Записки фельдшера Врайтов Олег

— Андрей, — не оглядываясь, буркнул Костя.

Отчаявшись, я мотнул головой двум работягам, что стояли ближе всех ко мне.

— Парни, помогите, а?

— Давай, — с готовностью произнес один. — Чего делать?

— Вот, ты ногу ему приподними, а ты жгут натяни и держи покрепче.

— Нахрена? — поинтересовался второй, послушно хватаясь за концы жгута. — Только ж с него тяжесть сняли, опять, что ли, давить?

— Делай, что говорят, — рявкнул мой напарник.

Я, горя щеками, раскрыл терапевтическую укладку. Перед глазами все мельтешило, сливалось, путалось, хотя каждый предмет я здесь лично перекладывал не далее, как утром — Костя меня каждую смену заставлял перебирать содержимое ящика, даже если уходящая смена божилась, что расхода медикаментов не было. «Тебе работать», — наставительно говорил он. «Как там до тебя работали другие, ты не знаешь, и если чего-то в ответственный момент не досчитаешься, кроме как с себя, ни с кого спросить не сможешь. Учти». Я учитывал и каждое утро добросовестно перебирал туго упиханные в оранжевое нутро укладки бинты, салфетки, системы, перчатки, картонные коробочки с лекарственными растворами, стянутые резинками упаковки с шприцами, вчитывался в синие надписи на ампулах… Вот только сейчас у меня было ощущение, что я это все вижу в первый раз, и я лишь бестолково шарил между крафт-пакетами, коробками, пластиковыми упаковками, не находя того, что нужно.

Где-то вдали гулко громыхнуло, налетел порыв ветра, и холодные капли дождя замолотили по моей спине. Словно сквозь вату, я слышал, как громко, то и дело срываясь на мат, переговариваются рабочие, как яростно шелестит ветвями, сдирая с себя остатки листвы, растущий неподалеку тополь, как сипло, неровно, нехорошо дышит лежащий перед нами на земле человек.

— Андрей, — раздалось над ухом. Негромко, щадя. — Растерялся?

— Да…

— Систему достань.

Слово «система» сразу привело мои пальцы в движение — какого дьявола, да вот же они, в полиэтиленовом пакете, втиснуты в боковой кармашек, сам же утром и вкладывал туда.

— Теперь глюкозу, — все так же негромко продолжал Костя.

Узкое горлышко стеклянного флакона с металлическим набалдашником.

— Дальше справишься?

Я кивнул, сдирая металлическую защиту с крышки. И, правда, стоило только намекнуть на последовательность действий — все стало четким и логичным: снять колпачок с заборной иглы, проткнуть ей резину крышки флакона, несколько раз сдавить капельную камеру, наполняя ее до половины прозрачной жидкостью, открыть ролик зажима, спуская воздух из пластиковой трубки, надеть иглу на наконечник… хотя на черта она там, когда катетер стоит…

— Ставь, — произнес Костя. Телепат, честное слово — он сидел спиной, разрезал ножницами брючину и не видел, что я закончил. Впрочем, я не удивлюсь, если за все эти годы работы он научился просчитывать все, вплоть до времени возни салаги с капельницей…

Машина неслась по дороге, привычно завывая сиреной. Пациент лежал на носилках, неподвижный, бледный, с зафиксированной шинами туго спеленатой бинтами ногой. Над головой у него болтался уже заканчивающийся флакон глюкозы и следующий за ним пластиковый пакет с полиглюкином.

— Доволен? — ехидно спросил Костя, глазами указывая на мои измазанные землей колени.

Я перевел взгляд с грязевых пятен на форме на пострадавшего. Дышит, жив, даже цвет лица стал чуть-чуть, но лучше.

— Доволен.

— Дурак ты… — вздохнул напарник. — Ладно, за системой следи.

Я привалился к двери аудитории, не веря. Не верил и все! Слишком все как-то быстро свершилось, неестественно быстро, настолько, что чувство свершившегося еще не успело стать осознанным. В коридоре, помимо меня, находились еще пятеро, и все эти пятеро тут же налетели на меня. Меня толкали, теребили, даже щипали, кто-то отпустил подзатыльник — а я все стоял, ошалело улыбаясь растерянной, непонимающей улыбкой.

Растолкав однокурсников, ко мне протиснулся Стас:

— Что, Андрюха, сдал? Сдал?

— А черт его знает… — выдавил я. — Кажется.

— Шульгин, ты гигант мысли, — загоготал Виталик. — Это ж надо — при таких отношениях с деканом и гос сдать!

В голове что-то отчетливо щелкнуло.

— Стас! — заорал я. — Сдал, чтоб им ежиком опороситься!

— Да тихо вы! — шикнули на нас из-за дверей. — Экзамен идет, разорались.

— Пошли, пошли, пошли! — загомонила студенческая братия, увлекая меня к выходу.

В лицо пахнуло теплом рождающегося лета, медвяным ароматом цветущей вишни, ни с чем несравнимым запахом первой летней пыли, чуть припорошенной шальным пробегающим дождиком. Свобода! Или нет? Пока осознание того, что теперь действительно все, еще не добралось до коры моего головного мозга, блуждая где-то в синапсах на периферии. Тот же коридор института, та же лестница с затоптанными многими поколениями студентов отделанными мраморной крошкой ступенями, те же окна с подтеками грязи снаружи (скоро придет молодняк в виде абитуриентов, и их толпой погонят все это отмывать), те же стены, покрытые блеклой зеленой краской (зеленый цвет, насколько я помню лекции по валеологии, оказывает успокаивающее и расслабляющее действие на перетружденную студенческую психику), тот же холл, те же стенды, где за стеклом до сих пор висит уже неактуальное расписание пар, все то же — но словно какое-то новое, незнакомое, словно увиденное после очень долгой разлуки. Мы шумной толпой вывалились на крыльцо, дружно защелкали зажигалки, и над студенческими головами взвились облачка сизого дыма, тут же подхваченные теплым ветерком. Курить на крыльце было строжайше запрещено, многие преподаватели за сё устраивали натуральную травлю смутьянам, но теперь-то что нам за дело? Даже тот факт, что «аквариум» — аудитория, окно которой выходило прямо на крыльцо, был сейчас занят, нас не остановил (обычно нас гоняли с крыльца — шумим, дескать). Сквозь грязноватое стекло видны были понурившиеся головы второго курса, туго сдающего очередной экзамен. Бедолаги! В «аквариуме» наверняка стояла духота, от которой не спасала даже полуоткрытая фрамуга.

Я помотал головой, отказываясь от сигареты, уселся на парапет, привалившись спиной к металлическому столбику, поддерживающему козырек над крыльцом. Небо было ярко-голубым, настолько ярким, что слепило, кое-где подернутое белой ватой облачков, тянущихся к морю. Здание института находилось в ложбине между двумя невысокими холмами, густо поросшими ельником, кое-где прореженным поросшими мхом шиферными крышами дач.

— …сейчас ждем Носа и Маринку, — толкнулся в уши голос Стаса, — потом прыгаем в «восемнадцатую» и едем на пляж. Закупимся там же, если что. Я знаю, там магазин недалеко.

— А куда поедем?

— Хм, — Стас размышлял недолго. —Да все равно, ну, давайте на 74-й километр. С пересадкой, правда, придется.

— Там ни одного дерева нет, — запротестовали девушки. — И жара, сгорим!

— Не сгорите. У меня палатка есть трехместная, у Витальки тоже, и Шульга еще свою захватит. Скольки она у тебя местная?

— Двух, — лениво ответил я. — И есть еще строгий конкурс на второе место.

Девчонки с деланным возмущением загомонили, кто-то даже кинул в меня скомканной шпаргалкой.

— Все, решили. С ночевкой все остаются?

— Не знаю, — протянула Алена, — дома надо бы появиться…

— Потом появишься.

— А я не верю, что все кончилось, — призналась тихоня и отличница Маша, убирая с лица норовящую залезть в глаза светлую прядку. — Кажется, два дня пройдет — и снова на пары. И опять учить.

Кто-то счастливо засмеялся.

Ребята переговаривались, я сидел, опираясь спиной о теплый металл, рассеянно глядя в небо. Господи, как хорошо-то! Впереди еще формальность в виде вручения диплома… мда, придется декану руку жать, и при этом давить в себе соблазн ее не сломать. А если честно, не веселит меня этот факт вообще. Не тот я диплом уже год как хочу получить. Интересно, сложно будет в медучилище поступить? Второе образование платное, вроде бы… или речь о втором высшем идет?

— Андрюха!

— А?

— Говорю, куда провалился? Или до сих пор отойти не можешь?

— Разве что в мир иной, — фыркнула Алена. — Ладно, Шульгин, так и быть, согласна спать в твоей палатке. Если обещаешь там чистоту, порядок, и будешь ночевать снаружи.

Аленка — эффектная зеленоглазая девушка с черными как смоль, блестящими длинными волосами, всегда свисающими красивой челкой, закрывающей левый глаз, мечта любого подростка, черт побери. Особенно если добавить к вышеописанному осиную талию, крутой изгиб спины и длинные ноги (стройность которых подчеркнута ремешками сандалий а-ля Греция), небрежным изящным жестом переброшенные одна через другую (на крыльце был только один стул, и его, разумеется, занимала самая красивая девочка курса), походку, при виде которой бы змея сдохла от зависти — ох, как закипала кровь при мысли о том, что придется делить с ней одну крышу над головой, пусть даже на ее претенциозных условиях.

— А ковровая дорожка? — поинтересовался я, искусно воспроизводя нехороший взгляд революционно настроенного матроса, только что выслушавшего ультиматум Керзона. — Постелить или так сойдет?

— Хам ты, Шульгин.

— Надо же кому-то им быть.

— Вы еще подеритесь, — замахал руками Стас. — Ладно, вопрос решенный, все едут, все согласны. Теперь вопрос финансовый…

Я снова отключился, разглядывая заросшую плющом стену института. Пять лет я провел в этих стенах. Пять тяжелых, чего уж там кривляться, лет. И какое-то время я действительно думал, что все эти годы будут потрачены не зря, а я, преодолев тяготы и лишения, выйду отсюда матерым натасканным молодым психологом, настолько грамотным и уверенным в себе, что, будучи даже отправлен в «горячую точку» на переговоры с террористами, сразу способным упасть на четыре лапы. А сейчас, когда корочка диплома уже почти что в руках, остается грустно признаться, что упасть я в состоянии только на пятую точку, да и в том случае — не обойтись без травматизма. Ожидания и реальность в виде учебы оказались настолько разными, что волей-неволей накатывает грусть-печаль. Да, понимаю, сейчас мы все в светлом чувстве эйфории, по случаю того, что подошли к концу казавшиеся бесконечными зубрежка, конспектирование, практики, курсовые, дипломные с их предзащитами и защитами, отработки, семинары и прочие милые сердцу студента вещи, от одного названия которых оно, сердце, норовит в деталях изобразить знаменитый «инхаркт микарда». Но дальше… дальше-то что? Идти работать психологом в школу? Детский сад? Согласен, мечты всегда разнятся с реальностью, но в данном случае разница получается просто пугающей. До поступления я свою работу видел в безостановочном приеме обуреваемых разного рода душевными недугами заплаканных девушек и аутичных стеснительных юношей (заплаканные девушки предпочтительнее), во вдумчивом разборе психотипа каждого, блестящем выявлении корня всех зол и выдаче мудрых советов, благодаря которым вчерашние затертые очкарики становились брутальными мачо, а полные комплексов и латентных страхов девицы — раскованными светскими тигрицами и прочими разновидностями хищных кошачьих, распускавшихся бутонами розы после моей терапии и до конца дней моих поминающих меня в своих молитвах. Наивно, как и полагалось для любых мечтаний, но все равно реальность оказалась даже прозаичней, чем содержание справочника по радиолампам.

Перед самым экзаменом нас оббежала лаборантка с кафедры, шелестя списком, который держала в руках:

— Так, психологи, быстренько, пофамильно мне сказали, кто куда пойдет работать!

— Кто куда… — философски протянул Виталик.

— Так, давайте дурака не валять, у меня еще дел полно! Ануфриева, ты куда?

— В школу.

— Так… Астахова?

— Тоже в школу, наверное.

— Угу. Березин?

— В тюрьму.

Мы дружно захохотали. Перед экзаменом, когда нервы на пределе, годной кажется любая, даже такого качества, шутка.

— Дегенерат, — констатировала лаборантка. — Пишу — «детсад». Тебе там самое место…

— …презренный гад, — ехидно подкинул рифму Стас.

Группа снова грохнула смехом.

— Да зачем это? — спросил я. — Я почти уверен, что половина из присутствующих здесь работать по специальности точно не будут.

— Господи, да мне все равно! Нам списки подавать надо, срочно, а вы с вопросами вашими! Ты вот куда пойдешь, Шульгин?

— Я в медицину пойду.

— Достал ты со своей медициной уже, — откуда-то из угла недовольно отозвался кто-то из наших.

— Мило. Для этого стоило пять лет учиться на психфаке. Так, Вильмов, ты?

Бойко «такая», она за десять минут распределила нас по заманчивым для нас перспективам. Мне досталась школа. Я лишь скривился. Да-да, помню, как же. Практика там закончилась три месяца назад, но воспоминания до сих пор живы. На нас сгрузили две совершенно нереальные по объемам программы, в рамках того, что мы тут проходим аж две практики сразу. Да, в довесок посоветовали «как-нибудь, во время, между делом» провести исследования к собственным дипломным работам — тоже немаленькие. Нет слов. Разумеется, никто ничего не успел, потому что для проведения хотя бы одного тестового занятия нужен был целый урок, и в лучшем случае — один. Ни один преподаватель, у которого горит учебный план, скажу прямо, не шел к нам навстречу с открытыми настежь объятиями. Да и детишки не горели желанием обследоваться, при слове «психолог» разражались шаблонными криками «Я не псих!!», писали в анкетах откровенную чушь и всячески саботировали выпрошенное у несговорчивых педагогов время. Местный же психолог — симпатичная, но крайне угрюмая девушка наших почти лет по имени Яна, представившаяся нам как Янина Александровна и требовавшая с порога только такого обращения, нам сразу, не без доли цинизма, обрисовала перспективы работы в школе: огромное количество разной степени занудности бумаг, в написании которых ты задействован по семь дней в неделю, тесты-субтесты, графики, таблицы корреляции, отчеты… Зарплата если и отличалась от моей санитарской, то не настолько, чтобы обрекать себя на подобное существование.

И теперь, когда диплом психолога у меня почти в руках, я сидел на крыльце института и осознавал, что он мне не нужен. Не хочу я быть таким психологом. Не об этом думал, когда поступал. А значит — пять лет жизни я потратил зря. Хотя, наверное, я такой не один. Я не кривил душой, когда говорил лаборантке, что половина нашей группы психологами не будет, более того, имел веские причины верить, что даже немного преуменьшил перспективы. За пять лет обучения розовые очки, надетые каждый поступившим, разбились вдребезги о быт реальности, а то, что в обозримом будущем было связано с полученной профессией, смотрелось непривлекательно. Психологи… да какие мы, к дьяволу, психологи? Те же вчерашние недотепы с дипломами, не более. Ну, два, ну, три максимум человека з группы действительно учили, интересовались, читали; все остальные, осознав, что мечта о собственной практике дальше мечты никуда не пойдет, охладели к учебному процессу, и оставшиеся годы ходили в это здание лишь по инерции. И я, чего скрывать, был в числе этих охладевших, особенно после поступления на работу. Силен контраст кабинетного просиживания зада — и атмосферы выездной бригады, где нет ни одного похожего на другой вызова, где все на адреналине, драйве, где от твоей реакции зависит жизнь человека. Ведь я уже заболел этой работой, даже не будучи медиком. Мои друзья уже начинали чертыхаться, стоило мне только заговорить о «Скорой» — грешен, как-то так получалось, что почти с любой темы у меня разговор съезжал на «вот вчера вызов был»; подражая Косте, я стал таскать с собой «ремкомплект» — пакет, где дежурно лежали два шприца, флакончик перекиси и спирта, честно списанные на смене, ампула баралгина и но-шпы, два бинта и упаковка стерильных салфеток, а также три, разных цветов, периферических катетера, хотя, разумеется, пользоваться ими я не умел (утешал себя тем, что ПОКА не умел). Более того, там же лежал свернутый в бухточку фонендоскоп и три пары резиновых перчаток — скорее для антуража, поскольку первый на шее и вторые на руках смотрелись круто. Я хотел быть фельдшером, очень хотел — но пока я им не был, я старался им хотя бы казаться. И, мне кажется, это у меня получалось неплохо. Иногда, когда никого дома не было, я становился возле зеркала, надевал тщательно выглаженную рабочую форму, придирчиво выбирал позицию для того, чтобы фонендоскоп на шее смотрелся солидно (мембрана точно над левым нагрудным карманом, на уровне сердца), натягивал на руки перчатки… Что греха таить, я нравился себе в этом образе. Конечно, фельдшер — это не только зеленая форма и шприцы в карманах, это еще и знания, навыки, опыт диагностики и лечения, но я был почти уверен, что за год работы на линейной бригаде я как фельдшер (слово «санитар» я старательно обходил даже в мыслях) поднаторел достаточно, чтобы отличить инфаркт от почечной колики, а остальное — мелочи, которые как-нибудь сами собой утрясутся, стоит мне только начать работать самостоятельно.

— Я — фельдшер, — шептал я, глядя на свое отражение и делая мужественное выражение лица. Потом оно мне переставало нравиться, и я делал другое, более суровое и угрюмое, как у отработавшего три смены в забое стахановца. Где-то на животе формы у меня было пятно крови после обслуживания вызова с поводом «порезал вены». Правда, там оказался всего лишь истеричный юнец с аккуратными такими царапинами на коже запястья, но сам факт — я ухитрился обляпаться, и чужая кровь на форме для меня была таким же предметом гордости, как багровый плащ для спартанца; я таскал это пятно почти всю следующую смену, пока Костя не заметил, не обругал и не заставил, надев перчатки, оттереть перекисью.

На крыльцо вышел, щурясь на солнце, Толик Носов и с удовольствием потянулся, хрустнув суставами тренированных рук. Девчонки наши, как одна, стрельнули глазками, каждая — в меру своей смелости, ибо Толик, с нежного возраста гремевший железом в тренажерном зале, смотрелся очень эффектно в тонкой белой майке в обтяжку. Но шансов у них не было, поскольку Анатолий уже давно и прочно «состоял в отношениях», и на других не смотрел принципиально, что, разумеется, служило лишь дразнящим стимулом для наших красавиц. Добавляло масла в огонь то, что он, будучи хорошо развитым физически, выбивался из стереотипа «тупой качок», и, говоря о двух-трех действительно учившихся на нашем курсе, я имел в виду и его, в частности.

— Сдал, Носидзе? — подпрыгнул Стас.

— Ага, — ответил Толик и зевнул, не утруждаясь прикрыванием рта ладонью. — Да ерунда попалась, про организацию психологической службы и про импринтинг вопрос еще, ну, помнишь, у Годфруа там в первой книге было…

— Да катись ты со своим Годфруа! — завопил Станислав. — Слышать про них ничего не хочу! Все, забыли!

— Ты неуч, Березин, — внушительным басом ответил Носов. — Пять лет — а ума нет.

Я фыркнул, а девчонки тут же, словно по команде, что-то зашумели в поддержку своего кумира. Шумели они до тех пор, пока за спиной у Толика не открылась дверь, выпуская на улицу Гиену. Мгновенно стало тихо, как на кладбище безлунной ночью. Мария Михайловна Гиевская, она же Гиена, была одним из двух педагогов, внушавших бессознательный ужас не одному поколению студентов. Мы, после столкновения с ее «Основами педагогики» на первом курсе, четко усвоили, что с Гиеной шутки плохи. Хотя бы потому, что она не умела шутить.

— По какому поводу собрание? — тихо поинтересовалась она. Гиена говорила всегда очень тихо, но почему-то ее всегда слышали все. Вероятно, причиной тому было нежелание не то, что издавать звуки, когда она находилась рядом, но даже дышать.

Все, даже брутальный Толик, мгновенно стушевались. Даже Алена, до того вальяжно занимавшая стул с грацией королевы, довольно быстро встала с торопливостью, недостойной даже прачки из трущоб.

— Я спросила — по какому поводу собрание?

Видно было, что Стас хотел ответить, но слова рассыпались у него где-то на пути от гортани к глотке, и он, сделав сложное движение челюстью, промолчал.

— Кто староста группы?

— Он на экзамене сейчас… — наконец-то решилась ответить Маша.

— Где проходит экзамен?

— Триста шестая аудитория…

— Замечательно. В таком случае, Зелинская, сейчас пойдете туда и скажете комиссии — от моего имени, что пока ваш староста отсутствует, его группа ведет себя отвратительно и срывает сдачу экзамена второго курса.

Да-да, Гиена любила подобные вещи, прозвище она получила не просто так. Унижать студентов, желательно — по нескольку человек оптом, для нее было высшей наградой. Деньги и подобного рода эквиваленты с неуспевающих она не брала категорически, до швыряния в лицо и вызова декана, поэтому экзамен у нее превращался в пытку для любого, кто имел счастье ей не понравиться. Если честно, я не помню, чтобы ей хоть кто-то нравился, а следовательно — пытка приобретала коллективный характер.

Маша, сгорбившись и опустив голову, направилась к дверям. Такой несчастной я ее еще никогда не видел. Все молчали. Даже рослый Толик, на две головы выше ее, сейчас казался маленьким и беззащитным. Хорошего настроения как не бывало, зато тонкие губы Гиены изогнуло что-то, приблизительно напоминающее улыбку. Она довольна. Одернула прежде времени и некстати обрадовавшихся студентов.

— Маша, стой.

В то же самое мгновение мое лицо стало объектом такого интереса, которого не удостаивалась, подозреваю, даже Джоконда в Лувре. Вероника и Лена даже рты приоткрыли.

— Хотите пойти вместо нее, Шульгин? — осведомилась Гиевская, прищурив глаза. Подобный прищур у нее всегда появлялся перед очередной, особо выдающейся, пакостью. В душе шевельнулся старый страх, который года три назад ой как часто не то, что шевелился — бился в судорогах, стоило мне зайти в аудиторию, где проходила ее лекция.

— Мария Михайловна… — Я помолчал, подбирая слова. — Сейчас идет госэкзамен, у всех нервы на пределе. Пять лет этого ждали, переволновались. Зачем сейчас обострять ситуацию? Зачем злить комиссию? Вы хотите, чтобы наши ребята не сдали?

— А вы хотите вылететь из института перед вручением диплома?

— А вы можете это организовать? — внезапно спросил Толик.

Мне не показалось, девушки ахнули. Да, Анатолий был всегда лидирующей фигурой, но с преподавателями столкновений у него не было никогда. Авторитеты он уважал.

— Вы даже не представляете, Носов, сколько всего я могу. Зелинская, вы еще здесь?

— Здесь, и здесь останется. — Я встал, взяв за руку дернувшуюся было в сторону дверей Машу. — Хотите изгадить людям настроение и экзамен — идите лично. Я в курсе, что вас хлебом не корми, дай поунижать студентов.

— Шульгин!

— Не надо на меня орать! — Честно, я не ожидал этого от себя. Наши смотрели на происходящее круглыми, как пятаки, глазами. Некоторые, Алена в частности со свитой, вообще попятились к окну «аквариума», которое уже облепили изнури ликующие второкурсники. — Вы не с мальчиком разговариваете, а с защитившим диплом специалистом!

— Вы хоть понимаете…

— Он все понимает, — отозвался Толик. — И мы все понимаем. Андрюха все правильно сказал. Время прошло.

Наступила тишина на крыльце.

— Вы оба — на отчислении, — тихо, отчетливо произнесла Гиена. — И я не я буду, если вы своих дипломов не…

Договорить она не успела. Окно не выдержало, поскольку студенты второго курса его трясли. Фрамуга, плохо еще по моей памяти державшаяся в полуоткрытом состоянии, соскользнула с упора и с размаху ударила металлической ручкой в стекло, которое с режущим слух хрустом разлетелось. Осколки брызнули на крыльцо, зазвенев по бетону.

— Ай! — вскрикнула Алена, неверящим взглядом смотря на быстро набухающую бордовым полосу, наискось пересекающую ее левую голень. — Ой! Ой…

Толик одним прыжком оказался возле нее, успев подхватить при падении.

— Медсестру зовите!

Девочки загомонили.

— Да на больничном она, там третий день закрыто.

— «Скорую» тогда, живо!

Знакомое слово словно толкнуло меня в спину. В конце концов, чем ситуация отличалась от уличного вызова? Разве что отсутствием Кости.

— Не надо никого звать. — Я торопливо раскрыл рюкзак, доставая пакет с «ремкомплектом». — Стас, еще стулья тащи, ее положить надо. Толян, ногу повыше подними!

Пробка от пузырька с перекисью вылетела, словно из бутылки шампанского, ускакав куда-то по ступенькам вниз. Я щедро полил ей рану, и образовавшаяся пена мгновенно окрасилась оттенками красного.

— У меня кровь течет… — слабым голосом произнесла Алена. Профессионально слабым, я бы сказал. Еще бы, когда тебя на руках держит альфа-самец всея группы 96-ПС, красиво пострадать просто сам Бог велел.

— Тебе ли крови бояться, милая? Ты ж ее чаще, чем я, видишь, каждый месяц практически, — отозвался я, натягивая перчатки и распечатывая упаковку на салфетках. Алена на миг прекратила страдания, чтобы метнуть в меня негодующий взгляд.

Из вестибюля, отпихнув все еще оцепенело стоящую на месте Гиену, появился Стас, с грохотом волочивший добытые где-то три стула. Алену уложили на них, на последний сел Анатолий, положив ноги девушки себе на колени. Кровавый ручеек, сдерживаемый перекисью и возвышенным положением конечности, начал мелеть.

— Как… там? — закатив глаза, поинтересовалась пострадавшая.

«Там» было все достаточно невинно — неглубокая резаная рана, рассекшая только кожу и даже не добравшаяся до мышц, больше крови, чем раны, поэтому я не счел нужным отвечать — промыв, аккуратно закрыл ее салфеткой, пропитанной перекисью и туго прибинтовал поданным Машей бинтом.

— Жить будешь, — ободряюще похлопал по коленке Аленку наш Казанова от психологии.

— Спасибо… — улыбаясь последней улыбкой смертельно раненного лебедя, сказала девушка, не сводя глаз с Носова и благодарно накрывая его ладонь своей. Толик зарделся.

— Да не за что, — усмехнулся я, разрывая конец бинта надвое и завязывая получившиеся хвостики узлом.

— Что здесь произошло? — раздалось сзади. Ага, завхоз пожаловал. Картина, открывшаяся ему, была еще та: усеянное крупными и не очень стеклянными осколками крыльцо, лужа из грязно-красной пены между ними и девушка с забинтованной ногой, лежащая на стульях. — Какого..? Кто это сделал?

— Никто, Рафаил Ханифович, — ответил я, отрепетированным нарочито-небрежным жестом сдирая с взмокших уже кистей рук перчатки. — У Марии Михайловны экзамен был, фрамуга упала, стекло выбила, девушку вот поранило. Мария Михайловна выбежала, чтобы нам помочь, хотела «Скорую» вызвать, да мы своими средствами обошлись, никого звать не понадобилось. Правда, Мария Михайловна?

Гиена дернула щекой и, не ответив, скрылась в дверях. Завхоз, недоверчиво окинув взглядом зону бедствия, покачал головой:

— Даже выпуститься без фокусов не можете. Даю час, чтоб все убрали. Развели тут…

Ушел и он.

— Да-а, — протянул Толик. — Действительно, без фокусов…

— Все равно она пожалуется, — произнесла Маша.

— Зелинская, вы еще здесь? — петушиным голосом, довольно удачно копируя голос Гиены, сказал Стас. — Сейчас пойдете и скажете техничке, что пока она чай пьет, ее студенты не умеют себя вести и кровью текут на все крыльцо, срывают выбивание окон вторым курсом!

— Вот идиот, — отмахнулась девушка, снова убирая лезущую в глаза соломенную прядь. — Сейчас веники принесу.

Ее взгляд на миг столкнулся с моим, задержался, словно Маша меня первый раз в жизни видела — и она, слегка покраснев щеками, тоже скрылась за дверью института.

Подъезд был старый, узкий, с характерным запахом подвала, облупившейся зеленой краской на стенах, поблекшей побелкой на потолке, щедро украшенной черными пятнами от подбрасываемых шаловливыми детками спичек, богатой настенной росписью, позволявшей довольно точно определить музыкальные, сексуальные, религиозные и политические пристрастия обитающих в доме людей. Дом жил уже не первый десяток лет, и, весьма вероятно, большая часть этих безвестных поэтов и художников уже давно выросла, обзавелась потомством и приучила оное продолжать свой нелегкий труд — об этом можно было судить по некоторым высказываниям, точно датируемым недавним временем. Перила тоже были немолодыми, покрыты уже не одним слоем краски, незатейливо накладываемой поверх старой, кое-где будучи отполированными до блеска руками или какими-то иными местами. Картину довершали деревянные двери старого образца, утопленные в непривычно толстых стенах, возле которых, как почетный караул, стояли пластиковые бутылки с водой. Как объяснил мне как-то Костя, это отнюдь не для бомжей, терзаемых жаждой — вроде бы они отпугивают представителей семейства кошачьих, желающих в очередной раз переброситься друг с другом пахучими приветствиями. Я всегда считал это крайне сомнительным, но, судя по всему, пребывал в меньшинстве — бутылки я часто встречал в подъездах подобных домов, заботливо выставленные рядком справа и слева от дверного косяка.

— Какой этаж?

— Четвертый, — буркнул напарник. Костя был не в настроении, и я его понимал. Дежурство было ну очень тяжелым, и сейчас, к вечеру, сил даже на вымученную улыбку у нас не оставалось. Дневная жара дала о себе знать шквалом вызовов, как домашних, так и уличных, как по делу, так и по без оного — последний вклад в нагромождение последнего сделала астматичка, имевшая при осмотре приступ упомянутой бронхиальной астмы в легкой форме, более того — имевшая даже небулайзер и беродуал для его снятия, но вызвавшая «Скорую» по причине того, «что у меня физраствор теплый, он на меня плохо действует, поэтому я и позвонила, чтобы вы свой привезли». Уж не знаю, не мерещилась ли ей катящаяся за санитарной машиной морозильная установка — мой фельдшер не стал жеманиться и, обругав дамочку полуцензурными словами, хлопнул дверью. С утренней пересменки мы сделали к тому моменту одиннадцать вызовов, этот достался нам вместо и так пропущенного обеда.

Вечерняя пересменка наших ожиданий не оправдала, потому как на подстанцию мы приехали с опозданием, времени хватило только-только перебросить инвентарь из машины в машину, и тут же заголосил селектор, выкрикивая номера бригад, а через пять минут на крыльце показался совершенно озверевший Костя, с ядовитой аккуратностью складывающий вчетверо лист карты вызова.

— Актив, драть вашу мать! — рявкнул он, прыгая на сиденье в кабине. — Вот каким местом они там думают, а? Или они его уже отсидели совсем?

Дальше полилась матерная ругань, пока я разглядывал карту. Да, повторный вызов, инсультная больная 72-х лет. Вызывает дочь. Я тяжело вздохнул. Хоть и не медик, но догадываюсь, что не в силах и компетенции «Скорой помощи» вылечить инсульт в домашних условиях. И если уж эта больная с таким диагнозом сейчас дома, а не в больнице, значит — дела ее совсем неважны.

По лестнице мы оба поднимались тяжело, с трудом переставляя натруженные за день ноги. Форма снова привычно липла к спине и подмышкам. Очередной четвертый этаж, очередной вызов «ни о чем». Сценарий привычен — зайдем, поздороваемся, выслушаем жалобы родных на состояние больной и бесчеловечных тварей, которые работают в больницах, поликлиниках и на выездных бригадах, после чего скажем, что помочь больной мы не можем и, провожаемые далеко не пожеланием доброго пути, выйдем обратно в душный вечер. Не раз уже было. Ну не может «Скорая» одним волшебным уколом исцелить то, от чего отступился и стационар, и участковый врач! Неужели люди этого не понимают? А если понимают — какого дьявола мы сейчас сопим носами, волоча себя, терапевтическую сумку и кардиограф на четвертый этаж?

Дверь была приоткрыта и подперта табуреткой, покрытой сверху вышитой разноцветными нитками тряпицей.

— Заходите, мальчики, заходите… сюда, сюда…

Не отвечая, мы проследовали в темную узкую прихожую, стукнувшись по очереди правым коленом о неудачно стоящее трюмо, и оказались в комнате. Встречавшая нас женщина щелкнула выключателем, и желтый свет лампы накаливания залил помещение.

Пациентка лежала на матрасе, который был постелен прямо на полу, одета была лишь в ночную рубашку, скошенную так, что не оставалось сомнений — одевалась она не сама. На свет она не отреагировала, тяжело, с булькающими звуками дыша и конвульсивно двигая грудной клеткой.

— Вот.

— Что — вот? — тяжело спросил Костя.

Женщина — дочь, насколько я понял, нервно одернула халат.

— Я не знаю, мальчики… вы меня тоже поймите. Ее никуда не берут, понимаете?! Я в больницу звонила, ее не хотели брать, на такси туда возила — они ее обратно вернули! Сказали, что состояние уже тяжелое, они ничем помочь не могут! А как я могу маму бросить? А?! Вы бы бросили?!

Постепенно она все больше и больше срывалась на крик:

— Я… тут вот одна! Одна! Никого нет, и она лежит! С утра говорила, кашку кушала, а сейчас…

Она внезапно упала на диван, словно у нее резко подкосились ноги и глухо, надрывно заплакала. Напарник со стуком поставил ящик на пол и неловко, словно стесняясь, положил ей руку на плечо:

— Женщина, миленькая, мы вас прекрасно понимаем. Но и вы нас поймите — тут мы ничего…

— Ну хоть что-нибудь! — закричала дочь. — Ребятки, вы же врачи, ну неужели вы ничего не можете?! Вас же учили! Как вы можете так говорить, это же человек живой!

Я молчал. Костя, словно окаменев, стоял рядом с рыдающей женщиной, все так же держа руку на ее плече. Комната была очень бедной — неопределенного рисунка обои, поблекший календарь трехлетней давности с тремя котятами, играющими с клубками, в серванте черно-белые фотографии, рюмки, фужеры, супницы и сахарницы, полные посторонних вещей — заколок для волос, марок, кон-валют из-под таблеток, сточенных карандашей, стержней для шариковых ручек. Запах старости, пыли, ветхой мебели, упомянутой каши — рядом с пациенткой на тумбочке стояла тарелка с вмерзшей в застывшую кашу вилкой. Атмосфера бедности и беды, давящая атмосфера, вызывающая практически непреодолимое желание бежать отсюда со всех ног. Не должно быть так в нашей работе! За этот год у меня «Скорая» постоянно ассоциировалась с интенсивной терапией, обязательным доступом к вене, кислородной маской, даже с носилками и обязательно с реанимацией (хотя на такой я был всего лишь один раз, и то — без результата). Но всегда, всегда мы что-то делали! Не было у меня еще случая, когда, приехав, все что мы могли — это смотреть и беспомощно переглядываться.

— Хоть что-нибудь, мальчики… я вам заплачу.

— Прекратите! — резко оборвал ее Константин. Он снял с шеи фонендоскоп, встал на колени возле лежащей, положил мембрану ей на грудь. По тому, как сдвинулись его брови, я понял, что дело даже хуже, чем он предполагал. В комнате было душно, по моей спине и груди юркими змейками стекали капли непрошеного пота. Где-то нудно колотилась о стекло жужжащая муха.

— Ну что?

— Ничего, — буркнул напарник. — Андрей, систему доставай, физ и магнезию.

Время словно сгустилось. Как в тумане, я подавал напарнику ампулы, нажимал кнопки на кардиографе, механически отмечая в расходном листе истраченное. Спина Кости уже полностью была мокрой от пота, запах квартиры назойливо лез в нос, в глаза и, казалось, пропитал собой всю кожу. Лился раствор в капельницу, тикали часы на стене, где-то билась о стекло занудная муха, из распахнутого окна неслись крики играющих во дворе детей. Больная все так же лежала, лучше ей не становилось, и глаз она не открывала. Разве что дыхание перестало быть таким шумным — но и только. Дочь сидела на диване, всхлипывая, вытирала красное лицо ладонью, периодически обводя комнату взглядом. В те моменты я отворачивался, чтобы не видеть невысказанный вопрос в ее глазах. Потому что ответ был очевиден и написан на выражении лица Константина.

Костя поднялся. Дочь тоже подняла голову.

— Все, — сказал он. — Мы сделали все, что в наших силах. Больше…

— Она умрет? — чужим голосом спросила женщина.

— Это инсульт, — жестко ответил Костя. — Если уж он случился, назад отыграть его не получится. Поймите нас. То, что можно сделать в условиях «Скорой помощи», я сделал. Но я не Бог.

— Я понимаю. Сколько я вам должна?

Не отвечая, напарник направился к дверям, дернув головой. Я торопливо начал собирать разложенный ящик, старательно избегая взгляда женщины. Та снова сидела в той же позе, спрятав лицо в ладонях. Проклятье, ну почему так? Почему все закончилось вот так?

Громко звякнул пакет с пустыми ампулами, когда я завязывал на нем узел.

— Что мне делать? — внезапно произнесла женщина. — Просто так сидеть и ждать, пока она умрет?

Я не ответил, собирая в другой пакет использованные шприцы и капельницу.

— Какая ж вы, к сучьей матери, медицина, если вот так вот берете и бросаете человека?

Проклятый ящик все никак не хотел закрываться — содержимое, которое идеально помещалось в нем утром, сейчас казалось, увеличилось втрое. Я с трудом защелкнул его, больно прищемив себе палец.

— Вы же клятву Гиппократа давали! У вас что, вообще ничего святого не осталось?

Что я мог ей ответить? Что мог объяснить? Слова ее, хоть и несправедливые, сказанные в состоянии аффекта, били не хуже кнута. Это мне понятно, что стволовой инсульт — это, по сути, приговор, и выживаемость при этом состоянии — крайне невелика, помочь мы ничем не сможем, если уж отступилась больница, но как это объяснить женщине, которую нам сейчас придется оставить наедине с больной матерью. Оставить, по сути, просто смотреть, как та будет умирать.

Я вышел, больно стукнувшись о трюмо в прихожей уже левым коленом. Словно в тумане, мимо меня проплывали стены подъезда, изъеденные плесенью, с висящими, заросшими паутиной, проводами, зашарканные ступени, облупившаяся краска на перилах. Наверное, это и называется «разрыв шаблона». Изначально, ставя свою подпись на заявлении с просьбой принять меня на должность выездного санитара, я жаждал романтики, экстремального адреналина, мне нравилась примеряемая на себя роль спасителя и усмирителя недугов, нравилось, когда тебя ждут и ждут с нетерпением, когда смотрят на тебя надеющимся взглядом, следят за каждым твоим движением, видя даже в банальном открывании ампулы некий высший профессионализм, которому можно довериться. Но в таком беспомощном положении я еще ни разу не оказывался. Не было в моей работе такого, чтобы приходилось просто поворачиваться и уходить, оставляя человека в беспомощном, и — хуже того — в ухудшающемся состоянии. Может, наивно прозвучит, но до этого момента я был почти уверен, что нам по силам справиться с любым заболеванием, особенно когда рядом такой опытный напарник, как Костя. Ситуация, когда даже он оказался бессилен, меня потрясла.

Уже выходя из подъезда, я остановился. Внезапно накатило желание бросить ящик, взбежать наверх, обратно, в ту квартиру, схватить женщину за руки, все ей объяснить, рассказать, дать понять, что мы не бессердечные твари, что есть вещи на свете, над которыми не властен даже самый опытный и знающий врач, говорить, пока в ее глазах не появится понимание, ведь нельзя же так, нельзя поливать грязью тех, кто приехал помочь… Я ссутулился и побрел в машину. Никуда я не пойду и никому ничего не докажу. Да, есть вещи, над которыми не властен никто — ни врач, ни свежеотученный психолог. И понимание — одна из них.

Костя сидел в машине, приоткрыв дверь и куря очередную смердящую скверным табаком сигарету.

— В следующий раз будешь столько на вызове копаться — оставлю там, — сказал он, не глядя на меня. — Будешь на маршрутке до станции добираться.

— Охренел? — взвился я, но посыл возмущения пропал даром — сигарета уже полетела в сторону, роняя искорки, хлопнула дверь и щелкнула тангента рации.

— «Ромашка», тринадцатая бригада, один-три, свободна на Фабрициуса.

— Какая бригада? — криво усмехнувшись, произнес водитель.

— Какая бригада? — эхом прозвучал голос из динамика.

Костя сплюнул в окно.

— Один-три! — рявкнул он в микрофон.

— Где находитесь?

Водитель негромко выругался. На «направлении» сегодня сидела Антонина Васильевна, которая, несмотря на тридцатилетний стаж работы в диспетчерской, отличалась поразительной рассеянностью, и подобные вопросы у нее уже давно вошли в привычку — она была счастливой обладательницей неисчислимого количества внуков, и все рабочее время обычно убивала, не слезая с телефона, старательно выясняя, как поживает, чем занят, что ел на обед и как спал каждый из них.

— На станцию, тринадцатая.

— Слава яйцам, — негромко произнес Костя. Машина тронулась. За окном проплыли ветки бузины, звучно шлепнув по стеклу листьями. «Газель» несколько раз ощутимо качнуло, когда она выбиралась из канавы, в которую ее загнало маневрирование между абы как поставленными машинами. Наконец ее двигатель победно взревел, нас тряхнуло, и машина выбралась на дорогу, которую можно было назвать таковой хотя бы по наличию бетонного покрытия с легкими, практически незаметными, вкраплениями асфальта.

Костя повернулся ко мне:

— Сказать что-то хочешь?

— Хочу, — зло отозвался я. — Хочу сказать, что работать с тобой больше не хочу. Как на станцию вернемся.

— Скатертью дорога, — отозвался напарник. — Мне ж проще будет без карманного робингуда под рукой.

— Да иди ты… — Как всегда, когда эмоции бурлят, нужных слов не находилось.

— А что — ты вообразил, что я тебя умолять буду? — прищурился Константин. — Или на колени бухнусь? Мне истерики не нужны в качестве напарников. Особенно истерики мужского пола. Хуже баб…

— С какого хрена истерики? — рявкнул я. — Кто тебе про истерику говорил? Просто…

— Что — просто?

— Просто, б…дь, нельзя так!! Ты какого дьявола вообще тогда в медицину пошел, если так к людям относишься?