Паутина судьбы Stenboo Doc
– Осторожно, Коля! Меня ведь били за то, что я был рядом с майором.
– Эх, не везет тебе, брат! Терпи. Бог тебя испытует. Правильно, что Колосков учит ребят боевым искусствам. Смогут хоть защищаться, – сказал Лямченко Лиде и пригласил ее к компьютеру.
Соболева показала отличное владение пресловутым электронным агрегатом. Послала несколько писем, перепечатала пару текстов и заметку в газету. Затем нашла электронные адреса нужных финансовых ведомств.
– То, шо мне треба, як воздух. Замечательно, прекрасно и чудесно, – оценил Лиду Лямченко. – Придется полуторный оклад платить. Прошу вас, Лидия Сергеевна, подписать договор с редакцией газеты и Издательским домом «Российская литература».
Морхинин едва заметно усмехнулся, слушая похвалы Миколы, особенно когда тот упомянул про полуторный оклад. Он-то знал: энергичный и преданный делу Николай Иванович крайне тяжело расстается с деньгами. Даже с чужими, как Морхинин убедился на собственном примере.
Тем не менее он отправился домой с чувством выполненного долга. Однако, увидев за открывшейся входной дверью взволнованное лицо Таси, сразу сообразил: «У нас беда!» И припомнил, как еще в прошлый раз шутил – «отворяй ворота». Ну так: приключения продолжаются.
– Что? – спросил Морхинин, чувствуя учащающийся ритм сердца.
– Звонила твоя старшая Соня… – расстроенно начала бледная Тася.
– Что-нибудь стряслось с Машкой? – запаниковал Морхинин, прежде всего охваченный тревогой о внучке: «Девке тринадцать исполнилось, сейчас такое время…»
– Нет, – сказала Тася, выставляя ладони. После чего огорошила. – Нет, – повторила она, – не с Машей… У Сони убили мужа.
– Убили Андрея? – В течение всей сониной жизни с этим настойчиво-резким бизнесменом Валерьян старался с зятем не встречаться. И практически не знал его, как человека. Но… – Убили?!
– Соня просила тебя позвонить ей на работу.
– Плачет? – спросил Морхинин, вообразив рыдания дочери, когда набирал номер телефона.
Подошла секретарша с надменным голосом.
– Ставрову Софью Валерьяновну.
– Переключаю.
– Соня, ты?
Голос Сони показался Морхинину таким же спокойным, как всегда. Только возникло ощущение, что ей трудно произносить слова, шевелить губами и языком.
– Я, – сказала Соня. – Я тебе звонила.
– Доченька, как же это произошло? Когда?
– Позавчера.
– Почему ты не позвонила сразу?
– Было много хлопот.
– А когда похороны? – уточнял сочувствующим голосом Морхинин. – Где?
– Андрей уже похоронен. Кремирован.
– Когда? – Морхинину вдруг стало дурно.
– Сегодня утром.
– Но почему не позвали меня? Андрей мой зять все-таки.
– Ты его почти не знал и никогда не общался с ним. Зачем?
– Что – зачем? – Морхинину почему-то захотелось плакать. Ну, как же так? Что за странное оцепенение? Убили молодого энергичного русского мужчину! И кругом – абсолютное неподвижное спокойствие. Похоронили, конечно, богато. И, кажется, более хладнокровно, чем если бы убили собаку. – Ты плакала? А Маша? Как она?
– Оказалось, Маша очень любила своего отца, – медленно произнесла Соня. – Она сейчас у бабушки. Нет, не у твоей бывшей жены, разумеется. Она с Инной Николаевной.
– Мать Андрея, наверное, безумно страдает.
– Ничего, – сказала Соня, подумав. – Инна Николаевна – железная старуха. Маше у нее пока хорошо.
– Но какова причина? Что говорит следствие?
– Следствие идет. (Морхинин почти воочию представил, как Соня пожала плечами.) Они сейчас все друг друга убивают. Бизнесмены, губернаторы, депутаты, генералы… Что ж поделаешь! Меняется верхний слой. («Боже мой, как она размеренно говорит все это! Она не любила своего мужа? Или… что же?») Папа, у меня дела. Я теперь помощник управляющего фирмы «Оссиан». Поговорим позже. Например, через три дня. Мне нужно кое-что у тебя узнать.
– Звони. Я тебе очень сочувствую. Ужасно это все, страшно и грустно. Где его убили?
– Около офиса. Андрей выходил из машины. Какой-то человек выстрелил в него и скрылся. Вот и все.
– Держись, целую тебя, девочка. Стерпи.
– Хорошо, папа. До свидания, – и она положила трубку.
Соня позвонила, как и обещала, через три дня. Морхинин внутренне напрягся, будто ему предстоял важный разговор не с родной дочерью, а с каким-нибудь дотошным и недоверчивым следователем. Однако его музыкальный слух определил что-то вкрадчивое и непривычно целеустремленное в интонации, с которой дочь произнесла «Мне нужно кое-что у тебя узнать».
– Где мы увидимся? – спросил Валерьян Александрович, почему-то волнуясь. – Мне приехать к тебе или… как?
– Я приеду к тебе, – с некоей осторожностью почему-то сказала Соня. – И… нельзя ли как-нибудь спровадить твою Таисью Федоровну? Мне требуется конфиденциальность. Ты не обижаешься?
– Да нет. Таисья Федоровна в храме репетирует с хором. Скоро Рождество, потом Крещение. Я остался дома специально в ожидании твоего звонка.
– Спасибо. Я буду скоро, минут через сорок. Поеду на метро, чтобы не стоять в пробках. А потом мой шофер приедет к твоему подъезду.
Ровно через сорок минут звонок у входной двери. Морхинин вздрогнул, как перед чем-то неприятным. Вошла Соня в чужом потертом пальтеце. Шапочка тоже чужая, серая, шерстяная. Сапожки скромные, старомодные. В руках большая сумка, перехваченная широкими ремнями. Ничего не напоминало обычно модно одетую, слегка надменную бизнес-леди. Лицо похудело. Даже мороз не подействовал, бледненькая. Значит, страдает все-таки.
Морхинин обнял дочь, погладил по стройной узкой спине. Она размотала шарф и, как всегда, спокойно поцеловала отца в щеку.
– Я у тебя пальто сниму. Не хочу здесь, – Соня указала на общую вешалку.
– Да-да, проходи. Раздевайся, садись. Сейчас выпьем чаю. Или, может быть, поднимем по стопке за упокой души убиенного раба Божия Андрея?
– Нет, папа, не надо чая. Тем более спиртного. Давай поговорим. Скажи мне, ты знаешь довольно крупного бизнесмена… Зимникова? Вроде бы ты с ним учился в школе. Он с семьей постоянно проживает в Швейцарии. А здесь осуществляет какие-то финансовые проекты вместе со старшим сыном.
– Ты, наверно, имеешь в виду Зименкова… Это мой школьный товарищ, Юрий Иванович Зименков.
– Андрей последнее время был с ним в близком контакте. Они постоянно совещались. Я не имею никакой информации об их делах. Но Андрей однажды проговорился, что они затеяли очень крупное дело, какой-то всемирный проект, связанный с новейшими нанотехнологиями. Что-нибудь ты об этом знаешь?
– Я знаю от Зименкова очень мало. Но тебе открою то, что доступно моему примитивному в таких вопросах разуму. Первое – это некое феноменальное изобретение, совершенное сыном Зименкова Михаилом. Ему лет двадцать пять – двадцать семь. И сам Юрка… Юрий Иванович… в совершеннейшем восторге от талантов своего сына.
Соня почему-то поежилась, и Морхинину показалось – еще сильнее побледнела. Она достала из кармана красивого брючного костюма, который скрывался под бедным пальтецом, пачку иностранных сигарет. Вынула длинную, с золотым росчерком, бумажную трубочку. Щелкнула дорогой зажигалкой. Пустила дым белой струйкой, потом спохватилась:
– Ты не возражаешь? Ой, придет Таисья, сразу учует…
– Да ладно, кури, – сказал Морхинин и затем с застенчивостью некурящего попросил: – и мне дай-ка…
Они покурили вместе. Морхинин открыл форточку и снова уселся напротив дочери.
– Теперь по поводу контактов Зименкова с Андреем, – продолжал он. – Вот об этом я абсолютно ничего не знал. Но тебе, как его вдове и своей дочери, так и быть, поведаю. Суть открытия Михаила Зименкова каким-то образом проявляется, я думаю, в драгоценных кристаллах или в чем-то подобном, заключенном в металлическую капсулу. Это я фантазирую. Сам воочию я не имел возможности этого наблюдать. Капсула пока положена в мягкую сумочку, которая…
– Которая находится вон там, – Соня показала пальцем с серебристым маникюром на книжную полку, где тесно стояли шесть томиков Шекспира.
Морхинин остолбенел. Однако быстро оправился и подумал: «Ну и черт с ними, со всеми. С их всемирными проектами, драгоценными капсулами и прочей ерундой». У него врожденно не имелось никакой страсти к действиям, обещающим преуспеяние политического или финансового характера.
Говоря честно, в его неудержимо хлещущих литературных вымыслах, в глубинах его непоследовательной натуры он был одержим тщеславием и жаждой поэтического бессмертия, о чем никогда не признавался даже самому себе. Понимал: ему не дано такой судьбы. А в попытке заставить ее подчиниться своим замыслам он упустил время. Близок уже к старости. Его душевные силы слабеют, а физически он уже не может заставить себя писать по четырнадцать часов в сутки, подобно Бальзаку. Впрочем, и эта грандиозная усидчивость – тоже не гарантия литературного гения. Вон несколько худощавых книжечек Гоголя и Лермонтова, и этим сказано все. Тайна гения – неисповедима.
Морхинин взглянул на серебристый маникюр дочери и сразу расслабился. Беспечность заменило в его душе мрачное напряжение. Он даже слегка зевнул и потушил сигарету.
– Тебе сказал Андрей? – с интересом участника этой странной игры осведомился он у дочери.
– Нет, – Соня полезла в другой карман и достала небольшую бумажку. – Прочитай сам. Я нашла это в записной книжке мужа.
На листке из ежедневного фирменного календарика явно почерком Зименкова было начеркано косо: «У Валерьяна за Шекспиром». И дальше закорюченно: «Ю Зим…», а затем приписка: «Делай, как знаешь, мне все равно».
– Видишь ли, Сонечка, я понимаю, что после смерти Андрея ты становишься участником этого проекта. Твое дело, но… я обещал товарищу хранить сумку, пока он сам ее не потребует. Я, конечно, не делец, сам в ваши игры погружаться не собираюсь. Но мной руководит обещание, данное Зименкову. Он, кстати, подарил мне деньги, чтобы я мог издать сборник стихов.
– Сколько? – холодно произнесла Соня.
– Полторы тысячи долларов, – гордо похвастался Морхинин.
Соня достала из бумажника еще столько же.
– Ты хочешь меня подкупить? – раздувая ноздри, насмешливо спросил Морхинин у дочери.
– Нет, я хочу, чтобы твою книгу красиво оформили и чтобы тираж был приличный… А теперь, – продолжила замедленно бизнес-леди, протягивая отцу мобильный телефон, – позвони Зимни…
– Зименкову, – исправил Морхинин, взял мобильник и неловко набрал домашний телефон школьного товарища.
Какой-то испуганный женский голос, объявил, что Зименковы (отец и сын) здесь больше не проживают, а квартира выставлена на продажу.
– Чего? – не веря своим ушам, переспросил Морхинин. – С какого это вдруг рожна?..
– Не знаю с какого… – пробормотал тот же голос. – А мне сказано в квартире убрать и мебель протереть.
– Позвони ему в офис, – так же размеренно посоветовала Соня.
Морхинин узнал голос секретаря. Ему показалось, что в ее отчетливом выговоре сквозит легкое уныние.
– Простите, вас беспокоит… – осторожно приступил к выяснению обстоятельств Морхинин.
– Я вас узнала, – услышал он. – Здравствуйте, Валерьян Александрович. Вы, наверное, хотели бы услышать Юрия Ивановича? Юрий Иванович Зименков вчера улетел в Швейцарию на транспортном самолете. Он сопровождает гроб с телом своего сына.
– Что? Миша умер?
– Его сбила неизвестная машина марки «Рено».
– Когда это случилось?
– Три дня назад. Все ценные бумаги фирмы, по-видимому, будут проданы. А здание офиса перейдет к другому владельцу, некоему Ставрову.
– Ставров убит, – машинально сказал Морхинин.
– Так быстро? – страшно удивилась секретарша. – Вообще-то это следовало ожидать. Но… Я не представляла, что все закрутится настолько молниеносно. Словом, мы сообщили друг другу ценную информацию. Теперь здесь будет новый шеф. Он вряд ли станет меня держать на прежнем месте.
– Простите, а вы не могли бы сказать, каким образом можно созвониться или написать Юрию Ивановичу?
– Я знаю только, что самолет, на котором улетел Юрий Иванович, имел маршрут до Люцерна. Больше не имею никаких подробностей. Всего наилучшего, Валерьян Александрович. Желаю творческих успехов.
Морхинин вернул мобильник дочери. Она спокойно убрала телефон и записку Зименкова во внутренний карман. Морхинин прошелся по комнате взад-вперед.
– Вот такие пироги. Круто работают. Прямо жуть. Что ж, бери, Соня, сумочку с капсулой. Но, умоляю тебя, выброси ее в первый же мусорный контейнер.
– Да ты что, папа, – усмехнулась Соня, вытаскивая таинственную кладь из схрона. – Здесь же сотни миллиардов долларов. В перспективе, конечно. Эту перспективу надо осуществить.
– Пока ваше непонятное дело будет осуществляться, количество трупов может возрасти. Тебе не слышно, как вокруг нас посвистывают пули?
– Не беспокойся. Я свяжусь с очень мощными людьми.
– Есть восточная пословица: «Не говори, что смелый, нарвешься на более смелого. Не говори, что сильный, нарвешься на более сильного». Между прочим, неглупая пословица.
Соня положила зименковскую сумочку в свою большую суму на ремне. Надела не торопясь замызганное пальто и шапочку. Повязала шарф, перебросив конец через плечо. В этом жесте Сони сквозило что-то победоносное. Взяв желаемое, посмотрела на отца иронически.
Морхинин проводил дочь до входной двери.
– Ты и обратно на метро? – спросил он.
– Меня ждет машина, – сказала Соня и похлопала отца по руке покровительственно.
Поцелуй в щеку, и она стала бодро спускаться по ступенькам.
– Дура, – проворчал мрачно Морхинин, – Ника-победительница.
Он подошел к окну и увидел, как Соня села в красивую черную иномарку рядом с шофером. Иномарка мягко отчалила от тратуара и стремительно понеслась по пустой неширокой улице, оставляя на свежевыпавшем снегу ровный след.
XXVII
Морхинин достал с этажерки рукопись о мореплавателе Вашку Нуньесе Бальбоа и приготовился продолжить работу. Но почему-то остановился; воспоминания зимы прошлого года повели его вперед.
Кроме работы в правом хоре, участвующем в субботних всенощных и воскресных литургиях, в «двунадесятых» и великих праздничных службах, Тася как-то согласилась проводить будничные службы в храме Святого Феодора Студита. Вставать приходилось в половине шестого, чтобы воспользоваться первым поездом метрополитена и ранним автобусом. Валерьян ворчал и вздыхал, но Тася его подбадривала.
Вообще это была удивительная женщина. Всё в мире, несмотря на политико-экономические изменения последних десятилетий, ей было житейски ясно. Она всё воспринимала спокойно и всё умела, что должна понимать и уметь женщина. Этому не мешало ее музыкальное образование. И не черствел характер, хотя она уже двадцать лет работала руководителем церковных хоров.
Храм находился на окраине непомерно расползающейся Москвы, в дальнем районе, где недавно еще было село. Старинное строение не ремонтировалось. Низкие пределы и основное пространство перед алтарем выглядели мрачновато даже в светлые дни. Зимой же, вечерами, все казалось здесь каким-то особенно страховитым и древним. Черные тени беззвучно ползали по сводчатому закопченному потолку, по углам. А свечи в медных гнездах испуганно трепетали, одновременно наклоняя язычки, когда открывалась входная дверь и с улицы рвался холод.
Морхинину здесь нравилось. Петь нужно было при свете одних свечей. Богослужебные книги, закапанные воском, шелестели желтыми толстыми страницами. Церковнославянские тексты казались особенно соответствующими обстановке. Это навевало нечто особенное и дивное, трогало душу неизбывной русской печалью, какой-то истинно православной кротостью. Голоса певчих звучали приглушенно, тихо по просьбе священника, и оттого молитвенные напевы доходили до сердец прихожан в своих троекратных обращениях «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…»
И священник отец Петр, и дьякон Даниил тоже смотрелись архаично, истово, постно: костлявые, оба с дремучими бородами и бледными лысинами. А «часы» читал ровно и уверенно, нежным умилительным голоском девятилетний внук дьякона круглолицый Климентий. Создавалась необычайно достоверная атмосфера давнего времени, будто ставил эту церковную картину знающий и проницательный режиссер.
Зимой в такую рань прихожан бывало немного: дряхленькие пергаментные старушки, которым уже не спится ночами, несколько пожилых мужчин с горестным выражением лиц. Кто-нибудь еще из жителей бывшего села – наверно, с детства помнивших эту церковь. Все какие-то полуживые, безмолвные, почти нереальные.
И вдруг из посвиста метели, из тьмы и холода вваливался, подпираясь суковатой клюкой, совершенно невероятный старичина в драном тулупе, в разбитых валенках и клочковатой папахе. Громоздкий, сутулый, с широченной нечесаной бородищей и запорошенной снегом котомкою за спиной. Сразу казалось: это персонаж из прошлого, из призраков Смутного времени или сочувственник боярыни Морозовой. Скинув папаху и обнажив сивый вздыбленный колтун, тут же отпечатываюший на стене косматую тень, он размашисто крестился корявой щепотью. Ревел сиплым басом «О-осподи помилуй!», клал с кряхтом земной поклон перед ликом Спаса Нерукотворного. Распространял тяжелое зловоние вечного бомжа. А возможно, вечного странника.
Морхинин смотрел на это явление всасывающими писательскими глазами, исполненными восторга и сочувственной влаги.
И вот таким же зимним предутреньем кое-кто искоса стал поглядывать на странную прихожанку, стоявшую в стороне от амвона. Молодая женщина с распущенными по плечам волосами, со смертельно бледным лицом и неподвижным взглядом куталась в длинную, до пола, темно-коричневую шубу.
Сначала одна из церковных старушек, совершающих обычно уборку храма и почти постоянно находящихся здесь, приблизилась мягко, словно в байковой обуви и шепнула:
– Нехорошо, доченька, в храме непокрытой-то быть. Не положено. Я тебе платочек какой-нибудь пока принесу.
Другая местная трудница и тихо сказала первой:
– Да ты глянь-ка, она босая. Матерь Божия, это что же?
Действительно, женщина без головного убора и в длинной шубе оказалась без какой-либо обуви, стоя на каменном полу со следами растаявшего снега. Вторая старушка дернула странную прихожанку за рукав и сказала внятно:
– Ты чего охальничаешь? Простоволосая да босая в храм заявилась.
Тут на молодую женщину стали обращать пристальное внимание и другие, отвлекаясь от службы. Постепенно стоявшие близ нее начали требовать, чтобы безобразница покинула церковный предел.
И тогда в храме раздался дикий вопль и жуткое завывание. Женщина сбросила на пол свою шубу. Совершенно голая, она стала метаться посреди церкви с криками, явно указывающими, что это умалишенная.
Морхинин оторвался от своего песнопения и увидел белое женское тело, освещенное колеблющимся светом шандалов. Женщина взмахивала руками, показывая черные подмышки. И рвалась к алтарю, не прикрывая лобка. Красивые груди, отблескивающая алебастром кожа поразили Морхинина.
– Держи! – закричал дьякон. – Как бы в алтарь не заскочила!
– Шубу-то, шубу-то на нее напяльте! – взывали старушки. – Ах, бесстыдница! Хулюганка! Милицию сюды!
Рысью прибежал прислуживающий в храме мужчина лет пятидесяти, здоровенный верзила. Он сгреб в охапку голую, неистово отбивающуюся безумную красавицу и закутал в шубу. Женщина, торгующая свечами и церковными брошюрами, позвонила в милицию. Потом вызвали «скорую помощь».
– Щирр! – пронзительно визжала простоволосая, извиваясь в его руках – Мадарга! Булдул! Иги-ги!
Внезапно глаза бесноватой закатились, она обмякла в богатырских объятиях служителя и, укутанную, ее унесли.
Только два человека в церкви – регент Таисья и отец Петр – продолжали службу, как бы нисколько не смутившись скандальным происшествием. Тася продолжала петь и дирижировать певчими. Морхинин заметил ее укоризненный взгляд и присоединил свой голос к хоровому аккорду…
Придя как-то на раннюю обедню уже весной, незадолго до Пасхи, все заметили закрытый гроб. (Иногда родственники просят поставить гроб с покойником вечером, чтобы он простоял в храме ночь и над ним ночью почитали покаянные молитвы псалтири.). Служба окончилась. Почти все прихожане разошлись. Хор раскрыл ноты с ирмосами отпевания. Батюшка в алтаре подготовился. Дьякон подкинул угольки в кадило и, взмахнув им, выпустил кудряво клубящуюся струйку дыма. Священник подошел к гробу, и тут сняли крышку.
Распространилось жуткое зловоние, которого, пожалуй, не припомнил никто из присутствующих, привыкших к отпеванию покойников. В гробе лежала старуха, накрытая до подмышек черным бархатом с вышитыми серебром, непонятными символами. Лицо старухи оказалось на редкость безобразным – типичное уродство сказочной колдуньи: нос, похожий на клюв хищной птицы, перекошенные словно в злобной и презрительной усмешке синие губы, выпирающий острый подбородок, запавшие щеки с каким-то, несмотря на косметику, отвратительным черным крапом.
Подошедший отец Петр нахмурился, что-то угрюмо пробормотал. Дьякон взмахнул кадилом. Тася собралась дать тон певчим. В ту же секунду икона Божьей Матери, находившаяся неподалеку в створчатом стеклянном футляре, старинная, чтимая и «намоленная», отделилась от стены и с грохотом упала на каменный пол. А у покойницы как будто задвигались лежавшие поверх покрывала скрюченные пальцы. Все невольно замерли.
Неожиданно отец Петр отвернулся и сказал крайне сердито:
– Не буду ее отпевать, да простит меня Господь, – и ушел в алтарь, на ходу развязывая нарукавники.
Дьякон почесал в затылке, но остался у гроба, машинально покачивая кадилом. Служители бросились к упавшей иконе, думая, что она повреждена. Однако на стекле не оказалось ни единой трещинки. Икону водворили на прежнее место. Все облегченно перекрестились.
Из алтаря вышел второй священник, молодой отец Спиридон. Этот батюшка отличался громким голосом и даже в благостные моменты службы решительными манерами.
– Я отпою, – произнес он ожесточенно, и в дальнейшем все требуемое совершал словно бы небрежно, грубо и быстро, пропуская часть заупокойных молитв.
– Все, аминь, – заключил наконец отец Спиридон. – Пускай забирают.
Вошли люди, пришедшие за покойницей в церковь. Их было четверо. Высокие мужчины среднего возраста в длинных одинаковых и черных, наглухо застегнутых пальто. Лица у всех четверых с острыми профилями, жесткими челюстями, желтовато-смуглой кожей. Они легко подняли гроб и понесли к выходу. Еще какой-то сопровождавший прихватил крышку гроба и протянул священнику внушительную пачку денег.
– Нет, не возьмем, – решительно сказал отец Спиридон.
Он повернулся к женщине, принимавшей обычно деньги за свечи, махнул и хору:
– Ничего от них не брать, слышите?
– Слушаюсь, отче честный, – по уставу ответила Тася со смиренным поклоном. – Да упасет нас Бог от всякого зла и соблазна.
Возвращаясь домой, они с Морхининым, конечно, обсуждали происшедшее событие.
– Мне кажется, – как-то неодобрительно рассуждал Морхинин, – в действиях наших попов явно приметно обыкновенное суеверие, ничего общего не имеющее с христианством. Сказано ведь: «Господь всех рассудит». Ну а внешность у людей может быть всякой, даже такой, как у этой покойницы. По-моему, перестарались отцы.
– А икона Богородицы почему вдруг упала? – испуганным голосом проговорила Тася. – Такого еще никогда не случалось. Я за все годы работы в разных церквах ничего подобного не видела.
– Чистая случайность, – пожав плечами, отпарировал писатель. – А то и чья-то заранее подготовленная проделка.
– Но ведь даже стекло не разбилось, – упорствовала Тася, сердито поглядывая на вольнодумствующего Морхинина.
– Значит, знали, что и не должно разбиться.
– Выходит, ты утверждаешь: это мошенничество.
– Я ничего не утверждаю. Я просто думаю про то, как много подвохов, хитростей, плутней и наглых обманов создают люди ради своей выгоды. Погляди-ка на выкрутасы и ложь политиков. А они ведь избранные руководители государств и народов.
– Но ведь иконы мироточат? Ведь священный огонь вспыхивает при гробе Господнем в Иерусалиме и не обжигает? И никто из самых авторитетных ученых не умеет этого объяснить.
– Ученые многое не могут объяснить. Когда-нибудь объяснят. Или не объяснят, если какое-то явление недоступно человеческому разуму. Как сказано неким мудрецом: ум человеческий ограничен, а глупость беспредельна.
– Ты у меня очень умный, Валечка, – неожиданно прошептала Тася, прижимаясь к Морхинину. – Только несчастливый бываешь, дерзкий и торопливый. А я все равно тебя люблю и жалею, потому что ты добрый и талантливый. Прочитай свои стихи про деревню…
– У меня много про деревню… Какие тебе? – засмеялся Морхинин, иронически подбадривая себя тем, что поклонницей его является хотя бы собственная жена.
Воспоминания эти возникли, наверное, неспроста. Накануне Морхинину приснился тяжелый сон.
Вот он идет посреди улицы, лавируя между беспорядочно мчащимися автомобилями. Он боится быть сбитым каким-нибудь из них, но продолжает идти, рискуя жизнью. Он знает, что в каких-то из этих машин находятся люди, незаконно арестовавшие майора Колоскова и избившие его самого, что в какой-нибудь иномарке злобно высматривает незадачливого писателя редактор Ирина Яковлевна или стремится настигнуть его на повороте некто – совершивший смертельный наезд на сына Зименкова. Автомобилей потоки, а человеческих лиц не видно за стеклами машин. Уличные фонари погашены. Множество автомобильных фар шарят, пересекаясь, лучами синеватого и сиреневого цвета, а над всем этим нависло бурое небо с дымящимися тучами.
Наконец Морхинин видит церковь – старинную, низенькую и направляется к ней. На ступенях заснеженной паперти единственный след небольших ног ведет к входной двери. Морхинин с трудом открывает эту дверь. Храм пуст и погружен в гулкий мрак. Только у медного столика для поминовения усопших со множеством свечных гнезд стоит спиной к нему женщина и ставит «на канон» тонкую свечку, мигающую неуверенным огоньком.
Морхинин смотрит отчаянным взглядом и боится, что женщина обернется. Ах, лучше бы она не оборачивалась!.. Но женщина оборачивается, и он видит: это Тася в черном платочке поверх совершенно седых волос. Господи, отчего она так поседела? Она смотрит на него печально и прижимает указательный палец к губам. «Тише, – говорит она с грустной улыбкой. – Никто не ходит молиться за тебя, Валечка. Все забыли о тебе. Только я одна прихожу, только я… Ни дети твои, ни товарищи, ни знакомые…». Она снова отворачивается к поминальному столику… «Но ведь я жив, Тасенька», – хочет крикнуть Морхинин. Но Тася опять смотрит на него печально и отрицательно качает головой…
У Морхинина разболелась голова. Он долго сидел в раздумье. Тася отправилась за продуктами в неблизкий магазин: там продукты дешевле, чем рядом с домом.
Морхинин неожиданно полез в шкафчик, где хранились документы. Он достал паспорта – свой и Тасин, ордер, подтверждающий приватизацию его комнаты, свою книжку о пенсии, полученную по уходе из оперного театра. Взял некоторую сумму денег и пошел в нотариальную контору. Затем оплатил в сбербанке госпошлину и оформил генеральную доверенность на право переиздания всех своих немногочисленных книг и публикаций (если такая возможность представится) Таисье Федоровне Таганьковой. Нотариус оформил и написанную им дарственную, передающую в собственность упомянутой Таганьковой комнату, где они теперь проживали.
Зашел на почту. Быстро написал письмецо, приклеив к конверту марки «до Италии». В письме были следующие строчки: «Дорогой Владимиро! Как жаль, что переписка между нами со временем прекратилась. Тем не менее хочу еще раз поблагодарить вас за все бесконечные хлопоты по изданию «Проперция». Время, проведенное в вашем доме и в общении с вами, незабываемо. Сердечный привет синьорам Федерике и Виттории, вашему сыну Джино и остальным родственникам. Отдельно – бравому парню Риккардо. Желаю вам прочного здоровья, творческих успехов и нескончаемого благополучия. Ваш Валерьян Морхинин.
P.S. Мечталось бы о встрече в Москве».
Вернувшись домой, Морхинин положил дарственную и доверенность в большой почтовый конверт. Подписал его аккуратно: «Таганьковой Таисье Федоровне». Убрал в шкафчик для документов на самое дно и тоже заторопился по делам.
В редакцию Лямченко он явился вовремя, когда рабочий день подходил к концу. И требовалась соответствующая разрядка для поднятия настроения. Морхинин извлек из вместительного полиэтиленового пакета литровую бутыль водки, черную бутылку полусладкого вина «Изабелла», учитывая вкусы некоторых редакционных дам, и приличествующую закуску к ним.
– Ну вот, брат, я наконец узнаю широту твоей славянской души, – с пафосом произнес Лямченко, узрев поклажу Морхинина, освобожденную от упаковки. – Люба, – закричал он жене, – хлеб есть?
– Хлеб есть и чай тоже, – ответила симпатичная жена Лямченко. – Рюмки нести?
– Про чай не надо говорить перед началом заседания и портить мне настроение, – грозно предупредил Николай Иванович. – Шо ты, жинка, порядков не знаешь? Прошу всех сотрудников покинуть производственное помещение. Следует занять места вокруг моего стола в соответствии с занимаемой должностью. Миссис Соболева, убедительно вас прошу не увиливать от предложения употребить спиртные напитки и не строить коварные глазки моему другу Валерьяну Морхинину…
– Я не увиливаю и не строю, – смеялась Лида Соболева, ласково глядя на Валерьяна Александровича, и добавила, обращаясь к нему: – А Романа выпустили под подписку о невыезде. Но он хочет подавать в суд.
– На кого? – заинтересовался Морхинин.
– Еще неизвестно.
– Гарно, аж слеза прошибает, – заявил Лямченко, услышав сообщение Лиды. – Один человек, герой чеченской войны, скован наручниками и посажен на несколько дней за решетку. Другой, член Союза писателей, избит просто за компанию, без всяких оснований. Но никто пока не может решить: на кого же все-таки подавать в суд? Да здравствуют наши правоохранительные органы, самые туманные в мире! – Лямченко сделал комически торжественный жест. – Валерьян, разливай!
И начался скромный редакционный праздник, основным виновником которого оказался Валерьян Морхинин.
XXVIII
Морхинин сел за свой стол, заваленный книгами, раскрытыми на разных страницах для изыскания исторической информации. Разложил рукопись, собравшись продолжать приключенческий роман (а может, повесть) о Вашку Нуньесе Бальбоа. Взял заветную шариковую ручку с фиолетовым стержнем, стал постепенно втягиваться в работу.
И вдруг показалось, что в комнате резко потемнело, хотя горела, как всегда, настольная лампа. И будто кто-то вкрадчиво склонился над его правым плечом, отбрасывая на рукопись тень. «Не будет твой роман дописан, не успеешь», – шепнул с тонкой издевкой некто невидимый.
Морхинин вполне серьезно решил поймать этого сумеречного беса. Он неожиданно повернулся вправо, чтобы схватить шепчущего за клочковатую шерсть. Но справа от него, конечно, никого не оказалось, хотя юркая тень метнулась куда-то в угол. «А ведь так может и крыша поехать», – с привычной обывательской образностью подумал Валерьян Александрович.
О конквистадоре Нуньесе Бальбоа почему-то писать сегодня не хотелось. Впрочем, он предстал перед внутренним взором Морхинина небольшим, но ладно скроенным силуэтом – в латах поверх камзола, в высоких сапогах, с узким мечом у пояса; смуглый, бородатый, с черными дерзкими глазами и острыми усами врозь, в легком золоченом шлеме с пурпурным пером. Бальбоа засмеялся, показав два ряда белых зубов, и сказал что-то по-португальски. Но Морхинин понял. «Врагов надо убивать, не раздумывая, – сказал Бальбоа. – Ты понял, писака престарелый?»
Тася вошла, предложив осторожно, чтобы не мешать пишущему:
– Ужинать будем? Я рыбу с картофельным пюре приготовила…
В коридоре прозвенел телефон. Тася вышла, взяла трубку и с кем-то поговорила. Распахнула дверь в коридор. Морхинин поднял голову и удивился. Тася выглядела встревоженной, с испуганными глазами.
– Тебя дочь, – сказала она, – что-то случилось…
– Кто, Светка?
– Нет, Соня.
– Я слушаю, – быстро подойдя, напряженно заговорил он. – Что с тобой?
– Папа, – непохожим на свое обычное равновесие тоном произнесла старшая дочь, – я пропадаю. Кажется, мне конец.
– Говори толком. Ты где находишься?
– У себя в офисе. Я одна, закрыла изнутри входные двери. Сижу в кабинете Груденского, моего директора. Ко мне ломятся в офис не то бандиты, не то чьи-то агенты… Требуют, чтобы я открыла и отдала им то… что ты знаешь.
– Ты звонила директору?
– Он сказал, скоро приедет со своими людьми, но пока нет.
– Звони в милицию. Скажи, что на офис напали бандиты…
– Я звонила, уже два раза. Дежурная по «02» дважды заявила, что вызвана дежурная машина по моему адресу. Однако уже полчаса никого нет. Они хотели разбить окно на первом этаже. Но там двойная решетка, не смогли влезть. Грозят: если я не открою входную дверь, они ее взорвут. Понимаешь, тут что-то странное. У нас внезапно смоталась вся охрана. Исчез даже ночной сторож. Если я их впущу, они заберут сумку, ту самую. Меня убьют обязательно. Свидетели им не нужны. В сумке капсула, из-за которой идет борьба…
– Зачем ты согласилась?
– После реализации проекта мне обещана треть…
– Кто будет с тобой делиться? Твоего Андрея убили. У Зименкова задавили сына. А ты все продолжаешь лезть в самое пекло. Бизнес-леди! Чертова кукла!
Соня плакала, потому что хорошо знала нравы и приемы своей криминально-финансовой среды. Выхода не было.
– Папочка, зайди сам в милицию… Объясни… Нет, ты не успеешь… Они опять звонят… Что делать, что делать? Почему не едет директор?
– Соня, спокойно. Скажи бандюгам, что ты кое с кем посоветуешься и откроешь. Я выезжаю. Жди. Сейчас пробок нет, я буду через двадцать минут. Тяни время. Жди, я тебя выручу.
Морхинин вбежал в комнату, уже сунув одну руку в рукав пальто. Не глядя на остолбеневшую Тасю, полез под кровать. Пошарил там, отколупал какую-то дощечку. Достал маленький сверток и вылез в пыли.
– Что? Что такое? – слышавшая разговор Морхинина с дочерью спрашивала Тася. – Там у Сони какая-то катастрофа? Я еду с тобой!
– Тася, – жестко сказал Морхинин. – Ты остаешься дома и никуда не выходишь. Ясно? Я еду выручать дочь. Сделаю, что смогу. Ты мне только помешаешь. Разве я лезу, когда ты возишь ся со своим сыном? Сейчас мне нужно срочно к Соне. Откроешь шкафчик, там документы для тебя. Деньги – три тысячи баксов на первое время. Если все обойдется, значит, Бог милостив. Если же…
Тася с белым лицом смотрела на Валерьяна страшными глазами.
– Нет, нет! Я тебя не пущу! – зарыдала верная подруга. – Не уходи, Валечка!
Морхинин обнял ее на секунду. Прижал к себе, поцеловал соленые от слез дрожащие губы.
Читать бесплатно другие книги:
