Записки фельдшера Врайтов Олег

— В смысле? — недоверчиво вопросил Серега. Уж кто-кто, а наша врач не склонна попросту рассыпать похвалы. — Чего мы такого сделали?

— Вдвоем скрутили и притащили бывшего тренера по самбо, — насмешливо произнесла Анна Викторовна. — Жена его мне рассказала, что в прошлый раз он бригаду и наряд милиции как котят расшвырял — а их пятеро было. Так что, гордитесь, орлы…

Она, посмеиваясь, полезла в кабину, а мы так и остались с полуоткрытыми ртами.

— Антоха… — слабым голосом произнес напарник.

— Молчи! — выдохнул я. — Твою ж мамашу в печень, супруга траханная! И молчала же! Да он нас мог там на клочки порвать! Ботинки свои вместо шнурков нами завязать! А я-то еще думаю, где он так руки выкручивать научился!

— А фо? — донеслось с носилок.

— Не твоего ума дело! — рыкнул Серега. — Нет, ты понял, как она нас подставила? Ну, курва!

Я несколько раз нервно затянулся, чувствуя, как дрожат мышцы рук. Да-а, давно мы так не встревали. Впрочем, понимаю, почему жена больного промолчала, — зная, что собой представляет наш пациент, я бы лично на пушечный выстрел к нему не приблизился без милиции. У них хоть дубинки есть! А пока бы мы ждали приезда опергруппы, Василек бы благополучно спалил бы лесную избушку и себя вместе с ней. Все понятно — но какому риску подвергались мы! Оба стали бы калеками, это в лучшем случае, все по той причине, что эта жена лешего, пожалела, видите ли, своего дуркующего муженька, зараза! А нас кто пожалел?

Пока я скрипел зубами, Серега, выудив еще одну вязку из раковины, торопливо примотал Василия к носилкам дополнительно, пропустил ленту ему под мышками.

— Все, успокоились? — миролюбиво поинтересовалась доктор в окошко переборки. — Едем?

Мы хором пробурчали что-то, что могло сойти за согласие. Собственно, вина наша и только наша. Сами полезли, очертя голову, не расспросив вызывающую. Викторовна бы, кстати, сначала все же собрала бы анамнез и, разумеется, вызвала бы наряд милиции. А мы, дурьи головы…

Дорогой назад мы молчали. Что-то бормотало радио, грохотали носилки, позвякивал железом ящик с хирургией, на перекладине, предназначенной для крепления капельниц, перезванивались, периодически сталкиваясь, два крючка из гнутой проволоки, сооруженные в свое время для того, чтобы вешать на них флаконы. Да Василий регулярно нарушал наше молчание докладом о том, что он в точности выполнил загадочное поручение своих загадочных собеседников. Мы привычно не обращали внимания, пялясь в окна и периодически бросая взгляд на узлы вязок — не размотался ли?

Машина выбралась на приморскую трассу. На колыхающихся во тьме гребешках волн плясали блики лунного света, превращая ночное море в волшебную долину, бескрайнюю, манящую и сказочно красивую. Где-то вдалеке светились несколько огоньков рыбацких катеров, вышедших на ночной лов, а правее от них вспыхивали и гасли проблески стробоскопа и цветные светлячки иллюминации — катамаран «Рапан» с ночной дискотекой на палубе вышел на свою очередную, трехчасовую, болтанку по волнам.

— Веселятся, наверное, — задумчиво произнес Серега, смотревший туда же. — И Ленка там моя сейчас, тоже…

Я кивнул. Серегина благоверная работала на вышеупомянутом катамаране официанткой, причем зарабатывала, к его искренней досаде, гораздо больше его самого, работая только ночами. Напарник с ума сходил каждый раз, когда она уходила на смену — будучи от природы жутко ревнивым и неспокойным, он каждый раз рычал от злости, представляя, сколько алкоголизированных и наглых «золотых мальчиков», просаживающих там за вечер четыре Серегиных зарплаты, будут откровенно пялиться на стройные Ленины ножки, глубокий вырез униформы, отпускать пьяные сальные шуточки и пытаться ухватить за ягодицу…

— Они мне сказали хелни — я и хелнул, — поддержал разговор пациент.

— Да что хернул-то? — не выдержал я. Не то, чтобы меня сильно интересовали подробности, но надо же как-то отвлечь Серегу от грустных мыслей.

Вася замолчал, переваривая вопрос, и неожиданно ответил:

— Фо-фо! Яйца, фо…

— Какие еще яйца?

— Фвои.

Мы переглянулись.

— Стоп, Васек, еще раз — кому ты что хернул и когда?

— Они сказали — хелни…

— Это мы уже слышали! — перебил Серега. — Что ты там с яйцами сделал?

Больной промолчал, пожевал губами.

— Нееее…

— Сережа, — тихо сказал я. — У меня вдруг появились очень поганые мысли. У тебя тоже?

— У меня тоже. Ну-ка, щелкни свет!

Он, чертыхаясь, принялся разматывать вязки, фиксирующие больного к носилкам. Мы вдвоем, я — придерживая, он — толкая, перевернули Василия на спину, после чего я уперся коленом ему в грудь, сдерживая возможные акты агрессии, пока Серега в тылу, зло сопя, расстегивал пуговицы на грязных джинсах больного.

— Ты когда мылся в последний раз, обормотина? — донеслось до меня. — Если от тебя что-то подцеплю, дом свой продашь, чтобы я… аа-а-а-а, Антоха!!

Я рывком повернулся, ожидая увидеть коварный финт ногами бывшего самбиста, снова травмировавшего моего напарника, — но увидел целого и невредимого Серегу, с выпученными глазами, тычущим трясущимся пальцем в область паха больного.

— Вот… вот же твою мать… да что же это такое, а?!

Следуя указующему персту, я опустил глаза — и сглотнул, не веря им. Все бедра психбольного, а также внутренняя поверхность джинсов были покрыты толстой темной коркой засохшей крови, да так обильно, что ткань заскорузла и с трудом гнулась. Мошонка была распорота чем-то острым и казалась сдувшейся с одного бока, потому что яичко там отсутствовало, и, судя по тянущимся в область колена, чудом не разорвавшимся сосудам, находилось где-то там.

— Мама моя дорогая, — проблеял я. — До-октор! Анна Викторовна!!

В окошке показалось лицо нашего врача.

— В чем дело?

— У нас ЧП — больной себе яйца распорол…

Машина остановилась, Викторовна торопливо перебралась в салон, разматывая тонометр. Впрочем, в панику не впала — то ли у нее, как у женщины, отсутствовала чисто мужская реакция на такую травму мужского достоинства, то ли, что наиболее вероятно, с чем-то подобным она уже сталкивалась.

— Давление держит, — сухо сказала она, вынимая из ушей дужки фонендоскопа. — Тонометр оставляю, контролируйте гемодинамику каждые пять минут. Будет жаловаться на боль — наркотики оставляю тоже. Руками попрошу ничего там не трогать, если у вас нет в кармане, случайно, диплома хирурга.

Мы, словно в ступоре, пялились на абсолютно спокойно лежащего больного, краем уха фиксируя хлопанье двух дверей.

— Николай Павлович, первая больница, приемное, — донесся ровный, словно ничего и не случилось, голос врача. — Быстро, с мигалкой. В пробках не стоим.

Машина рывком дернулась с места, заставив нас схватиться кто за что. Палыч, вероятно, проникся ситуацией, раз превысил свой обычный скоростной барьер и даже не поинтересовался, какие, на ночь глядя, могут быть пробки.

— Они мне сказали — хелни… — осклабился Василий, смотрящий на меня невинным взором праведника.

— А ты и послушался, дурачок, — печально сказал я. — И разворотил себе спермокомбинат. Бедолага.

— Не завидую тебе, когда придешь в себя, — поддакнул с крутящегося кресла Серега. — По мне, так лучше бы тебе и дальше дурковать, Вася. Честное слово…

Машина неслась по пустой трассе, разбрасывая синие дрожащие огни мигалки на задремавшую в теплоте летней ночи окрестную зелень и мокрые морские камни.

Я втянул в себя дым, закашлялся и сплюнул горькую слюну на газон. В темноте передо мной мерцал экран сотового телефона, и одиннадцать цифр, которые я невесть когда уже успел набрать. Большой палец лежал на кнопке вызова, но нажать ее я так и не решался.

Мы стояли в пустом по ночному времени дворе первой больницы, куда привезли нашего незадачливого тренера по самбо. Серега и Анна Викторовна отсутствовали, находясь в приемном, а я, отговорившись малой туалетной надобностью, сбежал сюда, на подножку машины, где и сидел в данный самый момент, пялясь в телефон и судорожно соображая, с чего начать разговор, которого я желал больше всего на свете и которого больше всего на свете боялся. Хотя, казалось бы, после недавнего кувыркания с агрессивным Василием меня уже ничто не должно испугать…

Ночь была прекрасна, насколько может быть прекрасной летняя ночь в курортном городе. Первая больница размещалась на пологом склоне невысокой горы, занимая корпуса, некогда принадлежащие сгинувшему в смутных годах перестройки санаторию, поэтому пейзаж вокруг был сплошь санаторный, лишенный казенной практичности и официальности, которая прет изо всех щелей в той же «тройке», придавая ей неприятное сходство с тюремным блоком. Четыре здания, в которых размещались отделения стационара, были окружены выхоленными пальмами, густыми зарослями рододендрона, олеандра и кустами остролиста; клумбы, которые во множестве встречались на извитых дорожках, соединяющих корпуса, были выложены морским камнем, ракушками рапа-нов и отполированными морем кусочками зеленого стекла, сверкавшими днем, как изумруды. Ночью, конечно, это все было скрыто сумраком и не бросалось в глаза, но запах, источаемый цветами, приятно щекотал ноздри, в такт теплому ветерку, слегка отдающему солью моря, шумевшего где-то внизу, за длинной чередой фаланг кипарисов. Небо искрилось мириадами звезд, слегка подернутыми шалью легких облачков, освещаемых огромной луной, которая уже прочно заняла место в зените, изливая свой призрачный серебряный свет на спящий город. Воздух звенел от песен сверчков и лягушек, обитавших в поросшем кувшинками пруду, где некогда плескались золотые рыбки.

Нажать кнопку было нетрудно, начать разговор… мда. Вот тут и возникает неприятная заминка. О чем разговаривать, зачем, черт побери, вообще, она хочет со мной говорить? То, что между нами было, уже прошло, и, хотя и причиняло, чего кривляться перед собой, боль, уже потихоньку забывалось. Кристина вышла замуж, родила, ушла со «Скорой»… да какого дьявола она вообще мне написала? Я в бессильной злости на нее и себя хватил кулаком по колену.

Ладно, предположим самое сладко звучащее — развод и девичья фамилия. Допустим. И что, сразу решила вернуть старое, а я так удачно подвернулся, в качестве запасного аэродрома. Неплохо, ничего не скажешь. Всегда уважал предусмотрительных. Сразу видно, что о будущем она подумала заранее, и ребеночек не останется без отцовского присмотра, опять же. Против воли я зло усмехнулся. Нет, я не злорадный человек, но и ангельскими крылышками не снабжен с рождения. Месть, конечно, удовольствие низменное и порицаемое моралью, но — удовольствие, и какой-то момент я задержался на этой мысли, смакуя ее. Ах, как приятно, черт побери — классическое «за что боролись, на то и напоролись», эталонный вариант, квинтэссенция…

Громко стрекотал сверчок, притулившийся где-то в кустах рядом с машиной. Слишком громко, так, что мешал думать.

Я вскочил, разминая затекшие уже от сидения ноги. Нет, вряд ли, вряд ли и совершенно нереально то, что я только что предполагал. Кристина не тот человек, от которого сбегают, хоть налево, хоть навсегда. Да и, чего греха таить, я узнавал в свое время о ее нынешнем муже: любит искренне, на работу и с работы возит, холит, лелеет, денег не жалеет, сукин сын, блатной бабушки внучек, гаденыш упакованный… Так, стоп! Не туда меня понесло, совершенно не туда. Скорее всего, ситуация примитивнее устройства вилки. Девочка просто хочет жить в душевном комфорте и с собой, и со своей совестью. То есть, если вкратце — бросив меня после всего, что у нас было, теперь хочет остаться белой и пушистой, а все ее желание поговорить не более, чем банальное «давай останемся друзьями». Да, вероятно, все именно так и есть. Ну, что же, похвальное желание, и инициатива похвальная. Правда, не могу сказать, что в моей израненной душе она нашла хоть один одобрительный отклик.

Отшвырнув сигарету, я пнул сухую ветку, кстати попавшуюся на дороге, так, что она подлетела и с громким шорохом врезалась в листву куста. Сверчок замолк. Вот и отлично. Сейчас позвоню, не проблема, спокойно, насколько позволит воспитание, выслушаю ее лепет и подведу итог. Как сказал кто-то из юмористов: когда общаешься с любимой женщиной, главное — не сорваться на крик. Или как-то так. В любом случае, а в моем конкретно, это высказывание как нельзя более актуально.

На дисплее телефона высветилось «Идет набор номера». Мельком я обратил внимание на время — половина третьего ночи — и лишь хмыкнул. Ничего, сама просила. Мой сон, испарившийся после ее сообщений, ее, судя по всему, мало взволновал.

— Да, алло? — раздался голос Кристины. — Ты, Антон?

— У тебя же номер записан. Я.

— Как твои дела?

Против воли я поднял глаза к звездному небу:

— Время — полтретьего ночи. Тебя сильно мои дела интересуют? И, кстати, какие из них интересуют больше всего? Сегодняшнее дежурство или вся моя жизнь после того, как ты замуж вышла?

— Зачем ты так говоришь?

С большим трудом я подавил ругательство, уже рвавшееся наружу.

— Ладно, будем считать разговор состоявшимся. Пока, Кристина.

— Подожди! — Мне не показалось, она закричала. — Не клади трубку! Пожалуйста!

Я молчал, прижимая телефон к щеке, чувствуя, как яростно колотится мое сердце и приливает кровь к голове. Такого не было, чтобы Кристина хоть раз меня о чем-то просила, употребив «пожалуйста». Никогда такого не было.

Мы молчали, слушая дыхание друг друга. Легкий фон, шедший из динамика, давил, мучил, истязал, словно грохот водопада, словно вой падающей бомбы. Мы молчали — она не решалась сказать то, что хотела, я — потому что мне сказать было нечего. С моря настойчиво трепал волосы все усиливающийся бриз, даже сюда донося слабый запах соли и водорослей, которыми завален был пляж после недавнего шторма. С неба лила серебро луна, настолько яркая, что я даже видел свою тень, неуклюжим карликом спрятавшуюся у меня под ногами.

— А помнишь, как мы на пляже сидели? — неожиданно даже для себя самого прошептал я. — Ночь, луна, прибой, сосны шумели на берегу. Закат встречали и электричку прозевали… Пешком домой шли по шпалам.

— Я ногу тогда подвернула. Ты меня до дороги тогда на руках нес, — едва слышно раздалось в ответ. — Помню. Я еще плакала тогда. Мне себя было жалко… и тебя было жалко, ты же устал меня тащить.

— Устал, — слабо усмехнулся я. — Я даже не думал об усталости тогда. Думал, только бы донести, думал, как бы самому не грохнуться, чтобы тебе больно не сделать, думал, только бы машина хоть какая-нибудь проехала мимо. О чем угодно я тогда думал, только не об усталости.

— Ты меня берег, я помню.

Словно его пнули, снова очнулся сверчок, разразившись дикими, как будто предостерегающими от чего-то, трелями. Вслед за ним очнулся и я.

— Кристина, зачем это? — Проклятье, вопрос прозвучал почти молящим тоном. — Зачем вспоминать то, что было давно, и то, что уже не вернуть?

Она помолчала.

— А ты хотел бы… вернуть?

Ощущение было такое, что меня окатили сверху ведром ледяной воды. Всколыхнуло меня всего, до дрожи в руках, до испарины на лбу. Господи, неужели мне это не померещилось? Неужели Кристина, та самая Кристина, которая всего каких-нибудь два года назад, когда я, унижаясь, буквально молил ее вернуться, разве что на коленях не стоял, спокойно отвечала «Нет, все кончено» — неужели она произнесла это?

— Ты думаешь, что говоришь?

— Ты не ответил.

Голос был почти требовательный.

— А какого ответа ты от меня ждешь?

— Правдивого. Ты хочешь, чтобы я вернулась?

Несмотря на ночь, у меня потемнело в глазах. Таким тоном не спрашивают, таким предлагают.

— Что с тобой случилось? У тебя муж, ребенок, семья — и ты вдруг говоришь такие вещи? Может, я не знаю чего-то, что мне стоит знать?

— О чем ты?

— Не знаю, о чем я! — Вопреки первоначальным намерениям мой голос взлетел на два тона вверх. — Не знаю! Может, брак твой фиктивный был, может — ребенок чужой или вообще ненастоящий, может — муж твой инопланетянином оказался и к себе на Альфу Центавра вернулся? Или, может, я все эти два года в летаргическом сне провалялся, а наше с тобой расставание мне приснилось? Ты меня бросила сразу и бесповоротно — а теперь предлагаешь все вернуть, хотя сама же говорила, что отношений наших больше нет и быть не может! Что случилось, Кристина?

Тишина была гнетущей, почти осязаемой.

— Не знаю… — тихим, едва слышным шепотом наконец произнесла она. — Я сегодня… и за два дня до сегодня… и еще раньше… увидела тебя, и внутри все как переверну лось. Дома как сама не своя хожу, только о тебе мысли, о том, как ты улыбался, о том, как злился… обо всем. Я два дня не спала, все ждала смены — потому что тебя ждала. Вас до обеда не было, я уж извелась — мысли всякие, заболел, может, не вышел, сменами поменялся… А потом ты приехал, я… не могла просто не выйти. Дурочка, да? Отделение бросила, к тебе выбежала, хотя Ленка уже спустилась…

Я молчал.

— Сначала даже подумала — может, приворожил ты меня чем-то, — с легким нервным смешком продолжила Кристина. — Не бывает же такого, чтобы так вот сразу… как волна накатила… Я уже несколько дней не сплю. Не могу спать. Я… я понимаю, дура я, идиотка, кретинка безмозглая, что тогда от тебя ушла — я это все понимаю, все-все понимаю! Не знаю, что меня тогда заставило так… Испугалась я, наверное.

— Испугалась? — Мой голос был хриплым, как у старика. — Чего?

— Не знаю. Ты меня слишком любил… слишком, понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Сильнее, чем я тебя. У меня к тебе чувства были тогда, но… не такие сильные, как твои. Они… созреть были должны, подрасти, а ты слишком сильно на меня давил. Ой, я снова глупости говорю, да?

Передо мной неведомо когда оказался борт нашей «газели» — оказывается, за разговором круг целый описал. Я, закрыв глаза, прислонился лбом к его прохладному, сильно пахнущему дорожной пылью и машинным маслом, железу. Глупости? Ты не глупости говоришь, ты меня сейчас просто убиваешь, девочка. Каждым своим словом. А заодно — красиво, чего греха таить, сваливаешь вину с себя на меня. Ведь я ж тебя уже жалею почти, уже готов носом захлюпать и объятья тебе распахнуть, в ноги упасть, все простить и забыть! Разве нет?

— Кристина, — произнес я, прерывая ее.

— Да, Антошка.

— Ты меня так никогда не называла. И знаешь, что я терпеть это не могу.

— Прости, пожалуйста.

Второе «пожалуйста» за шесть лет нашего знакомства. Я помолчал, собираясь с духом.

— Что, если я скажу — да, я хочу, чтобы ты вернулась? Что будет тогда?

— Я вернусь, — тут же ответила Кристина. — Завтра же.

Господи, хотелось кричать в эту глупую звездную ночь, слишком красивую для той дряни, которая в ней происходила!

— А муж? — сдерживаясь, спросил я. — Он как?

— Он поймет.

Опять же без заминки и раздумий. Все, видимо, было уже решено заранее. И муж, думается мне, еще не в курсе, что он поймет. Как в свое время, наверное, был не в курсе о том же самом я.

— Ребенок?

— Если хочешь, я его оставлю мужу. Ему еще и года нет, меня он помнить не будет. Я не хотела его, это Кирилл хотел. И его родители. Они о нем позаботятся, я знаю.

Сначала у меня возникло ощущение того, что я внезапно оглох — так вдавило барабанные перепонки, словно я внезапно оказался на очень большой высоте. Во рту пересохло, в горле — сдавило, холодный адреналиновый озноб шарахнул по коже, заставив желудок болезненно сократиться. Да… такого вот я вообще не ждал. Тем более от человека, которого когда-то боготворил.

— Антон! — ворвался в мои уши ее голос. Голос, который не вызывал у меня теперь ничего, кроме отвращения. — Что ты решил?

Что я решил? Что я могу решить в такой ситуации?

— Кристина.

— Да?

— Скажи, а когда тебе твой муж два года назад предлагал уйти от меня, ты так же легко согласилась? Не колебавшись ни секунды?

Эта тишина была долгой, слишком долгой, даже пугающей.

— Значит, не хочешь?

Не дай бог тебе, девчонка, знать, как я сейчас хочу! Просто не знаю, чего хочу больше — придушить тебя за сказанное, или придушить себя — за глупость и за то, что был слеп столько лет.

— Давай договоримся так. — Со стороны казалось, что вместо меня говорит чужой, незнакомый мне человек. У меня, по крайней мере, никогда не бывает такого мерзкого голоса. — Ты слушаешь?

— Да, слушаю.

— Ты права была в одном. Я слишком сильно тебя любил. Слишком настолько, что, боясь тебя потерять, не думал ни о себе, ни о тех, кому я дорог. Это было очень больно. Поверь опыту. Но больно было тогда только мне, хоть я и не заслужил этого.

— Я…

— Я люблю тебя. — Эти слова казались чужими, горькими, жгущими язык. — Любил тебя тогда и люблю сейчас. И, наверное, буду любить всегда. А если не всегда — то очень долго… Но если ты сделаешь еще раз больно так, как сделала мне — мужу, сыну, кому угодно… я клянусь — я сделаю все, чтобы тебя уничтожить. Все, что только в моих силах. Ты меня поняла, Кристина?

В ответ мне унылой вереницей зазвучали частые гудки отбоя. В тон им где-то ухал филин. Вот так. Поговорили.

Я, не открывая глаз, жался лбом к холодному металлу машины. Чувство было премерзкое, словно мне только что пришлось залпом выпить стакан какой-нибудь дряни, вроде той, что литрами лакал наш утренний клиент Альберт. Неизвестно чего хотелось — то ли смеяться, то ли выть на эту дуру-луну, что издевательски ярко, слишком ярко, просто предательски ярко светила в эту ночь. Настолько ярко, что дорожки слез блестели, искрились и переливались в ее свете.

— Антон? — Ну, разумеется, Серега. И, разумеется, все слышал.

— Я в норме, — пробормотал я, не оборачиваясь. А, впрочем, какого черта? Повернувшись, я громко шмыгнул носом, резко проведя тыльной стороной ладони по лицу.

— Что, вызов дали?

— Не знаю. Может, и нет, Викторовна сейчас общается — вроде звонит мать какого-то. Ты-то как?

— Каком кверху. Работать смогу, если ты об этом.

Мы помолчали. Невидимые лягушки в далеком пруду вдруг взорвались воплями, словно в этот самый пруд вдруг кто-то ткнул оголенным проводом под напряжением. Им-то что, ори, хоть сорви глотку, природа все стерпит. А мне вот по должности не положено.

— Узнал, что она хотела? — не выдержал напарник.

— Она, Сереж, сама не знала, что она хотела. И хотела только, чтобы я за нее это знал.

— А… — неопределенно протянул напарник. — Я просто подумал, может — проблемы там какие, помочь надо…

— Ни хрена ты не подумал. Просто, как обычно, в чужие дела по самые уши влезть норовишь.

— Да… — От возмущения у Сереги аж сперло в горле. — Да на черта мне…

Я пихнул его в плечо, улыбаясь сквозь еще не высохшие слезы.

— Шучу я, дружище. Шучу. Такие вот шутки у меня дурацкие. Сам знаешь, на какой бригаде работаю.

— За такие шутки в зубах бывают о-очень большие промежутки, — пробурчал, но незлобливо напарничек, сжимая для наглядности кулак. — Вот таких вот размеров.

Раздались шаги, и из-за машины появилась Анна Викторовна.

— Готовы, любезные?

— К чему? — хором взвыли мы. — Опять дальняк?

— Опять, опять. Первичный больной, я у него еще не была. Село Верховское, улица Труда, в самом центре. Хоть по лесу на этот раз бегать не придется, можете возрадоваться, если есть желание.

— А что там? — сумрачно поинтересовался Серега, открывая дверь «газели». — Алкаш опять очередной?

— Да вот и не знаю, что там, — вздохнула врач. — Вызывает мать, внятно объяснить не может, плачет только. Придется ехать, куда деваться…

— Милиция? — с надеждой вопросил я.

— Ага, на каждом перекрестке по взводу ОМОНа. Нет милиции, мальчики, и не будет, видимо, — там один участковый, и тот днями. Уже созванивалась. Так что надежда мне только на вас. Если, конечно, вы снова дурака не сваляете.

— Сваляем, — пообещал я, забираясь в салон вслед за Серегой. — Ох, как мы его сваляем, вы заглядитесь просто, слово фельдшера.

Машина завелась, несколько раз конвульсивно дернулась и стронулась-таки с места, но настолько нехотя, что ее при желании можно было заподозрить в единомыслии с нами и нашем нежелании тащиться на очередной, у черта на куличках находящийся, вызов. Село Верховское, будь оно неладно — полтора часа не самого лучшего качества дороги туда, когда тебя на каждой живописной выбоине подкидывает на полметра, и столько же обратно с незнакомым больным, неизвестно как себя поведущим в дороге.

Не считайте меня трусом, но не люблю я такие вот вызовы. В первую очередь — за их неопределенность и опасность. От тех пациентов, с которыми ты имел уже дело, ты хотя бы знаешь, чего ждать и как с ними общаться: на кого прикрикнуть, с кем просто поговорить, кого обмануть, а кого сразу, в четыре руки, на пол и вязать, пока не успел среагировать, а то и вообще проснуться. Новый больной, конечно, может оказаться худосочным пугливым юношей, астено-невротично закатившим скандал с битьем посуды и размазыванием соплей, но может быть и трижды герой России, у которого за плечами секция рукопашного боя, спецназ и служба в горячих точках — были прецеденты. На такого и десятерых таких, как мы, не хватит.

Впрочем, если честно, в данный конкретный момент мне было глубоко наплевать, что нас ждет на этой улице Труда, будь она неладна — пусть хоть реинкарнация Брюса Ли, вооруженная арсеналом персонажа из игры «Quake». Настроение было — хуже некуда. К чувству гадливости, которым моя душа была полна уж по самое горлышко, примешивалась легкая грусть и, как ни странно, облегчение. Наверное, что-то похожее чувствует человек, всю свою жизнь поклонявшийся Великому Духу Грома и Молнии, а потом вдруг узнавший о существовании электричества. Богиня оказалась каменным идолом, холодным, мертвым и пустым изнутри. Нет, мне не было ее жаль. Странно, но даже себя в этот момент жаль не было. Почему-то в душе было больнее всего из-за тех лет, которые я посвятил совершенно не тому человеку. Три года — достаточно серьезный срок, чтобы привыкнуть, даже если два из них ты был в качестве брошенного на обочину окурка. Мне было больно, тоскливо, до невозможности невыносимо — но даже в тот момент я не переставал о ней думать. Даже в тот момент я любил ее, предавшую меня по неясной для меня причине, просто так, без предупреждения, просто поставившую перед фактом, что в ее жизни есть другой и этот другой для нее важнее, чем я, со всеми моими чувствами, желаниями и планами на будущее. Так было — до сегодняшнего разговора. Но теперь, легкость, с которой эта девочка собиралась бросить искренне любящего ее человека, да что там — совершенно искренне, насколько это вообще возможно, любящее ее маленькое существо, плоть от плоти ее, просто ради банального «я передумала» — она просто ошарашила. Против воли меня передернуло. Господи, в какое же болото я чуть не вляпался в свое время? Наверное, от этого и стало легче. Теперь можно спокойно жить, потому что невозможно терзаться муками любви в адрес человека, которого ты искренне презираешь.

— Серег!

— Чего? — недовольным голосом отозвался мой напарник, успевший придремать на носилках.

— Знаешь, а я и вправду болван.

— Это уже давно известный факт. Ты меня для этого разбудил, что ли?

— Нет, просто хотел спросить — ты хорошо спишь? Если да, то спи быстрее, нам еще час ехать.

— Ну, с-скотина! — простонал Серега, со скрежетом носилочным пытаясь дотянуться до меня, дабы стукнуть кулаком по ноге. — Убью без всякой жалости!

— Жалость — это то, что выдается тебе с дипломом, Сергий, — наставительно сказал я, уворачиваясь и стукая его свернутыми в трубочку картами вызова. — Даже убивать ты меня обязан, по функциональным обязанностям, с глубокой скорбью и слезотечением.

— Отвали, кретина кусок! — Все, раз уж он повернулся спиной, теперь будить его бесполезно. И небезопасно.

— Ладно, брат по слабоумию, спи спокойно, я отомщу за твой героический сон, — примирительно произнес я, пересаживаясь с крутящегося кресла на лавку у двери. Прохладный ночной ветер, несущий смешанные запахи пыли, машинного масла и цветущей акации, заскользил по моим щекам, высушив последние остатки непрошенных слез. Я подставил ему лицо, зажмурился, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул.

Все. Прощай, Кристина. Прощай навсегда. Будь ты неладна…

Мне не понравился подъезд. Сразу. Вид у него был какой-то угрожающий, нелюдимый, как у пещеры сказочного людоеда, даже внешний облик которой достаточно хорошо характеризует своего обитателя. Нет, черепа и обглоданные кости по периметру не валялись, да и сам дом был ничего; по крайней мере, в темноте ночи если и были у него какие-то изъяны, они не были сильно заметны — три темных этажа, одинокий фонарь над одним из двух подъездов, палисадники под окнами, заботливо огороженные всякого рода арматуринами, гнутыми трубами, радиаторами отопления, отслужившими свое, да и просто палками, стянутыми проволокой, дабы импровизированный забор не растащили. Перед освещенным подъездом даже присутствовала лавка, на двух монументальных чугунных тумбах, с гнутой спинкой из брусков, краска на которых была ощутимо вытерта в тех местах, которые обычно имели контакт с сидячей частью местных обывателей. Нормальная картина среднестатистического патриархального дворика. Увы, наш подъезд кардинально отличался от своего соседа. Во-первых, в нем отсутствовала дверь. Не то, чтобы полностью, но тот ободранный дощатый скелет, уныло обвисший на единственной петле сверху, за нее считаться не мог даже из вежливости. Во-вторых, лампа над ним не то, что не светила, она отсутствовала, как отсутствовал и кронштейн, на котором она в идеале должна была крепиться. Особенно это подчеркивалось тем, что света в подъезде тоже не было — видимо, его обитатели были ярыми противниками освещения подъезда в темное время суток и не искали легкого пути к своим квартирам после захода солнца. В-третьих, из подъезда несло какой-то кислой, отвратной вонью, сходной с той, которая наводняет воздух в тех местах, где стоят мусорные баки. Что-то невыносимо гадливое вызывало это сочетание внешнего вида и запаха, открывшееся перед нами, тяжело выбирающимися из машины. Половина пятого утра, самое рабочее время. Серегу я еле растолкал, выслушав в свой адрес массу интересных слов и словосочетаний, поражающих новизной и оригинальностью конструкций; да и сам, чего скрывать, зевал с периодичностью одного раза в две секунды, тер глаза и всячески выражал свое недовольство и временем, и вызовом, и сменой диспетчерской, и всей их родней, и родней их родных, а так же прочими родственниками — пока Анна Викторовна не цыкнула. Иногда она нам спускает крепкие словечки, но это был не тот случай, видимо.

— Этаж третий, разумеется? — кисло спросил Серега, поправляя вязки в кармане робы.

— Ты удивительно догадлив, мой недалекий друг, — подтвердил я, вглядевшись при свете лампы здорового подъезда во врачебный почерк на карте вызова. — Третий.

— Не пятый только потому, что тут пятого нет, — злобно сплюнул напарник. — Как же вы все задолбали, кто бы знал…

— Хватит ныть уже! — вспылила Анна Викторовна. — Хуже баб, честное слово. Или мне самой за ним идти?

Мы хором замолчали. Да, умеет она рты затыкать, этого у нашего психиатра не отнять. Тем более уж кому-кому, а ей в ее сорок с длинным хвостиком куда тяжелее работать в таком режиме. Вздохнув с оттенком душераздирательности, мы зашагали в темноту подъезда, заранее готовясь чертыхаться. Странно, но не пришлось — куч мусора под ногами не попадалось, крысы в щиколотки не впивались, а на дверях квартир, что вообще нонсенс, даже были номера, хоть и написанные вкривь и вкось, но вполне читаемые при свете зажигалки. Тяжело ступая, мы остановились перед дверью с номером 22. Дверь была приоткрыта, сквозь получившуюся щель в подъездную темень проникал тускловатый свет, который, судя под его дрожанию, вряд ли принадлежал электрическому источнику освещения.

— Входим? — шепотом спросил Серега.

— Аккуратно, мальчики. Больной первичный.

— Ясно, — пробормотал я. — Сереж, я первый, ты прикрываешь.

Вопреки ожиданиям, дверь не заскрипела и довольно тихо открылась внутрь, впуская нас, старающихся ступать неслышно, с носка на пятку, в короткую прихожую. Перед нами открылась небольшая комната, тесно заставленная мебелью, настолько тесно, что места в ней для танцев вприсядку точно бы не нашлось, если бы в нем и них возникла необходимость. Напротив дверного проема — сервант, захламленный всякими статуэтками и различными рюмками-графинами, его с двух сторон сдавили два здоровенных шкафа, забитые, судя по незакрывающимся дверцам, по самый максимум и еще немного сверх оного. Справа от них стоял круглый стол, также страдающий недостатком свободного места, увенчанный толстой свечой, испускавшей дрожащий, неровный свет, делавший лицо сидящей за столом пожилой женщины маской ведьмы. Слева… а вот слева на разложенном для спанья диване сидел худой мужичок, в майке и шортах, угрюмо глядящий себе под ноги и периодически сплевывающий прямо перед собой. Плевал он, судя по блестящей на полу лужице, уже не первый десяток раз. Старушка молчала, не возмущаясь подобным поведением, лишь слезы стекали по ее морщинистым щекам. Было тихо, только где-то капала на что-то металлическое вода да иногда сухо постреливала свечка.

— Доброй ночи, — произнес я, входя в комнату.

Сидящие синхронно повернули головы. И начался полный дурдом.

Что было, я помню смутно. В комнате заметался дикий вой, изданный старушкой, и бешеный рев, принадлежащий глотке любителя плевать на пол. Он вскочил, словно подброшенный пружиной, и метнулся по дивану назад:

— ААААА, БЛЯЯЯЯЯЯДИИИИ!!!

Серега, растопырив руки, загородил собой дверь, я метнулся к окну, предупреждая возможное желание нашего больного поиграть в Икара — были прецеденты.

— ПОРВУ, ПАДЛЫ!!! ПОРВУУУУ!!!

Мы синхронно двинулись к нему, сжимая в клещи с двух сторон. Тактика отработанная — на кого-то из двух он кинется в любом случае, тогда задача второго — вовремя перехватить его, страхуя напарника. Я вынул вязки из кармана, наматывая их на руки. Обычно роль приманки выполняю именно я, благо Серега поздоровее. Еще шаг к напружинившемуся пациенту, исходящему матерными воплями… еще один… еще…

— АРРРРР! — диким тигром взрычал больной, прыгая на Серегу с выброшенной вперед ногой. Напарник к такому был готов, ногу пропустил и коротким тычком в грудь сшиб клиента с ног (очень удачно, на диван, не покалечится уже), сам навалился сверху, пытаясь обездвижить мельтешащие в поисках жертвы конечности:

— Антоха, давай!

Я растянул вязку, собираясь перекинуть ее через шею пациента, когда старушка, до этого не прекращавшая неразборчиво завывать, вдруг с диким криком «Не трогай!» коршуном кинулась на меня, вцепившись мне в левую руку. Свеча, получив толчок перекосившимся от ее маневра столом, падающей звездой рухнула вниз, погрузив комнату во мрак.

— Да какого черта?! — рявкнул я, пытаясь отодрать от своего предплечья неожиданно цепкие пальцы бабульки. Не получалось. Именно в этот момент раздался отчаянный Серегин крик, грохот, хруст поломавшихся ножек дивана, а следом — ослепительный в темноте удар мне в лицо. Правый глаз словно взорвало белой вспышкой боли. Я смутно ощущал, сквозь мгновенно накатившую тошноту и слабость, что лежу на полу и кто-то, неизвестно зачем, хватает мою правую руку, крепко хватает и резко рвет вверх. А дальше была такая боль, по сравнению с которой предыдущая мне показалась легким зудом от царапины.

Сколько я пролежал без сознания, я не знаю. Видимо, недолго, потому что, очнувшись, услышал, словно сквозь толстый слой ваты, громкие ругательства, производимые голосом моего напарника и звуки тупых, тяжелых ударов, сыплющихся на кого-то, отчаянно верещащего нечто нечленораздельное.

— Убью… сука… убью… тварь… убью! — хрипло ревел Серега, раз за разом поднимая и опуская кулак. Я с трудом поднял голову. Правый глаз затек и не видел и вообще, казался чужеродным, онемевшим образованием на лице. В свете вновь зажженной свечи, которую держала Анна Викторовна, я увидел лежащего больного, бешено дергающегося в такт Серегиным ударам, и мечущуюся на коленях старушку, то пытавшуюся схватить кулачище напарника, то лежащего пациента, то теребящего мою ногу.

— Хватит… Серег… — с натугой произнес я. В голове шумело, перед глазами все плыло и казалось ненастоящим, словно происходящим не со мной. А еще у меня очень дико болело плечо.

— Отвали! — рявкнул напарник на бабульку, снова пытавшуюся вцепиться в него. — Одного уже покалечила, мать твою в душу, дура старая!

— Сергей, — одернула его врач, но как-то слабо и неуверенно.

— Антох, ты как? — опустился передо мной на колени мой напарник.

— Больно. Рука. Глаз. Что с ней?

— Видимо, вывих, — зло выдал Серега и длинно выругался. — Эта ж башкой стукнутая тебе вовремя под руку сунулась!

— Сыноооооооок! — провыла бабуля, переключаясь на меня. — Уууууу… простииии, все понимаюююю, ты же тоже чей-то сыыыыын!

Понятное дело, причинить боль мне она не желала, но ее рывок за ногу отозвался вспышкой в травмированном суставе, да такой, что я заорал. Гораздо громче, чем ожидал от себя. Серега, не церемонясь, схватил ее за шиворот и отволок в сторону — на ноги виновница торжества вставать не собиралась.

— Отвали от него, сказал!

Было очень больно. Рука не слушалась и даже не ощущалась, словно ко мне привязали муляж — вроде тех, на которых мы в свое время тренировались делать инъекции в училище. А плечо просто горело огнем, боль растекалась липкими щупальцами в разные стороны, сплетаясь в пульсирующий клубок где-то на спине, в районе лопаток. Тошнило, кружилась голова, комната казалась подернутой какой-то зыбкой пеленой.

— Я сейчас давление… завалю, Сереж, — хрипло произнес я, чувствуя, как силуэт моего напарника куда-то уплывает.

Как я снова потерял сознание, не помню. Как-то незаметно это произошло, словно на короткое время задремал. Очнулся от боли, которая не только не прошла, но стала еще сильнее, еще злее, просто драла искалеченный сустав железными зубами. Левая моя рука была стянута жгутом, а в вене уже была игла шприца.

— Промедол?

— Трамал, — тихо произнесла врач. — Нельзя тебе промедол с головой травмированной.

Сопя, Серега ввел препарат, периодически бросая беглый взгляд на лежащего и уже связанного пациента. Судя по тишине, тот был без сознания. Старушка нависла над ним, распластавшись над лежащим телом, как курица над цыпленком, и мелко тряслась, бормоча что-то невнятное.

— Ты герой… засранец, — прошептал я. — В одну… каску такого скрутить…

— Меньше болтай, — смутившись, одернул меня Серега, заканчивая введение и извлекая иглу. — Силы экономь, еще назад ехать.

— Еще встать надо. И… лестница. Дай руку, попробую.