Записки фельдшера Врайтов Олег

— Да водки он паленой выпил.

— Это ты бабушке своей рассказывай. Водки! Брешет еще!

— Слышь, доктор, ты чё на человека наговариваешь, а? — возмутился первый. — Ты его руки видел? Уколы там есть? Нет!

— А если штаны с него содрать? — насмешливо спросил врач, наблюдая за манипуляцией — Коля, разумеется, попал в вену сразу. Реанимационный опыт не пропьешь. — И в паху глянуть? А?

Оба юнца синхронно смутились и отвели глаза.

— Вот и помалкивай.

Инъекция заняла меньше минуты. Коля бросил шприц в пакет, катетер — в контейнер с дезраствором, положил пустую ампулу в коробочку с сильнодействующими средствами и потянулся за расходным листом, лежащим в нагрудном кармане. Сергеев намотал манжету тонометра на руку пациента и принялся измерять давление. На третье измерение лежащий открыл глаза.

— Ой, бл… где я?

— В раю, мой мальчик. И сейчас апостол Петр тебе надает по заднице за баловство с наркотой.

Оба друга посмотрели на «воскресшего», как на внезапно заговоривший памятник.

— Селя, ты как, братан?

— Раз вопросы задает, значит — жить будет, — ответил врач, сматывая тонометр. Он встал со стула у кушетки, пересел за стол и достал карту вызова. — Давай знакомиться, уважаемый. Фамилия, имя, отчество?

— Иванов, — торопливо произнес первый наркоман, усиленно моргая глазом лежащему.

— Слушай ты, Иванов, — угрожающе произнес Коля, отрываясь от написания расходки и сжимая кулак перед носом опешившего юноши. — Еще раз что-то вякнешь без разрешения — искалечу. Ты меня понял?

— Слышь, доктор, ты чего так дерзко разговариваешь? — поинтересовался второй, вставая рядом с первым. — Твое дело — людей лечить.

Коля, повернувшись, расправил плечи, демонстрируя выпуклую грудь самбиста, и нехорошо ухмыльнулся:

— А ты здесь при чем? Или ты себя человеком считаешь, выкидыш?

— Так! — Врач хватил ладонью по столешнице так, что она онемела на миг. — Замолчите оба! А ты, паренек, учти на будущее — будешь врать, вызову милицию. И они с тобой по-другому поговорят, усек?

— Селезнев Валентин Эдуардович, — злобно зыркнув на врача, произнес бывший больной, приподнимаясь на кушетке.

— Что колол, Валентин Эдуардович?

— Морфина гидрохлорид.

— Образованный. Где достал, не спрашиваю, не мое это дело. Адрес домашний?

— Колхозная… э-ээ…

— Да смелее, смелее, — усмехнулся Алексей. — Я к тебе в гости не напрашиваюсь, у меня отчетность.

— Колхозная, тридцать три.

— Лет тебе сколько?

— Двадцать один.

— Когда ты ел в последний раз?

Вопрос застал парня врасплох.

— Ну… дня два назад.

— Оно и видно — на велосипед похож. А ты в курсе, что морфина гидрохлорид противопоказан при сильном истощении? Молчу о том, что он вызывает зависимость?

— Так… не знал…

— Ну и что с тобой делать, грамотей?

— Ты отпусти его, доктор, — вмешался второй наркоман. — Он больше не будет.

— Честное слово, не буду, — закивал Валентин. — Завяжу, святой крест!

— Верим мы тебе, родной, — насмешливо фыркнул Коля, убирая в карман расходку и щелкая ручкой. — Завяжешь, как же.

Внезапно наркоман всхлипнул, вытирая выступившие в уголках глаз слезы.

— Я вас прошу, доктор, — не говорите никому! У меня мать после инфаркта, если посадят — кто ее кормить будет?

— Что-то ты не похож на кормильца, — презрительно произнес фельдшер. — Больше на нахлебника тянешь.

— Да клянусь, не буду больше! Матерью клянусь! Меня на работу не взяли, я почти мединститут закончил! Препод выгнал, потому что взятку ему дать нечем было! А потом я ногу сломал, меня наркотой кололи, чтобы не болела, я и подсел! Доктор, пожалуйста!

— Угомонись, — устало произнес Сергеев. — Вставай и вали отсюда, с глаз моих. И если снова попадешь с передозом — не обижайся.

— Обещаю! — исцеленный резво вскочил на ноги, пошатнулся и уцепился за стену. — Док, я вас отблагодарю, честно!

— Не надо нам твоей благодарности. Ступай с богом.

— Спасибо… — долетело из коридора, смешавшись с топотом трех пар ног.

— Что, не будем никуда сообщать, Михалыч? — поинтересовался Коля, снимая перчатки.

— Да ну его к черту с его мамой инфарктной. Пусть живет.

— Брешет он! Какая там еще мама! Если она и есть, так он с нее же и тянет последнее на то, чтобы вмазаться очередной раз! Или ты думаешь, что ему дозу за красивые глаза выдают?

— Не нам судить, Коленька, — улыбнулся врач. — Кстати, о дозе — чеши-ка ты в магазин за кофеином мелкого помола на сумму не менее чем триста рублей, а?

— Зараза ты, Михалыч, — махнул рукой фельдшер, поднимая укладку. — Как наркомана, так жалеешь, а своего же сотрудника…

Жена осторожно потрясла спящего за плечо.

— Леша? Леш?

— А? — Сергеев открыл глаза. — Что, вызов? Блин, Дина, нельзя же так будить!

— Вызов, вызов, — засмеялась жена. — Иди ужинать, два раза уже звала. Хватит дрыхнуть на закате.

Врач потянулся, глянув на висящие над телевизором часы. Половина седьмого вечера. Вот так прилег на полчасика!

— Устал я, вот и дрыхну… А где Лена?

— Да дома уже давно. Снова Степана потрошит.

Алексей улыбнулся, подавив зевок. Жену он любил безумно, но еще сильнее любил Леночку, которой шел седьмой год.

— Ужинать будешь или нет?

— Буду, куда ж от тебя деваться?

Чмокнув жену в щеку, он прошел во вторую комнату, которая была отдана в безраздельное владение младшей Сергеевой. Лена, запахнувшись в белый махровый халатик, воткнув пластмассовый фонендоскоп в ушки, сосредоточенно выслушивала что-то в плюшевом животе покорно лежащего перед ней «больного» — медведя Степки, доставшегося ей в наследство от мамы. На одной лапе у Степки красовалась сделанная из маминых вязальных спиц шина, примотанная бинтами, голову украшала повязка, более похожая на азиатский тюрбан, чем на классический «чепец». Рядом с ней на полу лежала коробка с разложенным набором «Домашний доктор» для детей, подаренным ей в честь поступления в школу.

— Как состояние больного? — поинтересовался отец, постучав в дверной косяк.

— Тссс! — строго сказала Леночка, водя мембраной фонендоскопа по животу. — У него хрипы.

— Откуда они взялись?

— Он головой ударился сегодня, когда с дивана слезал. И потяжелел.

Алексей засмеялся, одним движением поднял дочку с пола и подбросил в руках.

— Фельдшеренок растет! Нахваталась от папы словечек. А чего ж ты ему хрипы в животе выслушиваешь, а?

Дочка фыркнула, щелкнув его пальчиками по носу и забавно встряхнув кучерявыми светлыми волосами.

— Странный ты какой-то, папка. Ты, когда спишь, животом дышишь. И Степка тоже.

— Ладно, сдаюсь. Какое лечение назначила?

— Я ему укол сделала, — гордо сказала Леночка, продемонстрировав отцу шприц-«двадцатку», заполненный наполовину водой из чашки, стоявшей там же, на полу.

— Куда же?

— В верхний наружный квадрант! — наморщив лобик, повторила заученную фразу дочь.

Сергеев звонко чмокнул ее в носик, отпуская.

— Умница. А поле для инъекции обработала?

— Нет…

— Оценка «два». Жди теперь, Степка на тебя жалобу напишет за постинъекционный абсцесс[29].

— Ну, нет… — смущенно произнесла Лена. — Он хороший. Не будет он писать.

— Он-то не будет, — посерьезнев, сказал отец. — А другие — могут. Будь внимательнее, когда делаешь манипуляции с больным. Ему плохо, и ему надо помочь — а не навредить. Поняла?

— Поняла.

— Ладно, лечи дальше.

Потянувшись снова, до хруста в спине, он пошел на кухню, откуда уже доносились ароматы жареной картошки и загадочного салата с приправами, тайну рецепта которого Дина ревностно оберегала от всех, в том числе и от собственного мужа.

— Как смена прошла? — поинтересовалась жена, устраиваясь на табуретке с чашкой кофе.

— Да ну ее, эту смену. Загоняли, как лошадей на ипподроме. Ты представь только…

Дина слегка улыбнулась, кивая. Подобные разговоры за ужином или завтраком она заводила всегда, давая мужу выговориться. На работе у него бывало всякое, очень часто он возвращался со станции серым от усталости. Периодически в его глазах плескалась боль — значит, кого-то не спасли, к кому-то не успели. Кому же, как не жене, давать возможность любимому разделить ее?

— …а у нее позвоночная грыжа, оказывается. Оперироваться она не хочет, худеть — тоже, сидит на анальгетиках[30]. При ней родня с оттопыренными пальцами. Делайте, говорят, блокаду[31]. Ага, отвечаю, сейчас, все брошу и начну.

— А почему не сделал?

— Во-первых, нельзя этого делать на догоспитальном этапе. Во-вторых, рискованно — такие вещи делает только невропатолог. И, в-третьих, я ни слова не слышал про оплату. А такая манипуляция, если уж ты желаешь неположенного сервиса и стационара на дому, стоит недешево.

— И что дальше?

— Дальше… — Сергеев проглотил вилку салата, прикрыл глаза, наслаждаясь вкусом. — Дальше было шоу. Коля обезболил кеторолом, который, кстати, и у них был — и тут заходит какое-то чучело с экзофтальмом, как у донного краба. Что, говорит, он еще блокаду не сделал? Я еле Колю удержал. Нет, говорю, не сделал и не собирается. Чешите в поликлинику. Это мурло и заявляет — тогда готовьтесь, мы вас через три часа снова вызовем, как укол отпустит.

— Нахал, — наморщила нос Дина, ставя чашку на стол. — Вызвал?

— Да сейчас! Коля ему заявил, что повторные вызовы у нас обслуживаются в присутствии милиции, с обязательным контролем наличия полиса и прописки. Ты бы видела его рожу — словно лимон надкусил. Весь гонор в момент растерял. Правда, когда выходили с вызова, что-то такое дерзкое бросил в спину, но мы уже не стали связываться. Да если бы он один! Потом ночью дернули на температуру…

Кофе закончился, Дина, хотя и не хотела, налила себе вторую чашку. Пусть говорит. Пусть выговорится.

— Па-а-ап! — протянула Лена, входя на кухню и неся на руках забинтованного Степана. — А если у него инфаркт случился, что делать?

— Умм… доча, а кислород тебе для чего? Дай ему подышать, сделай обезболивающий укол, потом зови меня в помощь.

— А я ему уже обезбаливающее уколола!

— Обезболивающее! — строго сказал Алексей. — От слова «боль», а не от слова «баль».

— Обезболивающее, — старательно повторила дочка, прищурив глазки. Отец почувствовал, что кому-то из ее сверстниц завтра не поздоровится в споре, который, судя по всему, имел место. — Пап, а ты меня завтра на праздник отпустишь?

— Какой еще праздник?

— Учитель там что-то задумал в школе, — улыбнулась жена. — Я уже и деньги сдала. Восьмое марта же скоро, сам понимаешь.

— А во сколько этот праздник?

— Начнется в шесть вечера, часа на два все, я думаю.

— Восемь! — охнул Сергеев. — Так поздно! Да вы с ума сошли! А домой ты как по темноте? И речи быть не может.

— Ну, па-а-ап! Всем можно, а мне нет? — в глазках у Лены блеснули слезы. — Ты сам ночью уходишь на свою «Скорую», а мне нельзя?

— Ты маленькая, — отрезал отец. — Вырастешь — тогда ходи на здоровье.

— Ты всегда так говоришь!! — девочка топнула ногой и убежала в свою комнату.

— Леш, ну чего ты, в самом деле? Пусть ребенок сходит…

— Дин, о чем ты вообще? Я буду на смене, ты — еще даже домой не доедешь с работы, хочешь, чтобы она одна шла? В наши чудесные времена? По темноте?

— Да не пойдет она одна, — примирительно сказала жена. — Я попрошу кого-нибудь из родителей, чтобы ее довели до дому. А дверь она, сам знаешь, никому не откроет.

— Кого ты попросишь?

— Она с Риммой дружит, я с ее мамой здороваюсь. Она нормальная женщина, да и живет отсюда в трех домах. Доведет.

— Доведет, — недовольно сморщился Сергеев, не находя аргументов, но и не желая сдаваться. — Это вы меня доведете своими праздниками.

— Не доведем, — целуя его в щеку, сказал Дина. — Иди, извиняйся, а я посуду помою.

— Матриархат, — с деланной обидой буркнул Алексей. — Обложили со всех сторон.

Он поднялся со стула и направился к закрытой двери в комнату дочери. На двери висел альбомный листок со старательно нарисованным фломастером большим красным крестом и надписью печатными буквами: «НЕ ВХОДИТЬ ИДЕТ ОПИРАЦИЯ». Отец усмехнулся. Фельдшеренок растет. Он осторожно постучал, ответа, разумеется, не дождался, толкнул дверь.

Лена, нахохлившись, угрюмо сидела в углу. Забытый Степан валялся на кровати, укоризненно глядя на вошедшего и покачивая размотавшимися бинтами повязок.

— Ты что же это больного бросила?

Дочь зло фыркнула, не поворачиваясь.

— Больных бросать нельзя. Сама же написала — операция идет.

— Ты «Скорая», ты его и лечи, — отрезала Лена.

Алексей, вздохнув, сел рядом с ней. Протянул «больного», которого Лена, после небольшой паузы, забрала. Потом шлепнул себя по бедру.

— Ну, долго ты еще?

Лена привычно перебралась к нему на колени, не меняя, однако, кислого выражения лица.

— Пойми, заяц, я абсолютно не против того, чтобы ты пошла на праздник. Но я переживаю за тебя.

— Ты за меня всегда будешь переживать, — уныло сказала дочь. — И что мне, всю жизнь никуда не ходить?

— Сдаюсь. Не бей лежачего.

— Сидячего.

— Висячего.

— Ползучего, — против воли захихикала Лена и полезла щекотаться. Алексей ловко поймал ее ручку.

— Давай договоримся так, фельдшеренок. Как члены одной бригады, мы можем друг другу верить?

— Это как ты и дядя Коля?

— Именно.

— Можем, — кивнула Лена.

— Иди на свой праздник завтра, но обратно тебя доведет мама Риммы. Мы с ней договоримся. И никаких посторонних уходов в кафе или еще куда. Сотовый твой постоянно включен. Вопросы есть?

— Нет. Спасибо, доктор, — дочь торопливо обняла его за шею, обдав запахом детского шампуня.

— Ну, уж нет! «Спасиба» мне и на работе хватает, накушался. За это ты сейчас, при мне, наложишь Степке повязку на голову и шину на ногу так, как я показывал, а не как тебе подсказала твоя бурная фантазия. На все даю пять минут.

— Па-а-ап! Я же все правильно сделала. Она сама сползла.

— Время пошло, — строго сказал Сергеев, бросив демонстративный взгляд на висящие над кроватью часы. — И обезболить не забудь.

Валентин лежал на кровати, чувствуя, как бьется его сердце, а по виску ползет холодная капля. Десятая уже по счету. Все мышцы ныли, как после долгого подъема на гору, в коленях и локтях начинало покалывать, словно в суставы кто-то насыпал иголок. Это знак того, что скоро к этому нытью прибавятся судороги, скручивающие эти самые мышцы в тугой, пульсирующий нетерпимой болью, комок. А что будет дальше, даже думать не хотелось. Денег больше не осталось. Более того, за последний раз он остался хорошо должен. Сейчас идти к Томазу — смерти подобно. Но организм, привыкший к опиатам, просто криком кричал, не давая покоя.

За стеной грохотали посудой алкаши-соседи, выясняя свои мелочные проблемы в тысячный, кажется, по счету, раз. На лицо Валентина на миг вползла кривая усмешка — да что вы знаете о настоящих проблемах, шваль? Живете от стакана до стакана…

Он поднял руку — кисть тряслась, словно чужая, против воли. Нет, так не пойдет. Надо уколоть хоть что-то! Хоть что-нибудь!

Валентин торопливо обшарил все ящики в комнате, в тщетной надежде найти спрятанные мамины заначки. Нет, мать, эта хитрая сучка, наловчилась деньги забирать с собой. Ууу, тварь! Хочет сына в гроб загнать, не иначе.

Пошатываясь, Валентин вышел из комнаты и побрел по коридору общежития, судорожно пытаясь пригладить колтун свалявшихся волос на голове. Плевать, надо хоть что-то… Томаз ведь тоже человек, как он может не понять?

У двери с жирно выведенной черным маркером надписью «211» он на миг помешкал, борясь со страхом. Затем осторожно постучал. Ответа не было. Было слышно, как в комнате орет телевизор. Валентин постучал еще раз, сильнее. Ему становилось все хуже.

— Кого там хрен… — Дверь распахнулась. — А-а, ты посмотри, какие люди пожаловали?

Томаз был невысокого роста, но коренаст и широк в плечах. Фигура его могла бы сойти за атлетическую, если бы не внушительное брюхо, выпиравшее из небрежно приспущенных трико. Заляпанная неизвестного происхождения пятнами майка свободно болталась на нем.

— Здорово, братка.

— Чё тебе надо, Селя?

— Это… — Валентин оглянулся по сторонам. — У тебя есть?

— Да у меня много чего есть, — насмешливо протянул Томаз, почесывая живот короткими толстыми пальцами. — А у тебя — есть?

— Братан… я вот тебе мамой клянусь, будет! На неделе достану!

— Вот на неделе тогда и приходи, — фыркнул хозяин комнаты, собираясь закрыть дверь.

— Да погоди! — против воли выкрикнул парень, чувствуя, как мышцы правого бедра каменеют, обещая судорогу. — Тормозни, как брата прошу!

Дверь открылась снова.

— Ты мне не брат, шелупонь, — презрительно сказал Томаз. — Не надо бросаться словами, за которые потом придется ответить. Ты меня понял?

Валентин торопливо закивал.

— Я в долг не даю. Разве что очень хорошим друзьям. Но если и они пытаются меня кинуть — я таких друзей в унитаз спускаю. Ты мне полторы штуки торчишь уже вторую неделю. Вернешь — я подумаю, может, и дам тебе еще в долг. Не вернешь до конца этой недели, я тебе башку отверну.

— Бра… Томаз, ну дай хоть что-то, мне погано, ты не поверишь!

— Твои проблемы, — равнодушно ответил тот. — Не надо меня ими грузить, ладно?

Звучно хлопнула дверь. Валентин остался один в коридоре.

Деньги, нужны деньги! Срочно! Он не переживет этой ночи. Может, что продать из вещей… а, нет, дома одно барахло доперестроечное. Даже телевизора нет. Мать, сучка, понабрала разной дряни, которую и показывать стыдно, не то что продавать. А может, занять у кого? Свои, конечно, не займут. Впрочем, в парке Вадик на караоке работает, у него вроде как отец какой-то упакованный. Может, он займет?

Не одеваясь, Валентин торопливо выскочил на улицу. Солнце уже село, не до конца сдавшаяся зима давала о себе знать ощутимой свежестью. Парень дрожал всем телом, чувствуя, как холодные вздохи ветра забираются под дырявый уже свитер. Он торопливо побежал к парку, словно опаздывал на свидание.

Парк, летом многолюдный и шумный, ныне был практически пуст. На кое-как освещенных аллеях не было людей, так, попадались двое-трое, да и те шли мимо, не задерживаясь. Валентин пробежал мимо одинокого кафе, единственного работающего на центральной аллее, свернул за теннисными кортами и устремился по вымощенной плиткой дорожке к Замку Ужасов. Ему делалось все хуже. Обычно караоке размещалось на возвышенной бетонной площадке, где на раскладном столике стояли телевизор и подключенный к нему музыкальный центр, оснащенный микрофонами. И вечно там кто-то голосил, воображая себя если не Кипеловым, то Кругом точно.

Правда, это было летом… Валентин, словно в ступоре, рассматривал пустые плиты площадки, усыпанные нападавшими за зиму листьями платанов и мусором, оставшимся от периодически распивавших тут пиво подростков. Пусто. Вадика, естественно, нет. И денег — тоже.

К дрожи тела присоединились лязгающие звуки — это затряслась нижняя челюсть и застучали друг о друга зубы. Парень заплакал. Господи, за что ты так?

Словно в бреду, он, шатаясь, направился обратно, судорожно всхлипывая и вытирая грязным кулаком слезы. Внезапно очень захотелось жить… а в том, что он умрет, если не уколется, Валентин уже не сомневался.

Он добрался до центральной аллеи, упал на лавку и уронил голову в ладони. Все. Дальше идти некуда. Мать на своем хлебозаводе до утра, к ней не пустят. А если даже и пустят — не даст она денег, не даст, тварь! На кой черт вообще тогда рожала, скотина бессердечная?! Валентин глухо застонал.

Мимо кто-то прошел. Он оторвал лицо от ладоней, глядя бездумно на женщину и двух девочек лет семи — восьми, идущих рядом с ней. У развилки, делящей центральную аллею надвое, они остановились.

— Ты точно дойдешь, Леночка? — в голосе женщины звучало сомнение.

— Дойду, тетя Света.

— Я твоей маме обещала…

— Да не переживайте, тут до нашего дома три минуты. Мне еще молока купить надо.

— Ну, ладно. А деньги у тебя есть?

— Есть.

Деньги! Валентин выпрямился, словно от укола иглы.

— Тогда прощайся с Риммой, и мы пошли. Позвонишь, как будешь дома, ладно?

Одна из девочек закивала, покачивая помпоном на вязаной шапочке, обняла вторую и направилась по правой аллее. Женщина и вторая девочка пошли по левой. Парень торопливо поднялся и, крадучись, поспешил следом, воровато озираясь по сторонам. Парк был пуст, но аллея, по которой пошла девочка, была слишком ярко освещена.

Идея родилась быстро. Валентин оббежал по кустам, старясь не шуметь, и, помешкав, уселся прямо на землю газона. Шаги детских ножек приближались. Дождавшись, когда они будут совсем рядом, он громко застонал.

— Ой!

Он застонал снова, держась за ногу.

— Дядя? — осторожно спросила Лена, глядя на лежащего на газоне парня, полускрытого кустом остролиста. — Вам что, плохо?

— Да… Я ногу сломал.

— Я сейчас позову кого-нибудь! — пообещала девочка. — Подождите!

— Стой! — не сдержавшись, крикнул Валентин. Если убежит, то все, хана плану. — Подожди… не бросай меня. Мне нужно ногу перевязать, я сам не могу.

— Перевязать?

— Да, перевязать. Я достать не могу.

— Я умею, дядя. — Дочь врача не смогла устоять. — Меня папа учил. А у вас бинт есть?

— Есть, — наркоман резко выбросил вперед руку, хватая приблизившуюся девочку за воротник и дергая на себя.

Лена издала истошный крик, падая на рыхлую холодную землю.

— Заткнись! — яростно прошипел парень, придавливая дергающееся тело ребенка своим весом и пытаясь зажать ей рот ладонью. — Заткнись, сука!

Но девочка продолжала вырываться, издавая сдавленное мычание. Валентин попытался, удерживая ее, шарить по карманам, но не успел — Лена, изловчившись, укусила его за палец.

— А-а, тварь!

— Помо… — снова закричала девочка.

Валентин больше не мешкал. Нащупав лежащий рядом камень, он одной рукой сорвал с ее головы шапочку, а второй схватил его и изо всех сил ударил по темени. Крик оборвался. Трясущимися руками Валентин перевернул ребенка. Лена была еще жива. Из уголка ротика тянулась тонкая нить кровавой слюны, и даже в свете далекого фонаря, неизвестно как проникавшем в темноту кустов, было видно, как медленно стекленеют ее глаза.

Внезапно парень осознал, что стал убийцей. Он с ужасом посмотрел на неподвижно лежащее детское тело, обмякшее в его руках, пока не вспомнил — деньги! Все это из-за денег! Они ему нужны любой ценой. Он начал торопливо расстегивать пальтишко, когда ему в лицо ударил луч фонаря.

— Что тут… ах, твою мать! — раздался изумленный голос. — Ты что же сделал, выродок?!

Валентин рванулся с места, как испуганный выстрелом волк, прямо через кусты. Бежать, спрятаться!

— Стоять!!

Наперерез ему, откуда-то из темноты метнулась рослая фигура. Валентин прянул в сторону, но не успел — страшный удар дубинки с металлической сердцевиной свалил его на землю, ломая ключицу. Он заголосил, скорчившись на холодном асфальте, чувствуя, как от плеча по всему тела расползаются раскаленные щупальца боли.

— Заткнись! — пнул его охранник парка. — Саня, что там?

— Он девочку камнем двинул! — донесся ответный крик. — Вызывай «Скорую», у нее тут вся голова в крови! Я пока в милицию звоню!