит. Но я-то чувствую.
Они сидели на корточках под сосной и смотрели друг другу в глаза. Говорил в основном Смирнов.
– Вот и решай теперь, кто я и что со мною делать.
– Решать твою судьбу – не моё дело. Ты для меня был боевым, надёжным товарищем, им и остаёшься. Другим я тебя не признаю.
– Спасибо, Сань… У них задача – взять командарма живым. Действуют несколькими группами. Всеми командует майор Радовский, оперативное имя – Старшина. Но ребята настроены уходить. Хотят уйти за Угру вместе со всеми. Да и Радовский странно себя ведёт. Ты Нелюбина предупреди. Пусть пока не узнаёт меня. Потом поговорим.
– Он часто тебя вспоминает. Это ты его от того проклятого моста вынес, где всех наших ребят?..
– Я думал, он не выживет. Сунул на первую машину… У него ж три или четыре ранения было. Кровью истёк. Уже посинел. А вот, значит, обошлось.
– А где же ты попал?
– После бомбёжки. Мы не знали, что они уже так глубоко прорвались… Попал просто. Проще некуда. Шли втроём по шоссе. Догнали мотоциклисты. Остановились. Смотрим, а это – немцы. Погнали колонной – на Можайск. Там две недели подержали на кружке баланды в сутки. Приехал атаман Щербаков: кто хочет послужить России?
– Ну и что? Послужил?
– Послужил. Но в деле пока особо не были. Так, мелкие рейды. Леса прочёсывали. Антипартизанские мероприятия. Потом Радовский забрал к себе. Чем-то я ему приглянулся. У него авторитет повыше и связи везде в штабах. К нему генералы в гости ездят.
– Я тоже партизан.
– Знаю.
– Ты поговори со своим Власом. Если он согласен, пусть идёт с нами. Ребята его не знают. Пристал и пристал. Вон сколько народу по лесу бегает. А Радовского мы на мушке будем держать.
– Где-то тут связник ещё крутится. Я его в лицо не знаю. Радовский знает. И ещё у Радовского есть свой человек в штабе армии. Оперативное имя – Профессор.
– Держись поближе к нам.
– Девчонку понесём мы с Власом.
После операции Маковицкая легла на носилки и устало сомкнула глаза. У неё открылось кровотечение.
– Кондратушка, – позвала она старшину Нелюбина. – Не надо больше меня трясти.
– Надо же идти, Фаина Ростислана. Понесём. Мы – тихо. Потерпите, миленькая.
– Оставьте. Я скоро умру. Хочу – спокойно. Одна. Я знаю, он уже рядом. – Она попыталась поднять голову. – Там, за деревьями…
– Кто? – спросил старшина Нелюбин.
– Мой муж.
Спустя несколько минут она впала в забытьё и в сознание больше не приходила. Сперва несколько раз произнесла чьё-то имя. Старшина Нелюбин не расслышал, кого она звала. Видать, мужа. Кого ж ещё? А потом только изредка невнятно шептала.
– Некогда нам её хоронить, Кондратий Герасимович. Пусть лежит так, на носилках. – Воронцов кивнул Иванку: – Малой, возьми сумку. Пригодится.
Через час они догнали колонну.
– Савелий, – окликнул Воронцов Кудряшова, – подмени бойца.
Кудряшов перехватил ручки носилок у Смирнова.
Курсанты пошли рядом. Изредка, вполголоса, переговаривались. Следом за ними, спотыкаясь, разом осунувшись и почернев, плёлся старшина Нелюбин. Смерть военврача Маковицкой так сильно подействовала на него, что он так и не узнал Смирнова.
Из головы колонны передали: «Соблюдать тишину. Слева – немецкие окопы». С километр шли молча.
Впереди несколько раз мелькало бледное знакомое лицо: майор Радовский. Теперь Воронцов старался не выпускать его из виду. С ним двое. Рослые. У одного снайперская винтовка, у другого – автомат.
Лес кончился. Впереди чувствовался простор. Пахло рекой, разливом. «Неужели вышли?» – подумал Воронцов и толкнул Смирнова:
– Что там, Стёп?
– Деревня какая-то…
Колонна двинулась быстрей. Задние нетерпеливо напирали, хрипло дышали в затылок, толкали в спины стволами винтовок. И вдруг оттуда, откуда всегда приходили приказы, донеслось:
– Угра!
– Угра, братцы!
– Вышли! Неужто вышли?!
Читать бесплатно другие книги:
