Паутина судьбы Stenboo Doc

VI

– Представляешь? Прихожу в ЦДЛ. Там внизу сидят официальные рецензенты… – возмущенно рассказывал Морхинин Обабову, дымившему «Винстоном». – Старый хрен, всклокоченный и щетинистый, как будто его сроду не брили и не стригли, мешки сизые под глазами. При разговоре вместо «р» произносит «л», как в детском саду. «Более сумбулной белибелды я еще не встлечал в своей долгой плактике». Это же надо такого типа определить мне. Его фамилия Флагов. Наверняка секретарша Ковалева нарочно подсунула ему мой роман.

– Га-га-га! – раскатился Обабов, пуская сочными губами кольца дыма. – Бездарные хамы, третирующие скромных творцов литературы!

– За другим столом женщина, – продолжал Морхинин, рассерженный, а потому настроенный сатирически. – Нос острый. Глазки маленькие, черненькие и злые. Волосы будто их нагуталинили, но забыли пригладить, торчат острыми клочками. И зубы, понимаешь, резцами вперед. Сущая крыса! Я даже потянулся глянуть, нет ли у нее длинного хвоста… Так вот эта рецензентка пищит пронзительным голосом грызуна: «Ваша проза устаревшая и сентиментальная».

– Стервятница! – уверенно и смачно произнес Обабов.

– Наконец третий… Противный, рыжий, нос бульбой, а смотрит волком. Фанаберия[2] в каждом движении, как у какого-нибудь зажравшегося мэтра. Фамилия зато Калаченко. «Я ваш фолиант просмотрел по-диагонали, – рычит рыжий, – чтобы не тратить время попусту, а оставить его для чтения произведений со всеми признаками постмодернизма и магического реализма. Актуальность – вот символ времени».

– Ну да, разумеется. Это когда текст без точек, без запятых. Когда подробненько изображаются порнографические панно на множестве терпеливых страниц и распремудрые обсуждения на ту же животрепещущую тему. Чем больше всякой блевотной чуши-перечуши, тем более модно и завлекательно для воспитания дебилов, – произнося свой уничтожающий спич, Обабов стоял в позе памятника Маяковскому на одноименной площади.

– Я и Миколе Лямченко доложил про рецензентов, – сказал Морхинин Обабову, продолжая разговор, – а он мне на это отвечает: «Плюнь с разбега и нарисуй ноль внимания. Это формальности уходящих времен. Наступают новые… да такие, шо ни в сказке сказать, ни пером описать. Ты слыхав шо новый президент, залезши на танк, балакал депутатам нашего белостенного сейма? Ни? Ну, шо ж ты живешь мимо политических аттракционов, хлопец! А президент объявив: «Берите суверенитету хто скильки схапает!» Теперь россиянцы осталися с калмыками да с якутами, не считая кавказских джигитов, которые, ей-боже, не пропустят случая объявить России газават, шо означает войну до победного конца, як при ихнем старинном батьке Шамиле». А что твоя Украйна, спрашиваю? «Та шо мне мыкаться? Я россиянин, родився в Курской области… Как в «Слове о полку Игореве»: «Мои куряне ратники бывалые, с конца копья вскормлены, дороги ими знаемы, овраги ведоми… сами скачут в чистом поле, яко сирые волки». Вот я какого роду! А я тут звонил в «Передовую молодежь», общался с Цедилко. Так тот Владимир жаловался на дирекцию, которая думает, оставить ли издательство издательством либо преобразовать в пивную фирму. Плакався сей Цедилко, шо казацкий журнал у них сорвался. Захватили его собратья из Краснодара. Еще на шо-то он плакався… Говорит, патриотов всех поголовно резать будут либералы и агенты ЦРУ».

Прошлый день ломились в издательство хулиганы не то с Тувы, не то с Таймыра. Сотрудники знаменитого издательства, перепугавшись, прятались в шкафы, а рукописи выкинули. Но – обошлось! Погром «Передовой молодежи» не состоялся: тетка на вахте, взяв швабру, налетчиков разогнала. Те ушли, только стекло у витрины расколотили. Потом сотрудники начали рукописи собирать. Некоторые нашлись, другие затерялись.

– А моя? – спросил тогда, побледнев, Морхинин у Лямченко. – А мой роман?

– Тебе, Валерьян, повезло. Твоего римского поэта Цедилко нашел. Рванул к главному редактору, радуясь, шо не погиб от налетчиков. Поставили они «Проперция» официально в план издательства, если оно, конечно, останется, а не превратится в пивную фирму.

– Господи, помоги! – взмолился Морхинин и вспомнил, сколько раз он поил Владимира Цедилко и водкой с хорошим обедом в привокзальном ресторанчике (редактор жил в Лобне), и коньяком у какого-то художника, и снова водкой – у себя в комнате – почти до состояния лунатизма.

Ездил бывший хорист и в гости к Цедилко за город. Там познакомился с его братом. Они выпили довольно много водки, купленной Морхининым, и пылко говорили о внутренней оккупации России западными агентами. Причем Владимир Цедилко стучал по столу остервенело и громко кричал: «Пора, братья! (Хотя брат его присутствовал только один.) Пора собирать силы в кулак!»

Все это Морхинин рассказал Обабову, и тот, придя в отличное настроение, поздравил своего коллегу с явным положительным сдвигом на литературном поприще.

Морхинин тоже приободрился, получив в бухгалтерии «Передовой молодежи» довольно крупный в его понимании аванс за «Проперция», хотя деньги были уже совсем не той ценности, что еще пару лет тому назад.

На следующей неделе Цедилко напомнил Морхинину о его согласии принять участие в сборнике о героях Отечественной войны 1812 года, ибо приближался один из юбилеев Бородинского сражения.

– Так вот, Валерьян, – сказал Цедилко значительно и даже с долей надменности, – я приготовил письмо директору музея «Панорама Бородинской битвы». От имени нашего издательства ему рекомендуется оказать содействие подателю сего письма гр. Морхинину материалами, имеющимися у них в архивах, о герое-партизане Дорохове.

Морхинин принял письмо от Цедилко обеими руками, столь торжественным показался ему этот деловой акт. Аккуратнейшим образом положив письмо на дно кейса, которым он заменил недавно свой старый портфель, Морхинин совершил даже полупоклон представителю издательства.

Затем он поспешил к «Панораме» и принял строгий вид: мол, писатель явился с официальным заданием редакции. В небольшом вестибюле плотный охранник, одетый почти по-военному (хотя без погонов и петлиц), выслушал желание посетителя говорить с директором. Несколько помедлив, он взял трубку телефона и доложил:

– Георгий Секлитиньевич, тут к вам гражданин просится. Пропустить?

Охранник потребовал паспорт. Раскрыл его и долго сверял черты морхининской физиономии с фотографией. Паспорт вернул. Опять помедлил и неохотно разрешил.

По ковровой дорожке, солидной лестнице с бронзовыми перилами Морхинин подошел к высокой двери и постучал. За дверью что-то сказали: он не разобрал, но понял, что войти можно. Обнаружил большой с антикварным оформлением кабинет и представительного мужчину средних лет за письменным столом красного дерева. По бокам стола в глубоких кожаных креслах сидели две дамы примерно такого же возраста, что и директор. Одна была очень респектабельная худощавая брюнетка с бледным лицом. Другая, интенсивно рыжая, намного упитаннее и полнокровнее. Обе сидели, закинув ногу на ногу.

Морхинин поздоровался и протянул директору письмо. Представительный директор, не дрогнув крупно вылепленным лицом, вскрыл его. Глядел в него секунд десять, а затем на Морхинина с таким осуждением в глазах, будто тот попросил немедленно занять ему миллион долларов.

– Вы хотите, чтобы сотрудники нашего мемориала вам помогали? Вам, неизвестному субъекту, с рекомендательным письмом от вашего дружка? Это пошло. И, если хотите, криминально.

– Но… – оторопело заговорил Морхинин, не понимая, чем вызвал негодование директора. – Это же официальный документ. Что тут криминального? И почему я неизвестный субъект? Моя рукопись… кстати, исторического содержания… уже включена в план издательства.

– Значит, вы историк? – вмешалась рыжая дама и сделала удивленное лицо.

– Нет, я не историк, – ответил Морхинин. («И зачем ты вообще вступил в диспут с этими профурсетками? Кто тебя просил?» – так его потом упрекал Обабов.)

– А кто же вы в таком случае? – еще больше удивилась рыжая и быстро перекинула ногу с левой коленки на правую; из-под недлинной юбки мелькнуло что-то заманчиво-неприличное.

– Я певец, – честно признался Морхинин.

– Он певец, – повторил директор, и его крупно вылепленное лицо приняло жесткое выражение. – А у меня триста сотрудников с высшим университетским образованием работают за своими столами с девяти утра до шести вечера, и никто им не предлагает написать очерк о герое войны двенадцатого года!

Морхинину померещилось, что в руке директора возник маленький браунинг. И что он хочет выпустить в него всю обойму.

– Но разве я мешаю кому-нибудь из ваших сотрудников писать о чем угодно и предлагать свои работы в любые издательства? – в свою очередь, за рыжей дамой удивился Морхинин.

– Певцы должны петь, а не заниматься писанием книг о войне 1812 года, – сделав свой голос совершенно ледяным, отчеканил директор. – Вот идите и пойте.

– Прошу извинить, – заговорила бледная дама с черными волосами. – Вы здесь объявили, будто бы рукопись вашей книги включена в план издательства… На какую тему написан этот шедевр?

– Я написал о римском поэте Проперции, – хмуро сказал Морхинин.

– О римском поэте? – насмешливо переспросила рыжая.

– Вы, конечно, прекрасно знаете латынь… – с тихим издевательством, почти с лаской в голосе произнесла брюнетка и перелила поток распущенных волос на другое плечо.

Бывший хорист вздохнул, будто выступал с лекцией:

– Элегии Проперция, как и поэмы Вергилия, Горация, Овидия, Катулла, Тибулла и других римских гениев, включая Плиниев – старшего и младшего, многократно переведены на русский язык. До и после революции. Фетом, Грабарь-Пассеком, Шервинским, Петровским и Пиотровским. Письмо верните, я ухожу, – Морхинин протянул руку к директорскому столу.

– А вот письмо редактора… э… Цедилко я не верну вам. Я направлю его в соответствующие инстанции, чтобы выяснить, почему так свободно дают рекомендательные письма в прославленный мемориал всяким певцам, плясунам, циркачам и тому подобной публике… – прошипел, как рассерженный гусь, директор.

– Отдайте письмо. Это не вы писали, нечего и присваивать, – стал упорствовать Морхинин и взял зачем-то со стола пресс-папье с изображением бронзового орла.

– Дубоногов! – позвал директор упавшим голосом, сразу растерявшим ледяную суровость. – Поживей, Дубоногов!

Широкими шагами вошел охранник в полувоенном обмундировании, сделал руки по швам и наклонил голову.

– Выведи, Дубоногов, этого типа. Он тут хулиганит.

– Письмо отдай! – крикнул Морхинин. – Чего сцапал? Давай сюда Цедилкино письмо!

– Ах, это слишком… – сказала дама с черными волосами и взглянула на Морхинина томно.

– Скандалист! – возмутилась рыжая дама. – Проходимец!

– Сама проходимка! – взревел Морхинин поставленным баритональным басом.

Но тут Дубоногов профессиональной хваткой взялся за Морхинина сзади, выкрутив ему правое запястье.

– Пройдемте, гражданин, пройдемте, – приговаривал он, уводя нашего героя из кабинета. – Чего зря шуметь? Милицию вызовут. Не отдает письмо директор? Ну, так он начальник, а вы простой человек. Они наверху разберутся сами.

Взбешенный Морхинин прибежал в «Передовую молодежь» и все рассказал Цедилко. Но редактор-казак только расхохотался.

– Тю! – сказал он весело. – Я уже натравил на них одного генерала в отставке. Он тоже захотел написать о чем-то своем, генеральском. Приходит в «Панораму» – я направил с письмом, – а его оттуда вроде, как тебя. Невежливо. Генерал обиделся и поехал прямо в министерство обороны. Там у него друг – начальник политотдела. Ну, теперь этому директору дадут прикурить и спереди, и сзади.

– А как же я? – уныло вопросил Морхинин, уже настроенный писать о 1812 годе.

– Получишь направление в «Ленинку», там тебе про любого найдут.

И верно: все произошло просто и бесконфликтно. На другой день Морхинин сидел в знаменитом зале и переписывал в ученическую тетрадь сведения из журнальных статей и мемуаров, которые показались ему интересными.

А через три недели примерно им был написан историко-патриотический очерк с элементами художественных приемов в описании занесенных русскими снегами тысяч вражеских трупов. По снежным дорогам в нем мчались, стискивая в ярости зубы, всадники с голыми саблями, казачьими пиками и раскрученными арканами. Под свист метели гнали они обмороженных пленных оккупантов, и среди всего этого беспощадного смерча народного сопротивления превосходно зарекомендовал себя Дорохов. «Из единой любви к Отечеству» – так посоветовал назвать очерк Обабов, пользуясь стилем того романтического времени.

Однако в стране и в издательстве «Передовая молодежь» происходили капиталистические пертурбации. Сборник о героях 1812 года приостановили. Издательство – слава тебе Господи! – осталось издательством. Оно стало акционерным обществом, и сейчас, на первых порах, ему требовались финансовые успехи во что бы то ни стало. Руководство лихорадочно совещалось, какую книгу выпустить первой. Половина сотрудников разбежалась по каким-то коммерческим организациям, не имеющим отношения к книгоиздательству. Среди беглецов оказался и Владимир Цедилко, бросивший мечту о создании в Москве казачьего журнала.

Но это случилось спустя некоторое время. А до того, как с моста Москвы-реки российские танки открыли прицельный огонь из орудий по этажам белостенного здания парламента, Морхинин все раздумывал, куда бы отнести на предмет публикации свой новоиспеченный исторический очерк.

Зашел в редакцию газеты «Московская литература», где главным редактором был его знакомый Микола Лямченко. Тот встретил Морхинина дружески. Выпили бутылку очень посредственной «Тульской» водки и две бутылки кисловатого «Жигулевского» пива, сопровождая выпитое салом, порезанным на экономные кубики.

– Я тебя направлю с очерком в один альманах, – сказал Лямченко. – Там у меня приятель Виссарион Толобузов в главнюках сидит. Он хочет выпустить книжечку на тему 1812 года совместно с каким-то офицером. Так шо, думаю, твой «Дорохов» подойдет для этого предприятия тютелька в тютельку. А попробуй еще отнести и в знаменитый журнал «Наш попутчик». Говорят, очень привередливые там сотрудники. Вообще-то верно, да бис его знает: может, возьмут. Бывают всякие чудеса по воле Божьей.

К описываемым годам «толстые» литературные журналы отчетливо разделились на две враждебные системы: тут ощетинились патриотические (с почвенным ориентиром), а супротив антипатриотические (с прозападным, авангардным уклоном). Бывший оперный хорист, а ныне церковный певчий Валерьян Морхинин был простоват и не вполне понимал эти литературно-политические сложности. Думал так: напечатали вещь – значит, хороший писатель. Лямченко пытался разложить эти различия по идеологическим полкам. Но у Морхинина в голове такие градации пока плохо укладывались.

– В тумане бродишь, Валерьян, в тумане, – назидательно говорил ему, несмотря на разницу в возрасте, его литературный проводник. – Того и гляди, сманят тебя враги, и пропадешь ты, як последняя собака…

На это предупреждение молодого приятеля Морхинин только поморгал. Он положил в кейс «Дорохова» и, узнав местонахождение «Нашего попутчика», явился с наивной надеждой опубликоваться.

При входе в небольшой особняк стояли парни в сапогах, спущенных щегольской гармошкой. Один был в длинной белогвардейской шинели и фуражке с царской кокардой. Другой скрипел комиссарской кожаной курткой, а голову прикрывал краснозвездной «тельмановкой». Парни пропустили пришельца довольно беспечно. Тот, что в фуражке с кокардой, даже козырнул ему поощрительно, но сказал:

– Зря претесь, господин хороший. Мы вас не знаем. А раз мы вас «in face» опознать не имеем возможности, стало быть никакой вашей продукции в «Наш попутчик» пропущено не будет.

– Это точно, – подтвердил второй, в «тельмановке», – так же точно, дорогой товарищ, как невозможно превратиться из дряблого эстетствующего интеллигента в несгибаемого борца за оккупированную родину.

– Да у меня не о современном. У меня о войне 1812 года, – заискивающе пояснил Морхинин, переходя с баса на тенор.

– Попробуйте, – сказали парни небрежно. – Вам надо в отдел публицистики. Сидит там какой-то новенький. Миронов. Публицистика еще, может быть, возьмет. А о художественных жанрах и не мечтайте.

В конце крутой лестницы, устремленной к отделам прозы и поэзии, находился портрет журнального предводителя с подчеркнуто конфликтными выступами скул. Вообще лицо главного редактора и фамилия намекали на тюркское происхождение его предков. Морхинина это не удивило. Он давно заметил: самые рьяные борцы за народное счастье нечасто бывают того же этносостава, что и сам демос.

В маленькой комнатке отдела публицистики Морхинина встретил человек лет тридцати с зачесанными на косой пробор каштановыми волосами. Мягкие черты лица, как-то искренне сиявшие «близорукие» очки изобличали в нем специалиста, причастного к точным наукам. Потом и правда выяснилось, что редактор «Нашего попутчика» Вячеслав Миронов окончил факультет химии, став литератором по совершенно непонятной причине. Он и сам не мог толком объяснить этого странного обстоятельства. Поэтому и воспринял появление Морхинина попросту, без каких-либо подозрений.

– Очень кстати, – Миронов поднес рукопись Морхинина к близоруким очкам и минут пять безмолствовал, слегка шевеля губами перед смущенным бывшим хористом. – Мне нравится, – заявил он через пять минут. – Обещаю спустя неделю дать вам четкий и, надеюсь, положительный ответ.

Они пожали друг другу руки с симпатией, как добрые знакомые. Улыбаясь по поводу благоприятной встречи в принципиальном «Попутчике», Морхинин вышел из особнячка. Ряженые парни фыркнули ему вслед и даже слегка заржали.

– Жеребчики… Не сглазили бы… – пробормотал Морхинин и снова невольно улыбнулся. Он почему-то предчувствовал стечение несомненно роковых обстоятельств, которые судьба подготавливала ему сейчас в виде сюрприза, чтобы потом с железным упорством осуществлять нескончаемую полосу отказов в течение многих лет.

Валерьян позвонил Миронову ровно через неделю.

– Я выдержал бой с редакцией. Они кричали: «Кто он? От кого он? Мы его не знаем. Почему мы должны его печатать в нашем единственном оплоте патриотов России?» Я отвечал вопросами: «Юбилейную дату Бородинского сражения русский патриотический журнал обязан отметить на своих страницах? Вам нужен список его знакомств? Вы писатели, журналисты или сплетники?» Они были против, но срок их поджал. Главный сказал: «Я ставлю очерк этого Морхинина. Но ты у меня работать не будешь.» И вот – ваш очерк отправлен в типографию, а я уже устроился в другое место. Желаю творческих удач, – и Миронов повесил трубку, которая мягко мурлыкнула на прощание.

VII

Когда очерк Морхинина появился в «Нашем попутчике», это настолько подействовало на некоторых знакомых в Гнездниковском переулке и в ЦДЛ, что он стал ловить на себе пристальные – завистливые или враждебные – взгляды. При этом никто не высказывал ему ничего с точки зрения политической ориентации. Даже Лямченко при очередной встрече произнес несколько растерянно:

– Во прорвался… Кто бы мог подумать, шо ты самого «попутного главнюка» проскочишь… Он чужих не пускает нипочем, будь ты хоть Лев Толстой. Даже мои деревенские рассказы завернул. Меня, хлопца от земли, работника цэдээловского аппарата, своего в доску…

Правда, дальнейшие попытки Морхинина, являвшегося в «Попутчик» то с повестью, то с историческим рассказом, отвергались начисто.

Однажды почти состоялась его победа. Морхинин написал повесть о простодушной девушке из провинциального городка, обладательнице великолепного голоса, попавшей в Москву, окончившей здесь музучилище и ставшей певицей. Пройдя испытания в должности артистки хора со всеми коллективными мытарствами и даже телесными компромиссами, статная жертва театральных сластолюбцев почти осуществила свою мечту и добилась положения солистки оперы. Однако в конце концов поверженная титулованными конкурентками, изнуренная провокациями, интригами и оскорблениями, она была снова отброшена в безымянное творчество хора и едва не покончила со своей горестно застопорившейся судьбой.

Повесть представлялась Морхинину значительной вершиной. По всей видимости, она произвела впечатление на молодого редактора Сенева. Прочитавший повесть «Сопрано из Шуи», Сенев тепло сказал Морхинину:

– Вы молодец… Так этот театральный термитник показали… И язык классный, и вообще тема редкая… Я бы взял без единого замечания. Но такие значительные вещи мы отдаем на рецензию самому уважаемому автору нашего журнала…

Через месяц Морхинин получил свою рукопись обратно.

– Рецензенту не понравилось? – грустно спросил он, глотая очередной отказ.

– В том-то и дело, ему очень понравилось… Да вот он сам пришел на совещание к главному редактору.

Морхинин увидел небольшую группу литераторов, проходивших через приемную. Среди них он сразу узнал Вахромея Расцветова, знаменитого писателя-почвенника из Сибири, тремя повестями создавшего себе литературную репутацию уникального прозаика современности и объявленного «великим писателем Земли Русской». Тот, видимо, догадался, кто стоит у стола принимающего редактора. В голубых глазах поседевшего мастера мелькнуло сожаление, если не искра сочувствия.

– Тогда почему… бекар? – по привычке музыкально образованного человека спросил он.

– Бекар? – удивился Сенев.

– Знак отказа в нотной грамоте… – горько усмехнулся Морхинин.

– Что поделаешь, – развел руками редактор, – с хозяином не поспоришь. Сейчас время больно тяжелое. Вся литература в забросе. Еле держится. Вон прославилась Мурина-милиционерша да Звонцова – гламурная халтурщица. Один сын бывшего посла карьеру делает: представляет советскую жизнь в виде тоталитарного ада и бессовестно кропает порнографию. А сам детство, отрочество и юность из Парижа не вылезал. Так что вы уж не обижайтесь. Может быть, главный просто не захотел гонорар отдавать чужому…

Из рук Сенева Морхинин и принял свою многострадальную повесть. Поперек первого листа было бесцеремонно начертано: «Хорошо, но необязательно».

Морхинин решил поговорить с Обабовым, хотя «вдохновитель» собирался переходить в какую-то риелторскую контору: Дом народного творчества упразднялся.

– Как же наша прекрасная художественная самодеятельность… – горевал сотрудник по скульптуре и живописи Росюк. – Такие ребятишки одаренные попадаются, особенно в глубинке – маленькие Коненковы… Кто ими теперь руководить будет?

– Найдутся благотворители, – махнул рукой не терявший оптимизма Обабов. – До революции, бывало, богачи-золотопромышленники раскошеливались. Сурикова вытащили, Айвазовского и многих других… Вон сейчас церкви восстанавливают губернаторы и бизнесмены, даже криминальные организации. Подвернутся твои «маленькие Коненковы» каким-нибудь нефтедобытчикам…

– Пожалуй, ты прав. Кто-нибудь из туземцев, сидя на золотом унитазе, вспомнит босоногое детство. Поможет, поддержит…

– А остальные народные таланты сопьются, на наркотики подсядут, по помойкам разбредутся. Чего толковать, и в старину случалось по-разному. Не горюй, Росюк. Пристраивайся в дизайнерскую фирму, ты парень не без способностей. А ты, Морхинин, как выживать собираешься?

– Я по церквам с «подругой дней моих суровых»…

– С Тасей? А! Ведь она у тебя регентесса. Ну коли церквей снова закрывать не начнут, ты с ней не пропадешь. Приятная у тебя сожительница, Валерьян. Миловидна, упитанна, кротка. Я исключительно таких дам предпочитаю. Однако, Валерьян, пиши дальше. Не бросай. Может быть, на чем-то и прорвешься. Кстати, как твои романы?

– «Проперций» лежит в издательстве «Передовая молодежь». «Плано Карпини» дома пылится. Прощайте, друзья…

– «Уж завтра в поход, уйдем в предрассветный туман…» – пропел неунывающий Обабов.

– Нет, уж лучше не пой, Вадим, – нервно замахал на него Морхинин. – Для музыкального уха это непереносимо. И ведь ты пользуешься успехом у женщин. А говорится: «Женщины любят ушами…» В данном случае это абсурд.

– Меня женщины любят за другие достоинства, – важно произнес осанистый чернокудрявый жуир. – До встречи, Валерьян. Пиши.

После этой трогательной сцены в закрывающемся Домнартворе Морхинин ни с Обабовым, ни с Росюком больше не виделся.

У Лямченко Морхинин пил водку и чуть не плакал, рассказывая историю «Сопрано из Шуи». А Микола, оставаясь главредом газеты «Московская литература», по-прежнему давал ценные указания растяпе Морхинину:

– Вали в альманах к Толобузову. Приготовь снова про 1812 год. Толобузов обязательно возьмет. Написано прилично. История патриотическая, непопулярная нынче. Зато у тебя реклама, шо ты публиковался аж в самом «Нашем попутчике»… Денег заработаешь, пока еще чего-то платят, – настаивал Лямченко.

Пошел бывший оперный хорист с рекомендацией Лямченко и рукописью «Дорохов» к Толобузову. Предавался он по пути размышлениям о своей судьбе. Но только литературная сторона перекосившейся судьбы его и интересовала, до того заразился Валерьян Александрович пагубной писательской страстью. Минувшее призвание, волновавшее некогда сердце, давно рассеялось. Теперь обуяла его, постепенно засасывая и обременяя, новая беда многих легкомысленных и мечтательных людей.

На 16-м этаже чрезвычайно высокого и сплошь стеклянного здания, где располагались какие-то журнальчики, альманахи и фирмы, занимающиеся поставками маскарадных костюмов и фраков для презентаций, обнаружил Морхинин Толобузова – издателя альманаха «Дружная библиотечка».

Тот был маленького роста, однако с весьма объемным животом и двумя тугими подбородками под краснощеким лицом. Живот Толобузова намекающе оправдывал звучание редкой фамилии. Думалось, что фамилия его произносилась некогда как «Толстопузов», но с течением времени стала оригинально неопределенной. Из-за этого, может быть, Толобузов цеплялся ко всем сотрудничавшим с ним литераторам, требуя преобразовывать их природные фамилии в псевдонимы.

Морхинин еще никогда не видел помещения, предназначенного для литературной работы, которое оказалось бы таким абсолютно голым. В комнате находилось три стола, этажерка (без признаков печатной продукции) и несколько стульев. Ни одной бумаги, книги или журнала! Казалось, комната предназначалась для каких-то виртуально-психологических упражнений, но никакого отношения не имела к типографским текстам.

– Вы Морхинин, – вполне жизнерадостно начал общение Толобузов. – Вы написали историко-патриотический очерк о Дорохове. Вас уже опубликовал журнал «Наш попутчик», но… в сокращенном виде. Так сказать, уплотнили до журнального варианта. Я такое усечение писательской работы терпеть не могу. Давайте вашу рукопись. Я издам ее целиком и полностью, всю до последней точки. С «Дороховым» вместе будут скомпонованы две повести о женщинах, героинях в войне тысяча восемьсот двенадцатого года. Написал Сергеев. Что скажете на это?

– Хорошо, – согласился Валерьян Александрович, – это даже приятно.

– Альманах выйдет с фотографиями авторов. Принесли фотку?

– Принес. Мне сказал Лямченко.

– Ой, ой! Раскрасавец! – восхитился Толобузов, глядя на старую фотографию Морхинина. – Сколько же вам здесь годков-то?

– Под тридцать, кажется. Не нашлось другой, а эта под руку попалась, – застенчиво, хотя и не без лукавства, оправдывался Валерьян Александрович. – Надо снова фотографироваться?

– Ни в коем случае! Книжку с портретом молодого артиста в концертном костюме и галстуке бабочкой девки расхватают, не читая заглавия… Смазлив до крайней степени. Волосы русые волной, глаза, как у героя-любовника немого кино… Овал лица, словно из музея изящных искусств имени Пушкина… – расхваливал Толобузов старую морхининскую фотографию. – Кстати, о Пушкине. Мы вас обозначим именно так. Название историко-патриотического очерка «Во имя любви к Отечеству». Автор: Валерьян Пушкин, – Толобузов слегка подпрыгнул на стуле, будто приподнятый энтузиазмом издателя, и победоносно щелкнул пальцами.

– Как! – вскрикнул от неожиданности Морхинин. – Как Пушкин! Почему?

– На данный случай это будет ваш литературный псевдоним. И не без существенного основания. Если найдутся злые языки, которые позволят себе насмешки, им объяснят их невежество и нашу правоту.

– Нет, – сказал Морхинин, подозревая, что Толобузов его разыгрывает. – Лучше оставьте мою скромную фамилию.

– Вы читали «Ономастикон» – великий труд академика Веселовского? В нем академик нашел происхождение и распространение множества имен и фамилий…

– Но какое отношение имеет… – начал было автор очерка, сожалея в душе о неожиданных сложностях.

– Отношение? – опять подпрыгнул, сидя на стуле, Толобузов. – Морхиня Иван Гаврилович, сын Гаврилы Олексича, соратника Александра Невского. А Гаврила-то – родной племянник Радши или Рачи… по-настоящему это Радомир или Радован… знатного сербского воеводы, вышедшего с дружиной на Русь и…

– При чем здесь сыновья, племянники и сербские выходцы? – недоумевал Валерьян Александрович.

– А вот притом они, – настойчиво продолжал Толобузов, севший, видимо, на своего любимого конька. – Один из потомков Морхини Ивана Гавриловича, уже в середине шестнадцатого века – боярин Григорий Александрович Морхинин по прозвищу Пушка, стал родоначальником бояр Пушкиных, разросшихся на несколько родовых ветвей. Одна ветвь дала нашего гениального поэта… уф! Сами не догадываетесь?

– Нет, – искренне признался автор очерка.

– Раз вы Морхинин, то – по логике вещей – изначально являетесь как бы и Пушкиным, раз все Пушкины произошли от Морхинина. Ясно, как солнечным майским днем.

Морхинин почувствовал, что у него начинает сильно кружиться голова.

– Публиковать пусть и неплохой литературный материал, но нагружать его псевдонимом… который есть фамилия великого поэта, неудобно, неэтично. Вообще я не хочу.

– Тогда я не буду публиковать ваш очерк о герое войны 12-го года, – преспокойно сказал Толобузов. – Мое представление издателя видится именно таким, каким я объяснил.

Морхинин расстроился, хотел встать и уйти. Но Толобузов опять начал его уговаривать, доказывать все выгоды именно такой подачи очерка. Он говорил без умолку, а рукопись держал цепко и не отдавал сопротивляющемуся автору. Наконец Морхинин почувствовал муть в глазах и полное безразличие к судьбе. Он помолчал немного, вздохнул и согласился.

Альманах вышел тиражом семьсот пятьдесят тысяч экземпляров и почему-то в Киеве, хотя и на русском языке. Гонорар, как тогда бывало, достаточно впечатлял. Морхинин посмотрел на свой портрет, еще раз удостоверился в авторстве некоего Пушкина и трагически опустил голову.

Иногда может создаться впечатление, будто Морхинин при первых же попытках опубликоваться всегда осуществлял свой замысел. На самом деле ему часто приходилось (после двух-трех месяцев ожидания) забирать свою рукопись под равнодушным взглядом редактора.

В каком-то журнале толстоносый сотрудник с взлохмаченной бородой сказал ему, возвращая рассказ:

– Что все так нудно у вас, любезнейший? Ни остросюжетности, ни сексуальности. Хороший, упругий рассказ пишется неделю, не больше, – толстоносый бородач уверенно взмахнул мясистой кистью с волосистыми пучками на фалангах пальцев.

Обычно, в случаях возврата его рукописи, Морхинин уходил молча. На этот раз он разозлился и, забирая рассказ, хмуро спросил:

– Вы сами-то много написали хороших рассказов?

– Да вот, выпустили с друзьями сборник, – отрывистыми фразами ответил редактор, побагровев. – Удачный, крепкий. Мгновенная известность. Признательность читателей.

– Как ваша фамилия? – уточнил обидившийся певчий. – Шишмарев? Первый раз слышу о такой знаменитости.

Он пошел к двери вразвалку и бухнул ею покрепче.

Новый рассказ Морхинина назывался «Бабушка и внучка». Пожилая колхозница с двенадцатилетней девочкой отправились осенью по грибы. Неожиданно на опушке леса к ним присоединился человек, сошедший с московской электрички, назвавшийся Генрихом и в течение трех часов не желавший от них отстать. Бабушка начинает догадываться: Генриха интересуют не грибы, а ее миловидная, рано оформившаяся, румяная Таня. Взгляды, отдельные реплики и странное поведение неприятного попутчика дают читателю понять: это маньяк. Каким-то образом отчаявшейся бабушке удается уговорить его покинуть их и выйти к станции, которую он якобы искал. Генрих исчезает в зарослях орешника. Однако после всех страхов, когда ожидаются покой и благополучие, Генрих возвращается. Он обстругивает на ходу палку широким острым ножом. Назревает трагический конец, рассказ приобретает детективный характер.

В газете «Пишущая Россия», куда после отказа Шишмарева обратился Морхинин, рассказ забраковал щеголеватый, самоуверенный Самсоненко, зам главного редактора. А главреду Буданкову понравилось. После неприятных прений, тянучки и многочисленных пожеланий Самсоненко рассказ утвердили. А вслед за выступлением с танка президента, взорвавшего в бытность его главой обкома особняк с тенями расстрелянной царской семьи, рассказ опубликовали. К этому времени маньяки в литературе и в жизни проявлялись все чаще, становились востребованными.

Морхинин не ожидал внезапного успеха и, войдя в кабинет Буданкова, смутился.

– Язык у вас красочный при описании сбора грибов, – сказал Буданков, рано постаревший, опытный газетчик, улыбнувшись автору. – Я и сам любил с корзинкой побродить. Сейчас времени нету – все кругом рушится. Выживет ли газета наша, не знаю.

Чернобровый элегантный Самсоненко встретил Морхинина как ни в чем не бывало.

– Актуально, – авторитетно пробаритонил он. – Хичхоковская голливудская тема внедряется в нашу жизнь. Чувствуете интересующие публику поветрия? Добре… Мы вас сейчас сфотографируем.

На фотографии Морхинин получился в образе иностранца, писателя с мировым именем.

– Красивый, сексапильный мужчина, помещенный рядом с заглавием «Бабушка и внучка», – это, знаете ли, провокационный намек, – заявил Самсоненко. – Очень современно, хотя наша газета сугубо патриотическая.

Морхинин купил две бутылки крепленого вина, а Тася подготовила дома десятка три бутербродов. Морхинин погрузил все заготовленное в сумку и угостил маленький коллектив газеты «Пишущая Россия».

Все были довольны даже таким скромным банкетом в эти странные, неустойчивые, скудные дни. Одна немолодая дама неожиданно сказала за столом, что в штате выездных корреспондентов освободилось место, так как занимавший его раньше Генка Фридберг перешел в коммерциализованный новый журнал Big journal. Дама предложила попробовать в качестве спецкора писателя Морхинина.

– Очень ловкое письмо у Валерьяна Александровича, судя по рассказу. Проблематику он, по-моему, тоже способен улавливать, – сказала она и сделала сладкие глаза.

– А чего, попробуешь спецкором, и, глядишь, дело пойдет, – охотно присоединился к мнению сотрудницы главный редактор. – Приходи в среду, к вечеру, обсудим серьезно.

Морхинин растерялся. Он улыбнулся газетной даме и благожелательному главреду. Вообще он чувствовал себя не в своей тарелке. О том, чтобы стать корреспондентом, Морхинин задумался не слишком старательно.

В среду, для серьезного обсуждения своего устройства, он в редакцию не пришел. Позвонил только через неделю в кабинет главного редактора. Трубку снял Самсоненко. Довольно бодрым тоном он известил Морхинина, что скончалась болевшая почками жена Буданкова. А через день после ее похорон умер и сам Буданков от внезапного сердечного приступа. Временно должность заведующего в «Пишущей России» занимает он, сказал Самсоненко. На освободившееся место разъездного спецкора назначен некто Мульченко. Вот каковы дела.

Морхинин осторожно подышал в телефонную трубку. Потом сказал «спасибо» и опустил ее на рычажок. В «Пишущей России» он больше никогда не бывал. После смерти Буданкова газета стала тусклая, захудалая и непопулярная. А ведь еще недавно она воспринималась как самая оппозиционная по отношению к другим СМИ, бросившимся разоблачать и поносить павший режим.

У Морхинина вообще была врожденная неприязнь ко всякой политизированной и практической суете. Будущий оперный хорист чуть ли не с детского возраста увиливал от «общественной работы». И терпеть не мог всяческие собрания, заседания и «сборы». А когда ему все-таки (не по своей воле) приходилось в нее включаться, он чувствовал себя отвратительно, таская на плечах тяжесть вязкого уныния и зеленой скуки. А уж став человеком зрелого возраста, он не доверял двухслойным и трехслойным людям, преуспевавшим совсем недавно и вдруг перекрасившимся в изобличителей «репрессивного» прошлого.

Морхинин давно уже ушел из храма, где с ним пела в хоре кареглазая Юля, сестра черноокой поэтессы Кристины Баблинской. Он теперь работал в праздничном хоре церкви Рождества Богородицы, потому что там руководила певческой частью богослужения его Таисья Федоровна – милый друг и, можно сказать, гражданская жена.

Чаще всего Тася жила в комнате Морхинина. Вообще-то у нее имелась отдельная однокомнатная квартирка где-то в Бескудникове. Но там был прописан и пребывал ее взрослый сын, иногда исчезавший на пару и больше месяцев, иногда возникавший в материнской обители после очередного запоя или временной женитьбы. И Тася, как самоотверженная мать, мчалась к нему, привлекая наркологов с капельницами и пригоршнями дорогих лекарств, временно приводивших ее потомка в нормальное состояние.

Морхинина эти эксцессы раздражали. Сначала он даже хотел расстаться с воительницей против пьянства любимого сына. Затем махнул рукой на этот жизненный режим, который у них определился, решив терпеть до естественного завершения его. «Бог все управит в конце концов», – говаривала Тася, и он с нею согласился. К тому же Тася в положении регента являлась его начальницей, что было весьма благоприятно. Морхинин никогда не совмещал влечение к женщине с какими-либо материальными соображениями, но в этом случае явилось приятное совпадение.

Деятельность Морхинина как человека пишущего тоже поддерживалась Тасей, прекрасно владеющей машинкой. Сколько сотен страниц, черновых и окончательных вариантов, перепечатывала незаменимая смиренная подруга для своего милого обалдуя, упрямо строчившего ночами! Тася покорно исполняла функцию машинистки, хотя в глубине души не вполне верила в успех его молчаливого труда. А Морхинин придерживался мнения, кажется, Леонида Леонова, говорившего с высоты своего успешного опыта: «Глаз – барин, а рука – работник».

В октябрьские дни 93-го года, когда танки долбили снарядами Белый дом Верховного Совета, омоновцы вылавливали в соседних переулках недовольных или сопротивляющихся, молотя их полицейскими дубинками и применяя огонь на поражение, Москва – как столица невоюющей страны – ощутила предынфарктное состояние.

Морхинин, довольно долго смотревший по телевизору это достославное шоу и находившийся, как и многие совграждане, в полном недоумении, неожиданно куда-то заторопился. Он надел старую кожаную куртку, натянул глубоко на уши шапку, положил в карман что-то тяжелое металлическое. Словом, он собрался зачем-то туда, где стенка дома за зданием парламента была забрызгана кровью, где валялось много трупов, а с крыш окружавших площадь домов изящно работали снайперы. Там задавили какого-то ополоумевшего молодого священника, пошедшего с поднятым крестом на танки… Морхинин почувствовал в своей незадачливой голове нечто решительное и самозабвенное, схожее, наверно, с состоянием того бесстрашного задавленного батюшки.

Но, когда Морхинин открыл уже дверь на лестничную площадку, к нему бросилась появившаяся откуда-то Тася:

– Так я и знала, что этот ненормальный попрется сражаться, еле успела… Ты-то куда направился? Воевать? За кого? За депутатов, генералов, маршалов, директоров? Да они же ездили на черных «Волгах» да на «мерседесах», а ты – на трамвае. У них же сыновья в Африку летали стрелять львов и жирафов: каждый выстрел – десять тысяч долларов. Может быть, ты хочешь погибнуть за народ? Погляди, обернись на ящик! Вон на Горбатом мосту[3]. Там собрались недоумки, отморозки и гады. Они хохочут после каждого взорвавшегося снаряда! Визжат от восторга.

Не находя что возразить, Морхинин растерянно пробормотал:

– Но как же это? В центре Москвы убивают! Как будто война – и враг ворвался… Я сколько раз вон там с друзьями гулял, с девушками…

– Ты только и знал с девушками гулять, бессовестный! Поворачивай обратно. Садись за стол и пиши свои истории про древние века. Телевизор не включай. Чего глядеть, что в людей по приказу президента стреляют, как на полигоне. Знай: ни один депутат не пострадает. Ни демократ, ни коммунист, ни патриот, ни либерал-западник. Легкого ранения даже никто не получит. Помянешь мое слово.

– Не все же, как те идиоты, радуются, – бурчал Морхинин угрюмо. – Некоторые переживают, плачут.

– Ага, сидят дома, пиво пьют и телевизор смотрят, – усмехнулась язвительно непреклонная Тася.

– И верно, Валерьяша, – выглянула и соседка Татьяна Васильевна, – чего соваться-то? Ведь сделали же этот, как его, лифирент…

– Референдум, – подсказал уже несколько охладевший Морхинин.

– Народ по всей стране, во всех республиках высказал на этом… свое мнение. И чего? Кто из начальства народное мнение принял? – Тася неистовствовала. – Плюнули на него – и все дела. А теперь суются одни малохольные. Если хотели прежнюю власть отстаивать, то раньше готовиться надо было. А не водку по подворотням хлестать. А сейчас поздно уж. Самое верхнее начальство предало, чего тут фыркать. Го-осподи, только бы пенсию не перестали платить…

VIII

Окончательно заоктябрило, и с бесцветного неба пошли сеяться холодные мороси.

Турецкие специалисты-строители замуровали черные дыры от танковых снарядов. Генерал, руководивший стрельбой, получил Героя России. Приходили к месту октябрьского побоища бледные немолодые женщины. Подолгу стояли с бумажной иконкой и тоненькой свечкой. Поминали погибших. Видно, приказ был: вдов, матерей и бабушек не гонять. Все как-то «устаканилось». Демократы, название которых стало ругательством, обживались на новых должностях.

Морхинин с Тасей ездили на службу ранними утрами в пустых автобусах и трамваях. Большинство предприятий и учреждений временно или навсегда закрылось. Создавалась новая система экономики: кругом ставили торговые палатки, балаганчики, продавали с лотков.

И вот, выйдя как-то из метро на станции «Баррикадная», Морхинин рассеянно глянул на мешанину: разноперое барахло, горячие чебуреки на прогорклом масле, пиво – в банках и бутылках, журналы, услужливо представляющие любителям похабные фотографии, книги… Книги? Да, множество разных коммерческих изданий, пестрых, как дешевые шмотки: детективы, боевики, порнографические историйки с картинками. Кое-где пошло оформленное издание классики: князья Андрей и Гвидон напоминали манхэттенских Джонов, а Анны Каренины и Царевны Лебеди были точь-в-точь губастые голливудские дылды… Кроме того: «Майн Кампф», красочно иллюстрированный «Древнекитайский эрос», много Чейзов и пр. и пр.

Но что это за рыжеватая книжка средних размеров с голубой головкой Нефертити и надписью золотом на фоне колоннад римского форума? Историческая серия, наверное… Морхинин подошел и не поверил своим глазам: исторический роман «Проперций», издательство «Передовая молодежь». Автор – В. Морхинин.

Издали! Без него! Не оповещая, не платя гонорар, не вызывая держать корректуру… И почему «В»? Виктор? Опять любое предположение. Почему, как только с непомерными страданиями издается наконец его, Морхинина, книга, издательство забывает его имя и ставит перед фамилией какое-то смущенное и загадочное «В». Вместо радости, долгожданного писательского ликования, вместо сбывшейся мечты – «В»! Наверное, кто-то весело звонит Виктору Морхинину, последнее время издавшему несколько детективов:

– Витюша, поздравляю! Ты, оказывается, отгрохал и чудный исторический роман о римском поэте… Ах ты, лукавец, ах скрытник!

Морхинин купил две книги и поехал в «Передовую молодежь». Мимо охранника прошел, даже не отвечая на вопрос: куда? Тот будто почувствовал что-то, не решился приставать. Валерьян поднялся на пятый этаж, рванул дверную ручку в кабинет директора Шторкина. Закрыто наглухо, как в подводной лодке. Толкнулся в кабинет замдиректора – доброжелательного Федора Федоровича Федчикова. Закрыто! Он к секретарше – ушла обедать.