Записки фельдшера Врайтов Олег

— Вот, — удовлетворенно произнес пациент, проконтролировав процесс. — Это… а чего за «Б» такое?

— Больной, значит, — усмехнулся я.

— А-а. Ладно, бывай.

— Счастливо.

На самом деле «Б» означало «бандит». Надо же было как-то запомнить столь выдающуюся личность. Звонить, конечно, ему я не собирался. Переживу как-нибудь без бандитских благодарностей.

С того вызова прошло больше года. Я практически забыл и об Артуре «Б», и о его обещании, если бы не вынудили обстоятельства.

Вызов, который мне дали по рации диспетчера, был на улицу Краснознаменную, к молодой девице, у которой болел живот. Подобного рода вызова постоянно передают фельдшерским бригадам. Так уж как-то повелось, что наш негласный профиль — травмы и животы. Что касается животов, то это дело святое — в рамках недавней моды ношения коротких маек, открывающих как живот, так и поясницу, и не менее коротких юбок, открывающих то, что по идее вообще открывать не стоит — каждую смену лично я возил по двое-трое таких вот заболевших с пиелонефритами[3] и аднекситами[4]. И ладно бы, надевали б они свои тряпицы в летнюю жару — нет, натягивают их с первым весенним подъемом температуры и снимают только тогда, когда начинает идти снег. Видимо, девушки давно смирились с мыслью, что красота требует жертв. Не думают они только о том, что жертвы могут оказаться неэквивалентны по своим масштабам удовольствию щегольнуть осиной талией и стройными ногами — например, когда они надумают обзавестись потомством.

Впрочем, вызов несложный для фельдшерской бригады — приехать, диагностировать, отвезти в первую городскую, в гинекологическое отделение, на получение дежурных кренделей от замученного подобными пациентами профильного специалиста, а там уж оставить их на попечение антибиотиков, анальгетиков и десенсибилизирующих средств. Редко на подобных вызовах бывает что-то действительно тяжелое, вроде прободной язвы или разлитого перитонита[5]. Все больше наши бригады выполняют роль бесплатного такси, доставляющего очередную занемогшую красавицу в стационар.

Нюансы я почувствовал еще на подъезде к адресу. На автобусной остановке мне, отшвырнув в сторону пустую пивную бутылку, замахал ручищами здоровенный детина, одетый только в бесформенные шорты, усеянные многочисленными мокрыми пятнами неясной этиологии. Мне он не понравился сразу — как только может не понравиться пьяный вызывающий, который выше тебя на голову и шире на полметра в плечах.

— Слышь, эта… — дыхнул парами алкоголя мне в лицо здоровяк, открывая дверь кабины и засовывая в нее заросшую недельной черной щетиной физиономию. — Давай, шустрее, вон туда рули, там девке плохо, загибается.

После этого он без спроса полез в кабину. Вытолкнуть его я мог бы, только вооружившись домкратом. Водитель косо глянул на хама, но отвернулся и промолчал. Да и не станет Артемович лезть в драку — годы не те. Мне пришлось, брезгливо сморщившись, терпеть это смердящее потом тело рядом, благо ехать оказалось недалеко.

— Там она, б…дь, с лестницы, короче, упала, — отвечал тем временем на мой незаданный вопрос незваный попутчик, — упала, короче, задом ударилась, хрен его знает, может там что-то, б…дь, сломала! Ты давай там, делай все нормально, короче! Там она, это, может, беременная — смотри, чтобы все сохранила!

— Разберемся на месте, — со сдержанной ненавистью пробормотал я. Просто, чтобы хоть что-то сказать — покорно слушать это мурло, разглагольствующее в моей машине на тему «давай лечи получше — не то будет хуже», было невыносимо. Подобные фразы, вне зависимости от того, как они сказаны, всегда звучат оскорбительно.

— Давай, разбирайся! Э, стой, вот, приехали!

«Газель», скрипнув тормозами, остановилась у покосившейся ржавой металлической калитки. За калиткой светился огнями двор двухэтажного частного дома, а во дворе шумела довольно большая толпа людей. Не менее пятнадцати человек. И, судя по всему, находились они на взводе.

Не люблю я подобные «армянские» вызовы — а контингент собравшихся был именно такой, — не люблю потому, что сложные родоплеменные отношения, сложившиеся у данного этноса, вносят определенную сложность в работу медика. В частности, показушное сочувствие, которое проявляется всегда и вне зависимости от тяжести недуга. Как правило, в рамках обязательного почтения к страданиям близкого более сочувствующим считается тот, кто громче орет и плачет, а в идеале — рвет на себе волосы от горя. Поэтому собравшиеся по случаю недомогания родственники почти всегда стараются перекричать друг друга, доводя себя буквально до истерических припадков. Другая проблема — это сам больной, который, видя, какое недюжинное уважение к его страданиям проявляет такое количество людей, просто не может отплатить черной неблагодарностью в виде нормального самочувствия после, например, кольнувшей и отпустившей кишечной колики или минутного приступа головокружения. В семи из десяти случаев эти больные занимаются банальной аггравацией[6], показательно закатывая глаза и изображая всем телом агональную стадию умирания. Попробуй в такой атмосфере собрать анамнез[7], оценить жалобы и степень тяжести заболевания…

Как только скрипнули петли калитки, я оказался окруженным пятью крепкими молодыми людьми.

— Давай, врач, шевелись! — подстегнул неугомонный здоровяк.

— Быстрее! Быстрее, она сознание теряет! — поддержала его криком девица, стоявшая на коленях у лавки, вмурованной ножками в бетон двора, на которой возлежала больная. Ее цветастый летний сарафан и темные волосы были насквозь мокрыми — судя по всему, ее только что обливали водой. На вид девушке было не более двадцати, если она и была беременной, то вряд ли срок превысил один час. На момент осмотра она корчилась на лавке, прижимая к животу колени и ладони, закатив зрачки куда-то в сторону свода черепа.

— Пропустите меня, — внезапно севшим голосом попросил я, подбираясь к ней и ставя сумку на пол и доставая тонометр.

— Ленка?! Ленка, ты чего?! — визгливо закричала девица, от души врезав по щекам лежащей. — Ты чего? Дыши!

Та в ответ лишь слепо повела очами и замычала, судорожно суча ногами.

— Ну ты чё, дохтур, тупой, что ли?! — заорал мне прямо в лицо загорелый кавказский юноша, демонстрируя мне чрезвычайно развитые руки, с красивой рельефной мускулатурой. Прямо как в анатомическом атласе, в разделе «Мышцы». — Делай что-нибудь, ну!

Отстранив девицу, я присел на корточки перед лежащей на лавке пациенткой.

— Девушка, вы меня слышите?

— Ленка! Да ни хера она не слышит, она без сознания!!

С трудом оттянув ее руки от живота, я принялся пальпировать, насколько давали это сделать плотно прижатые к нему колени. В основном эпигастрий[8] был мягким, лишь были намеки на легкую болезненность в низу живота.

— Здесь болит?

— М-м-м-м-м… — простонала Ленка, продолжая корчиться.

— А здесь?

— Слышишь, ты, козел в белом халате, — раздался надо мной грозный голос здоровяка. — Ты чё, ее лапать приехал или лечить?! Тебе чего, руки повыдирать?

— Может, вы перестанете мне мешать? — не выдержал я. — Я должен знать, какую помощь ей оказать — а для этого ее нужно осмотреть.

Тут же прямо перед моим лицом оказалась заросшая харя здоровяки, окатывающая меня волнами перегара.

— Ты, б…дь, урод! Тебе чё, проблемы нужны?! Я тебе их сейчас организую, б…дь! Я вас, сук, всех прыгать заставлю!! Ты меня понял, ты?!

Что мне оставалось? Товарищ у себя дома, согрет хозяйским чувством своей территории и производными этанола, уверен в своей силе и безнаказанности. Дать ему по роже — эффекта особого не будет, а меня просто разорвут. Если вызвать милицию — даже если мне это дадут сделать, — то наряда придется ждать очень долго. И что со мной сделают за это время, неизвестно.

— Все я понял, — тихо ответил я. — Теперь дайте мне поговорить с больной, ладно?

Не дожидаясь ответа, я отвернулся и снова присел на корточки. По спине уже давно тек ручеек холодного пота, внутренности словно скрутило невидимым кулаком в узел, а кисти рук ходуном ходили без малейшего моего участия. Мне было страшно. Защитить меня некому.

Все же, осыпаемый матерными комментариями (громче всех орал, на публику, здоровый товарищ в шортах), я ухитрился осмотреть пациентку. Невнятный анамнез, выданный ей — шла по лестнице со второго этажа на первый, заболел сильно и резко живот, от боли упала, очнулась внизу. Точно указать, где болело и где болит сейчас, больная не могла — пальпация[9] была бесполезна, потому что девушка дергалась всем телом и спастически вздрагивала при продавливании эпигастрия там, где двумя минутами назад не реагировала вообще. Хронических и женских заболеваний, с ее же слов, не имела. Беременность, кстати, отрицала. Все же, ориентируясь на легкую болезненность внизу живота, я принял решение госпитализировать ее в гинекологию — поставлю острый сальпингоофорит[10], а там дальше пусть сами решают.

Меня грубо дернули за плечо.

— Ну, чё ты там?!

— Ее нужно везти в больницу, — вставая, произнес я. — Я ставлю воспаление придатков — но окончательное слово будет за гинекологом.

— Слышь, ты чё, опух, какая больница?! Мы тебя на хера сюда вызвали?! Тебе, б…дь, за что деньги платят, му…к?

— Она нуждается в консультации специалиста, — проглотив оскорбление, повторил я, чувствуя, как от ярости начинают гореть щеки. — Я вам предлагаю поехать и побеседовать с ним. Что вы еще от меня хотите?

— Я хочу, сука, чтобы ты свою работу делал! Какой, в ж…пу, гинеколог? У нее там кости поломаны, она лежать не может — какой, на х…, гинеколог?!

— Она так упала, что теперь двинуться не может, — вклинилась девица.

— Вообще-то, сначала у нее заболел живот, а потом она упала, — ответил я, с ненавистью глядя на нее. Советчица, твою матушку… — А это разные вещи. Вы в больницу едете?

— У-у-у, г…дон! — проревел здоровяк, звонко шлепая кулачищем о ладонь. — Ну, хер с тобой, поедем в твою больницу! Вы мне все, пи…сы, ответите, если девку не спасете! Ты понял?! Все, б…дь, у меня до потолка подпрыгивать будете!

Он сгреб одним движением девушку с лавки и потащил ее в сторону машины. Я, подняв укладку и сунув под мышку тонометр, торопливо направился следом. Вот уж повезло с вызовом. Господи, скорее бы уехать отсюда, хоть в больницу, хоть к черту на рога — лишь бы не видеть эти морды, скалящиеся ненавистью.

Здоровяк уже хозяйничал в салоне, выкинув с носилок лежащие там постельные принадлежности на пол. Рядом с ним пристроилась вышеупомянутая девица и армянин с рельефными бицепсами. Он громко кричал на своем языке что-то в мерцающую в темноте коробочку сотового.

Я забрался в крутящееся кресло, закрыл дверь.

— Давай там, ты! — заорал здоровяк. — Мигалку свою включил и пошел! Чего ждешь?

— Василий Артемович, первая больница, гинекология, — сказал я в переборку.

— Да живее ты, урод!! Чё, не больного везешь, что ли?! Езжай, давай! «Скорая», б…дь!

Спорить было бесполезно, уговаривать — зря сотрясать воздух, поэтому я молча сидел в кресле, пока наша машина выбиралась с Краснознаменной. Ленка на носилках не теряла времени, корчилась, закрывала глаза, пускала слюни — в общем, вела себя, как образцовая больная, чья душа расстается с бренным телом. Стоило ей только замереть, как присутствовавшая тут же девица начинала дико верещать и бить ее по щекам, требуя дышать; здоровяк периодически принимал у нее эстафету, тряся несчастную за плечи, а когда отпускал, осыпал бранью меня и водителя. Я сидел молча, стараясь не смотреть в их сторону. Что я мог сделать? Что?

До гинекологии мы доехали быстро — правда, «газель» на каждом ухабе подпрыгивала аж на полметра, в угоду требованиям пьяного сопровождающего ехать быстрее — и тогда Лена, до сего лежавшая тихо, уже непритворно ойкала. Оно и понятно, когда болит живот, человеку первым делом надо найти комфортное положение и лежать спокойно. Ей этого делать не давали — стоило девчонке, боль которой растревожила эта бешеная гонка по дорожным ямам, замереть, как сострадавшие родственники начинали трясти ее так, словно хотели оторвать ей голову. Здоровяк орал на меня, требуя уколоть хоть что-то, обещая «небо в алмазах» и уже не раз прозвучавшее подпрыгивание до потолка — к нему он был явно не равнодушен.

Наконец мы буквально влетели во двор пятого корпуса «копейки», с визгом притормозив у дверей приемного отделения. Охранник, читавший газету за стеклянной дверью, с удивлением посмотрел на нас, недоумевая по поводу данной спешки. Я торопливо выбрался из салона, толкнул рукой дверь, кивком здороваясь, ухватил первую попавшуюся каталку и потащил ее к машине. У машины на земле в этот момент организовалась куча-мала, поскольку мой недруг в этот момент решил самостоятельно извлечь больную из машины и рухнул с ней прямо на землю, едва не раздавив ее своей тушей. Когда я подкатил каталку, мне в лицо хлестнул трехэтажный мат, уж неизвестно по какой причине адресованный к моей персоне. Не отвечая, я помог погрузить девушку на растянутую простыню.

— Покатили.

Когда мы миновал двери, придерживаемые охранником, на нас наткнулась фельдшер приемного отделения:

— Что привезли?

— Что-что, больную привезли! — рявкнул толстяк. — Давай, зови, кого там надо!

— Молодой человек, — мгновенно рассвирепела фельдшер. — Вы не дома, хамить мне не надо!

— Да ты у меня, овца, щас сама дома окажешься!

— Ольга Игнатьевна, у нас сальпингоофорит под подозрением, гинеколога позовите, пожалуйста, — вмешался я, давая ей шанс уйти от чреватого последствиями разговора. Фельдшер повернулась и исчезла в дверях.

Мы покатили каталку по коридору отделения, к дверям смотровой. Коридор был очень узок, поскольку раньше это здание принадлежало санаторию, а уж потом перешло в статус больничного корпуса. Угол стены возле двери в смотровую был отбит до бетона стальными рамами каталок, поскольку теснота не позволяла нормально развернуться. Вот и сейчас, с разгона, наша каталка ощутимо грохнула по стене.

— Ты чё, тут в первый раз, что ли? — зло спросил здоровяк. — Или окосел?

Я в очередной раз не ответил. Мы затащили притихшую Лену в смотровую, я вышел в коридор, шлепнул лист сопроводительного на стену и принялся писать, задавая вопросы увязавшейся за нами девице. Написанное получалось очень корявым — писать было неудобно, а еще дрожали руки, — но мне уже было плевать. Я минуты лишней не хотел находиться в компании этих… ругаться не хотелось, слишком много ругательств прозвучало за последний час. Увидев идущую по коридору гинеколога, я молча вручил ей бумагу и направился прочь, к лифту.

Забираясь в кабину, я вспомнил, что в салоне бардак, неплохо бы все положить на место — и, неожиданно для самого себя, грубо выматерился. Чего не делал со школьных лет.

— Ты чего, Саш? — участливо спросил водитель. — Достали?

— Артемович, — сглотнув, ответил я. — Поехали, постоим минут десять… где-нибудь, а? Мне надо успокоиться.

Водитель понимающе кивнул, поворачивая ключ в замке зажигания.

— Поехали, постоим.

Первым делом после пересменки я направился к старшему врачу. Она выслушала меня, в упор глядя сквозь очки, нетерпеливо барабаня пальцами по закрытому стеклом столу, заваленному картами вызовов за сутки.

— Саша, от меня чего ты хочешь?

Я не знал, чего хотеть.

— Меня грязью облили, понимаете, Нина Алиевна? Ни за что. Я спрашиваю вас, что мне делать в данной ситуации.

— А что ты собираешься делать?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Если бы тебя, не дай бог, конечно, избили — другой разговор, отвезли бы тебя в травмпункт, сняли бы побои, написали бы заявление. А так… Ты же цел? Цел.

— А оскорбление личности? — горько спросил я. — Или его уже отменили?

— Ты меня с адвокатом перепутал, — устало ответила старший врач. — Хочешь, подавай в суд, не знаю… Может, добьешься чего.

— Спасибо, — я вышел из кабинета старшего врача.

Обида за ночь никуда не делась — какое там, она просто клокотала у горла, сдавливая гортань спазмом. Вообще-то я человек мирный и безобидный, но всему же есть предел!

Я поднялся на третий этаж подстанции, где находился кабинет нашего юриста. Длинноносая девица, одетая в строгий костюм с вызывающим разрезом декольте, с неудовольствием оторвалась от приема свежесваренного кофе внутрь, и приняла меня довольно прохладно. Узнав, что я от нее хочу, она заледенела еще больше и противным официальным голосом сказала мне, что может сказать, к какому адвокату мне обращаться, на какие статьи опираться при написании искового заявления, на какой срок его рассмотрения и какую степень удовлетворения надеяться. Но — она сделала многозначительную паузу — заниматься этим мне придется самому.

— Почему? — наивно удивился я. — Разве не ваше дело — защищать интересы сотрудников?

Голос юриста, до этого веявший холодом Арктики, просто брызнул ледяными осколками.

— Чем мне заниматься — это не вам мне указывать. На это у меня есть вышестоящее начальство. Вы что-то еще хотели?

Боюсь, дверью я хлопнул сильнее, чем хотел. Остановился посреди коридора, поймав себя на том, что яростно сжимаю и разжимаю кулаки. Куда теперь? К главному врачу? Сдается мне, разговор будет еще короче. В милицию?

Хм… есть у меня знакомый, оказывается.

С Андреем я не то чтобы дружил, но знали мы друг друга еще со школы. Он даже со мной поступал в медучилище, но на первом же курсе передумал и ушел в школу милиции. Теперь он занимает там какую-то кабинетную должность, и вроде бы даже не из последних. Может, он поможет? Вызывал же он меня как-то к своей матери, в нерабочее время, для консультации и лечения.

Я вышел из здания подстанции, отошел на пару десятков шагов, прежде чем достал сотовый. Мимо проходили люди, спешащие на работу. Я, подумав, спрятал телефон, после чего, покачивая сумкой, торопливо зашагал на Цветочный бульвар, по-утреннему безлюдный, оживляемый только редкими фигурами собаковладельцев, выгуливающих своих четвероногих чад по одичавшим газонам. Дождавшись, пока рядом не будет никого, выбрал из телефонной книги номер Андрея и щелкнул кнопкой вызова.

Трубку он не брал так долго, что я уже не надеялся — ан нет, гудки внезапно оборвались:

— Да, Алекс.

— Привет, Андрюш.

— Здорово, — или мне показалось, или голос у него какой-то безрадостный?

— Чем занимаешься?

— Арбайтен, — ответил он. — А ты с чем?

— Я с проблемой. Может, ты сможешь помочь?

— Что за проблема? — со вздохом спросил он.

Я вкратце пересказал ему события прошедшей смены, запинаясь на особо нервных моментах, как раз тогда, когда к горлу подкатывал комок. После моего рассказа в трубке воцарилась тишина.

— Андрей?

— Да тут я. Ну, понял, наехали на тебя. От меня чего хочешь?

— Ты можешь по своим каналам испортить этой… сволочи жизнь? — спросил я.

— Как?

— Я не знаю как. Это тебе виднее. Может, есть вариант хоть какой-то? Ты бы слышал те слова, что он…

— Свидетели были?

— У него — с десяток. А у меня — нет.

— Погано, — уныло сказал Андрей. — И диктофон не включал?

— Нет… Да не до того было. Я и забыл, что он есть.

— Алекс, ну ты тогда должен понимать, что законом тут ничего не сделаешь.

— Вообще ничего?

— Именно.

— Чудесно. — Я и не заметил, как повысил голос. — Значит, трясти людей за отсутствие документов и почки отбивать в ИВС[11] — это мы можем.

— Саня…

— Наркоту подбрасывать и разбойные нападения приписывать — как с добрым утром!

— Саня!

— А как другу помочь — тут у нас закон-то и не работает! Нормально! Спасибо, земляк, выручил! Я не забуду, поверь! Слово даю!

Не слушая ответа, я с силой надавил на кнопку сброса. Некоторое время сидел, раскачиваясь, на лавке, слушая, как шумит над головой платан. Никто не поможет. Начальство не поможет, друзья не помогут, закон — и тот не поможет. Всем плевать на фельдшера «Скорой помощи», которому пьяная мразь беспричинно, просто из собственного желания, нагадила в душу.

Поднявшись, я добрел до ближайшего ларька, взял двухлитровую бутылку крепкого пива и рухнул на ближайшую лавку, полузакрытую ветками олеандра. Одним движением открутил крышку и влил в себя треть содержимого. На глазах от растревоженной спиртом и углекислотой слизистой выступили слезы — и сменились слезами обиды. Я поймал себя на том, что уже пять минут как сидел, уткнув лицо в ладони, и ревел, как ребенок, всхлипывая и глухо стоная.

Что я сделал плохого? Что? Чем заслужил к себе такое отношение? За что меня вчера окатили помоями? Я что, плохой фельдшер? У меня кто-то умер на руках, кто-то непоправимо пострадал? Ведь я все сделал, что от меня зависит, правильно, быстро и бесплатно — за что мою душу так цинично оплевали?

— С-сука! — прорыдал я, вспоминая наглую жирную харю, орущую мне в лицо ругательства. — Ублюдок, скотина, тварь конченая!

Проходящая мимо бабулька с мопсом шарахнулась от меня, торопливо засеменив прочь прямо по газону. До меня долетел обрывок фразы: «…алкашей развелось».

— Алкашей развелось? — крикнул я ей вслед. — Правда? Ты с ними общаешься, мать? Возишь их по ночам? Слушаешь терпеливо, пока они тебе в семь этажей обкладывают? А?

Бабулька исчезла за растущими один за другим тремя кипарисами. Сейчас еще, чем черт не шутит, милицию вызовет. Глядишь, приедет Андрей меня забирать и влепит, по старой дружбе, пятнадцать суток. Достойное будет завершение поганой смены — компания бомжей и уголовников.

Кстати, об уголовниках… Я вытер слезы и достал сотовый. В телефонной книге ниже имени «Андрей 02» красовалась надпись «Артур Б.». Забавное соседство, не замечал раньше. В конце концов, что я теряю? Если меня не защитит закон, может, справится беззаконие?

Трубку сняли с третьего гудка.

— Да?

— Привет… Артур, это ты?

— Это я, — весело подтвердил голос на том конце линии. — А кто ты?

— Я… фельдшер со «Скорой», помнишь, с плечом тебя возил…

— А-а! Здравствуй, Саша, дорогой! Как твое ничего? Родители здоровы?

Я сглотнул. Надо же, он меня помнит! Чего уж не ожидал…

— Ничего — это еще слабо сказано.

— Слышу по голосу, что у тебя на сердце погано, — проницательно произнес Артур, моментально становясь серьезным. — Нужна помощь?

— Да… нужна. — Я, неожиданно сам для себя, всхлипнул. — Очень нужна…

— Ты где, Саша?

— Я? На Цветочном сижу. Пиво пью. Реву, как баба.

— Там и сиди, ладно? Пей пока свое пиво, я через двадцать минут буду. Где тебя искать?

Запинаясь, я объяснил. Язык мой уже потихоньку начинал заплетаться.

— Все, дорогой, все понял. Жди, скоро приеду. Не уходи только никуда.

— Не уйду.

Минут через пятнадцать я уже благополучно приканчивал бутылку, хотя обычно не отличался любовью к алкоголю. Интересно, какой дурак придумал, что пьянство решает проблемы? Чушь полная. Мне было еще больнее и еще обиднее. Сейчас, правда, я себе казался сильнее и злее, чем тогда, на этой трижды проклятой Краснознаменной. Сейчас, будь моя воля, я бы всю эту шушеру в асфальт бы закатал, напалмом бы выжег это гадючье гнездо! Пациенты, мать вашу! Быдло чертово! Будь я тогда в подобном состоянии, за первое же матерное слово этому хряку заехал бы в нос. Плевать, что было бы потом. На все плевать.

Напротив меня притормозила серебристая «девяносто девятая», коротко посигналив. Впрочем, дверь ее тут же распахнулась, выпуская крепкого паренька, коротко стриженного, наряженного в спортивные штаны и просторную майку с изображением какого-то дорогущего джипа, с ревом несущегося по пустыне.

— Артур?

— Здорово, Саша, — рукопожатие его едва не сломало мне пальцы. — Допивай, да пошли в машину. Там сиденье помягче, да и ушей поменьше. Пошли.

Я очутился на переднем, неожиданно просторном, сиденье машины. В ней вкусно пахло чем-то синтетическим, но приятным, как может пахнуть только новая машина. Переливался на панели огоньками магнитофон, из которого лилась ненавязчивая музыка — точнее, лилась она отовсюду, казалось, что колонки спрятаны даже в сиденье. Мы отъехали в пустующий тупик между двумя домами, остановившись возле глухой стены одного из них, щедро расписанной мелом и краской дворовыми детишками на межличностно-эротическую тему. Я сидел, тупо глядя на одну из надписей и уже слабо соображая. Погорячился я с выпивкой.

Артур заглушил машину, щелкнул зажигалкой, оживляя кончик сигареты и с наслаждением затянулся, наполняя салон дымом, смешанным с каким-то ароматизатором.

— Рассказывай все, Саша.

Я начал рассказывать — запинаясь, путая слова, заикаясь — сначала тихо, потом все громче, злее, вспоминая каждое сказанное мне обидное слово, приводя все разговоры во внезапно всплывших в памяти деталях, пока не заметил, что стучу изо всех сил кулаком по своему колену, а по щекам снова текут слезы. Еще один раз я бы рассказывать не стал — переживать это третий раз за сутки было явным перебором.

— Пойми меня правильно! Ну, понятное дело, приедь я пьяный, приедь на что-то действительно серьезное и скажи: «Блин, не знаю, что делать» — такая реакция с их стороны была бы хотя бы обоснована! Но сейчас — за что?

Парень молчал, внимательно разглядывая алеющий кончик сигареты, струящий в обтянутый кожей потолок сизую струйку дыма.

— Я все сделал правильно! Все, что от меня зависит! Только на руках ее не таскал — да и то потому, что не дали. Надо было — понес бы! Все бывало, когда нас долго ждали, и матом обкладывали, и кулаками размахивали, но потом-то извинялись. Потом, когда мы помощь оказывали. А сейчас… а-а, твою мать! Я слова все уже растерял, не знаю, как это выразить, понимаешь?

Артур погасил сигарету, щелчком пальца отправил ее в окно — и неожиданно шарахнул кулаком по рулю, громко выругавшись по-армянски. Машина удивленно бибикнула, явно не ожидая такого от хозяина.

— Чего ты хочешь от меня, Саша?

Внутри меня все оборвалось. Все утро я слышал этот вопрос — перед тем, как быть посланным со своими проблемами на все четыре стороны. Вот и сейчас… впрочем, а чего я ожидал?

— В смысле?

— Что — в смысле? — Артур понизил голос. — Я конкретно спрашиваю, чего ты конкретно хочешь — чтобы я просто этому выродку табло сломал или чтобы он еще и извинился перед этим?

От неожиданности предложения я закашлялся. Парень терпеливо ждал, не отводя от меня глаз.

— А ты… можешь?

— Если бы не мог — не предлагал бы.

— Я… даже…

Его рука легла мне на плечо.

— Прежде чем отвечать, Саш, послушай меня, ладно? Я тебя внимательно слушал, послушай и ты меня. Не спеши с ответом — послушай. Я почему тебе это говорю? Потому что человек ты хороший, это сразу видно. Уж не обижайся на мои слова, я правду говорю. У тебя на лице просто написано: «Я порядочный, хороший, безобидный». А в нашей жизни жрут именно таких. Потому что другие способны сами сожрать в ответ. И тот удод, что вчера в твой адрес словами сорил, он это тоже почувствовал — потому и быковал на полную катушку. Если бы на твоем месте был бы я, пусть даже в одиночку, он бы так себя не вел, я тебе отвечаю.

— Так что же мне, перестать быть хорошим? — спросил я.

— Нет, зачем? Я этого не говорю. Да и не сможешь ты. Не сможет цветок ландыша в репейник превратиться. Не в этом дело. Ты хороший врач, ты искренне любишь людей, ты знаешь свое дело — просто, Саша, ты не в состоянии заставить других это понять и оценить.

— Почему?

— Да все просто, — фыркнул Артур. — Я закурю еще, ты не против?

Я качнул головой.

— Вся проблема в том, что любой камень, который считается драгоценным, должен быть дорогим и малодоступным. А то и вообще недоступным. Это закон жизни. Уж прости за пример. Даже если ты алмаз — тебе, чтобы тебя дорого оценили, нужна огранка и хорошая, прочная и внушительная оправа, способная защитить тебя, сдержать любой удар. Тогда тебя будут уважать, хорошо относиться и бояться. А если алмазы раскидать по дороге, их все будут топтать ногами, пинать, разбрасывать — и считать, что все нормально. Так и с тобой получилось. Я не сомневаюсь, что ты хорошо соображаешь в своем деле, да вот только заставить других это оценить не можешь. Ты работаешь бесплатно. Это значит, что спрос в случае чего будет не с твоих больных, а только с тебя, правильно?

— Правильно…

— И я ж про то. Ты не думай, что я попусту воздух трясу — у меня дед врачом был, царство небесное. В деревне жил, но уважаемым человеком был, ого-го. С ним все — все, Саша, — за руку здоровались, в магазине очередь уступали, подвозили в город без вопросов, если надо было. Просто по одной причине — понимали, что если какая беда случится, кроме дяди Сурена, никто не поможет. А здесь все не так. И как мой дед делал, уже не получится.

— А как получится? — глухо спросил я.

— Получится так, как ты захочешь, — пристально глядя на меня, сказал Артур. — Вижу, колеблешься ты. Даже сейчас — колеблешься. Тебе больно сделали, разрешения не спросили, за добро твое говном измазали — а ты уже готов простить. Не вопрос, можно простить. Но ты учти, Саша, одну вещь — в следующий раз, когда ты или кто из твоих близких приедет к этому козлу, он уже, поняв, что беспредельные варианты прокатывают безболезненно, распустит руки. Я тебе отвечаю за базар — распустит. Такое прощать нельзя. За свои слова надо отвечать, кто бы ты ни был. Ты меня понимаешь?

Я только кивнул, горло внезапно перехватило спазмом.

— Поэтому я тебя еще раз спрашиваю — чего ты хочешь от меня?

— Пусть поймет, что был неправ, — хрипло ответил я. — И хорошо поймет.

— Не сомневайся, дорогой, — заводя машину, хмыкнул Артур. — Объяснять я умею. Давай сейчас я тебя домой отвезу, а чуть позже, как поспишь да отойдешь, позвоню. Ты где живешь?

Пока мы ехали к моему дому, я молчал, бездумно рассматривая проносящиеся мимо машины, дома, столбы, деревья, прохожих и прочие декорации моей жизни, еще вчера казавшейся если не простой, то хотя бы понимаемой. Одно событие просто взяло, скомкало мой маленький мирок, перевернуло его с ног на голову, взбаламутило то, что давно осело во мне на дно. И я не знаю, что будет дальше. Впервые, может быть, за много лет.

Я — фельдшер «Скорой помощи». Я пришел, чтобы спасать людей. И искренне собирался это делать, не задаваясь вопросом — а кто будет спасать меня от людей? Такой мысли даже не всплывало в голове. Медицинская психология, курс которой был бегло нам прочитан в училище, обещала нам, что больные будут неадекватны, так как восприятие объективной реальности, да и вообще, любых внешних раздражений, у них будет искажено вследствие внутренних страданий. Все так, наука нам не лгала — она просто недоговаривала, что неадекватность это не просто будет иметь место быть, она будет прогрессировать, эволюционировать и вырождаться. И люди не просто будут злиться, испытывая страдания, а уже будут искать виновного в них. Крайнего. Козла отпущения в белом халате, который удачно подвернулся под руку. Его можно безнаказанно обругать, оскорбить, унизить — все спишется на страдание и особенности характера. Очень удобно. Людям всегда нравилось пинать беззащитных, прав Артур.

И вот результат — я сижу в бандитской машине, собираясь совершить акт возмездия, не просто словами, а действиями, которые для того здоровяка будут, надо думать, очень болезненными. Я что, к этому стремился? Разве этого хотел, получая медицинский диплом? Неужели нет другого пути в нашем мире, чтобы заставить ценить труд медика?

Нет, наверное. С волком можно разговаривать только на волчьем языке. Человеческого он не поймет. А люди все больше становятся похожими на волков. Вопрос в том, хотим ли мы, медики, оставаться в роли овец?

Я — не хочу!

Машина остановилась возле моего дома и даже возле моего подъезда.

— Не прощаемся, — произнес Артур. — Жди звонка.

— Артур?

— А?

— Скажи… — я помолчал, формулируя фразу. — Скажи, почему ты мне помогаешь?

— То есть — почему? Я же тебе обещал.

— Ты меня прекрасно понял. Ты — сильный, я — слабый. У сильных есть масса возможностей не держать свое обещание перед слабыми. И все же ты приехал, выслушал, пообещал помочь — почему?

Теперь помолчал Артур, глядя в окно.

— Знаешь, Саша, ты не совсем прав. Сила — это понятие относительное, сегодня она есть, а завтра ее не будет. У меня друг есть… был, точнее, в поликлинике врачом работает. Получает, по нашим меркам, гроши. Как-то я, было дело, за рюмкой коньяка, вздумал над ним посмеяться — по-дружески, конечно, но посмеяться. Мол, дурак ты, Ленька, выбрал нищенскую профессию, живешь впроголодь и всякую шелупонь облизывать должен. О чем ты думал, мол, вообще, когда работу себе выбирал? Он посмотрел на меня без всякого юмора и сказал: «Сейчас ты на коне, Артур, слов нет. Все у тебя есть — бабки, связи, машина хорошая, дом большой, жена-красавица. Много таких, как ты, которые считают, что от смерти откупиться можно. А потом их долбает инсульт, они лежат в своем доме по уши в собственном дерьме, даже глазами нормально пошевелить не могут, машина ржавеет в гараже, связи теряются, деньги кончаются, а жена-красавица, устав горшки таскать, уходит к другому или становится страшной сукой. И вот тогда прихожу я, простой врач, без джипа под задницей и толстого бумажника — но каждый твой вдох теперь зависит от меня. А тогда мы и посмотрим, кто из нас дурак». Обиделся он сильно, мы с ним два года как не общаемся. Но слова его я очень хорошо запомнил. Ты — хороший врач. А я со своим плечом врачей повидал, пришлось, есть, как говорится, с чем сравнить. Тебя надо беречь. Как тот алмаз. Усекаешь?

— Вроде бы, да, — тихо сказал я. — Ладно, до встречи.

Из похмельного сна меня вырвал голос Кипелова, поставленный у меня на звонок. Я недоуменно уставился на сотовый, пытаясь сообразить, что это такое и почему так шумит. Нет, пиво мне точно не пошло на пользу.

— Да… алло?

— Саша, это Артур. Проспался?

— Ну… почти что.

— Вот и молодец. Одевайся, машина за тобой заедет через десять минут. Давай, братан, пошевеливайся, время дорого.

Некоторое время я ошалело пялился на замолкшую трубку, пытаясь переварить услышанное. Через десять минут за мной приедет какая-то машина. Зачем, интересно? Просыпающаяся память подсунула утренние воспоминания, заставив сморщиться. Давно не было такого поганого настроения с утра… а теперь еще и с вечера. Я мельком глянул на часы. Начало девятого. Вот это подремал.

Я успел ополоснуть лицо под холодной водой из крана и закапать нафтизин в красные с похмелья глаза, когда во дворе прозвучал мелодичный сигнал.

— Иду, иду, — пробормотал я зеркалу. — Бегу, теряя тапки.

Меня ждала все та же «девяносто девятая», только за рулем сидел не Артур, а худощавый паренек, с большим выпирающим кадыком, создающим впечатление, что он что-то не проглотил до конца. Несмотря на вечернее время и севшее солнце, паренек был в зеркальных темных очках, отбрасывавших блики от фонаря подъезда, зажженного жильцами заранее. Увидев меня, открывающего дверь, он оглушительно хлопнул пузырем жвачки, взлохматил соломенного цвета волосы и протянул руку: