Паутина судьбы Stenboo Doc
– Как скажете, – слегка удивился Морхинин. – Сразу раздеваться?
– Да, конечно, – засмеялась Алла Константиновна. – Вот ванная комната, если хотите… Я сейчас. Раскрывайте постель.
Она ушла, в ванной зажурчала вода. Морхинин слегка волновался, подумывая о своей предстоящей близости с такой парт нершей. Что-то в поведении пышной и могучей женщины его смущало, какое-то подсознательное чувство обращало внимание на ее некую недосказанность. «Муж развелся по принципиальным мотивам…». Он разделся, прилег и с любопытством слушал, как прекратила литься вода и послышались шаги хозяйки.
Алла Константиновна вошла, не прикрытая ничем, кроме легкой простыни с рисунком лиловых ирисов. Она медленно спустила с плеч свое прикрытие, и Морхинин увидел бюст, напоминающий кустодиевскую «Русскую Венеру», да и остальное было, казалось, скопировано с этой знаменитой картины.
– А такое ты видел? – спросила странным голосом Алла, поворачиваясь к нему задом и обнажая ягодицы, которыми могла обладать только русская богиня любви.
– Ты потрясающая женщина, – пробормотал Морхинин, привставая, чтобы приблизиться к этому телесному феномену, внезапно оказавшемуся ему доступным.
Но в самом начале этого фантастического соития послышались звуки открываемой ключом входной двери… Женщина в длинном плаще с сумкой через плечо вошла стремительно и направила на Морхинина пистолет.
– А ну вон отсюда, придурок! – крикнула она злобно. – Надевай штаны и выметайся, если хочешь жить! Я не шучу!
Блаженно постанывающая Алла оглянулась.
– Опять ты мне все испортила, Ирка, – сказала она с досадой. – Черт тебя принес! Мне этот мужчина нравится…
– Ты меня доведешь! – снова крикнула вошедшая резким птичьим голосом. – Я убью сейчас твоего хахаля, тебя… и себя…
Он постарался одеться скорее. Сумасшедшие глаза дамы в плаще и пистолет в ее трясущейся руке ему очень не нравились.
– Вы бы убрали пистолетик-то… Я уже ухожу… – буркнул Морхинин. – Спасибо за прием, Алла Константиновна, – все-таки заключил, уходя.
– Это моя школьная подруга Ирина чудит, – произнесла, словно в оправдание, главный редактор издательства «Крок-пресс».
– Не подруга, а любовница, – каким-то скрежещущим хрипом перебила хозяйку дама в плаще, все еще направляя пистолет на Морхинина.
Он вышел на лестничную площадку и, спустившись на четыре этажа, присел на ступеньку. «Ну и времена настали», – увидев в бане голого негра, сказала дочь персидского царя»… «В милицию заявить, что ли? – думал он, стараясь унять гнусную дрожь. – Только что мог получить пулю от лесбиянки, чего явно не хватало для завершения литературного успеха».
Попытка иронизировать при этаком убийственно-забавном положении не очень ему помогла. Чувствовал он себя прескверно. Наконец вышел из подъезда, потащился домой. Ругался по пути и сам себя попрекал: «Нет, брат, это тебе предупреждение, неуемный ты грешник, старый волокита… Есть у тебя Тасенька, хорошая, милая, заботливая. Вот и люби ее. Пора дурь-то из башки выбросить».
Несколько дней Морхинин раздаривал в Неформатной группе своего «Карпини». Потом настала очередь редакции газеты «Московская литература». Там Микола Лямченко собрал небольшое общество своих приятелей – прозаиков и поэтов, которых Морхинин поил водкой и самодовольно вручал им новый роман с дарственными надписями. После чего Лямченко провозгласил официально:
– Даю тебе рекомендацию в члены Союза писателей. Еще одну возьми у какого-нибудь мэтра – не у чиновника вроде нашего Лебедкина, а у настоящего писателя. Наведайся-ка к главреду журнала «Столица» Волосатову Сергею Ивановичу. Хороший писатель. Мужик культурный, да еще сидел за христианские убеждения. Из-за этой отсидки власть имущие его уважают как пострадавшего от тоталитаризма.
– Вообще-то кому нужно это членство? – сказал презрительно критик Селикатов. – Раньше была могущественная организация. Была литературная жизнь. Пусть под контролем идеологии, но все талантливое, яркое, неординарно обязательно отмечалось. Член Союза писателей имел массу льгот, издательство «Совпис» делало предпочтение для членов Союза… А ныне кроме чиновников, которые сдают оставшуюся площадь в аренду разным агентствам и устраивают творческую показуху, больше ни шиша, – Селикатов небрежно махнул рукой.
– Ты не прав, Борис… – Лямченко валял дурака (Селикатова звали Петр). – Помните, как на заседании еще не разгромленного Верховного Совета один государственный старик сказал другому старику, будущему президенту России, приготовленной на заклание: «Ты не прав, Борис!» Вступай в Неформатный Союз писателей, Валерьян. Солидно!
Морхинин поехал на Арбат в редакцию толстого журнала «Столица». Ее главный редактор Волосатов был нервный болезненный человек, формально возглавлявший журнал, но старавшийся не тратить здоровье на словесные баталии среди молодых сотрудников. Морхинин подарил Волосатову свои романы, извинился, что они не православно-патриотического содержания. Но бывший ЗК за веру Христову только улыбнулся и написал ему рекомендацию.
А наш герой засел за следующий роман, в котором при наличии усмешливой сатиры решил отразить свое пребывание на оперной сцене. Вспомнились вихри оркестрового тутти[4], пение несравненных кумиров, пылкая несвершившаяся любовь, отсутствие у него необходимой харизмы солиста; гастроли со знаменитыми, потрясавшими публику спектаклями… А жилось бедно, бесправно (как и подобает рядовому хористу), с вечными семейными заботами и странными случаями за расшитыми золотом бархатными кулисами. Кулис при огромной сцене было пять. Молодой певец решил, что в них ему места не нашлось. Роман свой Валерьян Александрович назвал «Шестая кулиса». Писалось ему легко, потому что молодость вспоминать приятно, даже когда она прошла в разочарованиях и преодолении житейских невзгод.
Тем временем Морхинин старался опубликовать и свои «удачные» повести: «Венусю» и «Сопрано из Шуи».
Заглянул как-то в высокое, многоэтажно-стекольное здание с бесчисленным количеством разнообразных фирм, где он еще при Союзе опубликовал в альманахе «Дружная библиотечка» свой исторический очерк «Дорохов» и получил под напором Толобузова имя «Пушкин». С тех времен (дореформенных или скорее пограничных) исчез альманах «Дружная библиотечка», и растворился где-то в капитализируемой Москве энергичный Толобузов.
Зато на одном из этажей Морхинин увидел поверх черной, обитой дерматином двери табличку «Поиск: приключения, фантастика, детективы» и проник за эту привлекательную дверь. За дверью – несколько больших листов бумаги, прикрепленных кнопками к деревянным рамам. Возле них с фломастерами и палитрой в руках громко спорили между собой трое мужчин, явно расходясь во взглядах на оформление нового журнала. Тут же, в сторонке, трудился за столом над редактированием груды машинописных рукописей серьезный человек, молодой, заморенный работой, но, кажется, решивший добиться для журнала «Поиск» долгосрочного и твердого существования.
– Мы приближаемся к двадцать первому веку, – с энтузиазмом говорил один из споривших. – Значит, в оформлении конструктивизм, абстракция, эпатаж, даже цинизм обеспечат благоприятное впечатление у молодежи. А это – наша публика.
– Никого не удивишь! – возражал другой. – Идите вы со своими абстракциями! Уже всем осточертело.
Морхинин приблизился к человеку, занятому чтением рукописей.
– Детективы – сюда, приключения и фантастику – туда, – указал ему молодой человек, уставший от редактирования. – Телефон/факс… – Он протянул визитку; на ней значилось: «Журнал «Поиск». Гл. ред. Кузин». – Звонить через месяц, – добавил он.
Морхинин послал свою грозную красавицу «Венусю» и в областные журналы, но только в Ростове-на-Дону нашлось место для его «Венуси». Однако ни слова от редакции, ни намека на гонорар. Хотя времена для публикаторов настали золотоордынские – тут было не до оплаты авторам. Платили только коммерческие журнальчики с голыми девицами и прочей галиматьей, платили такие, как «Поиск», тоже с массовым спросом, и платили толстые журналы Москвы и Питера…
Основным средством существования для Морхинина и его Таси продолжали оставаться церковные службы. Получал Морхинин и пенсию «по выслуге лет», по какому-то странному недоразумению не отмененную при введении шоковой экономики. Материальной поддержкой являлись также и отпевания покойников.
Иной раз отпевали по семь-восемь гробов одновременно. Заказные убийства неудобных для олигархата и политических мафий стали обычным явлением. Убивали генералов, сохранивших честь и патриотизм; губернаторов, пытавшихся установить законность и пресечь разгул воровства среди чиновников; убивали священников, смеющих проповедовать хотя бы зачатки христианских заповедей… Убивали просто потому, что сводили счеты разного рода (от финансовых до личных) бизнесмены, госслужащие, ревнивые жены и мужья, маньяки, массами пророставшие кругом как поганки.
Поначалу стоять у гробов и петь над мертвецами было Морхинину неприятно. Однако с течением времени все притупляется. Чувство трагичности происходящего и скрытые предрассудки отступали постепенно. Взяв с поминального столика что-нибудь съестное, голодные певчие в перерывах закусывали, отвернувшись от родственников, чтобы их не смущать.
Однажды после отпевания Морхинин с Тасей шли мимо филиала Малого театра. Некогда в юности Валерьян смотрел здесь спектакль по роману Диккенса «Домби и сын». Он был очарован тогда молодой, очень красивой актрисой Пушковой, занятой в спектакле, и, вспомнив, рассказал об этом Тасе.
– Да уж ты всегда обращал внимание на женщин, – с запоздалой ревностью произнесла Тася. – И сейчас вот: седина в бороду, а бес в ребро… Будто я не замечаю…
– Ну, седины у меня почти нет, тем более что бороду я брею, – возразил Морхинин, посмеиваясь над Тасей. – А оглянуться вслед привлекательной женщине для мужчины не грех, если он, конечно, не с женою под ручку…
И он оглянулся; но на этот раз его заинтересовала не особа прекрасного пола, а большой особняк, дряхлеющий из-за отсутствия ремонта. Внизу имелось несколько объявлений о нахождении здесь каких-то фирм. Одно из объявлений особенно привлекло Валерьяна Александровича. В золотистой рамке указывалось: на третьем этаже располагается редакция ежеквартального журнала «Новая Россия» – New Russia. Общенациональное издание. Главный редактор А. Артюхов».
– Надо узнать, что за журнал. А какое объявление! – восхитился Морхинин. – Если объявление соответствует журнальному оформлению, то это богатое издание. Эх, жаль мои повести дома!..
Надо сказать, литературный успех к концу лета сопутствовал нашему герою. Через месяц после посещения журнала «Поиск» он позвонил Евгению Кузину и узнал следующее: его фантастическая повесть «Венуся» прочитана, одобрена и будет опубликована в середине осени. Кузин спрашивал, нет ли у него еще фантастического рассказа.
Валерьян раскопал где-то у себя пустяковый юмористический рассказик, который сам воспринимал как не совсем удачную шутку. Кузин отнесся к этой шутке серьезно. И Морхинин получил за обе вещи гонорар, даже удививший его, – настолько показался (по тем временам) значительным.
Одновременно с вдохновляющими успехами были, конечно, и отказы в малоизвестных журналах, а в толстые он пока больше не совался.
XI
На другой день после отпевания Морхинин явился в особняк напротив филиала Малого театра.
Здесь, в приемной журнала «Новая Россия», две раздраженные, прыщавые и зеленые из-за каких-то своих внутренних неурядиц редакторши встретили его с откровенной враждебностью. Обычно производивший на женщин благоприятное впечатление Морхинин слегка опешил.
– У нас полный портфель, уважаемый, – выступила самая прыщавая и оскалила зубы, торчавшие в разные стороны. – Нам не требуются произведения дилетантов.
– Я не дилетант! – возмутился Морхинин.
– Это не имеет значения. У нашего журнала своя идейная и эстетическая линия, определенная и очищенная. Мы не собираемся сгребать всякий мусор…
Оказалось впоследствии, что это сестра поэта Порохова, возненавидевшего несправедливо удачливого бывшего хориста. Порохов рассказал сестре о Морхинине в унизительно непристойных выражениях и даже показал его портрет. Сестрица решила не допустить рукопись Морхинина до главного редактора.
Наш герой почувствовал себя беспричинно обиженным. Он уже повернулся к злыдням спиной и собрался уйти. Две литературные девицы шипели ему вслед, как пресмыкающиеся из болота.
– Что происходит? – разнесся по всему третьему этажу звучный, исполненный металлических обертонов голос. – Надежда! Эльвира Захаровна! Я делаю вам выговор и запрещаю впредь с порога отвергать человека, которого вы не знаете. Простите, как ваша фамилия? – обратился к Морхинину главный редактор.
Он пригласил Морхинина к себе в кабинет. Несмотря на излишнюю полноту, Артюхов достойно выглядел в желудевом костюме и серебристом галстуке. На его пухлых руках поблескивало золото старинного обручального кольца; был также перстень с крапчатым темно-зеленом камнем. Сняв трубку, главред звучно пробаритонил:
– Алексей Клавдиевич, зайди ко мне, пожалуйста.
Через пять минут вошел пожилой сухопарый помощник Артюхова по фамилии Углицких.
– Алексей Клавдиевич, – доверительно сказал Артюхов, делая округленный приглашающий жест. – Пожалуйста, ознакомься с повестью Валерьяна Александровича и принеси мне для обсуждения. А вы позвоните, пожалуйста, Алексею Клавдиевичу спустя… недельки три.
Морхинин позвонил, как указали. В трубке голос сухопарого Углицких сообщил, что лично ему повесть «Сопрано из Шуи» понравилась (кстати, Углицких сказал, что Артюхов – известный драматург и повесть, где речь идет о театре, хотя и оперном, его особенно привлекла). Но тут же Алексей Клавдиевич предупредил Морхинина:
– В редакции происходит грызня по поводу повести. Две прыщавые сотрудницы вне себя. К ним присоединилась еще одна склочная особа.
Некто Нипаров в прошлом номере опубликовал омерзительную повесть про какого-то полуеврея, родившегося за колючей проволокой и выросшего там чудовищем. Он бежал из лагеря, растерзав по пути охранников и совершив еще несколько абсолютно непонятных поступков; приехав в Москву, опять кого-то растерзал, а сам повесился. Язык противный, с употреблением ругательств и всяких физиологических подробностей…
– Ерунда какая, – пробормотал Морхинин.
– Я был категорически против, главный редактор тоже не склонен был публиковать такое паскудство. Но откуда-то сильно надавили, и пришлось печатать. Позор для нашего журнала! Так вот этот Нипаров сейчас написал жалобу куда-то, что в вашей повести задеваются честь и достоинство выдающихся деятелей оперного театра, а в конце утрируется преклонение перед церковью, преувеличивается ее значение для свободных россиян, – сообщил сердито Углицких. – Так что неизвестно, чем все это закончится, – добавил заместитель главного редактора. – Александр Митрофанович за вас уже по-настоящему рассердился. У него есть влиятельный знакомый в министерстве культуры… В общем, ждите и молите Бога за Александра Митрофановича…
На дворе хлипкий снег стал грязновато подтаивать. Весна, такая же нерешительная, какой была и зима, все-таки наступала. Все увеличивающиеся потоки машин превратили московские улицы в грязевое месиво. Неожиданно с раннего утра хлынуло солнце, стало немного веселее жить.
И тут же зазвонил телефон, проявившись голосом Углицких, который бодро сказал:
– Недаром весна-то, мы победили. Ваша повесть утверждена и выйдет в следующем номере журнала «Новая Россия».
– Спасибо, Алексей Клавдиевич! И передайте от меня огромную благодарность Александру Митрофановичу! Значит, я звоню вам…
– Ровно через месяц.
А вечером раздался еще один телефонный звонок. Трубка заговорила с едва уловимым иностранным акцентом, словно бы с легкой забывчивостью отдельных слов, несколько растянутых.
– Господин Морхинин? Я правильно попал?
– Да, правильно.
– Меня зовут Владимиро Бертаджини, я итальянец.
– Интересно. И в чем же дело? Чем могу быть полезен?
– Я купил и прочитал вашу книгу «Проперций». Я хочу выразить вам свою признательность… В общем, господин Морхинин, мне очень понравилась ваша книга.
– Спасибо. Приятно слышать, тем более от итальянца. Вы свободно владеете русским…
– Мои родители были социалисты-антифашисты. Они покинули Италию при Муссолини, уехали в Россию. Я родился в Москве, учился в русской школе. А мои родители именовали меня Владимиро, в честь вождя мирового пролетариата, разумеется.
– Ну да, тогда у нас было принято называть мальчиков в честь Ленина. Несмотря на то что вначале Владимир-то был князь, креститель Руси.
– Это я немножко знаю. Проходил в школе. Но после войны моя семья вернулась в Италию. Здесь я окончил университет, стал журналистом и писателем документального качества. То есть, сказать конкретно, я стал издавать книги об оперных певцах из Италии, которые до революции приезжали петь в Россию. Я не пишу о таких величайших звездах, как Карузо, Баттистини, Титта Руффо, Мазини. Но собираю сведения и подробно описываю жизнь менее великих певцов. Это тоже были прекрасные артисты, хотя теперь о них помнят только знатоки. Они тоже пели в России в разных городах: Киев, Одесса, Рига и, конечно, Петербург и московский Большой театр…
– Я двадцать три года работал в хоре Большого театра.
– Санта Мария! Какие совпадения! Вы певец?
– Да, окончил вокальный факультет. Мечтал стать солистом оперы. В хор пошел, потому что создалось множество неблагоприятных причин. Словом, не получился Борис Годунов и Мефистофель, а получился хорист.
– Я сочувствую. Но вернемся к «Проперцию». Эта книга меня… как сказать… воодушевила. Браво, господин Морхинин, я еще раз вас поздравляю!
– Как вы меня нашли? – спросил Валерьян Александрович, чтобы остановить горячие похвалы итальянца.
– Очень просто. Позвонил в издательство «Передовая молодежь», нашел редактора исторической серии и попросил телефон.
– Действительно просто. Цивилизация. Говорят, в Америке и Европе начинают распространяться компьютеры. Даже страшно. Я совершенно невосприимчив ко всякой технике. Я пишу, знаете ли, по старинке: ручкой со стержнем. Потом жена перепечатывает на машинке…
– Я сразу стучу на машинке. Но я журналист. Кроме того, я асессор по культуре в своем городе, при городской мэрии. И веду в центральной газете так называемое La palestra dei poeti – поэтическую страницу. Здесь мы регулярно помещаем стихи местных поэтов и даем к ним комментарии. Пишу я и политические статьи, правда с историческим уклоном. Иногда – сообщения и эссе о прозе. Прилетев домой, хочу дать в газету заметку про новый роман о латинском лирике, написанный в Москве русским писателем Морхининым.
– Очень, очень тронут, – искренне проговорил Морхинин, не ожидавший среди беспросветно нудных хлопот по поводу публикаций вспышку признания, да еще от совершенно неожиданного человека.
– До свидания. Но я не хочу оставлять вас при одних приветствиях и пожеланиях успехов. Я серьезно заинтересован. У меня есть подруга, которая в университете города Турина стоит во главе отделения славистов. А я у них эксперт и лучший друг. Я обязательно привезу вашу книгу и покажу им.
– Я могу прислать еще несколько экземпляров для ваших друзей, – сказал Морхинин, чувствуя обнадеживающее начало какой-то интересной истории.
– О, это было бы прекрасно! – воскликнул синьор Бертаджини. – Даю вам свой адрес, записывайте. Можете латинскими буквами?
– Я изучал в институте итальянский язык, но был ленив. Тогда меня по-настоящему интересовали только пение и женщины, – признался Морхинин, немного рисуясь, чем очень развеселил итальянца. – Но адрес записать смогу, синьор Бертаджини. Берите и мой адрес.
– Я стану вам писать – сказал Бертаджини. – Вообще я из-за материалов для своих книжек нередко прилетаю в Петербург. Дела мои больше связаны с итальянской оперой, а она находилась в Петербурге. До свидания, синьор Валерьяно. Прощаюсь с надеждой на встречу.
– Арривидерчи, синьор Владимиро, – подчеркнуто на итальянском попрощался Морхинин. – Buona notte[5].
Морхинин как-то заглянул в вестибюль ЦДЛ узнать, есть ли что-нибудь примечательное на книжных лотках. Покопавшись, он не купил ничего. Одни авторы были ему неинтересны, другие вызывали раздражение, книги третьих он бы приобрел, если бы те стоили дешевле.
А тут как раз денег не хватало. Сын Таси сорвался в очередной запой. В церкви на отпевания тоже не приглашали без регента. И обряд осуществляла другая группа с другим регентом. Морхинин мог бы к ним втереться, его даже звала дородная пятидесятилетняя регентша, весьма ему симпатизировавшая, однако Валерьян из принципа отказался.
Итак, полистав книги, он собрался покинуть ЦДЛ. Но тут услышал громкие выкрики, доносившиеся снизу, из кафе.
В распахнутую стеклянную дверь ввалилась горланящая троица, набравшаяся спиртного до состояния невменяемости. Известный кинорежиссер прилагал все усилия, чтобы удержать равновесие и не рухнуть под ноги друзьям. Для большей уверенности он часто хватал за шею даму, находившуюся в середине троицы. Макияж на лице дамы был размазан слюнявыми поцелуями партнеров. Крашенные под платину всклокоченные волосы напоминали ведьму, только что покинувшую шабаш.
Морхинин сразу узнал Кристину Баблинскую, неистово хохотавшую в обнимку с третьим представителем литературного бомонда. Волосы блондина разделялись пробором на манер «добра молодца» из русской народной сказки. Лицо его, круглое и румяное, как яблоко, водочно розовело. Блестящие отвагой глаза, искавшие приключений, шарили по вестибюлю в поисках приложения природной и алкогольной энергии, однако никого не находили. Время от времени румяный блондин взасос целовал Кристину, вызывая у нее еще больший приступ веселья. В их изречениях уже нельзя было разобрать что-либо связное.
– Ну шо ты, дурило, бля, ревешь? Заспивай, ядрена мать, шо-нибудь путное… Ну?! – требовательно звучало контральто Баблинской.
И тут она заметила направлявшегося к выходу Морхинина.
– Стой! – истерически закричала Баблинская, вытаращивая черные обезумевшие глаза. – Стой, негодяй! Подлый мерзавец! Знай, Славик, это он осрамил меня перед всеми… Он совратил меня, как последнюю… – голос Кристины прервался рыданием. – А потом бросил, чтобы не держать ответ за ребенка, которого я от него родила… Бессовестный развратник! Нахалюга! Он и сестру мою, бедную Юлечку, совратил и бросил…
Вскипев непреодолимым желанием наказать столь гнусную личность, блондин с пробором ринулся к Морхинину. Валерьян Александрович невольно попятился, оказавшись у одной из колонн вестибюля. Пьяный мститель на ногах держался довольно уверенно. Поэтому Морхинин быстро соображал: начать ли объяснение или сразу готовиться к драке. Впрочем, долго соображать оказалось некогда. Блондин петухом подскочил к нему почти вплотную и, размахнувшись, бросил в лицо Морхинина кулак.
Валерьян чудом уклонился от молодецкого удара. Мститель за «поруганную и брошенную Христю» с размаху саданул кулаком по ребру колонны. Вопль нестерпимой боли разнесся по вестибюлю. Блондин упал на колено с искаженной физиономией, кулак его оказался рассеченным до кости. Кровь хлестала, быстро превращаясь в алую лужицу.
– Убили! – завопила Баблинская, обнажив красивые зубы и топоча ногами на месте. – Уби-и-ли Славика!
– «Скорую», – распорядился по мобильному телефону дежурный охранник. – Большая Никитская, Дом литераторов.
Гардеробщик, к которому непроизвольно отступил Морхинин, не меняя ленивой позы (за десятилетия навидался здесь всякого), предложил Валерьяну Александровичу:
– А вы, гражданин, покинули бы писательский дом, чего вам тут дожидаться. Милиционеры, «скорая», всякие свидетели…
– Да я его вообще не знаю, – попытался объяснить Морхинин.
– Тем более. Не знаете этого бойца, так и дальше не знайте. Идите потихонечку, ступайте себе домой.
Прибежавшие сверху и снизу, из кафе, люди на несколько минут заслонили спинами раненого блондина, рыдающую Христю и кинорежиссера, который все же не удержался на ногах. Морхинин послушался совета гардеробщика и оказался на Большой Никитской, не так давно называвшейся улицей Герцена.
Он торопливо прошагал до Тверского бульвара, мелькнул мимо пасмурного Александра Сергеевича, подземным переходом переместился на противоположную сторону. «Черт их всех знает! – думал бывший хорист с невольным волнением. – Еще и вправду обвинят в несусветных грехах да в нанесении увечья этому наклюкавшемуся дураку…»
Потом он зашел в магазин и купил бутылку молдавского коньяка. Через полчаса добрался до здания, содержавшего в своих недрах журнал «Новая Россия», и здесь в глазах его посветлело. Миновав презрительно скривившихся редакторш, он попал в объятия сияющего Алексея Клавдиевича Углицких, который, придерживая за талию, торжествующе повлек его к кабинету главного редактора.
Александр Митрофанович Артюхов, поблескивая старинным обручальным кольцом, прямо из-за своего массивного письменного стола протянул Морхинину два великолепных, отсвечивавших глянцем журнала «Новая Россия». Обложка являла собой картину Кустодиева «Пасха». Морхинин схватил оба журнала и так радостно выпялился на обложку, будто прибежал сюда из-за репродукций Кустодиева.
– Ну, здравствуйте, Валерьян Александрович, милости просим! – как-то тоже по-старинному тембристо пробаритонил Артюхов, отдавая журналы, где на задней обложке старый бородатый купец «христосовался» с молодой пышной купчихой. – Получайте свои авторские экземпляры. Остальные, для подарков, можете прикупить этажом выше, рядом с бухгалтерией, где получите гонорар. Еще раз поздравляю.
– Благодарю сердечно, Александр Митрофанович, – почти прослезившись, проговорил Морхинин. – И вас тоже, Алексей Клавдиевич… Дай вам Бог всех благ за вашу принципиальность и настойчивость!
Тут же Морхинин с какой-то совершенно несвойственной ему изящной ловкостью извлек из кейса и откупорил коньяк. И так же сноровисто Углицких просверкал откуда-то взявшимися тремя большими бокалами. И сразу же возникла тарелочка с нарезанным ярко-желтым лимоном.
– Не грех, не грех, – бодро сказал Артюхов. – Сейчас пасхальная неделя.
– Да что вы говорите, Александр Митрофанович! – шутливо возмутился Углицких, разливая коньяк по бокалам. – Не только не грех, а кощунство не выпить во славу Божию и за успех прекрасной повести Валерьяна Александровича! Ну-ка, спойте предварительно, Валя. Вы же певчий…
Морхинин кашлем прочистил горло и выпятил грудь.
– Только потихонечку, потихонечку… – замахал на него свободной рукой Артюхов. – Чтобы эти лягушки не услыхали…
– «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав»… – приглушенно, но весело спел трижды Морхинин, и трое мужчин, по-пасхальному счастливые, осушили бокалы.
Морхинин отправился в бухгалтерию. Гонорар, по поводу скромности которого вздыхал главный редактор, показался Морхинину грандиозным. Тем более это были краткие времена миллионов, своими нулями усугубляющих видимую крупность суммы. Истинное содержание денег жадно пожирала инфляция.
Забегая вперед, с огорчением сообщим читателю, что спустя полгода журнал «Новая Россия» перестал субсидироваться некими богатыми людьми. Ведь издавался он в Вене (то-то роскошная была полиграфия). Особняк передали иностранному банку. В Неформатной группе российских писателей, куда Морхинин временами заглядывал, чтобы узнать новости и предложить свою прозу или стихи, он услышал о том, что Артюхов ищет спонсоров. Пока спонсоры не находились: времена настали совсем тяжелые.
Кто-то таинственно поддерживал патриотическое литературное направление, но распространение изданий было затруднено, да и оплаты за свои публикации авторы не получали. Тем не менее, чтобы совсем не забыть плоды писательского труда, выходил журнал «Московское известие». Главным редактором значился кроме своего ведущего положения в правлении сам Лебедкин.
Еще месяца три назад Морхинин отдал один экземпляр «Сопрано» и сюда. Взял повесть с гримасой величайшего одолжения секретарь Сербиенко, самодовольный и нагловатый тип, считавший себя крупным поэтом. Пролез он в литературные секретари благодаря Миколе Лямченко.
– Ты чего пришел? – фамильярно-небрежно спросил Сербиенко.
– Узнать про свою повесть, – ответил Морхинин, которому после публикации «Сопрано из Шуи» в «Новой России» было почти безразлично, напечатают ли ее в писательском (можно сказать, для внутреннего употребления) журнале.
– Посмотри вон там, – проговорил Сербиенко, глядя на Морхинина неприязненно, и ткнул пальцем в пачку новеньких журналов.
Морхинин взял верхний номер, и на первой же странице увидел свою фамилию и крупное название повести.
– Можешь взять один номер бесплатно, – сообщил Сербиенко. – За другие, если тебе надо, оплатишь мне лично.
«За что этот надутый хам так меня ненавидит?» – подумал Валерьян Александрович, забирая авторский экземпляр.
И неожиданно припомнил возмущение Сербиенко, которому Морхинин забыл подарить свои романы. Кроме того, наш герой прочитал однажды стихотворение, не относящееся ни к кому лично, но вся редакция сочла его направленным против отсутствовавшего в этот день Сербиенко:
- Из языков освоив мат,
- Один нахрапистый примат
- Считает хамский тон и ругань
- Своим достоинством…
– Ишь, клирник, кутейник… Эпиграммы сочинять взялся… – проговорил сердито поэт Вапликанов.
Сейчас, при получении журнала, Морхинин почувствовал победное торжество. Он подошел к Сербиенко, раскрыл кейс и молча показал ему «Новую Россию», а в ней «Сопрано» на глянцево роскошных, окантованных страницах. Сербиенко позеленел. Потом Морхинин назвал сумму гонорара. Небрежно бросив в кейс номер «Московского известия», он щелкнул замочком и пошел к двери, кинув в сторону своего недоброжелателя иронический взгляд. Хлопнул дверью, не прощаясь.
И вдруг Морхинину стало тошно и стыдно. «Докатился. Какая мелочная бабская месть! Чего ты пыжишься, Валерьян? Кто тебя знает, кроме этих нескольких простеньких ребят? Ну, пусть они в основном серости и приспособленцы. А ты-то что за величина? Ну выпадет раз в год удача, когда тебя опубликуют…». Он вернулся и, старательно улыбаясь, сказал хмурому Сербиенко:
– Не сердись, я пошутил. Просто удача обвалилась. Вот я и раздухарился.
– Да ладно, я так и понял. А завидовать тебе я не собираюсь. Ты прозаик, я поэт. Мне твои повести до фонаря.
– Позволь, я куплю три штуки, подарю знакомым. А что – хоть и не так богато издано, как «Новая Россия», но тоже очень стильно оформлено.
– Бери три экземпляра, – потеплел Сербиенко, – деньги на бочку. Тут Лямченко и Гришка Дьяков хвалили твою повесть до чертиков, чуть не обос… Мать их, знатоки-стилисты… – и Сербиенко привычно поплыл в потоке матерной выразительности.
XII
На домашний адрес Морхинина стали приходить из Италии красивые открытки. Кроме того, синьор Бертаджини напечатал в своей газете о «замечательной» книге русского писателя Морхинина «Проперций». Вырезки, оттиснутые на ксероксе, производили на Морхинина большое впечатление, Бертаджини поместил рядом с заметкой его портрет и краткую биографию. Постепенно у Морхинина образовалась целая пачка итальянских корреспонденций.
Но бывший оперный хорист, а ныне безвестный писатель никому из коллег об этом не говорил. Показал только младшей дочери, когда она однажды к нему зашла. Та пожала плечами: «Ну вот, теперь в Италии о твоем «Проперции» знают. А тут всем плевать». Валерьяну Александровичу показалось, что вместо радости она испытывает некую ревность и даже зависть.
Владимиро Бертаджини шутил, что, напечатав портрет Морхинина, он получил несколько запросов от читательниц газеты. Синьоры и синьорины интересовались: нельзя ли лично познакомиться с этим русским писателем? «Вы сетуете на якобы жалкие результаты в публикации вашей прозы. Но неудачи, несложившаяся карьера оставляют неудачника неправдоподобно молодым, – весело писал угрюмому москвичу жизнерадостный итальянец. – Действительно, судя по вашим фотографиям, вы выглядите весьма привлекательно и намного моложе своего возраста. Тут вспомнишь уайльдовский «Портрет Дориана Грея».
Итальянец все чаще упоминал о своем неотвратимом намерении перевести (с помощью туринских славистов) и издать «Проперция» хотя бы небольшим тиражом. «У нас в Италии сейчас относятся к серьезной литературе равнодушно, хуже, чем в России. Это по всему миру. Из русских авторов переводят и издают детективщицу Мурину. Остальными писателями – модернистами, почвенниками, историками – мало интересуются. Я хочу использовать местные патриотические чувства итальянцев в том, что русский автор написал книгу об уроженце Италии, хотя и жившем в древности».
Бертаджини переходил к практическим вопросам. «Я нашел влиятельных господ, которых это как-то зацепило. Они подумывают организовать группу благотворителей и обещают спонсировать перевод и издание вашей книги. Вот последние новости о «проперцовских» планах».
Морхинин читал бодрые письма своего случайного друга и корреспондента с такой грустью и апатией, как будто к нему эти планы имели самое незначительное отношение, и посылал в ответ открытки с видами каких-нибудь старинных русских церквей.
Иногда Морхинин ездил со своей Тасей в подмосковную деревню, где жила ее тетка. Когда у них не было церковных служб или каких-нибудь непреодолимых сложностей быта, хотелось покинуть Москву, беснующуюся в судорогах приобретений и поношения недавнего прошлого. Полуобезлюдевшая, ветхая деревня, окруженная заброшенными полями да кое-где хищнически вырубаемым лесом, все-таки успокаивала, давала роздых душе. Красивые перелески, парчовая роскошь осени, пролетавшие над Россией треугольники журавлей и гусей невольно склоняли к поэзии, которой Морхинин здесь и занимался.
Но в основном Морхинин писал роман об оперном театре, где остались его молодость и зрелость. Теперь коррумпированные политиканы закрыли его на бессрочный ремонт. Как с начала перестройки на девять лет закрывали Третьяковскую галерею, чтобы отвлечь молодежь выставками актуалов-абстракционистов, инсталляциями и перформансами.
Хотя у немалого числа пишущей братии начали появляться личные компьютеры и писательский пот капал уже по электронно светившейся плоскости, Морхинин, с его отвращением к любым технологиям, продолжал писать ручкой. Затем за умеренные деньги отдавал перенести на компьютерный диск и сделать распечатку на бумажных листах.
Он по-прежнему звонил в случайно обнаруженные редакции, пытаясь о чем-то договориться, и слонялся по разнородным адресам с кейсом, содержащим распечатки его повестей и романов.
В своих блужданиях по редакциям Морхинин постучался однажды в редакцию журнала «Полет юности». В большой редакторской комнате сидели две литературные дамы. Одна была молодая брюнетка с колючими глазами. Другая, значительно старше, с глазами пристальными. Между ними стояла высокая и худая, будто сплетенная из одних жил, неряшливая особа с синеватым лицом, знакомая Морхинину по редакции «Передовой Вселенной», где она обещала Крысе написать статью об «антикультуре».
Сейчас, в редакции «Полета юности», между двумя редакторшами и синеликой шел очень оживленный, обоюдовосторженный разговор. Увидев Морхинина с кейсом и робкой авторской улыбкой, старшая дама произнесла, обращаясь к гостье:
– Ради бога извините, Галочка. Присядьте на секунду. Мы примем посетителя и перейдем к основному вопросу.
Та скривила лицо. Двигаясь резко и конвульсивно, она бросилась куда-то в сторону. Буквально упала на свободный стул. Уселась, нога на ногу, фыркнула.
– Не берите ничего у этого графомана! – внезапно пронзительно завопила синеликая Галя.
– Что это еще? – удивился Морхинин. – Какие у этой особы ко мне претензии?
– Он уже приволакивал Оле Сониковой свою бездарную стряпню. Оля мне показывала. Хамство и убожество.
– На каком основании эта взбесившаяся тварь меня оскорбляет! – обозлился Морхинин. – Тут что у вас, психиатрическая больница?
– В психиатрическую вы попадете сами, если не прекратите ругань! – заявила молодая брюнетка. – Мы вам устроим это в два счета.
– Подождите, Клара, – обратилась к молодой старшая редакторша. – Господин действительно профессиональный писатель? У вас есть публикации? Книги?
Трясущимися руками Морхинин выложил «Проперция» и «Плано Карпини». Потом достал роскошное издание журнала с «Сопрано из Шуи»…
– Я мог бы еще предъявить десяток публикаций, – сказал он севшим от возмущения голосом.
– Ну да, у него есть прелестные публикации в «Нашем попутчике», в этом гнезде расистов! – завопила Галя, вскочив со стула и вытянув по направлению к Морхинину свои руки гоголевской ведьмы.
– Все, успокоились, – твердо произнесла старшая дама. – Прекратить повышенный тон. Мы выяснили, кто такой господин Морхинин, и имеем представление о его творческой продукции. Однако, – повернула к нему обрюзгшее лицо дама, – то, что хорошо для одних публикаторов, не подойдет для других и наоборот. Поэтому я бы рекомендовала господину Морхинину показать свои повести в каких-нибудь сторонних изданиях.
Раздосадованный Морхинин поехал к Курскому вокзалу, где неподалеку, в зеленеющем старыми тополями переулке, находилось книжное издательство, довольно известное и состоятельное, выпускающее много книг самого разного направления. Издательство называлось «Терракота», но Морхинин в нем никого не знал.
Два охранника в будке при входе отнеслись к нему добродушно. По-видимому, всклокоченный и усталый Морхинин в помятом костюме, с потертым кейсом вполне соответствовал их представлению о внешнем виде писателя. Они пропустили его в трехэтажный, недавно выкрашенный особняк без всяких препятствий.
Поднявшись на третий этаж, Морхинин огляделся. Коридор был пуст, но таблички над лакированными дверями кабинетов несли обычную информацию о должностях.
– Нет, к директору идти не стоит, – пробормотал автор. – Он может впасть в раздражение, ожидая новый бестселлер, а вместо этого увидев уже изданную книгу, не содержащую завлекательных «экшен». А вот «главный редактор»… Можно попробовать объясниться, поговорить.
Морхинин не сильно стукнул и надавил на дверь. Перед ним оказался человек среднего роста с русыми волосами бобриком. Одет он был в спортивно-молодежной манере и сидел почему-то за круглым, совершенно пустым столом, о чем-то раздумывая.
– Моя фамилия Морхинин. Я хотел бы узнать, нельзя ли…
– Морхинин, автор «Проперция»? – перебил его весело редактор.
– Да, я его принес. Думаю, может быть, можно переиздать?
– Определенно. Давайте, открывайте ваш сундучок.
Главный редактор Панфилов ловко выхватил у Морхинина «Проперция» и вышел. Морхинин остался один. Сидел как на иголках чувствовал, что поджилки у него трясутся (ну ладно уж, употребил клише – извините!). В общем, волнение охватило его, и перед глазами поплыл тревожный сумрак неопределенных предчувствий.
Через десять минут Панфилов вернулся с «Проперцием», раскрытым на той странице, где был указан тираж.
– Директор приказал поставить вашего «Проперция» в ближайший план. Идите сейчас же к выпускающему редактору Березкиной. Она будет работать над вашей книгой.
В это время заглянула молодая женщина с короткой стрижкой. Приятная, хорошо сложена – Морхинин определил с одного взгляда.
– О, на ловца и зверь… – бодро начал Панфилов. – Полина, бери этого человека и его книгу. Идите, совещайтесь, чего там можно прибавить и улучшить. Приказ Леонида Леонидовича.
В коридоре Морхинин с Березкиной догнали молодого парня, светловолосого, полноватого, симпатичного.
– Миша, постой, – сказала Березкина, хватая его за рукав ярко-зеленой кофты. – Познакомься с автором. Нам дали «Проперция».
– Михаил Шлям, книжный художник, – усмехнулся светловолосый парень. – Ничего сверхъестественного от меня не ждите.
– Приятно познакомиться, – пожимая руку художнику, проговорил Морхинин и вспомнил, что так и не нашел контакта с художником, оформлявшим его роман «Плано Карпини».
– Михаил, не прикидывайся, – Березкина хихикала, глядя на парня ласково. – Вы не думайте, он у нас вундеркинд, – сказала она Морхинину.
– «Проперций»? Не читал, но слышал, что хорошая вещь.
– Миш, сделай, чтобы было стильное, римское. И миловидно. А то надоели бесконечные сыщики и бандиты американского образца.
Морхинин вышел на улицу. В душе его играл бравурный оркестр из вердиевского «Трубадура» и пел заливистый тенор наподобие Доминго. Вот бывает же и для писателя день непредвиденной удачи!
Потом он еще заходил куда-то по литературным делам – на этот раз безуспешно – и оказался незаметно рядом с Таганской площадью. Там, при начале Лыковского переулка с церковью Покрова, где его когда-то крестили, сейчас подвергался разгрому популярный у москвичей книжный магазин. Морхинин невольно остановился.
– И что же будет на этом месте? – спросил он безадресно, просто в воздух.
– Говорят, очередной ресторан, – выходя из ближайшего офиса с распахнутыми дверями, ответил кто-то.
– Никак места для ресторанов не найдут, кроме библиотек и книжных магазинов… – проворчал писатель, собираясь идти дальше.
– Да, никак не найдут, Валерьяша… Сукины они дети! – весело продолжил некто из офиса.
Морхинин оглянулся, посмотрел с недоумением и засмеялся. А Юрка Зименков, школьный приятель, лез уже обниматься, хлопал по спине, старался устроить подножку.
Когда-то они жили в одном доме. Вместе делали заданные в школе уроки. Вернее, Валерьян регулярно списывал решенные Юркой задачи по алгебре, тригонометрии, физике и прочим точным предметам. Будучи уже студентом Инженерно-физического института, Юрка Зименков случайно познакомился с дочерью советского функционера такого положения, что заканчивал учебу в Англии, а затем для получения диплома вернулся. И как зять недосягаемого государственного лица превратился в директора Международного центра по кибернетике.
Несколько раз он приглашал Валерьяна в свой кабинет, тесный из-за дорогих подарков и уникальных коллекций. Директор угощал хориста каким-нибудь экзотическим пойлом, и они на полгода расставались. Во времена перестройки Зименкова пытались обвинить в незаконном присвоении валюты, и все его семейство (он тоже, разумеется) слиняло в Швейцарию. С тех пор Морхинин ничего о нем не слышал, да и не интересовался.
– Ты как здесь? – спросил Морхинин. – Давно?
– Давно, – ответил Юрий Михайлович Зименков. – Политикой и наукой не занимаюсь. Бизнес, бизнес и только бизнес.
– Да? На хлеб с маслом хватает?
– Очень значительный бизнес.
– Пода-а-айте копеечку Христа ради бедному хористу. И, естественно, бедняку, хотя и не бомжу.
– Эк тебя мотает по жизни из стороны в сторону, обалдуй. Я бы тебя вытащил с твоим голосом в суперзвезды первой величины. Но видишь – опять революция! Пришлось эмигрировать.
– Революция-то капиталистическая.
– Ну вот я и возвратился к дыму отечества. Живу себе, питаюсь. Вилла в Швейцарии. Там Майя Михайловна и младшая детвора. Здесь у меня пятикомнатная в элитном доме. Старший сын мне помогает. Компьютерщик, молодец.
– А я два романа выпустил, две повести и полсотни стихов да еще в церкви пою. Во!
Читать бесплатно другие книги:
