Гнев Цезаря Сушинский Богдан

– Вы забыли о капитан-лейтенанте Уго Ленарте, господа офицеры, – напомнил им механик.

– Но он уже решил свою судьбу, – возразил Сантароне, – дав согласие стать начальником школы боевых пловцов.

– Однако не раз напоминал, что согласие это имеет силу до начала операции «Гнев Цезаря».

– Исключительность момента: если мы внесем в список еще и Ленарта, – рассудил их Боргезе, – то получим второй, резервный, состав команды субмарины. Во главе которой как раз и окажется этот капитан-лейтенант.

– …Командовавший в начале войны вспомогательным кораблем, – напомнил Сантароне.

– Кажется, я уже могу поздравить нашего корвет-капитана с назначением на должность командира этой грозной субмарины? – воспользовался ситуацией Абруццо.

– Почему только ты? Мы поднимемся наверх, я с палубы субмарины объявлю о своем решении группе, после чего предложу командующему базой похлопотать о соответствующем приказе. А что за нашим Умберто остается небольшое дружеское застолье – это само собой.

Фрегат-капитан снял фуражку, вытер с лица пот, словно только что выполнил трудную и ответственную работу.

– Как сложатся обстоятельства в будущем и кто из нас дотянет до заключительной фазы операции, жизнь покажет. Но во время переговоров с представителями любой организации, на любом уровне, мы уже можем объявлять, что команда мини-субмарины, как и полная диверсионная группа, готовая действовать в рамках операции «Гнев Цезаря», сформированы.

– Прежде всего, мы со спокойной совестью можем сообщить это боевым пловцам, которые ждут нас за корпусом «Горгоны», – поддержал его Сантароне. – Они ведь до сегодняшнего дня так и не были уверены, что эта операция в самом деле будет разворачиваться. В некоторых римских и местных газетах уже написали, что «за угрозами князя Боргезе ничего не последует – не то время, не та Италия, да и сам обер-диверсант империи уже далеко не тот».

– Кое-какие из этих писаний я успел прочесть, – спокойно заметил фрегат-капитан. – У журналистов есть право сомневаться в реальности наших намерений. Скажу больше: нам даже на руку, что после подобных публикаций, на которые я никак не намерен реагировать, советская военная разведка и командование флотом станут относиться к нашим угрозам с иронией. Понятно, что поначалу русские будут прикладывать максимум усилий для охраны линкора, но и мы тоже не станем торопиться с диверсионным ударом. Тем более что севастопольский рейд требует определенной технической подготовки.

– «Севастопольский рейд»… – как бы «посмаковал» этим определением корвет-капитан. – Именно так мы и станем называть наш налет на черноморскую эскадру русских. Правда… – вдруг замялся он. – Вряд ли об этом стоит говорить сейчас, но…

– Не темни, Умберто, – настороженно взглянул князь на новоиспеченного командира «Горгоны». Он уже стоял у люка, ведущего в верхнюю рубку, однако, услышав слова корвет-капитана, задержался.

– Буквально вчера контр-адмирал обмолвился, что, мол, кое-кто из высших чинов в главном штабе флота, а также в правительстве и в парламенте, где полно всевозможных коммунистов и сочувствующих им, уже обеспокоены тем, как бы вы и в самом деле не решились на диверсионный акт против русского флота. Солано опасается, как бы против нас, а значит, и против него не ополчились не только в штабе флота, но и в военном министерстве, в парламенте.

Боргезе задумчиво помолчал. Диверсанты ждали, что он попытается успокоить их, объявит, что сумеет повлиять на высших чинов через старых друзей и тех, кого патриотическая пресса называет «не сложившими оружие». И были немного разочарованы, когда фрегат-капитан вдруг рассудительно произнес:

– В общем-то опасения контр-адмирала вполне обоснованны. Как и некоторых политиков и чиновников. Одни опасаются всеевропейского политического скандала, другие – ответного удара русских диверсантов по нашим базам, третьи – гнева вчерашних военных союзников России…

Командир субмарины и механик недоуменно переглянулись, и почти синхронно покачали головами, отгоняя от себя одно и то же страшное предположение.

– И что из этого следует? – напрягся корвет-капитан. – Что нас испугают страхи наших вечно перепуганных политиков?

– Из этого следует, что впредь мы будем осторожнее, не прибегая к таким публичным выпадам, к какому умудрился прибегнуть, сидя за решеткой, ваш командир. Спишем это на эмоциональную слабость политического узника и заречемся повторять его ошибку. Все, к чему мы станем отныне прибегать, мы постараемся совершать в полной секретности.

– Главное, чтобы страхи и предубеждения наших политиков и «береговых адмиралов» не поколебали вашей решимости, – пожелал ему старый механик.

Первое, что Боргезе увидел, когда вышел на палубу надстройки, – все диверсанты восседали на управляемых торпедах, словно ждали приказа ринутся в атаку на вражескую эскадру. Причем на ближнем к субмарине снаряде одна – за штурвалом двухместной «убийцы кораблей» – восседала княгиня Розанда Лукания, которая в своем брючном, военизированного покроя, костюме выглядела довольно воинственно. Хотя и столь же экзотично.

– Теперь вы смогли убедиться, фрегат-капитан, как много потеряли, не пригласив в свой отряд боевых пловцов меня?! – озорно поинтересовалась она.

И Боргезе твердо решил, что именно она и подала идею оседлать эти застоявшиеся орудия смерти.

– Теперь я понимаю, – в том же озорном тоне заверил ее Валерио, – что если бы я решился включить вас в состав своей флотилии, она была бы деморализована в самом начале своего существования и расформирована еще до совершения первой атаки.

Январь 1949 года. Албания.

Влёра. Отель «Иллирия»

Судя по всему, ни малейшим представлением о канонах возраста и вызываемой им степенности эта женщина так и не обзавелась. Во всяком случае, тело ее так и не познало ни тлена старения, ни свойственного в ее годы сексуального безразличия, не говоря уже об элементарном пресыщении. Сейчас, когда любовный пыл основательно угас, мыслями Дмитрия овладело одно-единственное осознание: «Как же эта женщина бесподобна! Как она по-прежнему горяча и… женственна!»

Лишь ощутив в объятиях упругое, причем не молодящееся, а по-настоящему молодое тело графини фон Жерми, подполковник и сам неожиданно начал избавляться от стыдливого ощущения старости. Точнее, от того комплекса ощущений, в котором все еще находится место для жгучего полового влечения, но уже нет места ни влюбленности в ложащуюся рядом с тобой женщину, ни уверенности в том, что и на сей раз тебя хватит на все те любовные утехи, без которых настоящая «постель» – уже не «постель», а испытание нервов.

– Если честно, я опасалась, что ты уже не «в строю», – едва ощутимо провела Анна ладонью по его груди, при этом пальцы ее производили некие «щипательные» движения, словно владелица их нервно обрывала ягоды на клубничной плантации. И хотя на самом деле захваченными у нее оказывались седоватые волосики подполковника, она всякий раз пропускала их между пальцами с такой деликатностью, что тот ни разу не почувствовал боли.

– Списала, значит, изменщица? – артистично вздохнул Гайдук. – Из перечня любовников вычеркнула.

– Да в самых сумасбродных мечтаниях не могла предположить, что еще когда-либо увидимся. У нас ведь как принято считать? Если знакомый тебе человек оказался по ту сторону советской границы, считай, что на другой планете. Во всяком случае, так сей факт воспринимается здесь, в Западной Европе.

– И все же вспоминала, думала, сумасбродила…

– Ну, сумасбродила, допустим, не я, сумасбродила плоть. – Графиня потянулась за лежащей на тумбочке пачкой сигарет, закурила и только тогда решилась продолжить: – Всегда считала: беда не в том, что сама я старею, а в том, что мужчины, которые добиваются моей взаимности, становятся все… ну, скажем…

– Старее и старее.

– Солиднее, мой подпоручик, солиднее, – игриво провела пальчиками по губам Дмитрия. – И засвидетельствуй: я – человек воспитанный.

– Мне-то казалось, что в «подпоручиках» у тебя здесь ходит лейтенант Ланевский, кстати, особой «солидностью» не отличающийся.

Анна погасила сигарету, – Гайдук помнил, что и в былые времена в постели ее обычно хватало на две-три затяжки, – навалилась на него грудью, все еще на удивление маленькой, упругой, совсем не похожей на грудь женщины ее возраста, и с нескрываемой страстью просунула ногу между его ног.

– В моем представлении в постели все мужчины превращаются в юных, пылких «подпоручиков». Мысленно я всегда и всех близких мне мужчин называю «подпоручиками». И если сейчас время от времени избегаю этого определения, то лишь потому, что боюсь оскорбить кое-кого из вас понижением в чине. Вот так-то, «мой пылкий подпоручик».

– Подпоручик – так подпоручик… Со мной можешь не церемониться.

– И все же кое-что забывать, упускать детали начали-с. Непростительно-с, господин контрразведчик, непростительно-с…

– О том и речь: годы, госпожа графиня. Кстати, проще всего тебе общаться в постели с генералом Волынцевым. Он ведь до сих так и остается под агентурным псевдонимом Корнет. Получается, что «подпоручик» – для него еще и повышение.

– О нет, Волынцева я всегда называла «мой генерал»; даже когда он все еще оставался полковником.

В течение еще нескольких минут Анна то обхватывала ногами ногу мужчины, то наваливалась всем телом, пытаясь при этом подносить к его губам то один, то другой сосок, и, лишь убедившись, что все ее попытки бесплодны, откинулась на спину рядом с ним:

– Ты прав, кажется, и впрямь стареем. – И подполковнику очень хотелось, чтобы этот ее вывод касался только того, что непростительно для контрразведчика, а не того, что непростительно для мужчины, оказавшегося в постели со столь блистательной женщиной. – Однако хватит посыпать по этому поводу голову пеплом. Отправляемся в душ. Когда я поселялась сюда, то очень опасалась, что о душе у албанцев такое же представление, как у нас об общественной бане, но поди ж ты!.. Все, подъем, идешь первым.

Сама Анна появилась в дверях душевой как раз в тот момент, когда мужчина потянулся за полотенцем.

– Если ты решил, что я отправила тебя в душ только для того, чтобы после телесного омовения ты улегся спать, то ошибаешься, – иронично объявила графиня, опираясь о дверной косяк и шаловливо покачивая оголенной ножкой.

– Именно эта мысль меня и посетила.

– Когда я рядом, посещать тебя должны не мысли, а страсти. – Причем слово «страсти» она произнесла, изо всех сил имитируя эту самую страсть. И тут же, погасив свет, вошла в комнату, оживила душ, и, толкнув мужчину под струю, присела, обхватив руками его мясистые бедра.

– Посещают, но все реже и реже, – пробормотал Дмитрий, явно смущенный ее напором.

– Это исправимо, мой пылкий подпоручик, – произнесла женщина с томным французским прононсом.

– Теперь уже вряд ли, – едва слышно обронил подполковник, давая понять, что никаких иллюзий относительно своей мужской силы не питает.

– Ничего, наконец-то я поучу тебя, как на самом деле сотворяется секс, – воинственно произнесла она, поводя губами по его плоти. – И только попробуй что-нибудь вякнуть после этого по поводу своей старости.

– Теперь уже и не подумаю вякать, – отрешенно покачал головой подполковник, со сладострастием убеждаясь, что и в любовных делах графиня фон Жерми остается изысканной аристократкой.

…Вот уже в течение нескольких лет он встречался с «надежной», во всех отношениях проверенной женщиной, «кадровым», как она называла себя, партийным работником. Строгая, чопорная, Настасья Игоревна и в постель шла, словно к шефу на ковер. Даже попытку мужчины обнять ее сзади Настасья пресекала в самом зародыше страсти, решительно и жестко, всякий раз напоминая, что она – не дама легкого поведения, а следовательно, «никакого и тому подобного извращения» по отношению к себе не допустит.

Стоит ли удивляться, что уже во время пятого или шестого свидания Дмитрий открыл для себя: их, с Настасьей Игоревной, постельные «возлежания» превратились в некое подобие партноменклатурного ритуала. Приходить к ней, в однокомнатную служебную квартиру, он мог не чаще чем дважды в неделю, в строго указанное время, и на встречу, включая два – до и после возлежания – душа, отводился ровно час. При этом еще во время их первого свидания Настасья выдвинула два условия:

– Во-первых, запомни: ни женой, ни любовницей, ни твоей «девкой легкого поведения» я не стану.

– А что, существует некая четвертая ипостась? – попробовал съязвить Дмитрий и сразу же понял, что слишком плохо представляет себе, с каким типом женщины свело его случайное знакомство во время одного из флотских партактивов, куда Настасья Косташ прибыла в качестве представительницы горкома.

Едва услышав о «четвертой ипостаси», эта рослая, гренадерского телосложения дама отчитала его, хоть и не повышая голоса, но с такой жесткостью, с какой вряд ли позволяла отчитывать кого-либо из подчиненных. После чего изволила продолжить свою мысль:

– …И во-вторых, никаких опозданий, никаких цветов и комплиментов, а главное, никакой болтовни в постели, точнее, вообще никакой болтовни. Возлежали – и разошлись.

Это слюнявенькое какое-то словцо – «возлежание» – Гайдук воспринял с таким омерзением, что впредь не только постельные страсти, но и сами их встречи, где бы они ни происходили, называл только так – «возлежанием». Вот и сейчас, вспомнив это словцо, Гайдук спросил:

– Может, все-таки перенесем наше возлежание в постель?

– Ни в коем случае, – лишь на какое-то время прервала свое сладострастное занятие фон Жерми. – В постели – это уже будет совершенно не то. Здесь, под теплыми струями воды… Словом, чувствуешь себя так, словно вкушаешь запретный плод в душевой студенческого общежития. И не употребляй больше это гадкое словцо – «возлежание».

– Ладно, уговорила.

– Как только оно могло прийти тебе в голову? – явно устроила себе передышку фон Жерми. – «Воз-ле-жа-ние», тьфу ты господи!..

– Не все так безнадежно, Анна, как тебе кажется. Просто существует женщина, которая его обожает.

– Представляю себе, какова она в постели во время своего дурацкого «возлежания»…

– Не спорю, нечто подобное представить себе нетрудно.

В течение всей войны юная Настасья, выпускница продовольственного техникума, прослужила заместителем начпрода в штабе пехотного корпуса. Свой фронтовой путь она, как выяснилось, завершила в звании капитана, с ранением и контузией, полученными уже в начале сорок пятого где-то в Польше. Случилось это во время нападения на колонну с продовольствием, которой она командовала. Кто нападал – то ли германские диверсанты, среди которых были власовцы, то ли подразделения партизанской Армии Крайовой[32], то ли залетная банда дезертиров – установить так и не удалось. Зато документально засвидетельствованы были некоторые подробности этого боя. Как объясняла потом смершевцам сама Настасья, она, отстреливаясь, ушла в болотистый кустарник, оттуда – в лес, а добравшись до россыпи лесных валунов, сумела подстрелить из засады увязавшегося за ней преследователя, уже третьего по счету в ходе этого налета, и только тогда потеряла сознание.

Обнаружили ее смершевцы лишь в конце четвертых суток, в нескольких километрах от места нападения, в полуразрушенной хижине лесного хуторка, во время прочесывания местности. Все это время она питалась обнаруженными в руинах каморки лесными орехами да крошками, остававшимися под мешковиной, в кошелке для сухарей.

Колонну, конечно, сожгли, охрану и водителей диверсанты перебили, но лучшей рекомендацией начальнику колонны послужило ее – пусть и легкая, пустячная осколочная царапина в ногу – ранение в бою. А еще тот факт, что неподалеку от хуторка действительно обнаружили одного из скошенных ею из автомата преследователей, который все никак не мог угомониться. Этот же факт, свидетельствовавший о сопротивлении Анастасии Косташ врагу «до последней возможности», и послужил основанием для награждения ее самой почитаемой среди фронтовиков наградой – медалью «За отвагу», а затем и зачисления курсантом в школу разведчиков-радистов. Кроме этой медали, в Анастасии еще были орден и три медали, однако непышную, почти незримую для мужского ока грудь ее украшала только «Отвага».

Погружаясь в воспоминания, Дмитрий не сразу сообразил, что графиня вновь предалась своей усладе, и с сожалением подумал, что, очевидно, так никогда и не решится предложить своей руководящей даме заняться такими же развлечениями. Сама мысль о каких-либо «и тому подобных извращениях» по-прежнему казалась ему актом самоубийства.

Когда подполковник появлялся, Настасья тут же, как рядового – в наряд вне очереди, отправляла его в душ, после чего, не стесняясь, словно собачонка, обнюхивала от шеи до ног. И если находила, что «жеребцовый дух оказался изгнанным», строго командовала: «Все, отбой, возлегаем!» И ложилась посреди постели, словно павший на плацу перед генералом новобранец, – ноги вместе, руки по швам.

«Зато, – утешил себя подполковник, – в запасе у тебя остается секретное средство, позволяющее в любое время прервать отношения с секретарем горкома Косташ по ее инициативе – пусть и не совсем красиво, зато без каких-либо дальнейших упреков и вообще проблем».

Из душевой – по просьбе Анны – подполковник вышел один, оставив женщину «покаянно отмываться». Он чувствовал себя так, как обычно чувствуют себя моряки дальнего плавания, которым кажется, что одной ночи, проведенной с портовой красоткой, вполне хватило, чтобы судьба отблагодарила его за все то вынужденное многомесячное воздержание, которому он подвергался в океане.

Вот и сейчас, вспомнив о Настасье Косташ, флотский чекист жертвенно пообещал себе, что обязательно попытается склонить ее к «грехопадению в душевой», но затем мысленно представил себе реакцию руководящей дамы и, беззвучно рассмеявшись, так и уснул с блаженной улыбкой, дополняемой шумом воды в душевой.

1950 год. Рим. Аэропорт Чампино

Пока самолет, постепенно снижаясь, приближался к римскому аэропорту Чампино и разворачивался над остроносым мысом в районе Остии, фрегат-капитан, прильнув лбом к стеклу, любовался залитыми солнцем холмами Римской Кампаньи и долинами Понтийской низменности. Он с интересом первооткрывателя всматривался в хаотическое нагромождение вилл и загородных дворцов, за которым должна восставать невидимая с его высоты резиденция папы римского в Кастель-Гандольфо, и пытался определить типы трех военных кораблей, стайкой отдыхающих посреди залива, на дальнем рейде рыбацкого поселка Пало.

Боргезе не любил авиационные перелеты, но поскольку ни одно судно мира не способно было доставить его из глубоко сухопутного предгорного Милана к предместьям Рима, то сейчас он утешал себя, что дальнее перемещение в поднебесном пространстве заняло всего пару часов, сэкономив ему уйму времени. И забавлялся тем, что, потакая низменным солдатским инстинктам, в какие-то мгновения, особенно при заходе на посадочную полосу, представлял себя не в салоне рейсового самолета, а в кабинке пикирующего штурмовика.

Из Милана он с куда большим желанием отправился бы на свою виллу на Сардинии или на виллу Розанды Лукании под Виареджо, где ему по-прежнему всегда рады, однако «дела службы», как он обычно именовал подобные хлопоты, настойчиво звали его в столицу. В Милане он пробыл всего две недели, но за это время супруга несколько раз сообщала ему о потоке всевозможных приглашений и запросов, которые письменно и по телефону поступали на их домашние «координаты» из самых различных организаций и государственных инстанций. Порой таких неожиданных и почти экзотических, как рыцарские ордена, масонские ложи, «Комитет влиятельных деятелей по формированию правительства мира», «Сообщество искателей морских сокровищ» или «Конгресс возрождения Римской империи».

– Оказывается, – с нотками грусти в голосе подытожила последнюю телефонную сводку подобных информаций княгиня Дарья, – тебя жаждет видеть в своих рядах такое немыслимое количество всевозможных объединений и адептов тайных обществ, что я удивляюсь, как это они не разнесли твою тюрьму по кирпичику, еще за три месяца до твоего освобождения. Ты не знаешь, с чего это все они вдруг возжелали тебя, странника морей?

– Всем им не хватает героев. Если не нации, то хотя бы подводного флота.

Князь произнес это с явной долей иронии, однако Дарья, которая вообще редко проникалась ироническим настроем супруга на «послевоенную, посттюремную жизнь», восприняла его предположение со всей мыслимой серьезностью.

– Им действительно не хватает героев. Всем нам, всему обществу, не хватает не только героических иллюзий и мифов, но и вполне реальных героев. Так что возвращайся, возрадуй толпу, собирай вокруг себя «не сложивших оружие», начинай свой собственный марш на Рим[33].

– Только учти: если я действительно совершу свой «марш на Рим», толпа потребует новой войны. Вспомни древнюю историю: всех великих героев рождали великие войны.

Это был запрещенный удар, пусть и сугубо философский. Валерио знал, как Дарья устала от войны. Даже от той, которая поначалу рождала в ее русском патриотическом сознании надежду на гибель коммунистической империи и возрождение империи этнически российской.

– Жаль, правда, что для рождения одного героя той или иной нации человечеству приходится ставить на грань гибели добрый десяток других наций, возводя бескровные международные конфликты в ранг кровавых мировых войн.

Теперь, встречая его у кромки взлетного поля, Дарья прежде всего обратила внимание на книжку, которую он держал в левой руке, инстинктивно прижимая к груди. Она знала, что пребывание Валерио в Милане было связано с выходом в свет его первого, из цикла задуманных, томика мемуаров – «Десятая флотилия МАС»[34].

Поцеловав мужа и потершись щекой о его щеку, женщина тут же изъяла у него книжку и любовно погладила рисунок на обложке, словно омывала его, благословляя при этом автора и его творение.

– Для тебя это, наверное, как для женщины – рождение ребенка?

– То же самое в порыве чувств я попытался изречь в издательстве, на что мой редактор проворчал: «Мысль истоптанно-банальная, но именно то, что словесно она истоптана тысячами таких счастливчиков, как вы, свидетельствует, что она правдива и праведна».

– Вот и будем считать его слова благословением твоего «первенца», – подытожила обмен мнениями Дарья. В машину, рулем которой завладел бывший военный юрист, а ныне референт князя Марио Кардони, она, как всегда, опустилась на заднее сиденье. – Кстати, по радио уже сообщили о двух твоих успешных презентациях книжки в Милане и что расходится издание на редкость быстро.

– Еще бы! – Голос у толстяка Марио был негромким и каким-то переливчатым, он словно бы не говорил, а ворковал, подделываясь под женский голос. – Военные мемуары самого князя Боргезе! Уверен, что после презентации в Риме продажа книжки превратится в прибыльный бизнес.

– Кстати, как у нас дела на финансовом фронте? – тут же воспользовался случаем Валерио.

Референт оказался готовым к этому вопросу, поэтому в течение нескольких минут убеждал фрегат-капитана, что в военной промышленности, в которую были вложены основные акции семьи Боргезе, наметилось оживление; банки для вложения капиталов тоже были выбраны удачно. Есть проблемы с мануфактурной фабрикой, совладельцем которой является князь, но и она понемножку выходит из экономического застоя, поскольку в этом году получила заказ на ткань для флотского обмундирования. Ну и, конечно, не следует сбрасывать со счетов прибыли от сданных в аренду латифундий…

– Если так пойдет и дальше, из боевого офицера я постепенно превращусь в самодовольного капиталиста, крупного буржуа.

– Поверьте, это не самый худший итог ваших послевоенных блужданий, – заверил его Марио. – Следующая война грянет не скоро, так что о своем доблестном офицере Валерио Боргезе на военном флоте тоже вспомнят не сразу.

– Давно переродился бы в буржуа, но опасаюсь, как бы у моей русской жены и «инфицированных» русской кровью детей не взыграли – по принципу «грабь награбленное» – марксистские гены революционеров. – Оглянулся на безмятежно вчитывавшуюся в текст его мемуаров русскую графиню.

– Какими бы экономическими выкладками ни убаюкивал тебя синьор Кардони, – проговорила она, не отрывая взгляда от страницы, – все равно от должности, которую тебе предложат в военном ведомстве, отказываться не советую. Не столько ради семейного, сколько ради твоего же личного блага. Так или иначе, а получается, что на базе Сан-Джорджио, или где-то вблизи нее, ты чувствуешь себя намного уютнее, нежели дома. – Причем от Валерио не скрылось, что это свое «где-то вблизи» Дарья произнесла с едва припудренным женской заботой коварством.

К счастью, она не принадлежала к ревнивицам, в большинстве житейских случаев вела себя как подобает жене моряка. Но в то же время никогда не отказывала себе в удовольствии съязвить по поводу его амурных увлечений.

– У тебя появились сведения, что мне будут предлагать какую-то должность? – счел возможным не реагировать на ее намек относительно виллы «Витторио».

– Не думаю, что это будет пост министра или его заместителя, уж очень тебя не любят наши коммунисты и социалисты. Не зря же одна из газетенок уже сравнила твой мемуарный триумф в Милане с подобным триумфом Муссолини, начинавшим свой пропагандистский «поход на Рим» тоже, по странной случайности, из все того же Милана.

– Жаль только, что, в отличие от Бенито, я не получал телеграммы, подобной той, которая подписана была 29 октября 1922 года генералом Читтадини: «Его Величество Король просит Вас немедленно прибыть в Рим, так как он желает предложить Вам взять на себя ответственность сформировать Кабинет».

– Надеюсь, ты не цитируешь ее в своих мемуарах.

– Только потому, что не пребывал в рядах фашиствующих «сквадристов» Муссолини, а значит, и вспоминать нечего.

– Тем не менее тебя по-прежнему считают любимчиком дуче.

– Сие прегрешение, – оскалил зубы в воинственной улыбке, – итальянская нация как-нибудь простит… и мне, и дуче.

Январь 1949 года. Албания.

Влёра. Отель «Иллирия»

Проснувшись утром, подполковник не только не обнаружил у себя в номере самой графини, но и ничего такого, что напоминало бы о пребывании в нем женщины – окурки, как и салфетки, которыми снимала помаду, она унесла с собой; пепельницу некурящего постояльца этого номера старательно промыла; полотенце, которым пользовалась, замочила, небрежно выжала и столь же небрежно, по-мужски, забросила на трубу, прямо у душевого распылителя.

«Что ж, – признал контрразведчик, – уходила эта бестия так же профессионально, как и преподавала тебе уроки студенческого секса. Упрекнуть ее не в чем». Правда, тут же вспомнил об обещанной ему встрече с германцем Шварцвальдом и признал, что с оценкой явно поторопился.

Он уже облачился в мундир, когда в дверь негромко постучали, и, возникнув в ее проеме, лейтенант Ланевский доложил, что графиня ждет его внизу, в ресторане.

Дмитрий представил себе выражение лица Анны – уже напомаженного, благопристойного – и, едва слышно простонав, покачал головой, словно хотел отрешиться от какого-то убийственного видения.

– Передайте фон Жерми, что завтракать, как и обедать, я намерен на крейсере. И вообще, хватит соблазнять меня прелестями ресторанно-заграничной жизни.

– Это ваше право, господин подполковник, однако графиня настоятельно просит вас разделить с ней этот скромный, недолгий завтрак, после которого или даже во время которого вас ожидает встреча.

Конечно, графиня подарила ему прекрасную ночь, однако Гайдук принадлежал к тому типу мужчин, которые предпочитали утром не встречаться с женщинами, одаривавшими их подобными «любовными бреднями». Именно поэтому он никогда не оставался ночевать у случайных женщин; и точно так же никогда, без самых крайних обстоятельств, не оставлял женщин в своей холостяцкой квартире.

Однако ни к воспоминаниям, ни к жеманничанью фон Жерми прибегать не стала. Она окинула его спокойным деловым взглядом жены, провожающей мужа на торжественное мероприятие, признала, что выглядит он вполне пристойно, и только тогда пригласила подполковника к столу, на котором уже стояли яичница с ветчиной, бутерброды с брынзой и большие, кувшиноподобные чашки с чаем.

Впрочем, подполковник сразу же обратил внимание, что, расположенный в своеобразной нише, стол их накрыт на три персоны, причем свою порцию яичницы графиня уже доедала, а лейтенант уселся за столиком у входа.

– Только не вздумайте интересоваться моим самочувствием и бисером рассыпать комплименты, – сухо предупредила графиня. И как же она напоминала в эти минуты Анастасию! – Как всегда, я чувствую себя превосходно, и тему нашей вчерашней встречи будем считать исчерпанной.

– Как прикажете, графиня, – с вежливостью клерка на услужении склонил голову Гайдук.

– И не паясничайте, – тут же одернула его Анна.

– Просто вживаюсь в западноевропейский этикет.

– Только не в Албании это делается. Вводить вас в высший свет мы начнем во время следующей встречи, и, скорее всего, в Женеве или в Париже.

Гайдук грустновато ухмыльнулся: «Интересно, как она себе представляет мое появление в Женеве или в Париже, когда и в качестве кого? Видно, совсем уж „сдипломатилась и обуржуазилась“ наша фон Жерми; забыла, с кем сидит за столом и каким ветром меня занесло в эту самую Влёру».

– Помните наш вчерашний разговор о человеке, которому очень не терпится пообщаться с вами?

– Кажется, припоминаю, – медленно растягивал слова подполковник, демонстративно осматривая при этом стены, потолок, соседний, пустующий столик.

– Мои люди проверили: подслушивающих устройств обнаружено не было, – успокоила его Анна. – Да албанская контрразведка технически пока еще не настолько хорошо оснащена, чтобы…

– Речь ведь идет не об албанской контрразведке, как вы понимаете, госпожа фон Жерми.

– Как я понимаю… – задумчиво согласилась с ним Анна. – Он – майор, и зовут его Генрих Шварцвальд. Барон фон Шварцвальд.

– Возможно, он и в самом деле майор, вот только имя его вызывает сомнения.

Забыв о стараниях своих парней и собственном заверении, Анна тоже обвела взглядом стены и приложила к губам указательный палец: дескать, о бароне фон Шмидте ни слова!

– Сегодня Генрих намекнул, что вы встречались с ним в начале войны. Что же касается его настоящего имени, то барон сам назовет его, когда сочтет это необходимым. Важно, чтобы сам… – многозначительно постучала ноготком по столешнице.

Гайдук криво ухмыльнулся и кивнул. Условия игры обеими «высокими сторонами» были оговорены и одобрены.

– Неужели кто-то из чудом уцелевших пленных немецких офицеров, диверсантов или разведчиков, которых мне приходилось не только допрашивать, но и отлавливать? – и дальше пытался темнить флотский чекист.

Графиня закурила и внимательно просверлила взглядом глаза подполковника. Дмитрий только потому и сумел выдержать этот психологический натиск, что, не отводя глаз, буквально набросился на еду.

– Вряд ли этот эсэсовец – из бывших пленных. По роду службы в Красном Кресте мне приходилось встречаться со многими пленными или вернувшимися из плена. У тех особая, лагерная, психология, да и вообще психика, как правило, разрушена. Нет, на бывшего пленного-лагерника барон фон Шварцвальд не похож, – решительно заключила графиня.

– Это не он вчера оказался за рулем машины, в которой мы с лейтенантом добирались сюда?

– Он, естественно.

– Почему же не предупредили? – Гайдук поймал себя на том, что они с Анной разговаривают так, словно бы ни прошлой, ни вообще каких-либо других романтических ночей у них не случалось. А ведь когда-то, в юности, ему казалось, что ночь, проведенная в одной постели с женщиной, – это навсегда; что это – узы, крепче ЗАГСа и венчания. Какая наивность!

– Во-первых, – возразила Анна, – мне и в голову не приходило, что в последнюю минуту Шварцвальд может занять место водителя, с которым, кстати, я уже немного была знакома. Во-вторых, для меня важно было, чтобы вы присмотрелись друг к другу. Вдруг барон фон Шварцвальд поймет, что ошибся. Или же, наоборот, убедится в своей правоте, вспомнит все, что ему хотелось бы вспомнить, и тут же откроется вам.

– И какие же грезы дней прошедших гложут вашего майора, Анна?

– По моим предположениям, шпионские. Уверена, что барон попытается вербовать вас, используя все методы подкупа и шантажа. Точно так же уверена, что все эти страсти вам ни к чему. – Она вдруг наклонилась, вспахала грудяшками скатерть и только тогда, почти шепотом, спросила: – Вы ведь не намерены оставаться здесь, точнее, уходить в одну из западных стран?

– А вы допускали и такой вариант?

– Вполне. Это мой принцип: исходить из того, что в этой жизни может случиться все что угодно. Так вы намерены, как это принято говорить в России, «уходить на Запад»?

– Нет, конечно. И встречный вопрос: почему вас это интересует?

– Не только потому, что как можно чаще хотелось бы видеть вас рядом с собой. Просто я хочу знать ваше истинное настроение, ни в коем случае не склоняя вас при этом к измене. А вот каковы истинные намерения барона Шварцвальда – этого я и сама толком не знаю. Хотя и догадываюсь.

– Хотелось бы наконец увидеть вашего легендарного барона.

Едва он произнес это, как швейцар открыл дверь и в зале появился мужчина средних лет, одетый в строгий костюм-тройку, в котором он так же мало смахивал на офицера контрразведки, как и на водителя такси.

– А вот и барон фон Шварцвальд, – с почти искренней улыбкой, тоном управительницы дома, представляющей входящих гостей, произнесла Анна. – Что же касается ваших планов и намерений, подполковник, то мы еще вернемся к ним в более подходящей обстановке.

Барон поцеловал фон Жерми ручку, выждал, пока она, напомнив флотскому чекисту, что завтраки оплачены, удалится, и лишь после этого уселся напротив русского, на стул, который только что занимала графиня. Сама она опустилась за столик, занятый лейтенантом Ланевским; артистично откинувшись на спинку кресла, закурила и, казалось, совершенно потеряла интерес к тому, что происходит вокруг нее.

– Вот вам доказательство того, господин подполковник, – произнес майор на чистейшем русском языке, который в устах графини фон Жерми именовался «языком петербургских салонов», – что даже от многоопытных офицеров СД кое-кому все же удавалось уйти, но уйти от судьбы пока еще не удавалось никому. Разве наша встреча в богом забытом уголке богом забытой Албании – не пророческий перст судьбы?!

– На эти темы, уважаемый, – мрачно парировал флотский чекист, – вам лучше поговорить с местным пастором, если только в богом забытом уголке сем таковой имеется.

– Сразу же вношу ясность. Во-первых, за этим столиком, в этом уголке ресторана, мы можем говорить, не опасаясь быть подслушанными. Во-вторых, разрешите представиться, господин флотский чекист: перед вами – штурмбаннфюрер, то есть майор войск СС, барон фон Штубер. Тот самый, который… – Немец выждал, пока официант уберет прибор Анны и поставит на его место тарелки с нетронутой едой, и только тогда продолжил: – Который в сорок первом, если помните, в чине тогда еще оберштурмфюрера, то есть старшего лейтенанта, командовал диверсионным отрядом «Скиф» при штабе группы армий «Юг»…

– Я успел вспомнить вас, майор, – кротко попытался прервать его представление Гайдук. – Скажу больше, мне удалось получить кое-какие сведения о вас. Не о легендарном бароне фон Шварцвальде, нет, а именно о вас, барон Вилли фон Штубер.

– Все это мне известно. Тем не менее долг вежливости требует, чтобы я официально представился. Итак, перед вами барон фон Штубер. Тот самый, который в не таком уж и далеком сорок первом имел честь пленить вас.

– Странные какие-то у вас воспоминания, штурмбаннфюрер, – едва заметно поморщился Гайдук.

– Странность их заключается только в том, что пленение произошло на секретной базе «Буг-12». Нужны еще какие-то факты?

– Ну, формулировка «пленение» – слишком громкая и неубедительная, – проворчал флотский чекист. – Так, короткая встреча двух офицеров-фронтовиков в ходе затишья между боями…

– Однако же факт своего пребывания в плену и допроса, проведенного сотрудниками СД, от командования вы все же скрыли.

– Можно подумать, что в своих рапортах командованию вы буквально изощрялись в описания того, каким образом упустили начальника службы безопасности базы, русского майора-чекиста.

Барон отведал яичницы; затем, проследив, как русский священнодействует над кувшиноподобной чайной кружкой, заказал бутылку красного вина и только тогда признал:

– Не скрою, кое-какие подробности, да и то со временем, пришлось упустить, кое-какое детали приукрасить.

– Представляю себе, насколько вы их приукрасили.

– Впрочем, изюминка заключается в другом. Мне, господин подполковник, оправдываться уже не перед кем, поскольку ни СД, ни самого рейха уже не существует. У вас, оказавшегося в лагере временных победителей, ситуация значительно сложнее.

– Обычно я обхожусь без ваших сочувствий, – сухо обронил Гайдук.

– Но не сможете обойтись без моих напоминаний. Дело в том, что в моей личной агентурной картотеке вы, как видите, остались. Кстати, замечу, что уже тогда мне позволено было иметь личную картотеку, с именами только мне известных агентов, добровольных помощников и просто людей, ненавидящих энкавэдэшников и советский строй. Вы же все эти годы со страхом ждали, что ваше пленение и допрос сотрудниками СД вот-вот всплывут и тогда уже перед военным трибуналом придется отвечать на целый перечень самых нежелательных вопросов. Причем на основной из них – «Почему вы скрыли сам факт нахождения в плену?» – сколько-нибудь внятно ответить так и не сможете.

– Почему же, на него ответить как раз просто – потому что был убежден: некий германский барон, забыв об элементарной пристойности и офицерской чести, из кожи лезть будет, чтобы «настучать» на меня советскому командованию или хотя бы местному партийному руководству. Ничего более позорного, чем германский аристократ – в роли провинциального энкавэдэшного стукача, представить себе не мог.

– Признаю, это был не самый благородный поступок офицера-аристократа. Но… шла война. А тут как раз мне сообщили, что штабные связисты умудрились вклиниться в пока еще тыловую телефонную линию русских и дозвониться до городского руководства пока еще тылового украинского Степногорска. Словом, каюсь, не устоял. Позвонил, информировал бургомистра города.

– И начальника районного отдела НКВД.

– Насколько я теперь понимаю, оба они сразу же были нейтрализованы вами.

– Как-то уж так сложилось в условиях войны, что эти люди какое-то время молчали. Наверное, молчали, хотя, кто знает, может, и проговорились, да только за все прошедшие годы тот, осведомленный, никоим образом не проявил себя. А затем оба исчезли в водовороте войны. Хотите выпить за упокой их душ, штурмбаннфюрер?

– Персонально за их души – нет. Однако тему тоста вы подсказали.

Официант наполнил два бокала, один из которых поставил рядом с русским подполковником, и Штубер тут же предложил помянуть всех погибших в прошлой войне. Всех без исключения, независимо от того, под чьими флагами и на чьей стороне они воевали.

Гайдук едва пригубил бокал, да и то лишь во имя христианской памяти о павших, теперь уже в самом деле независимо от того, на какой стороне линии фронта их погребали.

– Но, очевидно, вам тоже есть в чем покаяться? – тут же спросил его барон фон Штубер.

– Все мы, фронтовики, в грехах человеческих, как в господнем дерьме, – холодно заметил Гайдук, прекрасно понимая, к чему клонит этот эсэсовец.

– Хотите сказать, что к смерти тех двоих – чекиста и бургомистра Степногорска – вы не причастны?

– Кто способен усомниться в этом?

– Признаюсь, когда я узнал, что вы не только не сгинули в подвалах НКВД или не полегли от пули смершевца, то очень удивился. «Почему, – размышлял я, – ни этот их чекист Вегеров, ни бургомистр Степногорска, уж не припомню его фамилию, так и не выдали майора Гайдука?» Кстати, как именно они погибли? Станете утверждать, что не интересовались их судьбой? Не поверю.

– Они оба полегли во время бомбежки вашими самолетами колонны беженцев. Это произошло неподалеку от одной из днепровских переправ, куда добирались в машине, как вы называете его, бургомистра.

– То есть они погибли без вашего участия? Не успев доложить о вашем сотрудничестве с германской разведкой, о вашей вербовке офицерами СД? Причем ушли в мир иной оба сразу? Какое удивительное везение! Ваше… везение!

– Даже если бы они остались живы, то доносить не торопились бы.

Барон удивленно вскинул брови. Смугловатое лицо, темные глаза, черные, слегка вьющиеся волосы и темно-синяя тройка делали его похожим на болгарина или югослава, придавая к тому же облик «человека от искусства». Возможно, в этой личине подполковник и воспринимал бы его, если бы не знал, какого рода «искусством» овладевал большую часть своей жизни этот диверсант.

– Впрочем, вы правы, – неожиданно признал он, вернув брови на природой отведенное место. – В таком случае им неминуемо пришлось бы объяснять, откуда эта информация, а значит, объяснять, почему, когда и при каких обстоятельствах они позволяли себе говорить по телефону с вражеским диверсантом, да к тому же – с офицером войск СС. Но, как бы ни складывалась после доноса судьба этих двух идиотов, ваша участь, подполковник Гайдук, была бы предрешена.

– Внутренне я к этому готовился.

– И не пытайтесь убедить меня, что вы все-таки доложили об этом происшествии своему непосредственному начальнику.

Подполковник демонстративно, не прикрывая рта ладонью, зевнул, допил остатки чая и артистично развел руками.

– Во-первых, тому, кто курирует меня в Москве, я доложил, а во-вторых, нам обоим инцидент показался настолько незначительным, что придавать его дальнейшей огласке не было смысла. Единственным следствием моего письменного рапорта куратору стало то, что мне было приказано время от времени запрашивать все лагеря военнопленных относительно появления там оберштурмфюрера Штубера. И хотя в лагеря для пленных офицеры СС, особенно если они служили в СД, попадали крайне редко, все же решено было подстраховаться. Как видите, появления в нашем тылу барона фон Штубера никто особо не опасался.

Германец задумчиво помолчал, и Дмитрий вдруг понял, что слегка перестарался, убеждая эсэсовца в том, что попытка вербовать его бессмысленна. Он вполне согласен был с атташе-генералом и теми, кто утверждал план операции «Черный Князь», что иного способа подобраться к Валерио Боргезе, в том числе и к команде его боевых пловцов, может и не представиться. И что лучшего способа помешать осуществлению диверсии на линкоре «Джулио Чезаре», а возможно, и на других кораблях, изыскать невозможно.

– Вы, конечно, блефуете, подполковник, однако делаете это уверенно, наступательно, а значит, красиво. Хотя прекрасно понимаете: если сегодня на стол любого из генералов контрразведки ляжет копия протокола вашего допроса и письменное воспроизведение всех тех обстоятельств, в которых вы оказались в плену, реакция будет молниеносной. Даже если вас и не расстреляют, то ради двадцати пяти лет для изменника родины прокуратура обязательно постарается.

– Можете выкладывать свой протокол. Хотя я очень сомневаюсь, что таковой существует в природе.

– Опять блефуете, – устало как-то проговорил фон Штубер. – Протоколов несколько, и под каждым из них красуется ваша подпись.

– Не существует графолога, который бы не усомнился в этом. Но если уж продолжить тему блефа… Все зависит от того, как моя «карта судьбы» ляжет. Впрочем, не только моя. Наши люди могут затеять скандал вокруг того, что офицер итальянской контрразведки, некий Генрих Шварцвальд, на самом деле является офицером СД, военным преступником бароном фон Штубером, «отличившимся» в свое время в ходе карательных операций против мирных жителей на Украине, Польше, и не исключено, что и в других странах. Этим уже займутся следователи.

Германец понял, что кавалерийский наскок не удался, однако постарался не выдавать своего смятения.

– Вы прекрасно понимаете, что все проверки я уже прошел, доказательств моего участия в операциях у вас нет, а само пребывание в войсках СС преступлением не является, поскольку преступной организацией СС не признана. И потом, как бы ни сложилась моя судьба, результаты наших разоблачений окажутся несопоставимыми с тем вредом, который ваши спецслужбы способны нанести мне.

«Он, конечно, прав, – признал про себя Гайдук. – К тому же получается, что цели командования барона и моего начальства одинаковы: втянуть меня в операцию „Черный Князь“. Хочешь не хочешь, а придется сыграть в поддавки. Самое время».

– Впрочем, дело не в том, чей компромат окажется убедительнее и кто из нас представляет большую опасность для своего собеседника. Поэтому оставим подобные полемики юристам и дипломатам, к коим ни я, ни вы не относимся, и давайте вернемся к существу нашей встречи.

– Вы сказали «вернемся»? Но ведь вы даже намеками не определили это самое «существо».

– Согласен, это мой просчет, замечание принимается, – вскинул штурмбаннфюрер руки так, словно последовала привычная для него команда: «Руки вверх!» – Я сразу же понял, что разговор наш с самого начала складывается как-то не так.

– У меня такое же впечатление.

– Считаю, что нам стоит взять тайм-аут, передохнуть, а затем с самого начала выстроить его по-другому. – Штурмбаннфюрер немного помолчал, а затем с наигранной грустью в голосе произнес: – Странная вещь: война давно закончилась, а мы, солдаты удачи, все еще никак не можем покончить со своими фронтовыми разведывательно-диверсионными разборками.